Эра воды

Часть 1. ГАНИМЕД

Здесь всегда дождь.

На Ганимеде не бывает другой погоды.

Ливень, которому позавидовал бы тропический, монотонно стучится в жесткие купола станций, лупит по ним прозрачными кулаками и гневно бурлит, пенными ручьями стекая в распахнутые жерла дренажных колодцев. Непрерывно и неизбежно по всей этой чертовой планетке на серые плечи скал обрушиваются тонны воды — оксида водорода, чуть ли не самого распространенного вещества в природе.

Год за годом льет дождь, и жить бы нам в вечном грохоте, словно у подножия водопада, кабы не благословенная звукоизоляция. Но даже сквозь нее просачивается приглушенный шепот внешнего мира. Он заполняет паузы в разговорах, остается с тобой наедине, замещая тишину — едва заметный упрямый фон, шорох, шелест. Он вползает в мозг, медленно и надежно сводя с ума: подавляющий, гипнотический голос чужой планеты; надеюсь, не разумный.

Говорят, это зов Ганимеда, и если ты начал слышать его, пора собирать вещички и сваливать отсюда первым же рейсом. Говорят, современная звукоизоляция совершенна, даже самый чуткий слух не различит за ней ничего. Говорят, и подтверждают свои слова показаниями приборов. Но я-то слышу. Этот звук появился во мне с первых дней пребывания здесь. Он навязчив, но ничего, ко всему можно привыкнуть.

Купола не пропускают свет, однако проекционный режим создает иллюзию прозрачности. При полном безветрии огромные капли шлепаются вертикально, размазываясь по прочному сиплексу. Каждая размером с крупную вишню. Из-за низкого тяготения они падают гораздо медленнее, чем на Земле, а разбившись, собираются вместе, набухают и ползут вниз огромными слизняками.

В общем, дождь на Ганимеде — зрелище стоящее, когда видишь его впервые. На вторую неделю надоедает, к концу месяца перестаешь замечать, лишь на краю слуха постоянно шевелится отсекаемый сознанием звук.

— Меня зовут Пол Джефферсон, сэр! Я хочу в космос, сэр! — Есть что вспомнить. Всего-то-навсего шесть земных лет назад, летная школа, Портленд, штат Мэн.

И вот я здесь, на девятой базовой станции имени Сикорского, личный шофер и поди-подай-мальчик для Их Величеств ученого персонала. О нет, официально я тоже почти ученый, практикант, стажер-исследователь по специальности «внеземная минералогия». Дополнительная подготовка: водитель аэрокара и спасатель категории «Д».

Пучеглазая Мэгги честно пытается делать из меня человека, то есть планетолога — для нее это одно и то же. Однако тщетны надежды. На базальт упали брошенные зерна, не дадут всходов. Я такой же планетолог, как математик, физик или певец кантри, проще говоря — никакой. Все, что мне было нужно — сбежать с опостылевшей Земли, попасть в космос и обалдеть от неземного, а специальность… Нет, ну, надо же было какую-то выбрать — из тех, что требуются на небесах — а то простых водителей выпускают только в турпоездки на Луну.

Да и начальник станции, профессор Марков не дает Мэгги лепить из меня ученого. Молодому крепкому парню всегда найдется занятие: поднести батареи или стукнуть кувалдой, если роботы заняты более важным делом, а в молотке отказала гидравлика. Наколоть образцов и оттащить их по скалам до машины — зачем еще нужны стажеры? Разве это не наука? Двадцать кило чистейшей науки. Внушительная куча булыжников. Минералогия…

Собственно, ничего больше на Ганимеде и нет: вода да камни. Вода испаряется, затем проливается на камни и испаряется обратно. А поначалу не было даже их, только раздолбанный метеоритами лед, прямо над которым — черное космическое пространство. Как подвесили зеркала три четверти века назад, начали поджаривать планетку, так и поехало: лед растаял, уровень поверхности опустился на десяток километров, показались горные хребты, образовавшие Архипелаг, а все, что было летучего и жидкого, принялось испаряться и создало атмосферу. Дышать нельзя, но давление пристойное — уже выше, чем в Гималаях, и постоянно растет. При здешней-то силе тяжести — натурально, победа. И работа моя, если задуматься, не бей лежачего: поменять сейсмодатчик, если какой вылетел, притаранить Мэгги — пардон, доктору Маргарет Боровски — ее бульники или наведаться с обходом на завод. Непонятно, правда, на кой нужен этот обход автоматизированной фабрике по преобразованию воздуха. Данные о ее состоянии и так транслируются на пульт диспетчеру станции. Но меня разве кто спрашивает?

Поначалу тут, говорят, трясло. Декомпрессионный процесс. С островов убрался груз льда, и они пошли в рост, как тесто на дрожжах. Оказалось, шарик-то внутри горячий. Пооткрывались вулканы и почти двадцать лет Ганимед радовал планетологов горообразованием. Кроме ученых, понятно, не радовался никто — из графика освоения и так уже давно выбились.

Когда все успокоилось, на заваленном пеплом и залитым отвердевшей лавой Архипелаге появились первые станции и атмосферные заводы. Строили с хорошим запасом прочности, с амортизаторами на «плавающих платформах», так что даже солидный разлом, образуйся он вдруг прямо под ногами, не смог бы им повредить. Да и тихо уже давно, максимальный сейсм за прошедшие полгода — два балла; что может случиться в автоцеху, зачем его проверять?

Но инструкция гласит непреклонно: надо. Пункт первый: стажер, не думай, следуй инструкции. Следуем.

Аэрокар на бреющем полете обогнул мыс и по широкой дуге выскользнул к старой дороге, пробитой в первозданных скалах долины Вояджера направленными взрывами. Если можно назвать дорогой ручей глубиной по колено. Видимость, как обычно, близка к нулю, но радар-акустическому комплексу это не помеха — локатор работает исправно, машина на автопилоте.

Эти дороги проложили еще в первые годы, когда ураганный ветер не давал возможности гонять по воздуху, да и ракеты на острова не садились. Груз сбрасывали в океан в специальных контейнерах, те сразу ныряли на глубину, в тихую воду, и медленно плыли к берегу. А над ними бушевали волны, немыслимые для земных мореплавателей, огромные водовороты крутились меж островами, целые горы вздымались и обрушивались вниз, беснуясь вблизи берегов и делая навигацию поверху невозможной.

Но человек хитер. Потому человек и выжил в дикой природе, приручил ее, научился летать и, в результате, оказался здесь, за сотни миллионов километров от дома. Контейнеры не всплывали у берегов, они заходили в подводные тоннели, где их разгружали, разбирали на материал и доставляли на место. Первые базы на Ганимеде имели солидную подземную часть, и было их пять. От них разбежались по поверхности лучи дорог, потянулись гусеничные тягачи, которым ни ветер, ни бурлящие реки не страшны, начали возводиться атмосферные заводы и станции второго поколения. Словно жуки или, скорее, муравьи, выстроившись в цепочки, ползли тяжелые машины, скрежеща металлом и царапая твердый камень звеньями гусениц. Они распространяли по чужой планете наше влияние, с помощью них мы прибирали Ганимед к рукам. Это сейчас, когда атмосфера успокоилась и даже слабый ветерок — редкость, миром правят аэрокары, а древние тягачи остались, наверное, только в музеях.

Завод, что вовсе не удивительно, стоял на месте: несколько приземистых цехов, где автоматика трудится над приведением воздуха к земным нормам. И трудиться бы ей еще лет пятьсот, но каждый год разворачиваются по три-четыре новых завода. Мои внуки или даже дети смогут таращиться в голубое небо Ганимеда. Только, надеюсь, без меня. Свалю отсюда при первой же возможности. «Я хочу в космос, сэр!» вовсе не значило, что мне нравится чувствовать себя лягушкой.

Заглушив двигатель, аэрокар сел точнехонько в парковочный квадрат и подключился к заводской сети. Купол гаража опустился, отсекая нас с машиной от дождя. Я вышел на бетонит и хлопнул ладонью по капоту: минимум сантиментов, с дружком прощались ненадолго. Вокруг остро и неприветливо топорщились серые скалы. Их почти не видно за дождем, но они там. Когда-нибудь выветривание сотрет базальт в пыль, новые планетологи возьмутся за изучение осадочных отложений, неведомо как образовавшихся на маленькой планетке, которая и атмосферу-то без посторонней помощи удержать не может. Ученые с Альфы Центавра, ящеры с зеркальными глазами или шестикрылые разумные птицы — черт знает, кто там живет, люди к тому времени вымрут. Глаза у зазвездных планетологов вылезут на лоб, или что там заменяет им глаза и лбы, вот то-то будет триумф и величие человеческой мысли! Жаль, мы уже не оценим.

Атмосфера внутри завода почти такая же, как снаружи, если исключить пар. Пар удаляется вместе с растворенной в нем дрянью. Остается, в основном, углекислый газ, плюс пока низкий, но неуклонно возрастающий процент кислорода и азота. Минимальное химическое воздействие на механизмы. А человек по цеху может и в скафандре погулять, не проблема.

Так, думая о своем, брел я по смотровой трассе мимо огромных цистерн и змеевиков, мельком поглядывая на показания датчиков. «Брел» означает «скакал низкими прыжками»; приколы малой силы тяжести и экономии на гравидорожках. Это только называется «осмотр», на самом деле — пустая формальность. Если бы не Марков — педант и зануда, давно бы перестали сюда кататься; все равно любой чих с завода тут же становится известен диспетчеру, так на кой же ляд…

И тут я ощутил вибрацию. В принципе, на Ганимеде до сих пор изредка бывают слабые сейсмические толчки. Ганимедотрясения. Но это, похоже, нечто иное. Вибрация постепенно усиливалась, и я связался с диспетчером. На пульте в тот день сидел Жак Мессье. Так и вижу его лысину, потный лоб и недоумевающие глаза, увеличенные линзами.

Жак удивлен: «Что же такое могло случиться на автоматическом заводе, в самом деле?» Он большой оригинал, наш Жак, потеха для всей станции, но добряк и, говорят, отличный микробиолог. По крайней мере, вывих он мне вправил в один момент, без помощи медбота и почти без боли, а это что-то да значит, уж поверьте спасателю категории «Д».

Одним из приколов Жака были древние роговые очки с толстенными стеклами. Не иначе как переходили в его семье от отца к сыну, начиная с основания Рима. Несмотря на сильную дальнозоркость, он даже слушать не хотел про корректировку зрения. Предпочитал неизменность своей природы, какой бы убогой та ни была. Что ж, каждый имеет право.

Так вот, Жак, он был удивлен, получив от меня вызов. И еще больше удивился, когда услышал о причине. Через несколько секунд на связи уже были Марков и инженер по технике безопасности, Ярл Густавсен. Мне передалась их тревога. Дело в том, что индикаторы не показывали никакой вибрации…

Словно оса ужалила меня пониже спины — я не пошел, а побежал в операторскую, насколько можно назвать бегом эти прыжки при тяготении в одну седьмую.

Не знаю, что это было, почему вдруг сорвался на бег, но, как оказалось позже, предчувствие спасло мне жизнь. Хватило быстрого взгляда на стереомодель — накопители светились красным. Это могло означать только одно: давление внутри газовых емкостей приближается к критическому. Я не стал задумываться, почему аварийный сигнал не дошел до диспетчера, почему по заводу не дали ни звуковой, ни световой тревоги, какого дьявола это вообще могло случиться при дублированной системе безопасности. Вместо этого я развернулся и побежал так, как не бегал никогда в жизни, впрыгнул в аэрокар и, сорвав пломбу, утопил кнопку экстренного возвращения.

Машина взвыла и вылетела на дорогу, набрав полутораметровую высоту и выдвинув крылья. Перегрузка вжала меня в кресло. Машина ревела на форсаже, продавливаясь сквозь плотную стену дождя. Мне повезло, что возвращалась она по тому же маршруту, как летела сюда, не поднимаясь высоко над землей. Как оказалось, в тот день мне немыслимо, просто-таки подозрительно везло…

Когда я миновал шлюз и вошел под купол, там собрался почти весь персонал — полтора десятка человек. Такого комитета по встречам я никак не ожидал.

Мэгги бросилась целоваться, Игорь Марков стоял бледный и ждал, пока она меня не отпустит, потом вдруг обнял и захлопал по спине. Если бы у меня был брат, я решил бы, что он погиб и меня пытаются утешить, так трогательно это выглядело. Но мама с папой не утрудили себя вторым ребенком, да и сами давно украшали поверхность Луны, как и просили в завещании. Не могу сказать, что сильно скучал. Все детство проторчал в интернате, пока они вместе с другими вулканологами грызли гранит науки. Одна от родителей была польза: наследственное направление в центр подготовки летного состава и возможность убраться с Земли.

Иначе говоря, волнение Маркова должно было иметь другое объяснение. Отпустив мои плечи, словно бы устыдившись эмоций, начальник станции выдохнул:

— Завод взорвался. Еще бы пара минут, и…

Его слова меня не удивили, ведь все к тому шло. Возможно, я успел отлететь достаточно далеко. Опять же, дождь, да и скалы прикрыли от ударной волны, поэтому не почувствовал взрыва. Я кивнул, протолкался через обступивших нас сотрудников и скрылся за дверью персонального блока. От людей и от шепота дождя. Терпеть не могу находиться в центре внимания. Пусть поохают, пообсуждают, выскажут предположения и тут же их отвергнут, — все это, пожалуйста, без меня…

Но не тут-то было. Настойчиво замигал огонек коммуникатора. Красный вызов, максимальная важность.

— Прием, — вздохнув, согласился я. Посреди комнатки возникла уменьшенная копия Маркова. За его спиной размахивал руками Жак, что-то возбужденно доказывая океанологу Киму.

— Пол, — голос Маркова, как обычно, невыразителен, — вы нам нужны немедленно. Отдохнете позже, на связи Земля.

Я мысленно выругался и пообещал немедленно явиться. После туалета, разумеется. И бутерброда с горячим кофе. Пять минут Земля подождет, им есть о чем поболтать. Ох уж мне это пафосное «На связи Земля!». Подумаешь, третья планета системы. Вот если бы на связи был Сириус с его шипоголовыми моллюсками-телепатами, или кто там у них обитает… Терпеть не могу Землю. И еще — вулканологию.

Когда я вошел в конференц-зал, из наших были только Марков и Жак. Компанию им составляла проекция шести несомненно уважаемых, но совершенно незнакомых господ. Марков кивнул на меня, бросив «Пол Джефферсон, инспектировал завод перед взрывом», и представил каждого из землян. Чем-то кольнуло меня это его «инспектировал перед взрывом», будто фраза содержала намек на возможную причастность. Мысль абсурдная, но если задуматься…

— Здравствуйте, Пол, — один из упомянутых господ, высокий негр в классическом белом костюме, смотрел на меня добрыми глазами сестры милосердия. — Вы были на заводе номер шестнадцать непосредственно перед взрывом, не так ли?

Я кивнул. Терпеть не могу, когда на меня так смотрят. Жди беды. У воспиталок в интернате такие же глаза. Если попробовать на зуб их золото, можно остаться без челюсти. Имя у негра звучало забавно: Роб Бобсон. Куда как менее забавно называлась его должность: инспектор по чрезвычайным происшествиям.

— Когда вы связались с базой, Пол, то доложили о вибрации. Однако по данным, поступившим с завода, вибрация отсутствовала. Как вы можете это объяснить, Пол?

Мне оставалось только пожать плечами. Как можно объяснить то, чего не понимаешь?

— Также вы сообщили о красном уровне опасности в накопительных емкостях преобразователя, якобы отображенном на стереомодели контрольного пункта. Вы действительно видели это и только это? Ни звукового, ни светового сигнала тревоги по заводу не было?

— Да, я это видел, инспектор. А тревожных сигналов, действительно, не было, — слово «якобы» застряло в животе нехорошей занозой.

— Тогда как вы объясните вот эту видеозапись? — Роб с мягким неодобрением, почти кротко взглянул мне в глаза и включил воспроизведение. Это была стереосъемка с камер моего шлема. Вот я вхожу в машинный зал, миную накопители, связываюсь с Жаком. Вот я несусь в операторскую длинными прыжками, подтягиваясь за поручни, чтобы ускориться. Вот и контрольный пункт, голографическая модель завода… Стоп.

Стоп. По спине побежали мурашки. Красного цвета нет. Нет даже желтого. Запись показывает: все в норме.

Издалека донесся голос инспектора Бобсона:

— Как вы это объясните, Пол?

Я машинально помотал головой и зажмурился:

— Этого не может быть. Я видел своими глазами. Это невозможно.

— Но это так, Пол, — голос инспектора стал наливаться строгостью, в точности как у воспиталок из интерната. — Скажите, что вы знаете о натуралистах?

Вопрос поставил меня в тупик. Затем в тупике забрезжил свет. Через решетку. Я понял, в чем меня подозревают. Натуралистами называли сумасбродов, отвергающих блага цивилизации и борющихся против всего, что искажает, по их мнению, естественность. Они против охоты на фазанов, против ловли рыбы, против производства говядины даже путем клонирования, против распашки земли, против освоения планет и, особенно — против их преобразования. Натуралисты считают, все должно происходить естественно, без вмешательства человека. Что, если утрировать, человеку достаточно хижины на Земле. И все бы ничего, но горячие головы закладывают взрывчатку. Я слышал краем уха, были случаи саботажа. В том числе, с жертвами. Сами натуралисты, вроде бы, открещивались от своего боевого крыла, но неизвестно, что там на самом деле. И теперь меня, похоже, подозревали в пособничестве. Приехали.

С максимальным спокойствием в голосе я ответил Робу:

— Знаю то же самое, что все. Натуралисты против прогресса. И я понимаю, к чему вы клоните. Я не натуралист. И я не взрывал завод. Понятия не имею, почему видеозапись показывает не то, что было.

Инспектор Бобсон понимающе кивнул.

— Хорошо-хорошо, Пол, мы вам верим. Но согласитесь, все это выглядит очень странно. Я бы сказал даже, это выглядит загадочно. Спасибо, Пол, пока вы свободны.

Марков взглядом показал на дверь, и я отправился в свой блок. Перспективы казались весьма далекими от радужных. Но даже больше, чем угроза быть причисленным к натуралистам, беспокоила видеозапись. Дело в том, что я не дальтоник и не сумасшедший. Я видел красный цвет на модели баков. На накопителях. И они взорвались.

Снилось черт те что, потом не смог вспомнить.

На Ганимеде нет настоящих дня и ночи: вечные сумерки, видимость в которых зависит от плотности дождя и тумана. Прозрачность воздуха колеблется от пятнадцати метров до нуля. Не имеет значения, где находится солнце — ожерелье из огромных зеркал следует за Ганимедом по орбите и фокусирует свет на поверхность, а постоянная облачность скрывает его, поглощает и рассеивает. Избыток водяного пара создает зверский парниковый эффект. Температура за куполом колеблется вокруг тридцати по Цельсию, и, если задержать дыхание, можно рискнуть пробежаться голышом. Не замерзнешь, не сваришься, и кровь не закипит, давление ведь в пределах допустимого. Можно побегать так, если, конечно, не боишься раствориться — дождь-то до сих пор, говорят, бывает кислотным. Из вулканов в атмосферу вылетело много всего нехорошего, в основном, соединения серы. Постепенно активные районы остывали, заводы фильтровали воздух, извлекая из него водяной пар и вредные примеси, добавляли азот и кислород.

Генетики уже вывели растения, способные тут размножаться, скоро обещают озеленить скалы. Опять-таки, водоросли, особенно те, что в планктоне. И бактерии. Их пока не выпустили — натуралисты сопротивляются, требуют повторных комиссий, но невозможно тянуть вечно. Решат, что своей жизни здесь нет, и по тропам, проложенным человечеством, двинется десант почти земной флоры и фауны. Недалек тот день, когда можно будет дышать и людям. В историческом смысле — не далек, но и не близок для меня лично. Едва ли при моей жизни, я погибну молодым от ганимедийской болотной депрессии.

Завод. Что же все-таки произошло?

Два вопроса в одном.

Первый: почему на самом деле взорвались накопители?

Второй: почему на станции не зафиксировано их реальное состояние?

И на самом-то деле, третий вопрос. Как получилось, что увиденного мною не оказалось на записи?

Я ворочался в узкой кровати, пытаясь найти ответ. Или хотя бы часть ответа.

Понятно, что красный цвет не померещился. И взорвалось именно то, что должно было взорваться. Предположим, я кудесник, умеющий взглядом превращать исправное в неисправное и не осознающий своих действий. Тогда можно объяснить абсолютно все, даже недавнюю пропажу части образцов, сваленных нами на никем не посещаемом склоне молодого и по сей день безымянного вулкана в области Мариуса. Это случилось месяца полтора назад и до сих пор остается загадкой. Пропали бы все образцы — одно дело. Но часть…

На станции подозревали глупую шутку и косились на меня. Но я-то знаю, что ездил туда лишь дважды: в первый раз мы были перегружены, разослали роботов на площадной пробоотбор, а сами занялись избирательным. Потом еще аэрокар сломался. Оставили булыжники лежать кучей, только развернули над ними защитную палатку. Брали на ощупь под жутким ливнем, даже не знали толком, что там. Предположительно туф, как и по всему склону. Но каждый образец — в отдельном мешочке, маркирован, учтен в журнале, — все как положено, разве что без описания. Никакой ошибки. Приехали забирать через пару дней, палатка на месте, а девяти образцов нет.

Историю почти забыли, но не удивлюсь, если теперь она всплывет как еще одно доказательство моей неблагонадежности.

Кудесник — отличный вариант, стоило бы предложить Робу. Инспекторы обладают практическим складом ума и живо отрубят любой мистике лишнее, высекут из нее правдоподобную и реалистичную гипотезу.

Но я решил обойтись своими силами. Отрезал божий промысел и получил нечто, испугавшее до дрожи в коленках. Кто-то мною управлял. Мне зашили в голову чип и подменили память. Кому-то потребовалось уничтожить завод, я приехал на него и что-то сделал с накопителями. Например, подложил взрывчатку. При взрыве баков с водородом и кислородом высвобождается огромное количество газа, только пусти искру…

А красный цвет накопителей — какая чушь. Они подменили мне память.

Я сел в кровати и закрыл ладонями лицо. Меня трясло. Стыдно признаться, но я боюсь врачей. Любых. Мысль о просвечивании мозга вызывает у меня дрожь, лучше сразу оторвите голову. Вот и тогда, видя, что единственный выход — немедленно сдаться Маркову (нет уж, не инспектору), я боялся не недоверия, а медосмотра.

Так и сидел, лицом в ладони, в полной тишине. Полной, если не считать тихого бормотания дождя, почти неощутимой вибрации воздуха, проникающей даже в индивидуальный блок. Или мне мерещится этот звук? Приборы показывали, что слух человека различить его не способен. О чем он нашептывает мне?

Минут пятнадцать не мог взять себя в руки. Выпил кофе, оделся, собрался с силами и резко толкнул дверь. Она не раскрылась. Толкнул снова — результат не изменился.

Тогда я вспомнил, что запер ее. Хлопнул себя по лбу и приложил браслет к замку. Однако дверь оставалась закрытой. На информаторе надпись: «устройство заблокировано, обратитесь к администрации».

Я снова сел на кровать.

Вот как. Меня заперли.

Что же, этого следовало ожидать. Это даже правильно.

Отвечая моим мыслям, ожил коммуникатор. Комната словно расширилась, дополненная проекцией кабинета начальника станции. Появился Марков, выглядевший немного помятым и смущенным — похоже, мало спал и много думал:

— Пол, простите, но мы вынуждены на время запереть вас в личном блоке. Это ненадолго. Роб Бобсон распорядился, пока идет следствие, чтобы не было неожиданностей…

Я кивнул ему. Профессор, несмотря на административную высоту, научный авторитет и врожденную пунктуальность, был человеком душевным, даже просил всех сотрудников, включая техперсонал, обращаться к себе исключительно по имени, без титулов. Или это такая русская традиция? Как бы там ни было, я ответил ему с улыбкой:

— Да бросьте, Игорь, все понятно. Мои слова вызывают сомнения, аппаратура сомнений не вызывает, ей врать ни к чему. Завод взорвался сразу, как я из него вылетел, Роб подозревает меня, думает, я подложил бомбу.

Марков стоял, скрестив руки на груди, и внимательно слушал. За его спиной во всю стену красовалась стереокарта Ганимеда.

— Знаете, Пол, я не думаю, что это сделали вы, — произнес он, помолчав. — Слишком глупо. Откровенно. Очевидно. А у вас ведь все в порядке с инстинктом самосохранения. Кроме того, я читал ваше досье. У меня сложилось впечатление, Пол, что вы не любите Землю. Это так? Похоже, вы полетели на Ганимед только для того, чтобы быть подальше от родной планеты. Это из-за родителей? Простите, если задеваю за живое. Но вы — нормальный человек, преобразователь по убеждениям, было бы очень странно увидеть вас среди экстремальных натуралистов, очень… Пол, вы смеетесь?

Я смеялся. Наверное, оттого, что неожиданно получил поддержку Маркова. И еще…

— Игорь, вы все же отказали мне в разуме. Инстинкт самосохранения? Только он? Представим, я — натуралист. Ну, зачем мне взрывать завод? Я ж понимаю, их еще десятки, только нами курируются четыре. Каждый год запускают новые. Даже если бы я хотел навредить, что толку с этого бабаха? А внедрить по человеку с взрывчаткой на каждую станцию… Это из каких-то древних романов про шпионские страсти. Паранойя.

Марков улыбнулся:

— Вы правы, Пол. Если искать на станции натуралиста, это, скорее, Жак, нежели вы. Очки, лысина… Кроме того, Жак совершенно безобиден, идеальный подозреваемый для, как вы выразились, древнего романа про шпионские страсти. Но было бы смешно… Право, смешно… Пол… Послушайте, Пол… — На лице Маркова появилась озабоченность. — Ведь Жак дежурил в тот день на пульте, не так ли?

Я кивнул, пытаясь угадать продолжение.

— Сейчас зайду к вам, обсудим с глазу на глаз — неожиданно оборвал разговор Марков и дал отбой связи.

Озадаченный, сидел я на кровати. Потом вскочил и принялся лихорадочно приводить блок в порядок: трансформировал кровать в диван, смел в мешок мусор со стола, закинул разбросанные вещи в шкаф, пригладил волосы. В личные боксы ходить не принято. Встречаются в конференц-зале или кают-компаниях, их на станцию целых три штуки.

Ждать пришлось дольше, чем я думал. Но вот индикатор мигнул зеленым, дверь распахнулась и закрылась за Марковым. Профессор сел на краешек дивана, в руках у него была коробочка.

— Это программа, эмулятор завода. Твердая копия. Моделирует показания всех датчиков, видео, — все что хотите. Собственно, стандартная обучающая программа, можно настроить на любую штатную или прогнозируемую внештатную ситуацию. Позволите воспользоваться вашим компьютером?

Я кивнул, и Марков извлек из коробочки информационный кристалл.

Перед нами появилась модель завода. Точно такая, как я видел в операторской.

Профессор что-то настроил, и вот уже баки светятся красным.

— Точь-в-точь! — ответил я на немой вопрос.

Марков вернул проекцию в исходное состояние и посмотрел на меня в упор, прямо в глаза.

— А если точь-в-точь, — сказал он, — почему бы не транслировать в систему станции показания эмулятора, а не реального завода? Сделайте кофе, подумайте, а я покажу вам еще кое-что…

Пока я возился с чашками и сахаром, модель завода исчезла, появилось изображение машинного зала. Это была съемка с камер моего шлема. Снова бежал я вдоль накопителей, оказывался в операторской…

— Стоп! — закричал я. — Да стойте же! Давайте назад!

В мелькнувшей перед нами сцене, когда я вбежал в операторскую… Емкости преобразователей на контрольной стереомодели светились красным. Накопители были неисправны и собирались взорваться.

Марков молча вернул запись в исходную точку. Вот я бегу, вот контрольный пункт, операторская, стереомодель… Нет красного цвета.

Кто, как, зачем? Я почувствовал, что схожу с ума, когда услышал сухой смешок Маркова.

— Чувствуете, что сходите с ума, да, Пол?

Профессор остановил просмотр и хлебнул из чашки.

— Можно еще сахара? Спасибо. Понимаете, Пол, перед тем, как идти сюда, я немножко поработал с изображением. Взял запись, которую смотрел Роб, подкрасил на ней накопители и показал ее вам, а потом показал старую. Ваша реакция была точно такой же, как в конференц-зале, это положительно забавно и еще раз доказывает вашу невиновность.

— Но кто же подправил запись?!

Марков задумался.

— Не знаю, Пол. Боюсь, высказанное ради смеха предположение может оказаться верным. Вспомните все, что вы знаете о Жаке. Он микробиолог, направлен сюда с Земли из Всемирной Академии Наук для участия в экспериментах по выявлению ископаемой жизни на Ганимеде. Ископаемой и, возможно, до сих пор активной. Вспомните, наверняка слышали об этом: были предположения, что подо льдом Ганимеда могли сохраниться очаги жидкой воды, подобные океанам Европы. И раз уж на Европе жизнь бьет ключом, почему бы ей здесь не содрогаться в предсмертных конвульсиях? Кроме того, лед. Многие организмы могут быть вмороженными в него и пережить в анабиозе не один и не два десятка миллионов лет. Особенно если это местная, адаптированная к поясу Юпитера, жизнь. И Жак летит сюда ее искать. Он носит очки, не расставаясь с плохим зрением. Не выращивает волосы на лысине. Я не заглядывал к нему в рот, но уверен, там найдутся два-три гнилых зуба. Знаете, Пол, далеко не все натуралисты придерживаются таких крайних взглядов на неизменность природы, особенно, когда дело касается их лично. Они галдят о недопустимости вмешательства в естество, устраивают демонстрации против очередных успехов генетики, но чуть заболит почка, обнаружат в ней камень — бегут к врачу. Потеряют, не дай бог, палец — тут же спешат его регенерировать. Призывают к полному запрету животноводства, но не хотят отказываться от мяса, предлагая заменить его искусственно выращенным. Где же логика, где победа естественности? Впрочем, внутри течения натуралистов много ручейков и завихрений, большинство вполне разумны и редко доходят до такой крайности, чтобы отказываться от лечения. Жак — отказывается, хотя и лечит других, совмещая основную специальность с должностью второго врача на станции.

Он допил кофе и покачал чашку в руке, разглядывая донышко.

— Нда. Это не гадание на кофейной гуще. Это — серьезное подозрение, Пол. — Марков нахмурился. — Боюсь, придется доложить Бобсону. Жак имел возможность подставить эмулятор состояния завода вместо реального контроллера. И он мог за несколько минут перекрасить стереозапись. Нужно отправить ее на экспертизу. Но прошу вас, Пол, посидите пока под арестом. Пусть все думают, что вы остаетесь главным подозреваемым. Займитесь самообразованием, вы же стажер-исследователь. Я попрошу доктора Боровски связаться с вами и дать задание.

Мне показалось или на его лице мелькнула усмешка при последних словах? Не думает же он, что у меня с Мэгги… Мне шептали, что по станции ходят слухи… Да смешно, ей-богу, она же как мамочка. Пестует меня и готовит, гы-гы, к взрослой жизни Настоящего Ученого. Доктор Боровски упорна в своих заблуждениях.

Мы попрощались, я остался один.

«Значит, это Жак… — не мог поверить я. — Вот ведь как ошибался в человеке… Друг-друг, рубаха-парень, а так подставил…»

Долго думать не дали. Вызов по коммуникатору от Мэгги, полтора часа разговоров об уникальности зеленого ганимедийского кварца, который не надо путать с праземом, об особенностях циркуляции гидротермальных вод в контакте с океаном, о невероятной скорости накопления хемогенных известняков в современный период и о прочей дребедени. Наконец, Мэгги дала мне задание разобраться с анализами туфов и помахала ручкой. Очевидно же, это материнское. Она старше меня лет на тридцать и ни разу не обновлялась.

Впервые я был рад работе. Все-таки как-никак, а минералогии меня учили, да и Мэгги, похоже, удалось поднатаскать ленивого стажера против его воли.

Дни проходили за исследованием шлифов, описанием минерального состава, структуры, текстуры, места пробоотбора и прочих характеристик образцов. Литологическая карта заметно расширялась, пустые районы заполнялись, как мозаика. Оказалось, со времени открытия станции накопилась тьма необработанного материала. Некоторые пробы отлеживались в хранилище годами: какой тут анализ, едва успевали регистрировать.

Нет слов, Мэгги была довольна. Она светилась. Ее голограмма почти не покидала мой блок, как и моя — лабораторию. Я предлагал старушке кофе, и мы пили на брудершафт, пронося чашки сквозь проекцию друг друга. Кстати, не такая уж она и старушка: оказалось, только сорок девять. Просто выглядит не ахти, не бережет себя и не делает восстановлений, вся в науке, некогда.

Можно сказать, мы подружились. Мэгги таращила глаза, которые и так-то навыкате, и бормотала что-то про диссертацию. Я для виду согласно кивал и продолжал заполнять данными серые поля Ганимеда. Скоро уберусь отсюда и улечу куда-нибудь на Марс. Уже скоро, к черту это каменное болото.

Прошло недели полторы, и вдруг заточение кончилось.

Марков, вернувшийся из экстренной поездки, вызвал меня к себе, как ни в чем не бывало. Будто не было ареста. Молча прикрыл дверь кабинета, указал на кресло и на дымящуюся чашку: кофе с коньяком, ого, русская пастила. Посылка с Земли, не иначе. Я сел и замер в ожидании.

— Рад видеть вас в добром здравии, Пол. Собирайтесь в центр, обменяете наши синтезаторы, а заодно захватите кое-что из Управления Биоконтроля, там знают.

Вот в этом весь наш начальник станции, раз решил действовать, то быка за рога и с места в форсаж. Я подумал, разговор пойдет дальше в том же ключе, но ошибся.

— Вчера взорвались еще два завода…

Он смотрел в окно. За окном — солнце и август. Дети играют в волейбол. Наверное, Россия. А у меня в блоке окна нет, не положено по рангу, да и не нужно.

Марков повернулся, и стало заметно, как осунулось его лицо. Видно, Роб с приятелями не слезали с профессорской шеи, регулярно ее намыливая.

— Оба внезапно. Автоматика не показала ничего. Уверен, там то же, что у нас… — он сел напротив, устало откинувшись на спинку кресла.

— А что Жак? — поинтересовался я.

— Жак… — профессор отвечал с закрытыми глазами. — Жак отстранен, идет следствие. В записях обнаружили следы монтажа. Он подставил вас, Пол. Подставил всех нас, но отрицал до последнего. Сейчас он в Ганимед-Сити, ждет отправки на Землю, там за него возьмутся серьезно. Не понимаю, зачем он это сделал, не понимаю…

Я глотнул кофе и откусил пастилку. Уже немного подсохла. Видать, не первый час лежит коробка открытой на столе.

— Игорь, он не мог их взорвать. Эти два завода. — Мне была интересна реакция профессора, Жак был его другом. Он был другом всем на станции.

— Не мог, — согласился Марков, с видимым трудом открыв глаза и подняв на меня мутный от бессонницы взгляд. — И наш завод не мог. Кто-то должен был отключить систему безопасности и изменить настройки процесса так, чтобы это привело к взрыву в накопителях. На заводе никого не было, кроме вас. Все перемещения фиксируются. Нелепо допустить настолько глобальную сеть подлога. Аэрокары и челноки наблюдаются со спутника, их ведут по маякам. Конечно, теоретически можно добраться до завода пешком, активировать код, проникнуть, настроить все, как надо… Но три завода… И что-то мне подсказывает: это еще не конец, а только начало. Словно сама планета сопротивляется преобразованию…

Марков качнул головой и снова смежил веки. Я хотел ответить, но понял, что он спит.

Тогда я аккуратно поставил на стол чашку, положил рядом недоеденную пастилу и вышел из кабинета. Машина ждала в гараже. Я махнул рукой Герхарду и Дику — механикам, точившим лясы рядом с разобранным автобуром. Механики, как пить дать, хотели бы поболтать, разузнать, что да отчего, почему меня арестовали, почему выпустили, но позже, все позже, — я махнул им и выехал в шлюз.

День выдался на редкость светлым, секунд пять на экране заднего вида маячили контуры станции, потом дождь поглотил их. Аэрокар развернул крылья и на максимальной скорости пошел над морем. Быстрее только форсаж.

Скоро машина набрала высоту и как пробка из бутылки выпрыгнула из туч. Их серое волнистое покрывало расстилалось теперь под ногами, а в темно-синей вышине сверкало ожерелье из нескольких солнц. Это орбитальные зеркала, настоящее солнце скрыто от меня планетой — если по-честному, сейчас в нашем полушарии должна быть ночь. Звезды тоже виднелись на небе, а над самым горизонтом огромной дугообразной горой господствовал Юпитер.

Я любил эти моменты. Дальние полеты на аэрокаре, когда инструкция не запрещала, а, напротив, приказывала подниматься над облаками. Летел, глазел по сторонам на ровную сизоватую перину, и мечтал поскорее улететь куда-нибудь, хоть на Плутон. Но сначала следовало разобраться. Надо было понять, что произошло, терпеть не могу оставлять неразгаданные загадки.

Мне требовалось поговорить с Жаком. Я не знал, как доберусь до него, но это было необходимо.

Через несколько часов машина вновь пробила облака, свет остался в прошлом, и серость дождя снова заполнила пространство. Еще немного, и я приземлился в транспорт-парке Ганимеда-2. Старый вахтовый поселок, построенный при крупнейшем месторождении полиметаллических руд. Полторы сотни рабочих и тьма промроботов обеспечивают добычу и выплавку меди, цинка, олова и прочих богатств, а дальше это добро расползается по системе Юпитера, но в основном, конечно, используется здесь же, на спутнике, для строительства атмосферных заводов. Мы вгрызаемся в Ганимед, вытаскиваем из него сырье и обустраиваем среду обитания. Мы, человечество, преобразователи планет. Гей-гей, еще немного подпрыгнуть — дотянемся до звезд.

Договорившись о погрузке синтезаторов и наскоро перекусив в кафе, я сел на рабочий поезд до Ганимеда-Сити и продремал всю дорогу. Монорельс построили недавно, пока он соединял лишь несколько точек Архипелага. Строили по земному образцу: вакуумная труба, прямоточный двигатель, состав летит с околозвуковой, а если будет надо — даст и втрое больше.

Вот и Ганимед-Сити — столица, лицо планеты. Это вам уже не рабочий поселок. Строили с размахом, с прицелом на будущее и как образец для подражания. Огромные купола, соединенные галереями и тоннелями. Делаешь шаг из пневмошлюза поезда, и становится ясно, как ты одичал. Под куполами уютные домики в два-три этажа и сады с гигантскими цветущими деревьями. Аккуратно стриженые газоны, улицы, образованные гравидорожками транспортеров. Стереореклама на перекрестках. Ночью на куполах — проекция звездного неба с вызывающе полосатым Юпитером. Здесь он лишь вчетверо больше, чем Земля на небе Луны, ведь Ганимед обращается довольно далеко от главной планеты. А вот если смотреть с Ио, зрелище будет не для слабонервных. Впрочем, психов обживать Ио пока не нашлось, постоянно там работают только автоматы.

Полосы Юпитера, если всмотреться, немного движутся. И, конечно, знаменитое Красное, или Родимое Пятно, как мы его тут называем: гигантский вихрь в атмосфере гигантской планеты. Его можно наблюдать дважды в сутки, с такой бешеной скоростью вертится Юпитер.

Прямо над головой висит серо-голубая Европа, чуть затуманенная атмосферой. Преобразование на ней недавно остановили экологи, в подледном океане нашли плавунцов, а затем и целый подводный мир, рай для ксенобиолога. Первый случай развитой внеземной жизни, шутка ли. Раньше у нас были лишь полудохлые марсианские бактерии, и что-то там еще вроде простейших водорослей, и окаменелости оттуда же, но тем — миллионы лет отроду. И как преобразователи ни бились, доказывая, что атмосфера не повредит европеанской жизни, проект заморозили и орбитальные зеркала развернули. Первая серьезная победа натуралистов.

Зато на Каллисто, которую сейчас не видно, наполняющие атмосферу заводы работают во всю мощь. Это самый дальний из Галилеевых спутников, промороженный до каменного дна и абсолютно стерильный, там экологов слушать не будут.

Только Ио осталась нетронутым красно-желтым оком. Серный вулканический ад, где зонды проваливаются в блуждающие магматические очаги, а антенны светятся от радиации. Ну, может, и врут про антенны, но фон, действительно, зверский. Пассивной защитой не отделаться, не Ганимед.

Вообще, если подумать, Ганимед — почти рай. В недалеком будущем, лет через пятьдесят. А сейчас рай только под столичным куполом, лживым, как все на этом свете: нет за ним ни звезд, ни Юпитера. За ним только дождь сплошной стеной. Все дни в году.

И прекрасные домики в цветущих садах больше декорация, чем реальность. Человек не может годами жить в пониженной гравитации, несмотря на все таблетки и укольчики, реабилитационные боксы и тренажеры, он теряет кальций из костей, его мышцы слабеют, организм адаптируется к противоестественным условиям и теряет жизнеспособность. Поэтому значительную часть дня мы проводим в тесных персональных блоках, прикрепленных к внутренней стенке огромных вращающихся колес — систем искусственной гравитации. Вакуумная труба как в монорельсе, по которой без остановки мчатся наши спальные вагоны, наши лаборатории и обеденные залы — по сути, мы живем в поездах, в вечном движении, выходя в настоящий мир только по необходимости или на прогулку.

Когда-нибудь купола уберут. Хотя жилые блоки по-прежнему останутся внутри гравитационных колес, это событие станет по-настоящему поворотным. Великий день назовут Днем Открытия или Свободы, — в общем, обзовут как-нибудь погромче — и примутся регулярно отмечать. Торжественно распахнут шлюзы, наружный воздух смешается с внутренним. На деревья прольется закупольный дождь, огромные листья задрожат под ветром, пришедшим извне, и будет устроен грандиозный праздник. Хотя внешне мало что изменится — ведь несколькими годами ранее тот же воздух будет запущен в системы вентиляции, и тогда же на внутреннюю поверхность куполов начнут транслировать реальные панорамы, чтобы глаза привыкали к отсутствию границы. Погодные явления так же станут имитировать задолго до снятия куполов. Однако людям нужны точки отсчета, моменты перерезания ленточек. Пусть внешне ничего не изменится, но однажды люди решат, что стали на Ганимеде своими. Хотя, на самом деле, это они сделают Ганимед своим. Насильно.

А если на нем и вправду есть жизнь? Если она разумна? Или опасна, микробы какие-нибудь? Как ни изучай планету, всего не узнаешь. Тут были десятки или даже сотни километров льда, под которыми скрывались очаги теплой воды, нагретой сейсмически активными районами. Что, если в этих инкубаторах вызрело чудовище, которому миллионы лет? А то и миллиард? Вдруг там спит нечто разумное? Отделенное от нас толстенным ледяным щитом, оно было неопасно. Но мы растопили лед. Дали Ганимеду атмосферу, океаны, скоро насадим зелень и запустим животных, чуждых этому миру. Что тогда всплывет к нам из глубин?

И почему взрываются заводы? Я не верю, что какие-то натуралисты в силах устроить масштабные диверсии. Но что тогда?

Жак… Надо поговорить с Жаком, и я запрашиваю его местоположение. Чем черт не шутит? Ну, вдруг?

«Абонент зарегистрирован. Пребывает в изоляторе Службы Расследований, Оранжевый купол. Вы можете обратиться…»

«Ага!» — мысленно воскликнул я. — «Поехали! Но сначала Управление, потом Жак».

В два прыжка, которым позавидовал бы кенгуру, я оказался на ближайшем транспортере, буквально через пару минут доставившем меня к зданию Биоконтроля, где уже улыбался и кланялся приветливый господин Ли, чрезвычайно обязанный уважаемому господину доктору И-гол Мал-ков, всегда готовый приехать лично, но вот дела, дела… Господин Ли вручил мне пухлый пластиковый конверт и чуть ли не насильно усадил за стол. Наконец, вежливо похвалив жутко крепкий и пахучий зеленый чай, я откланялся, вернулся на транспортер и вскоре уже обивал пороги обители закона. Строгий двухэтажный особняк с античными колоннами и помпезным портиком, ступени под мрамор, двери под дерево, ручки под бронзу, прекрасный пример традиционного стиля в новой архитектуре. Не зря говорили: Ганимед-Сити — почти Земля.

Оказалось, меня ждут. Едва успел пройти идентификацию, как пригласили в кабинет.

Лестница на второй этаж. Впервые вижу лестницу на Ганимеде. Ступени втрое выше земных — забавно будет оказаться на планете-матушке, привыкнув к таким вот лестницам.

Свернув в коридор, прошел мимо прозрачной трубы пневмолифта. Ну да, можно было и так. Дорожка привычно липла к подошвам, не позволяя подпрыгивать слишком высоко. Вся обувь здесь адаптирована к гравидорожкам. Конечно, никакой искусственной гравитации в них нет, всего лишь электромагниты: наступаешь, и притягивает, отталкиваешься — отпускает. Намного удобнее, чем взмывать при каждом шаге под потолок, хотя тем, кто прибывает с Земли, нужно пообвыкнуться.

Босиком здесь ходят только в отсеках внутри гравитационных колес, где притяжение близко к земному. Вне их любая обувь крепко сидит на ноге и запрограммирована на оптимальную имитацию притяжения, учитывая вес владельца. Мрамор, что на входе в здание, транспортеры, пешеходные дорожки, паркет или плитка, — как бы ни выглядел пол, он содержит магнитные элементы. Обувь, контактируя с ними, обеспечивает хозяину привычную возможность шагать и даже немножко бегать. Но при желании можно прыгнуть так, что взлетишь над деревьями и почувствуешь себя почти птицей. В городе прыгать не рекомендовано, да и напрыгались уже. Разве что дикий гость, такой, как я.

Трава на лужайках — искусственная, содержит те же электромагниты. Она сминается и пружинит, поглощает углекислоту и выделяет кислород, ее непросто отличить от настоящей. Похожие штуки теперь проделывают со многими вещами, а потом испытывают на Луне и запускают дальше в Систему, на Марс, на спутники Юпитера или Сатурна. Искусственные камни, трава, деревья функционируют совсем как природные, разве что не растут и не размножаются. Они очень удобны и практичны. И очень не нравятся натуралистам.

Только автоклонирующихся минироботов, похожих на микроорганизмы, из лабораторий пока не выпускают. Хотя это перспективно. Еще бы: брызнул на какую-нибудь долеритовую дайку из шприца, пошипело, посвистело, и через пару минут в земле яма, наполненная металлами. Или даже не яма, а несколько куч: в одной медь, в другой никель, и так далее, до последней, в которой стройпыль, пригодная для формирования домов. Вывози и используй, все за тебя сделали микроботы, искусственные микробы. Сделали и перемерли, как запрограммировано.

Но опасно. Не дай бог, сбой в программе, мутация, повреждение кода. Есть небольшая, исчезающая, но все же вероятность, что размножение выйдет из-под контроля, и не сработает ни аварийное самоуничтожение, ни ликвидация по условному радиосигналу. И будет тогда черт те что. Чума покажется ерундой, потому что такой микробик, войдя в неконтролируемое деление, может сожрать земную кору за несколько дней, и будем купаться в магме, которая затвердеет, ее снова сожрет микроб, и так дальше до тех пор, пока не останется от планеты одна память. Ну да, не приврать — рассказа не будет, не спорю. Однако потенциальная опасность этих размножающихся микроботов такова, что если их где и применяют, то только после многолетних проверок, максимально осторожно и исключительно неразмножающиеся модификации.

Кстати, венерианский проект — о нем последнее время много разговоров. Вот где таким опасным микробикам цены нет. Растиражируются в мириады копий, перелопатят лишний газ в камень и отключатся. На поверхности Венеры воздушные заводы не построишь, там жуткое давление и жара в четыреста градусов, а закидывать с Земли тысячи атмосферных станций и подвешивать их на границе тропосферы на аэростатах слишком накладно, да и долго. Если запускать такие заводы по подобию ганимедийских, только летающие, не хватит и тысячи лет, а микроботы справятся в два счета. Для них атмосфера — еда. Чем больше еды, тем больше плодятся. Чем больше плодятся, тем больше едят. Лавинный процесс, гениальное решение. И будет покорена и преобразована настоящая планета с нормальной силой тяжести, не чета Ганимеду. И никаких гравитационных колес, можно строить дома прямо на поверхности и жить в них, распахивая окна навстречу ветру. Солнца там столько, что от него придется защищаться, не то, что на орбите Юпитера. Но придумают, как защититься, ведь сообразили, как сфокусировать солнечный свет на замороженных спутниках, чтобы обратить лед в воду.

На Венере своей жизни нет. Никто не выживет в таких условиях. Никто не нападет на захватчиков. Другое дело — Ганимед. Интересно, не поднимется ли из океана, расплавленного нами, что-нибудь такое, что нас сожрет?

И что же, все-таки, взорвало заводы?..

Дверь опознала меня и пропала. Я чуть не отпрыгнул от неожиданности. Не привык, знаете ли, к подобным штукам: была вещь — и нету. Слышал о таких, но в нашем медвежьем углу деструктурирующиеся двери из микроботов пока не прижились. Столица, похоже, впитывает экспериментальные земные технологии как губка.

В кабинете ждали три голограммы и ни одной живой души. Уже знакомый Роб Бобсон и еще двое, которых мне поначалу не представили: высокий строгого вида брюнет, которому я дал бы двадцать, если бы не чувствовал себя мальчишкой под его взглядом, и высокая светловолосая женщина с чрезвычайно правильными чертами лица. Ни одной морщинки, идеальная форма губ и линия подбородка… Она выглядела на те восемнадцать, за которыми угадываешь не менее трех полных восстановлений. Думаю, мой добрый Робби был самым молодым из них, хоть и смотрелся на биологические сорок. Аура власти окружала этих людей.

Важные птицы. Слишком важные для моей мелкой персоны.

Похоже, влип.

Видя мою нерешительность, Роб призывно махнул рукой. Я подошел ближе.

— Располагайтесь, Пол, — кивнул он на кресло, выросшее из пола прямо на глазах, и понимающе улыбнулся. — Не сталкивались еще? Не сомневайтесь, выдержит. Микроструктурные модели удивительно прочны, подстраиваются под любой вес и форму тела, у них никогда не ломаются ножки и не протираются подлокотники. Садитесь, Пол, оно настроится на вас, и вы уже не захотите вставать.

Я осторожно опустился в кресло и почувствовал, как расслабляется тело. Спине не мягко и не жестко, все в самый раз. Погладил материал подлокотника, царапнул ногтем — похож на пластикожу, но не липнет и чуть-чуть прохладный на ощупь.

Инспектор Бобсон следил за моими исследованиями с видом воспитателя детской группы, чьи подопечные возятся с куличиками в песке. Я покраснел и выдал ему прямо в голографическое лицо:

— На планете есть жизнь! Это они взорвали заводы!

Двое непредставленных переглянулись, бровь Роба слегка поднялась.

— Говорю вам, мы тут не одни. — Я перевел дыхание. — Жак не мог взорвать завод, он же не имел доступа. Подделал зачем-то видеозапись, не знаю, мы вроде дружили, да все дружили с Жаком. Но, смотрите: один завод, другой… Не думаете же вы, что на каждой станции сидит по натуралисту? Или что на Ганимеде их тайная база? Смешно же.

Проекции молчали и, кажется, внимательно меня слушали.

— Смотрите. Что мы, в сущности, знаем о том, что рядом с нами? Глубокий теплый океан, сотни миллионов лет скрытый подо льдом и никогда не замерзавший целиком до дна, в нем могло завестись что угодно, и спрятаться при нашем появлении. Допустим, нас терпели, пока мы не начали преобразование. Или не понимали, как нам помешать. Но теперь они увидели и взрывают заводы…

Роб поднял руку, чтобы прервать меня.

— Пол, позвольте представить вам моих коллег. Старший инспектор Раф Мак-Оуэн, он курирует расследование, и доктор Катя Старофф, она… — Бобсон едва заметно замялся. — Она специалист, помогает нам в работе.

Катя улыбнулась и показалась действительно молодой. Раф ограничился кивком.

— Вы хотели пообщаться с Жаком Мессье, — продолжил Роб. — Мы не будем препятствовать. Послезавтра его отправят на Землю. Но, раз уж вы здесь, ответьте нам на пару вопросов.

— Охотно, — согласился я.

— Пол, встречались ли вам какие-нибудь признаки жизни на Ганимеде?

— Честно говоря, нет…

— А ископаемой жизни? — вопрос задала Катя. Ее голос был чуть хрипловатым, совсем чуть-чуть. У меня неожиданно защекотало в легких.

— Ну… Пожалуй, нет… Катя. — Назвать ее по имени оказалось так приятно, что я непроизвольно сглотнул и тут же мысленно сплюнул. Нашел время и место. И кандидатуру.

— А не было ли странных происшествий? Неожиданных поломок? Пропаж? — Это снова Роб, и вдруг я вспомнил…

— Конечно! Как же не было?! Образцы-то у нас пропали. Мы с доктором Боровски — это мой научный руководитель, Маргарет Боровски — почти сутки ковырялись под дождем, брали их, можно сказать, вслепую, дождь из тысяч ведер, знаете ведь, как тут льет, и при этом туман стеной, даже для Ганимеда денек выдался хоть куда. А еще сломался аэрокар. Юпитер, конечно, исключения для нас не сделал, заполнил собой весь коротковолновый эфир, связаться с базой не удалось. Пришлось топать пешком до ближайшего коммутатора. Образцы, как положено, сложили, поставили палатку, маяк. Нас забрала машина с пятой станции, они работали в том же районе, а когда мы вернулись за образцами, нескольких не досчитались. Кто-то мог бы не заметить, но у нас строго, нулевая видимость или нет, дождь какой угодно, хоть метеоритный, а учет должен быть, так что в журнале все образцы отмечены, строго под номерами, хотя и не были толком описаны. Куда-то пропали девять — вроде, со сто пятнадцатого по сто двадцать четвертый, можно уточнить у доктора Боровски.

— А что это были за образцы… Пол? — Это опять Катя. Мне показалось, или она смотрит на меня по-другому? «Черт-черт-черт, приди в себя, Джефферсон, кто ты и кто она!» — примерно так подумал я, собрался и ответил твердым голосом:

— Пирокласты. Они тут везде, туф, брекчии. Мы восстановили порядок пробоотбора, но не смогли понять, почему пропали именно эти. Роботы их брали из разных мест, некоторые всего в полуметре от других, но те не пропали. Ничего особенного там не могло быть. — Я развел руками: мол, никаких особенностей, хоть режьте.

— Посмотрите, Пол, похож на ваши? — она указала взглядом на проекцию, появившуюся передо мной в воздухе. Кусок туфа, темный, серо-зеленоватый, крупнопористый, с характерными включениями капель обсидиана.

— Как брат родной, — улыбнулся я. — Из нашей коллекции?

— От ваших соседей с пятой станции. Они вчера заявили об открытии. Смотрите внимательно… — Образец перед моими глазами повернулся, и я заметил в его боку отпечаток. Что-то похожее на жгут из щупалец, сантиметра три длиной. Определенно не магматического происхождения, определенно.

В разговор снова вступил инспектор Бобсон, на черном лице которого не осталось и тени улыбки:

— Это, Пол, означает несколько вещей. Во-первых, грандиозное открытие. Уже четвертая планета Солнечной системы, вслед за Землей, Марсом и Европой, которая имела или имеет жизнь. Во-вторых: похоже, коллеги с пятой станции вас попросту обокрали и открытие присвоили себе. Этот вопрос будет обсуждаться в Научном совете Юпитера, он вне нашей компетенции. И наконец, в-третьих: мы не знаем, каков возраст этой… Доктор Старофф, подскажите, как называется? Да, спасибо, каков возраст этой «окаменелости» и во что могли развиться ее потомки в тепличных, по сравнению с Марсом, условиях подледного океана Ганимеда. Поаплодируем первому, осудим второе и задумаемся над третьим. Ваше предположение о влиянии чужой цивилизации на работу заводов не такое сумасшедшее, как можно подумать. Но именно поэтому мы просим вас, Пол, воздержаться от обсуждения данной темы с коллегами и, тем более, с посторонними. Особенно — в предстоящем разговоре с Жаком. Всего хорошего, Пол. Наблюдайте за происходящим, мы еще свяжемся с вами.

Инспектор Бобсон ласково улыбнулся, молчаливый Раф кивнул, а Катя… Разговор так внезапно кончился, что я не заметил, как она попрощалась, и от этого осталась неловкость. Катя… Ей же, небось, лет пятьдесят, а то и сто пятьдесят, медицина кого хочешь сделает юной. Да и по должности она какая-нибудь шишка в Планетном Управлении или хуже того — в Комитете Контроля. И вообще, она на Земле, а я — на орбите Юпитера…

Вердикт: выкинуть Катю из головы как можно скорее.

С этими мыслями я обратился к коммутатору и запросил соединение с Жаком. Он возник через пару секунд, будто ждал меня. Вернее, не он, а его проекция, сам-то он в камере. Возможно, и вправду ждал, готовился к разговору.

— Здравствуй, Пол.

— Здравствуй.

— Прости меня, Пол. — В голосе Жака сплошное сожаление. — Я совсем рехнулся на этом Ганимеде. Понимаешь, все из-за Мэгги… То есть из-за Маргарет…

Вероятно, на моем лице отразилось недоумение такой силы, что Жак поперхнулся и вынужден был прокашляться. Очки сползли на кончик носа и едва не соскочили.

— Не из-за Маргарет, конечно, она не виновата, собственно, она и не подавала мне надежды, это я сам решил, должно быть, выдумал, знаешь, нафантазировал, так бывает, когда живешь больше внутри себя, чем если… Ты понимаешь меня, Пол?

Взгляд Жака сквозь выпуклые стекла очков оказался настолько беспомощным и, одновременно, умоляющим, а ситуация — нелепой, что я не выдержал и рассмеялся.

— Жак-Жак, — я смотрел ему прямо в глаза, — ну, как ты мог подумать такое? Я и доктор Боровски? Если она чего от меня и хочет, так это чтоб я забеременел планетологией. Господи, Жак, ну нельзя же, в самом деле… Тебя заподозрили в терроризме, меня чуть не отправили в изоляцию, и все из-за твоей ревности, из-за Маргарет?!

Жак кивнул. Мне показалось, он сейчас заплачет. А может быть, и не показалось.

— Ты старый французский осел, — констатировал я безжалостно. — Пробовал поболтать с ней по душам тет-а-тет? Может, она к тебе неровно дышит? Пробовал, Отелло?

Жак замотал головой.

— Вместо того, чтобы подставлять друзей и рисковать нашей судьбой, мог бы проявить храбрость в другом месте, не находишь?

Жак кивнул. Точно, плачет.

— Инспектор Бобсон, или Робсон, или как его там, он с тобой живо разберется, от всех внеземных работ отстранят лет на десять…

— Пол, — неожиданно прервал меня Жак, — можно тебя попросить? Не говори ей, что это из-за… Ну, то есть… Что это связано с ней. Обещаешь?

— Конечно, Жак, не вопрос, — тоном, не допускающим сомнений, ответил я.

— Спасибо, Пол. Меня скоро отправят на Землю. Не держи зла, пожалуйста. И передавай привет всем на станции. Хорошо?

— Конечно, Жак. Скажи, вот ты микробиолог, как ты считаешь, на Ганимеде есть жизнь?

Он дважды моргнул сквозь толстые линзы, выражение глаз обрело что-то похожее на осмысленность. Все-таки, хоть размазня и, как оказалось, подлец, но профессионал…

— Не знаю, Пол. Мне не попадалась, однако принципиально такую возможность нельзя исключать. Здесь были теплые линзы рассола, да и практически пресных вод, были огромные бассейны в зонах стабильно активных тектонических разломов… Ну, ты знаешь лучше меня, как это бывает. Органику мы фиксировали, но аминокислоты — еще не жизнь. Могли образоваться и сохраниться какие-нибудь организмы. Ганимед очень плохо изучен, стыдоба. Поверишь, на всю планету — четыре квалифицированных биолога, четыре! Все распределяются на Европу. Там, понятно, лед тонкий, многоклеточные, бум ксенобиологии, но нельзя же совершенно игнорировать нас! Уникальные условия Ганимеда могут привести к образованию поистине невероятных форм, развивавшихся в изолированных ареолах сотни миллионов лет…

Жак разошелся, аж покраснел. Можно подумать, он не в камере, а на симпозиуме. Ох уж эти ученые, что он, что Мэгги, два ботинка пара. Хорошо бы смотрелись вместе, а меня бы усыновили потехи ради. Папа Жак и мама Мэгги, ха-ха-ха!

Внезапно он замолчал, будто на полуслове проснувшись и осознав, где находится и перед кем заливается соловьем. И сдулся.

— Пока, Пол, успехов тебе, — попрощался Жак Мессье. — Не забывай, ты обещал.

— Конечно, можешь рассчитывать на меня.

Он исчез, растворившись в воздухе, и, возможно, навсегда выбыл из моей жизни, а я остался сидеть в кресле перед пустой стеной. За окном смеркалось, в кабинете включился мягкий рассеянный свет. Пора возвращаться.

Я встал и быстро обернулся, но кресло, обманув мои ожидания, не исчезло, а так и осталось посреди кабинета. Наверное, деструктурировалось после того, как я вышел.

Под куполом имитировалась ночь, притушенный свет вдоль дорожек не мешал наслаждаться видом Юпитера, застывшего над горизонтом.

Я вновь подумал о людях следующего поколения, для которых эта картина станет привычной, как для землян — Луна, и которые не будут облачаться в маски и защитные костюмы, чтобы выйти из города. Небо, конечно, не всегда окажется безоблачным, иногда огромные дождевые капли примутся долбить по крышам домов и парковым дорожкам, соберутся в ручьи, понесут в теплое море опавшие листья и облетевшие лепестки цветов. И яркие ионные сияния, видимые даже днем, не дадут забыть о радиационной мощи гигантской планеты. Слышал, их модели тоже скоро запустят в показ на куполе.

Но эти люди уже будут считать Ганимед домом.

Полупустой вокзал ожидал поезда. Я перекусил в автоматическом кафе и скоротал время за просмотром новостей по общественному стереопроектору. Со времени моего прошлого к нему обращения — пару месяцев назад — их накопилось порядочно. Больше всего меня интересовал Марс, он намного богаче Ганимеда: развитый рельеф, долгая история выветривания, мощные осадочные слои, метаморфизм… Палеонтология на Марсе тоже круче, да и вообще, ученых там в тысячу раз больше. Преобразователи пока до Красной планеты не добрались, а скорее всего, их вовсе туда не пустят. Вот отработаю выпускной контракт и двину сначала в отпуск на Землю, а потом на Марс. Если заодно сделаю диссертацию, Мэгги от счастья обалдеет.

Ну, надо же, Жак-то! Носитель тайной страсти.

Поезд нырнул в трубу, и я выключился раньше, чем он вышел на околозвуковую.

«Не забыть проверить синтезаторы» — мелькнула последняя мысль.

На Ганимеде всегда дождь. Эту истину не впитываешь кожей, ибо кожа твоя защищена многослойным материалом скафандра. Истина проникает в сознание через уши и благодаря едва заметной вибрации обманчиво прочных стен. Даже под сверхсовременными куполами Ганимед-Сити, под безоблачным, безупречно нарисованным небом, кажется, что, если остановиться на секунду, закрыть глаза и обратиться в слух, сможешь различить вползающее извне бормотание — далекое эхо воды, обрушивающейся с небес.

Психологи называют это самообманом. Измерения показывают, что так оно и есть: шум если и проникает в человеческие обиталища, остается неразличимым органами чувств. Мы не можем ощутить Ганимед, ступая по гравидорожкам столицы, живя в огромных гравитационных колесах, нюхая искусственные ароматы, имитаторы земных растений, любуясь псевдотравой и входя в распадающиеся микроботовые двери. Мы надежно отделены от планеты, на которой стоим, от ее воды, поднятой и собранной в тучи нашей волей из — представить только! — миллионов веков ледового плена, прямого контакта с космосом, от ее скал, вздыбившихся из недр во времена, когда предки земных обезьян еще не вышли на дневной свет, камней, так и оставшихся в первородном виде, с неокисленными сульфидами и самородным железом, островов с острыми, не сглаженными выветриванием чертами рельефа. Мы отделены от яростного радиационного пояса Юпитера магнитным экраном Гольдера и стремительно растущим озоновым слоем новоиспеченной атмосферы — испеченной, или, скорее, выплавленной, поскольку орбитальные зеркала, развернувшие солнечный свет, буквально расплавили замерзшую поверхность Ганимеда, вернув его к состоянию, в котором он был, наверное, лишь на заре Солнечной системы.

Сидя на выглаженной механизмами базальтовой плите и пялясь в мутную плывь дождя, сквозь которую не видно даже ближайших скал, я думал о существах, возможно, смотрящих на меня с той стороны. Думал также о Жаке Мессье, летящем сейчас к Земле, о Мэгги, ее странной полуулыбке и задумчивости вместо негодования или хотя бы неодобрения, когда я, нарушив обещание, рассказал ей во всех подробностях историю с нашим очкастым Отелло-микробиологом, любителем компьютерной графики. Смех смехом, а перспектива усыновления кажется все более реальной. Если, конечно, Жака не признают виновным во всем, чего он не совершал, и не отправят покорять Титан.

Марков, вроде, тоже допускает, что взрывы заводов могут быть связаны с обитателями Ганимеда. Система наблюдения не отмечала посторонних, но что с того? Диспетчеры не видели критической ситуации ни на одном из заводов, даже внутри не сработала сигнализация, только непосредственно в операторской контрольная модель отражала верную картину, и это мы узнали благодаря моему злосчастному визиту с проверкой, можно сказать, случайно. Что, в таком случае, мешает тем, кто устроил аварии, оставаться незамеченными для систем слежения? Теперь заводы спешно оборудуют независимой охранной аппаратурой, включая спутники и наблюдательные вышки, каждая из которых транслирует информацию по своему каналу, одновременно записывая на твердый носитель. И муха не проскочит, если только эта муха не мимикрирует с той же скоростью, с какой летает, становясь неразличимой во всех диапазонах электромагнитных волн, в том числе — не подстраивает свою температуру точно под окружающую среду, если только эта муха не невесома и при движении ее крыльев образуется хотя бы минимальный ветерок.

Если жизнь на Ганимеде такая, какую мы можем ожидать, она обнаружится при попытке уничтожить очередной завод. А если нет? Что, если они развили в себе способность управлять материей на расстоянии? Что, если они незаметно управляют нами? За долгий срок, проведенный в заточении среди льдов, можно научиться многому…

— Пол, нам пора, — Мэгги потрепала меня за плечо. С ней двое новичков. Белокожая миниатюрная дамочка с тонким аккуратным носиком, о возрасте которой можно с уверенностью сказать только, что ей уже давно не шестнадцать; светло-рыжие волосы, шаловливое любопытство, легкая походка. И коренастый плотный китаец, солидный и неподвижный, как статуя. Он улыбнулся одними губами, когда Мэгги представляла нас, узкие темные глаза смотрели внимательно, дружелюбно и, пожалуй, чуть насмешливо.

Оказалось, я слышал о нем: господин Ван, известная величина в планетологии, до недавнего времени работал на Марсе. Что занесло его сюда? А рыжая — ксенобиолог с Земли, заменит Жака на всех должностях, и зовут ее, по забавному совпадению, Жанной. Но она не француженка, а на четверть англичанка, на четверть бельгийка, наполовину итальянка, и, хотя детство провела в Мексике, итальянский для нее как родной…

По мнению Мэгги, которым она, неодобрительно щурясь, поделилась со мной за вечерним кофе, бледнолицая слишком оживленно болтала и пялилась на меня неприлично долго. Слова у Мэгги, конечно, были другие, она у нас дама деликатная, однако смысл тот.

Но это позже, а тогда мы нахлобучили шлемы и вышли из гаражного шлюза под дождь. Экскурсия по окрестностям, практика ориентирования вслепую на случай, если откажет локатор; пробоотбор в условиях постоянного ливня и прочие прелести для желторотых. Меня в свое время водили Мэгги и Жак. Теперь я сам старожил.

Мы зацепили страховочный тросик за первую сенсорную штангу возле шлюза и двинулись в сторону моря. Дождь ложился на плечи привычно ощутимым весом, но недавно прибывшим все было в диковинку. Сначала прегрузки, невесомость, искусственная гравитация перелета, за ними — прыжки в нашем тяготении, гравидорожки и другие радости Ганимед-Сити, а вот теперь — никаких магнитов, настоящий камень под ногами и падающая из невидимых облаков вода, без перерыва, час за часом, каждый день.

— Пол, проводи нас к южному склону, там удобнее спускаться, — полупрозрачное лицо Мэгги появилось в моем шлеме, улыбнулось и исчезло. Она воспользовалась общим каналом, но наши спутники, конечно, не поняли, о чем речь, идут себе, как ни в чем не бывало. А вот я — покраснел. Не забыла старушка, как навернулся на первой экскурсии и полетел бы кубарем, не будь пристегнут тросом. Вообще-то, основное предназначение страховочной системы — не дать потеряться, если откажут приборы скафандра, и послать сигнал в случае ЧП. На главных маршрутах за пределами купола размещены стойки коммутаторов экстренной связи, по штангам между которыми, бледно светясь в тумане, бегут зеленые трассировочные огни — всегда в сторону станции, не заблудишься. При достижении предельной длины трос перестегивается на следующую штангу.

Мы шли цепочкой: впереди я, за мной рыжая Жанна, дальше Ван, замыкала Мэгги. Радиолокационно-акустическая панорама, конечно, глаз не заменит, но ориентироваться при ходьбе можно вполне сносно. К морю спустились без каких-либо приключений, и тут произошло чудо. Вернее, то, что кажется чудом, пока бывает редким, а как начнет случаться регулярно, перестанешь замечать: прекратился дождь, разошелся туман и посветлело. Как по команде мы остановились и задрали головы, ожидая, наверное, что сейчас тучи порвутся, и солнце Ганимеда впервые явит нам свой лик. Но время тому еще не пришло. Упала одна капля, за ней другая, и вот уже снова хлынуло и погрузило окрестности в непроглядную струящуюся серость.

Жанна и Ван, поглазев, готовы были спускаться дальше. Конечно, для них пока каждый шаг — экзотика, и почем им знать, что на Ганимеде такое зрелище увидишь раз в десять лет, да и то если случайно окажешься в подходящее время в правильном месте. А мы с Мэгги почти минуту простояли истуканами, бережно наполняя свою память, хотя ведь будет стереозапись, которую всей станцией тем же вечером прокрутим еще несколько раз.

В тот краткий миг мы видели небо, как оно есть: сплошное, тяжелое, серое. Видели острые темные скалы, пробитые кое-где жилами пирита и халькозина, залитые водой. Бурлящие ручьи и ручейки. И еще мы видели море. Своими глазами, метров на пятьдесят, дальше туман становился слишком плотным. Оно словно бы чуть-чуть горбилось вдоль линии берега, выгибалось вверх крутой дугой под действием силы поверхностного натяжения. Море Ганимеда было серым, как и тучи над ним. Серым и почти зеркальным. Когда дождь вернется, морская гладь разобьется в рябь ударами капель, их прозрачные тела восстановят статус-кво.

Вот в протянутую ладонь упала первая. Красавица разлеглась на половину перчатки и показалась вязкой, стеклянной. Иллюзия, это всего лишь обычная вода. Слабая сила тяжести не может расплющить каплю так же, как на Земле, и она упрямо выгибает спинку, пытаясь вернуться к форме совершенной сферы, которую имела бы в невесомости и которую почти достигла в падении от облаков к моей руке.

Человек консервативен. Никак не могу привыкнуть, воспринимать естественно, что знакомые и простые вещи выглядят здесь не так.

Мы возвратились усталыми, но полными впечатлений.

Искусственная ночь охотно приняла меня, распластавшегося по кровати, и погрузила в сон, где господствовали мрачные тучи, иссеченные молниями, заполнила грохотом раскатов и шквальными порывами, немыслимыми в привычном безветрии Ганимеда. Или это рушился нависший над головой диабазовый массив, пронизанный полиметаллическими рудами? Кишащее тварями коричневое море раздвинулось и выпустило на берег невероятное существо размером с остров, помесь медузы и кашалота. Оно смотрело на меня, хотя не имело глаз, и подчинило себе мою волю. Почти подчинило; в последний миг я рванулся и выдрался из сна, будто чудом ускользнувшая из цепких объятий осьминога добыча.

Вокруг было тихо.

Сумрак персонального блока, индикаторы на стене, светящиеся цифры времени. Я поднялся и распахнул дверь. Приглушенный свет подействовал успокоительно, но я хотел убедиться и подошел к куполу. Ничего не изменилось: как вчера и позавчера, как месяц и полгода назад, по обманчиво-прозрачной стене стекали ручьи дождя. Но в тот миг я точно знал: за всей этой водой, в глубине океана, живет нечто, пробужденное нашей силой, и оно хочет нас убить.

Я вернулся в блок и, засыпая, думал о будущем людей. Когда-нибудь мы столкнемся с теми, кто сильнее и умнее нас. Что, если поначалу мы просто не заметим их? Возьмемся переделывать под себя чужой дом? Мысли путались, несуразно смешивались, вплетая сюжеты с Катей, Жанной, Мэгги, Робом Бобсоном, Жаком и слономордыми телепатами с Денеба, пока наконец я не провалился в глубокое забытье, будто в бездонный колодец. Время свернулось и выстрелило пружиной, смяв оставшиеся до утра часы, и мне показалось, что пробуждение случилось уже через мгновение.

Утром станцию сотряс удар. Задребезжало все металлическое, подпрыгнули чашки, у Мэгги выплеснулся кофе. Вторым ударом качнуло столик, за которым механики играли в шахматы, фигуры с цоканьем разлетелись по бетонитовому полу. Кто-то едва устоял на ногах.

— Внимание, станция! — голос Маркова звучал одновременно повсюду. — Сохранять спокойствие! Ганимед трясет, магнитуда шесть и четыре, ждем новых толчков. Действуйте по инструкции. Кто забыл, напоминаю: дежурные остаются на местах, остальным прекратить работы, надеть скафандры и рассесться на сборной площади. Гравитационное колесо будет временно остановлено. Двери во всех отсеках, а также шлюзы должны быть закрыты. Станция рассчитана на сейсмы до восьми баллов, ситуация штатная.

Народ быстро собрался на площади. Редкий случай увидеть всех вместе. Лица сонные, ошеломленные, заинтересованные, несколько испуганных. Третий удар оказался слабее, за ним последовали новые, постепенно затухающие. Поверхность планеты подрагивала, словно приходя в себя.

Снова раздался голос начальника станции:

— Внимание! Сообщают, в области Мариуса началось извержение, образовалась двухкилометровая кальдера. Больше толчков не ожидается, отбой тревоги. Пол Джефферсон, зайдите, пожалуйста, ко мне.

Игорь Марков показался на пороге главного корпуса, продолжая вещать по общей связи. Заметил меня, махнул рукой: мол, давай сюда, есть дело, и нырнул обратно. Что-то не увидел я на нем скафандра — видать, инструкции нашему педанту не писаны.

Неторопливо переодевшись, я отправился в кабинет Маркова. Там уже сидели Мэгги, Ван и Жанна, которая улыбнулась мне как лучшему другу. Я потупил взгляд. Женщины — не моя сильная сторона. По правде сказать, я их боюсь. Всех, кроме Мэгги. И, пожалуй, Кати. Хотя кто я, и кто она, мы практически не знакомы, никогда уже не встретимся, не о чем и думать.

— Пол, я слышал, вы приступили к диссертации. Что-то на тему эффузивов и декомпрессионного горообразования? — Марков метнул быстрый взгляд в сторону Мэгги, а та ободряюще кивнула мне.

— Ну-у-у… — потянул я, как мне кажется, с достаточной многозначительностью.

— Вот и прекрасно! — Игорь обвел рукой коллектив. — Коллеги помогут вам в этом нелегком деле. Как только утихнет в кальдере, поедете туда. Доктор Боровски возьмет на себя руководство экспедицией. Спасибо, все свободны, готовьтесь.

Доктор Боровски, то есть Мэгги. Это ее затея — вон, как глаза блестят, хоть сейчас в полет. Только нас никто к вулкану в ближайшие дни не подпустит — на Ганимеде существует четкая и, кстати, здравая инструкция. Извержения здесь почти всегда взрывные, да и плотнейший туман с дождем отнюдь не способствуют безопасности. Придется Мэгги подождать и порыть каблуком гравий.

Вулканы я не люблю. Не унаследовал. И о теме диссертации впервые слышу, так что уважаемого доктора Маргарет Боровски ждет взбучка. Чуть позже.

— Пол, задержитесь, пожалуйста. — Марков подождал, пока все выйдут, и плотно затворил дверь. — Вы встречались с Жаком?

— Да.

— Спрашивали?

— Да.

— И?

— Ничего вразумительного, — прямо в глаза Игорю соврал я.

— Странно, очень странно… Но он хотя бы признался, что сделал это?

— Он очень сожалеет, что так произошло. И отрицает связь с натуралистами. Думаю, он не врет. Да и не мог он взорвать остальные заводы…

— Да-да, мы уже говорили об этом, Пол…

Он замялся, и я решил переключить направление его мыслей:

— На Ганимеде обнаружены следы жизни.

Марков опешил:

— Где? Когда? Кто?

— Мне сказал инспектор Бобсон. Он не связывался с вами? В наших пропавших образцах. Помните? Ребята с пятой станции стянули их из палатки и выдали за свои.

— Вот вам и Юрьев день… — лицо Маркова выражало недоумение.

— Юра? День Юрского периода? Причем здесь Юра? — осторожно переспросил я, со скрипом вспоминая перевод кусочков стратиграфии, который мы делали на занятиях по русскому языку.

Возникла неловкая пауза. Марков смотрел на меня молча и с очень странным выражением. Вероятно, я что-то понял не так. Надеюсь, не оскорбил его…

И тут он издал странный звук. Похожий на хрюканье. Еще раз. А потом профессора взорвало хохотом, он согнулся пополам, держась за живот, несмотря на тщетные попытки успокоиться. Я аккуратно похлопал его по спине — где-то слышал, что помогает.

Наконец он смог распрямиться, в глазах блестели слезы:

— Простите, Пол, простите… Нервное время.

Достав из кармана влагопоглотитель, Марков протер лоб и прокашлялся.

— Вы учили русский?

Я кивнул:

— Немного. В Портленде, обязательный курс, но, понимаете, курс очень усеченный…

— Не переживайте, — он широко улыбнулся, видя мое смущение. — У русских есть имя Юра. Юрий Гагарин, первый человек на орбите, помните?

Я снова кивнул.

— Выражение «Юрьев день» очень старое, — объяснил Марков. — Когда-то давно в России существовало так называемое «крепостное право», почти рабство. Крестьяне принадлежали помещикам и могли покинуть хозяина лишь однажды в году, за сколько-то дней до и после праздника святого Юрия, или Георгия Победоносца. Это и назвалось «Юрьев день». А потом гайки затянули настолько, что даже этот день был отменен, надежды крестьян хоть на какую-то иллюзию свободы исчезли. С тех пор удивление и разочарование выражают фразой «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день». А Юра, с ударением на последний слог, он же Юрский период, к имени «Юрий» отношения не имеет, забавное совпадение, что по-русски звучит похоже. В английском, как вы знаете, такой путаницы нет. Так что ваше, несомненно, похвальное, знакомство с русским языком на сей раз, увы, сыграло над нами шутку.

Щеки стали горячими. Черт, уверен, я покраснел.

— Игорь, мы не можем утверждать, что местная фауна вымерла, — попробовал я снова перевести тему.

— Да-да, с пятой станции… Как же они… Не могу поверить. А каков возраст находок?

— Ориентировочно четыреста миллионов лет, но в здешних условиях датировать сложно, разрез плохо изучен, не к чему привязываться, а по свинцу, аргону и стронцию получаются расхождения на порядок. Доктор Боровски полагает, в любом случае не моложе двухсот миллионов и не старше полумиллиарда, такой пока разброс…

— Доктор Боровски уже заполучила образцы назад? — профессор ухмыльнулся. — Если бы все тут работали с таким же рвением… Очень жаль, что она улетает.

Это была вторая новость за сегодня, от которой я чуть не сел. Первая — моя диссертация.

— Куда? Почему? — слова с трудом покидали горло.

— На Землю. Она решила твердо, как я ни отговаривал.

— Так вот почему тут двое новых? Вместо Жака и вместо нее?

— Да.

— Но почему она не сказала мне сама?

— Не знаю. Возможно, еще скажет.

Марков протянул руку, давая понять, что разговор окончен. Я рассеянно пожал ее и, совершенно обескураженный, вышел вон. Кругом полно таинственных событий, новые извержения, новые находки, море интересной работы, она же планетолог до мозга и костей, как она может?!

Наскоро перекусив в столовой, где в виртуальном стереоаквариуме важничали разноцветные земные рыбки, я собрался с духом и отправился в лабораторию. Жанна, как заправский минералог, увлеченно возилась с автопетрографом, назначая линии распила и проглядывая шлифы. Мне улыбнулась и сделала ручкой. Вакуумная пила негромко погудела в недрах аппарата и затихла.

— О, По-ол, наконец-то! — захлопала она в ладоши. — Смотрите, классно, правда?! Какие милые! Доктор Боровски просила попилить, пока вас нет…

Жанна увеличила скан и вывела полуметровую проекцию прямо к моему носу. На просвет в поляризующем микроскопе тонкий срез камня выглядит удивительным витражом. Ну, да, плеохроичные ореолы вокруг циркона, петрография во всем великолепии. Красивая наука, не поспоришь. Шлифы — как мозаика, многоцветные и сияющие, каждый раз разные, настоящий природный калейдоскоп. Впечатляюще, но я по-прежнему предпочитаю аэрокары и турболеты.

— Да, Жанна, просто обалдеть, — из вежливости подтвердил я и подумал, что, на самом деле, обалдеть мне от вас, Жанна, от вашей манеры подпрыгивать и вскрикивать, будто вам десять лет. Интересно, сколько на самом деле? Тридцать? Шестьдесят? Вы явно не из тех ученых заморышей, вроде нашей пучеглазки Мэгги, кто не находит времени для обновления. Сколько же за вами циклов? Один? Три? «Здрасьте, Герхард, вау, какая у вас фиговина! Что это?» — Так доктор Жанна Бови приветствует механика, тыкая аккуратно наманикюренным пальчиком в поставленный на попа каротажный зонд. Белобрысый механик краснеет до корней волос, будто на его кожу перескочил лак с ноготка, мямлит что-то в ответ, а попрыгуньи уже и след простыл, упорхнула в столовку, подхватив под руку проходившего мимо океанолога.

От нее голова идет кругом. Не знал, что такие бывают. Это ненормально, противоестественно, глупо. Взрослая женщина не может вести себя подобно шаловливому ребенку. Кроме того, Жанна переигрывает. Должна бы раздражать, но как ни парадоксально, мне нравится.

А вот Мэгги от нее морщится и поджимает губы. Мадам Боровски — серьезный ученый, не одобряет флирт и хиханьки-хаханьки на рабочем месте. Если она и была когда-нибудь влюблена, то исключительно в минералы. Бедный Жак, он так не похож на роговую обманку, несмотря на допотопную оправу очков… Его не примешь даже за «золото дураков» — халькопирит. Впрочем, Мэгги не слишком ценит самородные металлы, считая их скучными, так что, возможно, родись доктор Мессье халькопиритом, шансов у него оказалось бы больше, чем у настоящего золота. Или если бы он сумел окаменеть. Один взгляд на замещенную сульфидами оправу ископаемых очков Жака, и сердце неприступной Мэгги растает, как ганимедийские льды, она ведь обожает псевдоморфозы. Правда, пока это касалось только останков древней фауны, но, думаю, Жак, имей он такую возможность, без сомнений решился бы на полную минерализацию ради своей великой любви, если уж, не моргнув глазом, подставил друзей под обвинение в терроризме.

Я нашел ее за масс-спектрометром.

— О, Марков отпустил вас, наконец… — Заметим, смысл слов доктора Боровски мало отличался от выданного Жанной, да и по форме недалеко. — Гляньте, какой у нас замечательный свинец! По двум уранам кривые — как по двум разным мирам, вот что значит Ганимед! И сколько давать? Триста миллионов лет или семьсот? Рубидию я вообще не доверяю… В наших-то условиях… Разве что как верхняя граница… Но свинец-то, вы поглядите, ужас какой!

— Жанна показала шикарные дворики у циркона, так и просятся в учебник. Почему вы не сказали, что покидаете нас?

Мэгги замерла, будто влетела в стену. И, похоже, смутилась.

— Я собиралась сказать вам… Но тут одно, другое… Понимаете, я думала… — Взгляд Мэгги приобрел незнакомое мне выражение. — Я должна быть сейчас на Земле. Пол, не обижайтесь. Помните, мы говорили о диссертации? У нас уже достаточно материала, но хорошо бы поработать на новых вулканах, они так вовремя закипели! Марков настаивает на теме «Вертикальные тектонические движения и разрывообразование при декомпрессионном орогенезе в условиях Ганимеда» и обещает поддержку в Ученом Совете. Вы еще очень молоды, но сейчас время великих открытий в планетологии, старичкам придется потесниться. Я верю в вас, Пол, хотела бы остаться вашим научным руководителем, как вы на это смотрите?

Кто бы сказал полгода назад, что Пол Джефферсон возьмется за диссер… Скорее, луны Юпитера станцуют тарантеллу, солнечный диск обратится в квадрат, и ластоухие жители Канопуса как один побросают свои эхолоты, с помощью которых они, кстати, подслушивают наше радио, чем заклятый враг вулканологии и принужденный друг минералов променяет джойстик верного аэрокара на билет в царство яйцеголовых профессоров. Ненавистная наследственность это или что? Судьба посмеялась надо мной, бежавшим от теней прошлого, прочь от науки и от Земли, а на закуску, чтобы припечатать, подсунула тему, где мимо вулканов не пройдешь.

«О, да это же молодой Джефферсон, сын докторов Аллы и Стива Джефферсонов, великая кровь пробивает себе дорогу! Конечно же, семья вулканологов, рад за вас, мой мальчик! Как, вы говорите, вас зовут?» — Участь, уготованная мне на каждой конференции.

«Вы продолжаете тему отца, похвально, похвально… Лунная тектоника…» — И что-нибудь там дальше, созвучное моей работе. Если на Луне когда-нибудь начнется тот самый орогенез, то пусть первый вулкан образуется на кладбище. Я знаю, они хотели бы этого. И чтобы никаких следов, потому что так хочу я. Потому что это я выл, глядя на Луну, потому что это меня разменяли на кальдеры и щиты, на шлак и обсидиан, мою семью и мое детство ваша чертова наука превратила в вулканический пепел.

Я ненавидел Землю, Луну, магму, ученых и хотел сбежать куда подальше, но оказалось, без научной специализации в космос не берут, и так случилось, что мне пришлось заняться внеземной минералогией. Не ксенобиологией, не океанологией, не физикой частиц и прочее, прочее. Вероятно, то была шутка судьбы, не первое и не последнее коленце в ее пляске на моих нервах.

Да, я ненавидел, но, похоже, космос остудил меня, как сковывает лаву холодный воздух. Стоя перед вьющимися стеклянными змеями инопланетной воды, в мутной дали за которыми рвется в недостижимое небо горячее нутро юпитерианской луны, постукивая костяшками пальцев по искусственному камню, этой временной преграде между людьми и Совершенно Чужим, я увидел, ради чего стоит жить и за что можно заплатить счастьем своих детей. Я осознал это, а также то, что никогда не поступил бы так, как они, мои родители. Никогда. Но наконец-то я хотя бы понял их.

Пару недель мы ждали, пока Совет Безопасности одобрит начало работ в нашем сегменте Мариуса. Не сидели без дела, конечно, — любой ученый, если он на самом деле ученый, имеет материал на сто лет вперед и еще на тысячу — гипотез и желания подискутировать.

Неуверенная датировка находок дала нам широкие возможности для, как сказал бы Марков, предположений, или как скажу я, — спекуляций. Мы спорили горячо, иногда в крик, доказывая возможность или невозможность жизни в океане. Мы — это, в первую очередь, доктор Бови, океанолог доктор Ким (с появлением доктора Бови все чаще забредающий к нам), доктор Боровски и водитель аэрокара, стажер-исследователь Пол, то есть я.

Доктор Ван хранил спокойствие китайского олимпийца, изредка вставляя аргументы в пользу тех или иных, нередко противоположных, утверждений. Профессор Марков, тоже будучи океанологом, быстро умыл руки, ссылаясь на заботы и хлопоты начальника станции.

После допуска к полевым работам споры на время затихли. Все ходили сонные и усталые, возвращались на базу ради короткого сна и утром рано отправлялись в обратный путь к вулкану, окрещенному редчайшим именем Джо. Извержение практически закончилось, но нам не разрешали пользоваться временными стоянками, приходилось гонять машину туда и обратно. Доктора бурчали, но подчинялись. Жанна досыпала на моем плече, насколько это возможно в полевых скафандрах.

Склоны Джо, заваленные пеплом, быстро размывались безостановочно хлещущим дождем. За несколько дней образовались барранкосы — глубокие овраги, по которым неслись бурные ручьи. Лава практически отсутствовала, кое-как булькало только внутри двухкилометрового кратера — в той самой кальдере, образованной взрывом в начале извержения. Там было жарко, пар стоял столбом. Наши скафандры, не рассчитанные на слишком высокую температуру, не позволяли долго находиться вблизи жерла, но мы успели-таки отобрать немало проб прежде, чем вердикт Совета Безопасности вновь закрыл территорию, надолго вернув нас в камералку.

Прошли недели прежде, чем мы смогли вернуться к полевым работам. И за эти недели многое изменилось в моей личной жизни. Не скажу, что неожиданно, но как-то все же вдруг, внезапно.

— Вы уже знаете об извержениях на Ромийской гряде и в море Ниппур? На восточном побережье цунами, зрелище, скажу вам, впечатляющее. Видео позже. Станциям и заводам волны не угрожают, но если цунами застанет вас в поле и, по воле Юпитера, без радиосвязи, учтите: вылавливать потом будет трудно, так что постарайтесь не вляпаться и соблюдайте осторожность. Слушайте предупреждения, смотрите по сторонам. Чуть что — в машину, набор высоты и домой. Пол, полагаюсь, в основном, на вас, вы уже продемонстрировали умение оперативно мыслить, в критической ситуации берите руководство на себя. Вулканическая активность возрастает, в области Мариуса обнаружили несколько новых магматических очагов с высокой вероятностью прорыва, на шельфе тоже неспокойно. Ходят слухи о возможной эвакуации седьмой и тринадцатой станций.

Марков отхлебнул кофе и чуть поморщился. У него кончился коньяк, а новый «груз Х» с Земли ожидался только через пару недель. Кофе без коньяка не каждый вынесет, понимать же надо, принципиальный вопрос.

«Продемонстрировал умение», — это он, конечно, про завод, откуда я драпал как заяц, только пятки сверкали. Но Мэгги и вправду слишком увлекается, может и от обычного наводнения не успеть уйти, не то, что от цунами. Представил себе: «Да-да, Пол, еще минутку»… Нет, старушка, никаких «минуток» не будет, когда за руль сядет Пол Джефферсон. Всех закину в машину и увезу. Если что, Ван мне поможет, он мужик надежный, хоть и не очень быстрый.

Мэгги и Ван следили глазами за подвижной стереокартой Ганимеда, на которую указывал Игорь, а я следил за пальцами Жанны, немым языком шепчущими мне: «Скорей бы это занудство кончилось, милый, напрыгну на тебя и разорву». Да, в моей личной жизни произошли серьезные изменения, и эти тонкие пальчики сводили меня с ума. Лицо доктора Бови при этом выражало почтительное внимание. Рыжая головка чуть кивала в такт речи профессора. Я покраснел, прочитав очередную фразу ее рук, и закашлялся, заметив, что Марков обращается ко мне. Смысл вопроса от меня ускользнул.

— Эээ… Надеюсь, нас не эвакуируют… — попробовал выкрутиться я.

— Пока таких планов нет, — качнул головой Марков, — но это ведь не повлияет на вашу работу над диссертацией, не так ли?

«Ага, он спрашивал про диссер», — мысленно выдохнул я, а вслух ответил:

— Не помешает. Основной материал уже собран, обработан и сохранен. Черновой вариант будет месяца через три. Доктор Боровски сказала, вы не будете возражать, если я отправлюсь с ней на Землю.

Начальник станции крякнул. Похоже, доктор Боровски опять забыла кого-то поставить в известность о своих планах.

Я ощутил, что меня жгут глазами. Это Жанна. Как-то не нашелся ей сообщить. Все то да се. Теперь точно разорвет, только не в том смысле, в каком обещала. Будут слезы и заламывание рук. Ну, что поделать. Ким ее утешит. Или Дик. Или еще кто-нибудь. А на Ганимеде мне больше делать нечего, надо писать и защищать диссер, и лучше всего этим заняться на Земле, тем более что там будет Мэгги. Срок стажировки еще не истек, но Марков, добрейшая душа и стальные связи, добьется, чтобы меня перевели вместе с научным руководителем. Закончу там и попробую пристроиться в какое-нибудь интересное место. Молодому и перспективному ученому из потомственной семьи вулканологов прямая дорога на Олимп, то есть на Марс. Хотя последнее время меня все больше интересует палеонтология.

— Да как вам сказать, Пол… — Марков после долгой паузы аккуратно поставил кофейную чашку на блюдце. — Вы хороший человек и талантливый ученый, призванный вулканолог. Научный руководитель отзывается о вас с самой лучшей стороны. Мне очень жаль отпускать вас. Но, как говорят русские, рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. Уверен, вы принесете больше пользы науке и себе лично, если продолжите работу с доктором Боровски. Завершайте исследования здесь, передавайте дела доктору Вану и возвращайтесь на Землю, не буду вам препятствовать.

Пока мы шли до лаборатории, Жанна молчала, а Мэгги спорила с Ваном о классификации пирокластов и о чем-то там еще, несомненно, чрезвычайно важном. Вернее, спорила она, Ван не отрицал, но и не поддерживал ее точку зрения. В его лексиконе, кажется, отсутствует слово «нет», но это не значит, что там есть «да». Ван никогда не скажет «Вы неправы» или «Это не так», он ответит что-то вроде «Посмотрите, пожалуйста, на такой аспект проблемы…» или «Вы, конечно, не забыли учесть, что…», и получится, будто собеседник сам встал на его сторону.

А Жанна дулась.

Она дулась и имела на это полное право.

Но, в самом деле, не оставаться же здесь из-за нее.

Да и недолго она будет грустить в одиночестве.

Не тот типаж.

В общем, нечего переживать. Как говорит Марков, «первым делом турболеты, ну а девушки потом». Один из его любимых архаизмов.

До отлета оставалось девять дней. Мы погрузились в работу по горло, и, если приглядеться, над лабораторией можно было увидеть пар, идущий из наших ушей. Станцию периодически трясло, но к этому быстро привыкли. Сейсмоамортизаторы переводили удары в более-менее плавные колебания, мы закрепляли все, что могло упасть, пережидали толчки и продолжали упрямо рыть ментальный тоннель в светлое наукозавтра.

Ночами мне снилось огромное существо, всплывающее из глубин и наблюдающее за нами. Щупальца отделялись от него, проходили сквозь толщи горных пород, вызывая землетрясения, гнездились под нашими заводами и станциями, разрастались в магматические очаги и готовились в один отнюдь не прекрасный день поглотить все инородное, все человеческое. Может, это были и не щупальца, а отдельные организмы. Возможно, огромное существо — и не существо вовсе, а город или колония наподобие земных кораллов. Во снах не было объяснений, только страх и свойственное, должно быть, любому ученому любопытство.

Часто я просыпался с криком, иногда даже вскакивал и начинал одеваться. Мне мерещился сигнал тревоги. Жанна пугалась, а потом успокаивала меня. Дулась она ровно два дня. Все тяжелее становилось думать, что брошу ее здесь. И убеждать себя в том, что так лучше для нас обоих. Особенно по утрам, глядя на ее спокойный спящий профиль.

А за три дня до отлета случилась сенсация. В куске брекчии, подобранном Жанной на берегу, обнаружился отпечаток Hirsutus helix. Это моллюскообразное, раковина в форме растрепанного завитка, эволюционно более развитый вид, чем попадались раньше, но ничего экстраординарного. Такие находки стали почти рядовыми и уже никого не удивляли. И отправиться бы ему в хранилище, кабы не возраст вмещающих пород. Брекчия, в которой обнаружился отпечаток, была современной, она образовалась в условиях, когда Ганимед уже имел нынешнюю атмосферу.

Новость облетела станцию мгновенно. Персонал сбежался к лаборатории, а те, кто не смог прийти, включили стереотрансляторы. Мэгги, волнуясь и заикаясь, поведала народу о великом открытии, сделанном в наших стенах замечательными учеными, доктором Жанной Бови и стажером Полом Джефферсоном. Мол, осталось только поймать живую тварь, бороздящую просторы ганимедийских морей, чтобы окончательно доказать наличие не ископаемой, а самой что ни на есть живой жизни на крупнейшем спутнике Юпитера. Но это уже будет только формальным подтверждением переворота в науке о Ганимеде, совершенном здесь и сейчас.

К вечеру в новостях Системы показали речь генерального инспектора колонии, выступление руководителей проекта «Ганимед», мелькнул Марков. Меня тоже пытались затащить на интервью, но я сослался на дурное самочувствие и заперся с Жанной в ее отсеке, твердо решив не вылезать до самого отлета. Нам было чем заняться, и мы этим занимались, а Марков и даже Мэгги героически защищали подходы, отбивая попытки журналистов нас достать — благо, физически на станцию заявились только из «Ожерелья Юпитера».

Жанна старалась не плакать.

Мы делали вид, что расставания не будет.

Мы даже как будто в это верили.

А потом настал день отлета.

День отлета начался с поломки. Моя (вернее, бывшая моя) машина покорно вывезла нас из пристанционной области и внезапно потеряла маршевую тягу над морем, пришлось ползти до берега на маневровой и чиниться. Пока ремонтный бот вправлял железяке ее вывихи, мы, принужденные к бездействию, вышли под дождь и попрощались с Ганимедом. Возможно, я никогда не вернусь сюда, а если и прилечу через много лет, застану его совсем не таким. Небо окажется голубым, с белыми облаками, а скалы порастут травой. Туман над теплым прозрачным морем будет появляться только на границе светового дня, а покрытые водорослями глыбы застывшей лавы приютят разноцветных рыбок.

Слышал, рядом со столицей скоро откроют оранжерейный купол. Адаптировали растения и пробуют озеленять участки с пригодными поверхностными условиями. Таких мест немного, осадочный слой пока не накопился — хотя пепла было изрядно, он смывается в реки и выносится в океан, лишь частично переоткладываясь по пути в аллювий. Впрочем, озеленители добрались уже и до водоемов, подсаживают водоросли и запускают модифицированный планктон. А на скалах приживется мох. Лишайники тоже наши, земные, с незначительными генными корректировками.

На дебатных каналах вовсю скандалят натуралисты. Наше открытие используют как жупел, требуя немедленно остановить преобразование Ганимеда. Мол, насаждаемая нами жизнь уничтожит все, что осталось от местной. В их словах большая доля правды, но ведь человечеству нужно жизненное пространство. Где-то всегда приходится проводить границу, что менять, а что оставить прежним. Даже на Луне, где жизнь пока не обнаружена и, думаю, не найдется никогда.

Стоят ли какие-нибудь инфузории отказа от преобразования? Стоят ли этого уникальные формы рельефа, ледяные вулканы, древние пещеры, каньоны и торосы, уничтоженные нами на замерзших спутниках Юпитера? Оберегать это, обернув ноги скафандра стерильной салфеткой, или насильно переделать под себя, используя то, что останется, для человеческих нужд?

Делая шаг, мы рискуем наступить на жучка и убить его. Излечивая болезнь, истребляем бактерии. Вдыхая воздух, уменьшаем количество кислорода, который иначе достался бы другим. Единственный способ не нанести вред — не жить.

С другой стороны, стерилизовать целую планету для того, чтобы сделать ее пригодной для людей, это как построить дом на кладбище. Унифицируя под себя все вокруг, мы лишаемся разнообразия. Делаем жизнь беднее, а ведь только интерес, любопытство является развивающей силой цивилизации. Жизнь лишь ради удобства приведет в тупик, к вымиранию от ожирения, к вырождению.

Я стоял под дождем. Ноги по щиколотку омывались водой, выпавшей из туч, сотворенных людьми за миллионы километров от родного дома. Я улетал от женщины, которую, вроде бы, любил, чтобы заняться наукой, которую еще вчера ненавидел, и не был уверен, правильно ли поступаю, правильно ли поступаем все мы, вторгаясь в естественное и творя новое естество.

Я не уверен в этом до сих пор.

На прощанье Игорь Марков подарил мне деревянную ложечку, расписанную черными, красными и золотыми цветами. Сказал, что она приносит удачу. Вероятно, какой-то русский талисман, древний обычай, я не стал переспрашивать, было не до того.

Челнок забрал нас с Мэгги в Ганимеде-Сити и унес к Земле. Система Юпитера быстро превратилась в ожерелье из сверкающих жемчужин Галилеевых спутников, украшенное кулоном из полосатого камня главной планеты. А через неделю это были уже звездочки, просто далекие звездочки. Я знаю, на одной из них сейчас идет дождь, женщина смотрит в его прозрачные струи и плачет.

Через несколько месяцев я закончил и успешно защитил диссертацию. К тому времени оказалось, что мы впопыхах неверно определили возраст нашей сенсационной фауны. Отпечаток действительно остался в современной породе, но сама раковина была старой, из переотложенных древних туфов. Дожди размыли их, вытащили ракушку, пепел и лава накрыли и припечатали ее заново, лет, наверное, сорок назад, когда в области Мариуса был предыдущий всплеск вулканической активности. Новыми землетрясениями туфовый покров кое-где порвало и покололо, а дожди, ручьи или приливы отлепили раковину от куска брекчии, оставив только отпечаток, который и нашла на берегу Жанна. А еще в образце остались не увиденные нами ранее малюсенькие осколки — следы силикатов, заместивших собой вещество ракушки. По ним-то и восстановили более-менее реальный возраст: около трехсот миллионов лет. Хорошо, что я сам развенчал наше открытие, а не кто-то со стороны.

Да и нет на Ганимеде никакой жизни, кроме привезенной нами. Заводы, как выяснила комиссия Роба Бобсона, взрывались в результате диверсии, но никто не подкладывал заряды. Вместо того экстремисты, похоже, подменили программное обеспечение. Агрегаты выводились из штатного режима заведомо неправильными командами, а наблюдателям транслировались показания эмулятора. Единственным слабым местом подрывной программы была модель в операторской, она функционировала независимо, и только благодаря этому мне удалось вовремя смыться из взлетающего на воздух завода. Кто-то из инспекторов получил по шапке за нерасторопность. Ведь когда все раскрылось, дело показалось простым.

А все-таки жаль, что мои ночные кошмары про огромное существо, поднимающееся к морской поверхности, оказались лишь снами. Пол Джефферсон всегда готов к сказочным приключениям и героическим поступкам. «Да, сэр! Конечно, сэр! Затем и хочу в космос, сэр!» — летная школа Портленда, выпускной. Не так-то давно, а будто другой мир.

Мэгги удалось добиться реабилитации Жака. Я воспользовался случаем, набрался смелости и нашел Катю Старофф, попросил ее поддержки. Оказалось, она занимается палеонтологией, ксенобиологией и еще чем-то там смежным. Главное, у нее были связи среди робов бобсонов, и с Жака сняли пометку «непригоден к ответственной работе», ставившую крест на возможности участвовать во внеземных исследованиях.

Жак и Мэгги решили быть вместе и отправились на Марс. Жанна перестала отвечать на звонки и сообщения сразу после моего отлета с Ганимеда. Она разумная взрослая женщина с большим опытом. Она знает, как бороться с болью. Жаль, не научила меня. Кстати, я так и не выяснил, сколько ей лет, но Мэгги однажды обмолвилась, кривясь, что сама годится доктору Бови в дочки. Старушка-Мэгги, она очень некрасива, глаза слишком навыкате, и на вид ей не дашь меньше пятидесяти, но они с Жаком просто созданы друг для друга. Странные люди, живущие внутри науки. Я думаю, они будут тянуть с обновлением до последнего момента, пока организм не начнет разваливаться на ходу, откладывая только ради того, чтобы не терять драгоценные месяцы, ведь работа не ждет, она всегда есть, на сто лет вперед, на тысячу…

Они настоящие ученые, я не такой. И хоть доктора-профессора кивают с узнаванием, слыша мою фамилию, я остаюсь все тем же Полом, любящим быструю езду и путешествия в страну кучевых облаков на аэрокаре. И есть у меня мечта: я хочу взойти на Олимп. А раз так, ждите доктор Боровски и доктор Мессье, скоро прибудет к вам челнок с Земли — покрытый космической пылью челнок с сюрпризом.