Эмили и её поэты

ЭМИЛИ И ЕЁ ПОЭТЫ

С первого дня работы, едва прибегая в музей, Эмили совершала утренний обход своих владений. Официально её должность называлась «ассистент куратора», и отвечала она за Зал Поэтов. Но сама считала себя вовсе не простым ассистентом, а счастливейшим существом из смертных. Ведь волею судеб она была приближена к Бессмертным — великим поэтам, про которых один из них написал так: «чьих шагов далекое эхо все звучит в коридорах времен»[1]

Поэты в музейном зале располагались не в хронологическом, а в алфавитном порядке. Эмили начинала обход с самого левого пьедестала, от буквы А, и двигалась дальше по плавному полукругу. Альфреда — лорда Теннисона — она оставляла, как сладкое, напоследок. Ну, или почти напоследок. Лорд Альфред был её любимец.

Каждого она приветствовала, и каждый отвечал в свойственной ему манере. Но для лорда Альфреда Эмили всегда припасала особую фразу, а то и две. Например, «сегодня просто чудесный день для сочинения стихов, не так ли?» или «надеюсь, работа над «Королевскими идиллиями» идет лучше, чем вчера?» Конечно, она знала, что Альфред ничего не собирается писать. Антикварная ручка и стопка желтоватой бумаги на небольшом бюро возле его кресла — всего лишь бутафория. Да и таланты андроида простираются не дальше умения декламировать строки, сочиненные его живым прототипом несколько столетий назад. Но что плохого в том, чтобы немного притворится? Особенно если Теннисон отвечает так: «По весне кичится голубь блеском радужной каймы, по весне к любовной грезе чутки юные умы»[2] Или вот так: «О, волшебница сада, явись на зов! Ночь окончилась — поспеши; в блеске шелка, в мерцании жемчугов по ступеням сойди в тиши, солнцем стань, златокудрая, для цветов, и томленье их разреши»[3]

Эмили пришла работать в Зал Поэтов с великими надеждами. Как и совет директоров музея, который, собственно, и выдвинул эту идею, она искренне верила, что поэзия не умерла. Как только люди поймут, что волшебные строки можно просто слушать, а не выискивать среди пыльных страниц, — да к тому же слушать из уст движущейся модели автора в полный рост, — они сразу ринутся в Зал Поэтов. И ни силы ада, ни высокие налоги не встанут на пути их похода в музей.

Но и сама Эмили, и совет директоров просчитались. Среднестатистического жителя двадцать первого века оживший Браунинг волновал настолько же мало, насколько и его стихи в книгах. Что же касается исчезающего вида литераторов, то свои поэтические блюда они предпочитали подавать традиционным способом и несколько раз публично заявляли, что вкладывать бессмертные фразы великих поэтов в уста анимированных манекенов — технологическое преступление против человечества.

Годами никто не заходил в Зал Поэтов, но Эмили всё также вдохновенно ждала посетителей за столиком у входа. И, пока не наступило утро, когда небо поэзии обрушилось, она свято верила: однажды кто–нибудь, оказавшись в украшенном фресками фойе, пойдет не налево, в Зал Автомобилей, и нс прямо, в Зал Электроприборов, а направо — по коридору, ведущему в её вотчину. Войдет и спросит: «А что, Ли Хант[4]здесь? Мне всегда хотелось знать, почему Дженни поцеловала его. Может, он расскажет?» Или: «Уилл Шекспир сильно занят? Давно мечтаю поговорить с ним о меланхоличном принце датском». Но годы летели, и кроме самой Эмили по правому коридору ходили только руководители музея, уборщики и ночной сторож. Понятно, что за долгое время она близко узнала каждого из поэтов и глубоко сочувствовала их невостребованности. В некотором смысле, у неё с ними одна судьба…

В то утро, когда небо поэзии рухнуло, Эмили, не подозревая о надвигающемся бедствии, совершала традиционный обход. Роберт Браунинг в ответ на её приветствие произнес обычное: «А утро к нам приходит в семь, холм блещет жемчугом–росой»[5]. Уильям Купер печально воскликнул: «Горько, горько все равно вблизи своих идти на дно»[6]. Эдвард Фицджеральд — немного нахально, как сочла Эмили — выпалил: «Неверный призрак утра в небе гас, когда во сне я внял призывный глас: «В кабак, друзья! Пусть бьет вино ключом, пока ключ жизни не иссяк для нас»[7]. Минуя его пьедестал. Эмили ускорила шаг. Она никогда лично не встречалась ни с кем из совета директоров музея и не имела возможности высказать свое мнение о присутствии Эдварда Фицджеральда в Зале Поэтов. Она не верила, что у него есть право считаться бессмертным. Да, это правда, свои пять переводов Хайяма он наделил собственными живыми метафорами, но разве это сделало его истинным поэтом? По крайней мере, не таким, как Мильтон или Байрон. И уж точно не таким, как Теннисон.

При мысли о лорде Альфреде Эмили зашагала еще быстрее, и две хрупкие розы румянца расцвели на её впалых щеках. Она не могла дождаться встречи и у слышать его сегодняшнее приветствие. Записи, скрытые внутри Альфреда, всегда звучали немного иначе — не так, как у других поэтов. Наверное потому, что лорд Альфред — новая модель. Хотя Эмили не любила думать о своих подопечных как о роботах.

Наконец она достигла священной территории и взглянула в молодое (все андроиды изображали поэтов в возрасте от двадцати до тридцати лет) и одухотворенное лицо. Доброе утро, лорд Альфред. — прошептала она.

Чувствительные синтетические губы сложились в почти человеческую улыбку. Неслышно включилась запись, рот приоткрылся, и Альфред заговорил:

Видишь, стало в саду светать.

И звезда любви в вышине

Начинает меркнуть и угасать

На заре, как свеча в окне[8]

Эмили прижала руку к груди. Слова, будто птицы, парили над заброшенным лесом её разума. Она была настолько очарована, что ей и в голову не пришло выдумывать очередную шутку о нелегком труде поэта. Она стояла молча, смотрела на фигуру андроида, и её душу переполняло чувство, похожее на трепет. Наконец она заставила себя двинуться дальше, автоматически здороваясь с Уитменом, Уайльдом, Уилсоном…

К удивлению, она обнаружила, что у стенда с технологическими экспонатами её ожидает куратор музея мистер Брэндон, поручивший ей в свое время управлять Залом Поэтов. Еще больше она удивилась, заметив в его руках толстенную книгу —мистера Брэндона никак нельзя было назвать увлеченным книгочеем.

— Доброе утро, мисс Мередит. — кивнул он. — У меня для вас хорошие новости.

Эмили сразу подумала про Перси Биши Шелли — у него часто случались проблемы с воспроизведением записи. Она несколько раз сообщала об этом мистеру Брэндону, советовала написать в компанию «49 Андроидс Инкорпорейтед» и заказать механизм на замену. Наверное, он получил ответ.

— Да, мистер Брэндон?

— Как вы знаете, мисс Мередит, Зал Поэтов всегда был нашей головной болью. Лично мне идея с самого начала казалась очень непрактичной, но я всего лишь простой куратор, и не мне принимать решения. Совет директоров пожелал видеть в музее андроидов, бодро декламирующих стихи — что ж, они их получили. Но теперь рад сообщить вам, что совет–таки взялся за ум. Даже они в конце концов поняли, что поэты, как и считают все современные люди, давным–давно мертвы. А Зал Поэтов…

— Но, но я уверена, что у людей скоро вновь проснется интерес к поэзии, — прервала его Эмили, стараясь хоть как-то утихомирить дрогнувшее над ней небо.

— …Зал Поэтов, — продолжил мистер Брэндон, — постоянно и неоправданно расходует финансовые ресурсы. К тому же он занимает место, которое столь необходимо для растущей экспозиции Зала Автомобилей. И Совет директоров принял верное решение: начиная с завтрашнего утра, Зал Поэтов перестает функционировать, а освободившееся место будет передано под экспонаты Эпохи Хрома в истории автомобильного искусства. Это, безусловно, самая важная эпоха…

— Но поэты? — опять перебила его Эмили. — Что станет с ними?

Небо рушилось, и его голубые осколки падали вниз обрывками благородных слов и некогда гордых фраз.

— Естественно, мы уберем их в хранилище. — губы мистера Брэндона тронула сочувственная у лыбка. — Ну а если интерес к ним все–таки проснется, нужно будет только распаковать их и…

— Но они же задохнутся! Они умрут!

Мистер Брэндон взглянул на неё сурово:

— Не кажется ли вам, мисс Мередит, что вы говорите… э-э… глупости? Разве андроид может задохнуться? Или умереть?

Щеки у Эмили пылали, но она не сдавалась:

— Стихи… я хотела сказать, стихи лишатся дыхания, если их не читать вслух. Поэзия умрет, если никто не будет её слушать.

Мистер Брэндон раздраженно поморщился. На его желтоватой коже проступил слабый румянец.

— По–моему, вы оторвались от реальности, мисс Мередит. Я разочарован. Мне казалось, вы обрадуетесь, что вам предстоит руководить залом новых прогрессивных экспонатов, а не скучать в мавзолее мертвых поэтов.

— Вы хотите сказать, я возглавлю отдел Эпохи Хрома?

Мистер Брэндон ошибочно принял её ужас за благоговейный трепет. Его голос потеплел.

— Ну конечно. — кивнул он. — Вы же не думаете, что мы отдадим этот зал кому–то другому? — Он слегка поежился, словно мысль об этом вызвала у него дискомфорт. Отчасти так и было: человеку со стороны пришлось бы платить более высокую зарплату. — К новым обязанностям приступайте уже завтра, мисс Мередит. Вечером начнет работать команда грузчиков, они уберут экспонаты, а у тром придут декораторы и обновят интерьер вашего зала. Если повезет, послезавтра мы уже примем первых гостей… Вы хорошо знаете Эпоху Хрома, мисс Мередит?

— Нет. — безжизненным голосом ответила Эмили. — Совсем не знаю.

— Я так и подумал, и потому принес вам это, — мистер Брэндон протянул ей толстую книгу. — Называется «Анализ хромированных мотивов в искусстве двадцатого века». Прочитайте очень внимательно, мисс Мередит. Это важнейшая книга нашего столетия.

Небо окончательно рухнуло. Эмили беспомощно стояла среди голубых обломков. Через некоторое время она осознала, что тяжелый предмет в её руках — толстый том под названием «Анализ хромированных мотивов в искусстве двадцатого века» и что мистер Брэндон давно ушел.

Эмили едва дотянула до конца рабочего дня. Попрощавшись с поэтами, она прошла сквозь электронные двери и оказалась на сентябрьской улице. Она плакала не переставая и не могла унять слезы в аэротакси по дороге домой.

Собственная квартира показалась ей тесной и уродливой — точно такой, как до появления Великих Поэтов в её жизни. Экран видео смотрел из темноты как бледный безжалостный глаз морского глубоководного чудовища.

Она съела безвкусный ужин и рано легла спать. Но заснуть не удалось. Она лежала и смотрела на большое рекламное табло на другой стороне улицы. Оно подмигивало ей, посылая короткие сообщения. Подмигивание первое: «Принимайте таблетки «Соми». Подмигивание второе: «Ззззззззззззззз».

Сон никак не приходил. Она была леди Шалот и плыла по реке в Камелот в белоснежном платье. Но вдруг оказалось, что она совсем не леди, а несчастная девочка, и прячется в воде от соседских мальчишек, заставших её за купанием нагишом. Она отчаянно надеялась, что им надоест издевательски над ней хохотать и они убегут прочь — тогда она сможет вылезти из холодного водного плена и взять одежду. Раз шесть подряд ей приходилось опускать в воду пылающее от стыда лицо, и вот, наконец, они ушли. Посиневшая от холода, спотыкаясь и дрожа, она выбралась на берег, долго и яростно сражалась с непокорными рукавами, но все–таки ей удалось спрятаться в своем платьишке из полиэстера. Со всех ног она помчалась домой, в деревню: скорее, скорее, скорее… но опять все изменилось, и она уже не бежала, а плыла в ладье в Камелот, одетая в белоснежное платье. «В виду альтанов и садов, и древних башен и домов, она, как тень, у берегов, плыла безмолвно в Камелот»[9]. Рыцари и народ Камелота, собравшиеся у реки, прочитали её имя. начертанное на ладье, и явился сам Ланселот — Ланселот или лорд Альфред, он принимал то один, то другой облик, но в конце концов оказалось, что они оба — один человек. «Лицом как ангел хороша», — прошептал Ланселот-Альфред, и Эмили, леди Шалот, услышала его, хотя и была давно мертва. «Да упокоится душа волшебницы Шалот…»

Бригада грузчиков работала всю ночь, и Зал Поэтов полностью преобразился. Андроиды исчезли, им на смену пришли сияющие арт–объекты двадцатого столетия. Там, где прежде сидел Роберт Браунинг, погруженный в мечты об Э.Б.Б[10], теперь стояло нечто с табличкой «Файердом‑8». А на священной территории Альфреда, лорда Теннисона, вольготно расположился длинный низкий предмет обтекаемых форм с труднопроизносимым названием «Тандербёрд».

Подошел мистер Брэндон. Его глаза сияли так же ярко, как и столь любимая им хромированная отделка.

— Ну что, мисс Мередит? Как вам новая экспозиция?

Эмили чуть было не высказала все, что об этом думает, но вовремя прикусила язык. Увольнение навсегда лишит её общества великих поэтов, а оставшись в музее, она, по крайней мере, будет знать, что они где–то рядом.

— Экспозиция? Она… просто… ошеломляет. — нашлась Эмили.

— Точно! А что здесь будет после работы декораторов! — Мистер Брэндон едва сдерживал восторг. — Завидую вам белой завистью, мисс Мередит. У вас самая потрясающая экспозиция во всём музее!

— М–м–м… да, пожалуй, — кивнула Эмили и обвела недоумевающим взглядом своих новых подопечных. — Вот только почему они выкрашены в такие невыносимо яркие цвета?

Искры в глазах мистера Брэндона померкли.

— Похоже, вы даже не открывали «Анализ хромированных мотивов в искусстве двадцатого века», — заметил он с укоризной. — Ведь если бы взглянули хотя бы на отворот суперобложки, то знали бы, что цветовая гамма американских автомобилей той эпохи подбиралась специально для усиления сияния хромированных деталей. Соединение двух этих факторов и положило начало новой эре автомобильного дизайна, которая продолжалась больше века.

— Они похожи на пасхальные яйца, — заметила Эмили. — Неужели люди и правда в них ездили?

Глаза мистера Брэндона обрели свой обычный тусклый оттенок, а его утренняя восторженность лопнула, как мыльный пузырь.

— Конечно, ездили! Как же с вами сложно, мисс Мередит! Я решительно не приветствую вашу точку зрения! — Он резко повернулся и вышел из зала.

Эмили вовсе не хотела с ним ссориться. Она даже подумала, не стоит ли ей пойти и попросить прощения. Но, как ни силилась, не смогла. «Тандербёрд» вместо Теннисона — эта перемена совершенно выбила её из колеи.

Утро складывалось из рук вон плохо. Она беспомощно наблюдала за работой декораторов. Пастельный оттенок стен постепенно сменили яркие кричащие цвета: оконные створки спрятались за хромированными полосками венецианских жалюзи. Систему непрямого мягкого освещения полностью разрушили, и с потолка теперь свисали флуоресцентные лампы, а деревянный паркет безжалостно выложили синтетической плиткой. К полудню зал стал напоминать огромную сияющую уборную. «Не хватает только хромированных унитазов», — с горьким цинизмом подумала Эмили.

Она тревожилась, удобно ли поэтам в ящиках. После обеда, не выдержав, поднялась по лестнице на чердак, в хранилище, но никаких ящиков не обнаружила. В пыльном просторном помещении под крышей все было как и раньше: те же древние реликвии, пролежавшие там не один год. Внезапно у неё возникло страшное подозрение, и она помчалась вниз, к мистеру Брэндону; который как раз руководил грузчиками, выравнивавшими положение одного из автомобилей.

— Где поэты? — воскликнула Эмили.

Виноватое выражение на лице мистера Брэндона бросалось в глаза так же явно, как пятно ржавчины на хромированном бампере автомобиля, возле которого он стоял.

— Нет, в самом деле, мисс Мередит, — начал он, — вам не кажется, что вы слишком…

— Где они? — повторила Эмили.

— Мы… мы перенесли их в подвал. — Его лицо залилось краской, ярко–алой, как крыло хромированного автомобиля.

— Но почему?

— Мисс Мередит, вы неконструктивно относитесь к нашим нововведениям. Вы просто не…

— Почему их отнесли в подвал?

— Боюсь, мы немного откорректировали наш план. — мистер Брэндон уставился в пол, словно увлекшись дизайном новой плитки. — Поскольку отношение общества к поэзии, по всей видимости, не изменится, и поскольку реконструкция зала потребовала больше затрат чем мы предполагали, мы…

— Вы решили сдать их в металлолом! — Эмили побледнела. Слезы ярости обожгли ей глаза и хлынули по щекам. — Ненавижу вас! — выкрикнула она. — Вас и ваш совет директоров! Вы как вороны — тащите все блестящее в свое гнездо, то есть в музей, и ради этого выбрасываете бесценные экспонаты. Ненавижу; ненавижу, ненавижу!

— Пожалуйста, мисс Мередит, перестаньте витать в облаках… — начал мистер Брэндон, но тут же обнаружил, что разговаривает с воздухом: Эмили уже мчалась прочь, издалека доносились её быстрые шаги и шорох пышного платья в цветочек. Мистер Брэндон пожат плечами, не равнодушно, а с сожалением. Он все еще помнил, как много лет назад в Зале Электроприборов к нему подошла хрупкая большеглазая девушка и с застенчивой улыбкой спросила, не найдется ли для нее работы. Он всегда считал, что проявил редкую сообразительность, предложив ей стать ассистентом куратора. На эту дутую должность никто не претендовал: ассистенту, платили меньше, чем уборщице. Но она согласилась, и он, выдохнув, переложил на неё заботу о Зале Поэтов, а сам занялся более интересными вещами. Выходит, сообразительность ему не помогла… И еще он подумал, что за последние годы многое в Эмили изменилось: выражение загнанности постепенно исчезло из глаз, поступь стала уверенной и быстрой, а улыбка радостной и яркой, особенно по утрам. Злясь на себя, мистер Брэндон снова пожал плечами. Ему казалось, что они сделаны из свинца.

Поэтов свалили в самый дальний угол подвала лучи полуденного солнца проникали сквозь высоко расположенное окно и слабо освещали их лица.

Эмили разрыдалась.

Пришлось повозиться, прежде чем она нашла Альфреда. Усадив его на списанный в утиль стул двадцатого века, она села напротив, лицом к лицу. Глаза андроида смотрели на нее вопросительно.

— «Локсли–холл», — попросила она.

Здесь останусь я, покуда разгорается восток.

Вы ступайте; нужен буду — громко протрубите в рог.

Всё как встарь: кричат бекасы; темный берег пусть и гол;

Стылый блик дрожит над морем, озаряя Локсли–холл…[11]

Он дочитал поэму до конца, и Эмили попросила «Смерть Артура», а потом — «Вкушающих лотос». Пока он читал, её сознание словно раздвоилось: одна часть внимала стихам, другая — скорбела о судьбе поэтов.

Где–то на середине поэмы «Мод» Эмили очнулась и поняла, что прошло очень много времени, а значит, пора расставаться с Альфредом. Глянув в оконце, она увидела серые сумерки, поспешно встала и, осторожно ступая, добралась до лестницы. Наощупь нашла выключатель, зажгла свет и поднялась на первый этаж, оставив Альфреда наедине с Мод. Музей был погружен во тьму, только в фойе горела дежурная лампочка.

В её тусклом свете Эмили остановилась и задумалась. Должно быть, никто не заметил, что она спустилась в подвал, и мистер Брэндон, предполагая, что она пошла домой, отдал ключи от музея ночному сторожу и ушел сам. Но где же сторож? Чтобы выйти на улицу, надо найти его и попросить отпереть дверь.

Другой вопрос, хочет ли она уходить?

Эмили подумала о поэтах, грубо сваленных в кучу в подвале, и о сияющих автомобилях, занявших место на священной территории, по праву принадлежащее великим бардам... Вдруг её внимание привлек металлический блеск одного из предметов, выставленных в небольшом стенде неподалеку от двери. Там находилась экипировка пожарных прошлого столетия. Огнетушитель, небольшой крюк, лестница, свернутый в спираль шланг, топорик… именно топорик привлёк её внимание отблеском на своём лезвии.

Не совсем понимая, что делает, он подошла к стенду, взялась за рукоятку топора и подняла его. Не такой уж и тяжелый, она с ним управится. Туман в сознании рассеялся, мысли обрели четкость. С топором в руках Эмили двинулась по коридору туда, где раньше был Зал Поэтов. Отыскала в темноте выключатель, повернула его — и новые флуоресцентные лампы взорвались ослепительным сиянием, обрушив свет на каждую деталь того, что называлось «главным вкладом человека в искусство двадцатого столетия».

Автомобили стояли бампер к бамперу, будто мчались в неподвижной гонке по кругу. Рядом с собой Эмили обнаружила серую машину без хромированных деталей — очевидно, более старая модель, нежели её разноцветные соплеменники. Для начала сойдет, решила Эмили. Осмотрев свою жертву, она подняла топор и уже собиралась обрушить его на лобовое стекло, как внезапно замерла. У неё возникло странное ощущение: здесь что–то не так.

Опустив топорик, она сделала шаг назад и заглянула в открытое окно машины. Чехлы на сидениях из поддельной леопардовой шкуры, приборная панель, рулевое колесо… Кажется, она начала понимать, что здесь неправильно.

Она пошла по кругу, заглядывая в окна автомобилей. Ощущение неправильности нарастало. Машины отличались по размеру, цвету, хромированной отделке, числу лошадиных сил, вместимости — но все их объединяло одно: в них не было водителя. А без водителя автомобиль так же мертв, как и поэты в подвале.

Сердце у Эмили забилось, топор выпал из рук, да так и остался на полу. Она выбежала в коридор, поспешила в фойе и только открыла дверь, ведущую в подвал, как её остановил оклик. Она узнала голос ночного сторожа и остановилась. с нетерпением ожидая, пока он подойдет поближе и у знает её.

— А, это вы, мисс Мередит, — сказал сторож. — Мистер Брэндон не предупредил, что кто–то останется работать на ночь.

— Наверное, он просто забыл. — Эмили сама удивилась, с какой легкостью ложь слетела с её губ. И тут же её озарила мысль: а зачем останавливаться на одной лжи? Даже несмотря на то, что в подвал ведет грузовой лифт, работа предстоит нелегкая. Что ж, придется соврать еще раз. — Мистер Брэндон сказал, что я могу рассчитывать на вас, если понадобится помощь. — продолжила она. — Боюсь, что помощь мне сейчас очень, очень нужна!

Ночной сторож нахмурился. Он хотел было процитировать пункт из устава профсоюза, гласящий, что ночной сторож не должен заниматься деятельностью, напрямую не связанной с его профессиональными обязанностями. — а именно работать. Но увидел в глазах Эмили выражение, которого прежде никогда не замечал: холодную и твердую решимость.

— Ну хорошо, мисс Мередит. — вздохнул он. — Уговорили.

— И как они вам? — спросила Эмили.

Мистер Брэндон застыл в оцепенении. Глаза у него вылезли из орбит, а челюсть отпала сантиметров на пять. Но он нашел в себе силы прохрипеть:

— Анахронично.

— О, это только потому, что они одеты в наряды своего времени, — махнула рукой Эмили. — Позже, когда позволит бюджет, мы купим им современную одежду.

Мистер Брэндон бросил взгляд на водителя аквамаринового «Бьюика» и попытался представить себе Бена Джонсона в костюме пастельных тонов, сшитом по моде двадцать первого века. И, к собственному удивлению, понял, что это будет очень и очень неплохо. Его глаза встали на место, и он снова обрел дар речи.

— А знаете, мисс Мередит, возможно, в этом что–то есть. Думаю, совету директоров это понравится. Если честно, мы не горели желанием сдавать поэтов в металлолом, мы просто не могли найти им практического применения. Но теперь…

Сердце Эмили забилось от радости. В конце концов, когда речь идет о жизни и смерти, проявить практичность — не самая высокая цена…

Мистер Брэндон вышел из зала, и она начала свой утренний обход. Роберт Браунинг приветствовал её традиционно: «А утро к нам приходит в семь, холм блещет жемчугом–росой», хотя его голос звучал немного приглушенно из салона «Паккарда» 1958 года.

Печальные строки Уильяма Купера прозвучали чуть веселее — видимо, ему понравилось новое роскошное обиталище: «Но горько, горько все равно вблизи своих идти на дно!»

Эдвард Фицджеральд, казалось, мчался с огромной скоростью на «Крайслере» 1960 года. Эмили, не замедляя шаг, сурово сдвинула брови, услышав, как он громко декламирует Хайяма.

Альфреда, лорда Теннисона, она спасла из подвала последним. Он выглядел очень естественно за рулем «Форда» 1965 года: случайный наблюдатель наверняка решил бы, что водитель полностью поглощен дорогой, и видит перед собой только хромированный задний бампер идущей впереди машины. Но Эмили знала, что это не так. На самом деле сейчас он видит Камелот, и остров Шалот, и Ланселота с будущей королевой Гвиневерой, которые скачут на коне по цветущим полям старой Англии.

Ей очень не хотелось отвлекать его от раздумий, но она верила, что он не рассердится.

— Доброе утро, лорд Альфред. — сказала она.

Благородная голова великого поэта повернулась к Эмили, их взгляды встретились. Его глаза почему–то сияли ярче обычного, и голос звучал необыкновенно живо и весело:

Уходит старое и уступает

Путь новому;

Так Бог устроил мир…[12]

Пер. Марии Литвиновой