Эксперимент N 1

Владимир Фильчаков

Эксперимент N 1

Ты произнес свои слова так, как будто ты не

признаешь теней, а также и зла. Не будешь

ли ты так добр подумать над вопросом: что

бы делало твое добро, если бы не существова

ло зла, и как бы выглядела земля, если бы с

нее исчезли тени?

М.А. Булгаков. Мастер и Маргарита.

Глава 1. Новорожденные.

- Вот они.

- Вижу. Что это они делают?

- Играют в слона.

- Играют в слона.Очень интересно.И в чем же заключается игра?

- Как видишь,она садится ему на спину и он везет ее. А ее опущенная спереди рука изображает хобот.

- Это я понял. В чем цель игры?

- ... Так... Развлечение...

- Очень интеллектуальное развлечение. Во что еще они играют?

- В бегемота и крокодила... В порхающих бабочек... У них много игр.

- Представляю. В порхающих бабочек. А чем еще они занимаются? Поми

мо игр?

- Едят. Спят. Купаются в озере. Гуляют.

- Понятно. Живут, словом.Им уже три года, не так ли? Где дети?

- Детей пока нет.

- Почему? Впрочем не отвечай. Вот они совсем близко. Я хочу заглянуть им в глаза... Понятно. Достаточно. Детей нет и не будет.

- Как долго?

- Никогда.

- Почему?

- Ты и сам все понял, просто боишься признаться. Детей у них не будет потому, что они этого не хотят. Они вообще ничего не хотят. Они даже не знают, что можно чего-то хотеть. В их глазах нет мысли, точнее того, что я называю мыслью. О чем они думают? "Хочу ли я есть? Вроде бы еще не хочу... Или хочу? А может быть поспать? Или не стоит? А давай-ка поиграем в слона. А вот от этой яблони мы еще не ели плодов. Или ели? Не помню... Сегодня мы еще не купались. Или купались? Или это было вчера? Надо будет все-таки попробовать от этой яблони". И так далее. У них есть все. Нет только одного - желаний. В частности желания обладать друг другом. И как следствие - нет детей. Поверь мне, так больше продолжаться не может. Детей от них ты не дождешься,и,стало быть, весь Эксперимент зашел в тупик. Они ведь не ели от той яблони?

- Я запретил им.

- И они свято соблюдают запрет. Молодцы. Хорошие мальчик и девочка. Они, скорее всего, и не подходили к этой яблоне?

- Подходили. Смотрели. Недоумевали, почему это им запретили есть плоды от нее, ведь яблоня ничем не отличается от других. Постояли и ушли.

- Ясно. Я же говорю - хорошие мальчик и девочка. У мальчика борода

уже выросла, а он все не знает, что нужно делать, когда темнеет.

- Перестань. Я знаю, что ты предлагаешь.

- И?..

- Мне трудно на этосогласиться.

- Еще бы!

- Но тогда они не смогут жить здесь!

- Подберем им подходящую планету.

- Жалко их.

- Жалко? А смотреть на то,как они прожигают здесь свою жизнь, бесцельно, бездумно, бездарно прожигают - не жалко? Ты три года за ними наблюдаешь, и что? Цель также далека, как и три года назад.

- Но ты хоть понимаешь, что будет когда мы сделаем то, что ты предлагаешь? Они могут просто перессориться! Разругаться так, что видеть друг друга не захотят.

- Пусть. Помирятся. Деваться-то им некуда. Других людей рядом нет.

- Это жестоко.

- Отнюдь. Это гуманно.

- Не будем спорить. Я подумаю.

- Подумай. Но другого выхода нет.

* * *

Она сладко потянулась и села, чувствуя утреннюю бодрость и прилив сил. Он еще спал. Она посмотрела на Него и вдруг подумала: "Красивый мужчина". И испугалась этой мысли. Что это ей в голову вдруг пришло? Никогда раньше ничего подобного не приходило, а тут вдруг пришло. Она покачала головой. Что-то было не так. Не так как всегда. Вокруг все вроде бы так же как всегда - деревья, трава, кусты, голубое небо, птицы поют свои песенки. Что же тогда не так? Рядом с ней упало яблоко. Спелое, сочное. Она засмеялась было, но тут же оборвала смех. Она поняла, что ей вовсе не хочется этого яблока. Это было удивительно. И тревожно. Раньше Она со смехом погружала в яблоко белые зубы и начинала тормошить Его. А сейчас... Не хочется... Странно... А чего же Ей хочется? Непонятно. Она огляделась. Интересно, а есть ли край у этого мира? И опять Она испугалась своей мысли. Что же это такое, а? Рядом упало еще одно яблоко. Она посмотрела на него и отвернулась. Так ведь и на голову может упасть. Ну и что, что никогда раньше не падало. А вдруг? Она поморщилась. Больно, наверное, будет. Она взглянула вверх. Прямо над ней висели ветки с тяжелыми плодами. Она встала и отошла от яблони. Посмотрела на Него. Он все еще спал. Что-то было не так. Не хотелось будить его, не хотелось есть, не хотелось играть, не хотелось ничего. Нет, чего-то хотелось, это точно. Но вот чего? Непонятно. И странно это. Чего же ей все-таки хочется? Есть ли край у этого мира? Ну вот. Опять эта мысль. Какой край? Какой вообще может быть край? И главное - какое Ей до этого дело? Она села и принялась обдумывать свои ощущения. Что же такое с ней произошло? Ничего особенного не произошло. Или произошло? Когда? Вчера? Вчера было все как всегда. А сегодня мысли какие-то лезут в голову. "Красивый мужчина"... Это надо же! Ну красивый, и что? А почему Он не такой как я? Для чего Он не такой как я? Странно... Что значит не такой как я? Ну да, Он похож и не похож на меня. Борода у него растет... А у меня - нет. Она потерла гладкий подбородок, покачала головой. Усы у него... И между ног совсем не так как у меня. Странно... То есть не то странно, что у Него что-то там устроено не так, а то, что Я об этом думаю.

Она уперла руки в колени, подбородок положила на ладони, и принялась разглядывать Его. Действительно - красивый. Мускулистый, упругий. Вон как сладко спит. Ей вдруг захотелось погладить Его по плечу. Она опять покачала головой. Это от яблок - сказала Она себе. Нельзя же есть яблоки в таком количестве. Глупости! Причем яблоки? Яблоки совершенно ни причем. Всегда Она ела их сколько угодно, и ничего. А тут нате вам. Он завозился, перевернулся на бок, открыл глаза, улыбнулся Ей, сел, пошарил в траве, нашел яблоко, запустил в него зубы. Сок потек по бороде, и Ей почему-то стало неприятно. Она отвернулась. Нет, сегодня все было совсем не так, как вчера. Совсем не так. Отчего это Ей сделалось неприятно? Вот сколько раз Она видела, как Он ест яблоки... или груши... И ничего...

- Ты умылась уже? - спросил Он. Она не ответила. - Пошли умываться!

Она нехотя встала, пошла за Ним. Он с разбега бросился в озеро, Она постояла на берегу, кривя лицо.

- Что же ты? Давай! Она нехотя вошла в воду по пояс и поняла, что купаться Ей тоже не хочется. А что же Ей хочется?

Она сполоснула лицо, прополоскала рот и вышла на берег.

- Что же ты? - крикнул Он. - Догоняй!

А Ей совсем не хотелось купаться, тем более догонять. Он проплыл метров пятьдесят, оглянулся. Лицо Его выразило недоумение. Резко взмахивая руками, Он вернулся к берегу, вышел, пригладил волосы.

- Что ты? - Он подошел к Ней, взял за руки и Она почему-то вздрогнула. - Что ты? - повторил Он.

- Не знаю.

- Так не бывает! - заявил Он. - Давай поиграем. В слона. А?

- Не хочу.

На этот раз Он по-настоящему удивился. - Ну в бабочек...

- Не хочу.

- Ну в черепаху... В бегемота... А? - тон Его из просительного превратился в умоляющий. Она покачала головой. Он заглянул ей в глаза.

- Что с твоими глазами? Таких глаз у тебя я никогда не видел.

- А что с моими глазами? Ничего с моими глазами. Глаза как глаза.

Она встала, подошла к воде и посмотрела на свое отражение. По воде шла легкая рябь и отражение колыхалось. Какая я... - подумала она. Какая-то нечесаная... Причем глаза? Что там такое в глазах? Ничего особенного. Волосы всклокочены. Надо бы причесаться. Надо бы... А чем? Она кое-как поправила волосы. Ей почему-то не хотелось, чтобы он на нее смотрел, на такую растрепанную. Вот когда Она приведет себя в порядок... А Он смотрел, не отрываясь и глаза у него стали совершенно круглыми. Он не понимал. Она тоже не понимала. Что же это делается?

- Слушай, - сказала Она вдруг. - А где край у этого мира?

- Край?! - поразился Он. - Какой край?

- Какой - какой... Край. Не знаешь,что такое край? - Она пожалела, что сказала Ему про край. Не надо было этого говорить. Вон глаза у Него сейчас вывалятся. Она представила, что будет если они действительно вывалятся. Покатятся по земле? Или нет? Или как они там устроены? Держатся наверное там на чем-нибудь, на ниточках каких-то. Она устыдилась своих мыслей и удивилась тому, что устыдилась. Вот не было же с Ней раньше такого никогда! Он наконец отвернулся от нее и сел рядом. Он пытался переварить в своей голове то, что услышал и увидел. Получалось плохо. Он тряхнул головой.

- Брось, - сказал Он. - Что это с тобой? Не выспалась? Он замолчал. Как это может быть - не выспалась? Разве можно - не выспаться? Что-то произошло, пока Он спал. Что? Он машинально пошарил вокруг себя и поразился - рука не нащупала яблока. Странный какой-то день сегодня. А, они далеко отошли от яблонь. Придется вставать, идти... А зачем? Что-то мне не хочется яблок. Тогда грушу... И грушу не хочется...

- Грустно мне, - неожиданно сказала Она.

"Грустно" - повторил Он про себя. "Грустно"... Слово какое-то хрустящее. Словно капуста во рту хрустит. - Слушай, - Он наклонился к ней. - Ты не знаешь, здесь капуста где-нибудь растет?

Она резко повернулась. Теперь у Нее были круглые глаза. - Не знаю. А что это - капуста?

- Ну, капуста... На зубах хрустит. Вкусная...Должно быть...

- Сладкая?

- Н - не знаю. Кажется нет.

- Я тоже хочу капусты! - объявила Она. - А то что же это - все сладкое да сладкое. Пошли поищем? - Пошли. Полдня они провели в поисках капусты, устали, присели под развесистой грушей. Он выбрал самую спелую, сорвал, подал Ей. Она машинально откусила, пожевала и вдруг швырнула грушу в кусты. Он молча наблюдал за ней. За полдня Он как-то свыкся с мыслью о том, что Она стала не такая, как всегда. Мало того, Он и себя ощущал не таким, как всегда. Что же все-таки произошло, пока Он спал? Она срывала груши, откусывала маленькие кусочки и выбрасывала.

- Надоели они мне, - пояснила на его недоумевающий взгляд. Он покивал, соглашаясь. Действительно, надоели. И ему тоже. Груши. Яблоки. Бананы. Киви. Вишня. Земляника. "Мяса хочу!" - неожиданно подумал Он. - "Вот это да! Мяса. Это же надо кого-нибудь из зверушек убить..." К нему подскочила белка, посмотрела блестящим глазом, убежала. "Вот эту белку - убить? И поесть ее мяса?" Что же это лезет в голову, а? Интересно, почему это белку вдруг? У нее мяса-то на один укус. Надо кого-нибудь побольше. Зайца, например. А еще лучше - оленя. Вот где мяса-то! Он посмотрел на нее. Она сидела, обхватив колени руками и смотрела на Него. Сказать Ей про мясо? Ну уж нет! Как Она ухватилась за капусту. А тут убивать кого-то придется. Того же оленя. И еще неизвестно, понравится ли им мясо. Может его и есть-то нельзя. Может у них от него животы будут болеть...Болеть... Как это - болеть? Ерунда какая-то лезет в голову. Впрочем, может быть и не ерунда. Наешься мяса, вот живот и заболит. В наказание. Наказание... Кто накажет-то? Голос? А что, Голос и накажет. Да нет, причем тут Голос. Как это я убивать-то буду? Здесь все звери ручные, доверчивые, с рук едят. Это как-же подманить его, значит, а потом... Как убить-то? Ну, это, положим, не проблема. Палкой. Или шею свернуть. Руками... Он содрогнулся.

- Ты что? - спросила Она. Она наблюдала за ним во время этих его размышлений и видела, как меняется Его лицо.

- Ничего. Задумался.

- О чем?

- Да так... Ерунда.

- А все-таки?

- Не приставай!

Она отшатнулась. Так с Нею Он еще не разговаривал.

- Ладно, извини. Погорячился. Она улыбнулась. Нет, воистину сегодня

странный день.

* * *

Исполнитель.

Бумагу я нашел на столе в гостиной. Раньше, в самом начале, когда стола еще не было, бумаги появлялись на обшарпанном подоконнике, и даже не в этой квартире, потому что этой квартиры тогда тоже не было. Тогда у меня была комната в коммуналке. Тогда я был нищ, жизнерадостен и полон надежд. Теперь я богат, циничен и надежд у меня нет. Теперь у меня есть огромная пятикомнатная квартира, в которой я теряюсь как таракан на площади и пять мебельных гарнитуров в стиле ретро, самых дорогих, помпезных, и потому бессмысленных. Но все, кто сюда заходит, соловеют от зависти и пытаются мысленно подсчитать мои доходы, и у них это плохо получается, ум у них заходит за разум и они начинают нести околесицу. Поначалу я смущался, в ответ на вопросы "Где работаешь" и "Сколько получаешь" бормотал что-то невнятное, но вскоре научился делать такой вид, что каждый понимал: такие вопросы задавать нельзя. Меня принимали кто за особо секретного физика, кто за особо секретного агента спецслужб, кто за крупного, но, опять-таки, особо секретного правительственного чиновника. Я посмотрел на стол. Он красного дерева, друзья мои, и по сравнению с другими известными мне столами выглядит как "Титаник" рядом с каботажным пароходиком. За этим столом может свободно разместиться тридцать человек. Он надежен. Невозможно представить, что у него может расшататься ножка. Он сделан в стиле какого-то там по счету Людовика. Он внушает благоговение. От него веет чем-то мистическим. Словом, это богатый добротный Стол с большой буквы. И на этом Столе сиротливо лежала Бумага. Я не спешил брать Бумагу. Это раньше я с сердечным трепетом и подгибанием коленок хватал Бумагу и жадно прочитывал, и пытался уловить в ней великий смысл. Сейчас же я спокойно одел персидский халат и побрел в ванную, шаркая персидскими туфлями, умылся, почистил зубы, побрился, долго и хмуро смотрелся в зеркало и неприязненно думал о том, что вот не было же никаких бумаг полгода, и тут на тебе, появилась. Это значит - куда-то ехать, что-то делать, работать, словом. Отрабатывать свое богатство. А не отказаться ли к чертовой матери? Меня передернуло. Это от поручений мафии можно отказаться, хотя бы теоретически. А от этих поручений отказаться нельзя. Даже теоретически. Проклиная себя на разные лады, я побрел в гостиную, взял Бумагу и сел в кресло. О, кресло заслуживает целой поэмы оно кожаное и до невозможности мягкое, а кожа на нем такая, какую вы, друзья мои, и не видели никогда. Но я отвлекся. Я отвлекаюсь потому, что мне не хочется читать бумагу. Я вздыхаю, потому что читать все-таки надо, и начинаю читать...

Глава 2. Младенцы.

- Ну, как успехи?

- Не думаю, что положительные.

- Вот как. Расскажи.

- Позавчера они весь день что-то искали.С трудом понял - что.Капусту.

- Капусту? Интересно. Нашли?

- Нет, конечно. У нас здесь нет капусты.

- Почему?

- Не предусмотрена.

- А зря.

- Капуста - грубый овощ.

- А какие блюда получаются из этого грубого овоща...

- Это не существенно. У них есть все, чтобы утолять голод.

- А им захотелось капусты. Мне кажется, это хороший признак. Дальше.

- Вчера они целый день с небольшим перерывом шли в одну сторону, стараясь идти прямо. Искали край мира.

- Кстати, что у нас там с краем мира?

- Край мира для них скрыт.

- Почему?

- Как ты не поймешь... Если они увидят край мира...

- Что же произойдет, если они увидят край мира?

- Это будет большой шок для них.

- А ты, стало быть их от этого шока оберегаешь. Считаешь - они еще не готовы? Зря ты так думаешь о них. В них проснулось любопытство.Пусть увидят, где они живут.

- И поймут, что их мир - это всего лишь маленький клочок?

- О да.

- Они возненавидят этот мир.

- Естественно. Они его уже ненавидят. Только еще не понимают этого.

- За что же они его ненавидят?

- За то, что в нем нет капусты.

- Смеешься?

- Нисколько. В нем нет капусты, какой-нибудь брюквы, еще чего-то.

- Далась им эта капуста. Хорошо, я насажу капусту.

- Ни в коем случае. Умоляю тебя, не делай этого. Не иди у них на поводу. Иначе в один прекрасный момент тебе придется расширять мир, когда в нем не станет места, например для баобабов. Или для чего-то еще.

- Я начинаю думать, что зря тебя послушался. Их придется отсюда убирать.

- Конечно. Им здесь скоро станет тесно. Они сами попросят тебя переселить их отсюда. Они еще не совершили чего-нибудь предосудительного?

- Что ты имеешь в виду?

- Никого из зверей не убили?

- Зачем?!

- Чтобы поесть мяса.

- Ты думаешь, им захочется?

- Им уже хочется. Или ты думаешь, они ограничатся капустой?

- ... Ты считаешь, что это правильный путь?

- Безусловно.

- Но нужного результата пока нет.

- Будет. Прошло-то всего два дня.

* * *

Сегодня они впервые поругались. Он настаивал, что нужно убить оленя, или, на худой конец, зайца и полакомиться мясом. Она категорически воспротивилась. С какой это стати? Они же ручные, зверушки, они вон какие доверчивые, у них же глаза - умные-умные, не то что у тебя. И их - есть? Что это пришло в твою пустую голову? Ни за что!

Ах, это у него голова пустая? Это у тебя голова пустая! Только и знаешь, что над озером вертеться, себя рассматривать. А чего, собственно вертеться? Жалко, что ветер здесь слабый, а то подул бы как следует, чтоб ты в воде себя разглядеть не смогла.

Ах, ветер ему слабый! Зато у тебя в голове сквозняк! Я для чего у воды верчусь? Хоть бы подумал. Вот подумай, подумай, может быть придумаешь что-нибудь. А мясо я есть не собираюсь. Здесь фруктов полно. Мяса ему! Яблоки ешь!

Сама ешь свои яблоки! И груши! И манго! И бананы! Вот у меня где твои бананы! А яблоками я вообще сыт по горло!

Он плюнул и ушел. Долго бродил по саду, медленно остывая и прислушиваясь к своим необычным ощущениям. Сердце колотится будто он пять раз вокруг озера обежал. И вообще - хочется рвать и метать. И он рвал. Листву. Траву. Ломал ветки. Потом сообразил, что трава и ветки ни в чем не виноваты. Сел. Что это Он, собственно так разошелся? Ну не хочет Она есть мясо, и ладно. Заставлять ее, что ли? Не будем мы ее заставлять. Пусть питается яблоками. Это ее личное дело. Глаза у них, видите ли, умные-умные, не то что у меня. А мне плевать. Мне жрать хочется! Ух ты! Слово-то какое: жрать! Жрррать! Да. И никаких. Впрочем, жрать-то как раз не очень хочется - Он ведь совсем недавно этих проклятых яблок нажрался, провались они совсем. Но мяса бы Он поел. Ах, как Он поел бы мяса! С чавканьем, с урчанием, вращая глазами. Стоп, так ведь мясо-то будет сырое. Надо же его как-нибудь разогреть... и... это... обжарить. А на чем? Огонь нужен, вот что. А где его взять? Негде. Нигде тут ничего не горит. А как огонь этот самый добыть - неизвестно. Надо будет подумать над этим. А то, знаете ли, сырое мясо это как-то неаппетитно. Подумаю об этом... Огонь... Как бы попробовать его разжечь, а? Разжечь... Он незаметно уснул и во сне увидел Ее. Какая Она красивая. Какая кожа у Нее белая и гладкая, должно быть. Почему это Он до сих пор не удосужился проверить, какова Ее кожа на ощупь? А ведь прикасался к Ней тысячу раз, за руки Ее брал, по плечу хлопал. А надо было не хлопать, а погладить, дубина. И не только по плечу... Вот как сейчас, во сне... Он ощущал что-то совершенно необычное, какое-то острое, покалывающее наслаждение, и когда Она тоже обняла Его, Он почувствовал, что стал невесом, что отрывается от земли и вместе с Ней парит в облаках окутывающей их неги и блаженства... Что-то разбудило Его. Он крякнул с досады и вдруг почувствовал в том месте, где сходятся ноги что-то совсем уж невообразимое - силу и мощь возбужденной плоти. Он сел и долго таращился в сумрак сада. А потом Его мозг обожгла мысль : для чего это Она так часто крутится возле озера, прихорашивается, старается выглядеть лучше. Уж не для того же, чтоб понравиться лягушкам и зайцам. И потом, Она ведь сказала "Подумай!" И Он пошел Ее искать...

* * *

- Итак...

- Ты был прав. Они провели ночь вдвоем. А потом съели десятка два яблок от той яблони.

- Ну?!

- Они набросились на нее и чуть не вырвали с корнем.

- Молодцы. А как насчет мяса?

- Он уговорил ее попробовать.

- И?..

- Они подманили олененка... В последний момент им стало его жалко.

- Вот видишь. Значит все нормально, значит в пучину безоглядного греха они не вверглись. Значит, в них осталась жалость к беззащитным животным. Это же прекрасно! А теперь - гнать их в шею! Они уже созрели. Я подобрал им прекрасную планету, они будут довольны, да и ты тоже. Она во многих местах почти не отличается от этого мира, вот только яблони и груши там просто так не растут, их придется возделывать, работать придется. Ничего, пусть попотеют, им это на пользу. И оленята там не такие доверчивые, за ними побегать придется, ох как побегать. Да ты знаешь эту планету, возле желтого солнца.

- Помню. Вообще-то именно туда я и думал их поселить.

- Вот и прекрасно. Пусть еще денек помучаются, а потом - в шею!

- Знаешь... У меня рука не поднимется. Они же дети мои...

- Вздор! А впрочем, хорошо. Я сам. Так и быть. Сниму с тебя это бремя. Мне это вроде бы с руки. Только смотри - освоятся они там, обживутся, детей нарожают, ты еще парочек десять сделай - это профилактика от кровосмешения, чтоб не выродились через пару поколений. Да не забудь меня позвать, для завершающего штриха.

- Ох, что-то будет.

- Обязательно будет. Наплачемся мы с ними, это уж точно. Зато цивилизация будет.

- Мне кажется, что-то я сделал неправильно. В них слишком много от тебя.

- Половина - это не много. В их детях, конечно, эта равная пропорция соблюдаться не будет - у кого-то будет больше от меня, у кого-то больше от тебя, но в целом должно быть равенство.

- И все-таки - в них слишком много твоего.

- Но не мог же я от себя отрезать какую-то часть! Не беспокойся. Понаблюдаем. Если что-то не так - исправим.

- Потом может быть поздно.

- Исправлять никогда не поздно.

- Смотря как исправлять...

- Не беспокойся. Увидим.

* * *

Он с гордостью смотрел на огонь. Это Он зажег его! Правда, Ему пришлось попотеть, но огонь все-таки зажегся. А жареное мясо - восхитительная вещь! Это тебе не яблоки! Вкуснятина!.. Там, в том мире, Он никак не мог осмелиться убить олененка, зато здесь Он убил взрослого оленя. Вон сколько мяса лежит в пещере! Пришлось потратить целый день, чтобы добыть этого оленя, ну и набегался же Он! Он содрал с оленя шкуру, орудуя острым камнем, какое-никакое одеяло - здесь холодно по ночам. Правда, шкура здорово воняет, надо будет придумать, как ее обработать, да и мясо попахивает, даром что они пересыпают его солью. Соли надо бы побольше, но им ее дали мало, надо научиться добывать. А где ее добывать - неизвестно. Ничего - мясо съедим побыстрее.

Еще им дали пшеницу, они уже возделали и засеяли поле, и ростки уже проклюнулись. Растет она медленно, зараза, а когда вырастет и созреет, мы ее соберем, обмолотим и перемелем, и Она замесит тесто и испечет хлеб. Что такое хлеб - они не знали, но не хуже яблок же он! Потом надо придумать что-нибудь получше дубины и камней для охоты. Но это завтра. Сегодня он устал, наелся до отвала и хочет спать. Сквозь полуопущенные веки Он с умилением смотрел на Нее, как она ходит по пещере, хлопочет - ладная, стройная, правда живот у Нее увеличился, но Он знает, что это неспроста - это у них ребенок будет. А уж как Он ждет этого ребенка - никого никогда Он не ждал, как этого ребенка, и почему-то ему кажется, что это обязательно будет мальчик, и Он научит его охотиться, и сеять пшеницу - и сажать капусту, и солить мясо, и приручать собак, да мало ли чему еще - всему, что умеет сам и чему сам еще научится. А вдруг будет девочка? Что же, девочка - тоже хорошо. Потом, за девочкой все равно будет мальчик, Он подождет, Он еще совсем молод... И девочка, и мальчик, и снова девочка, и снова мальчик.

Интересно - жалеет ли Она, что их поселили сюда? Она никогда еще не говорила ему о том, что жалеет. Жалеть тут нечего. Особенно после того, как им показали, что представляет собой тот мир. Снаружи - жалкий клочок земли, озерко - два шага на три, да десятка три деревьев, а изнутри-то он, этот клочок, казался им бесконечным, Он помнит, как они искали край - целый день шли. А озеро-то, озеро! Изнутри - с трудом переплывешь, а это всего-навсего лужица. Как это все устроено - хотел бы Он знать. Жизнь здесь, конечно - не сахар. Яблоки с неба не падают. Здесь яблоки - кислые-кислые, Он съел одно - потом долго отплевывался. Их тут надо это... как его, куль-ти-ви-ро-вать, отбирать, долго, в течение многих лет, чтобы они стали такими же сладкими, как там. Это вопрос времени. Ничего, время у них есть, а умрут они - дети вырастят сладкие яблоки. Кстати - как это - умрут? Он так и спросил тогда: "Как это - умрут?" Голос не разъяснил. Оставил этот вопрос без внимания. Вообще, Голос тогда был какой-то странный, знакомый Голос, Они его много раз слышали, но всегда он был ласковый, а в тот раз ... грубый...Нет, говорил он вежливо ... жесткий - вот. Дескать - сказал - и никаких! А мы - что? Мы и не просили, чтобы нас оставили. Это там-то, в том мире! Интересно, а если им и здесь надоест? Обратной дороги нет, говорил Голос. Теперь им придется жить здесь всю жизнь, до самой смерти... Смерть... Что это такое? Узнаем... Со временем все узнаем... Вот надоест здесь - тогда и умереть можно...

Она посмотрела на Него. Спит. Наелся и спит. Пусть. Она присела на камень. Камень был теплый - нагрелся от костра. Возле правой ноги валялась кость с остатками мяса. Она швырнула кость собаке, та с готовностью поднялась, ухватила кость зубами и принялась грызть. Надо бы подбросить в огонь сучьев, и тоже лечь спать. Она встала, подошла к куче дров, выбрала несколько сучьев потолще, положила в очаг, посмотрела, как огонь лениво облизывает дерево, снова села. Потрогала живот, улыбнулась. Уже скоро. Интересно, как это ребенок помещается в животе? Очень просто - он маленький. Но ведь рожать ей уже совсем скоро - что же, ребенок так и родится маленьким? Странно. Он и Она сразу были большими, или Она чего-то не помнит? Уже скоро... А когда это - скоро? И как она узнает, что пришло время рожать?

В пещеру вошла кошка, посмотрела на собаку. Собака была занята костью и не обращала на кошку внимания. Кошка пошла вдоль стены, обходя разгоревшийся огонь стороной, подошла к Ней, потерлась о ногу и улеглась рядом. Красивый зверь. И у кошки скоро будут котята. У Нее ребенок, а у кошки - котята.

Она встала, подбросила в огонь еще несколько палок и легла рядом с Ним. Натянула на себя одеяло. Он завозился, что-то промычал. Она устала. Там Она никогда не уставала - точнее - так не уставала. Там Она ничего не делала, только бегала, играла, купалась... А здесь... Рожать будешь в муках - вспомнилось почему-то. В муках... Ладно, посмотрим. В муках... Она уже знает, что такое боль, значит рожать будет больно? Хотелось бы, чтобы было не очень больно. Или совсем не больно. В муках... Страшно... Не так чтобы очень страшно... страшновато... Ничего, посмотрим.

* * *

Исполнитель.

На Бумаге было написано... каллиграфическим почерком, чернилами, и, скорее всего, гусиным пером, следующее:

Город Черноземск. Улица Котельщиков, дом 32, квартира 3.

Объект - 1: Семаков Геннадий Павлович. 15 лет. Ученик девятого "А" класса средней школы N 4.

Родители: мать Семакова Анастасия Георгиевна, 45 лет, шпалоукладчик на железной дороге. Отец в данном городе не проживает и отношения к Объекту - 1 не имеет.

Объект - 2: Книга.

Дата: 12 мая 19... года.

Цель: контакт Объекта - 1 и Объекта - 2.

Ну вот, подумал я. Устраивай контакт Семакова Геннадия Павловича, пятнадцати лет с какой-то книгой. Я посмотрел на стол. Книга уже лежала там. Большая, черная, старинная. В кожаном переплете и с серебряными почерневшими застежками. Я привстал, чтобы посмотреть название. "Магия". Латинскими буквами. Вытеснено золотом. Я вздохнул и принялся искать пепельницу. Пепельницу мне удалось обнаружить на втором кресле. Она была тяжелая, бронзовая, в виде свирепого орла, распластавшего крылья. В ней было три смятых окурка. Я водрузил пепельницу на стол, смял Бумагу и положил между крыл. Бумага сразу вспыхнула и быстро сгорела. Я поворошил пепел пальцем, брезгливо поморщился, вытер палец о кисть на персидском халате и взял книгу...

Глава 3. Дети.

- Ты так думаешь?

- Вмешательство необходимо, решительно необходимо. Посуди сам - ты не дал вмешаться, когда произошло первое убийство; когда произошло первое отцеубийство; когда началась первая война. Ты говорил: так и должно быть, не вмешивайся, дай им самим во всем разобраться. Я не вмешивался. Я ждал. Я терпеливо ждал! А теперь не знаю слов, чтобы себя обругать. Все с самого начала было не так. Войны следуют одна за одной. Они убивают. Причем убивают не только солдат - это бы куда ни шло, они убивают женщин и детей. Стариков! Они жгут поселения, они грабят, они насилуют. Они развратничают. Уму непостижимо - что они выдумали для услаждения плоти. Они притесняют друг друга. Кто-то из них бесится с жиру - это их выражение - а кто-то голодает. От голода умирают дети! Это ужасно. Я понимаю - Эксперимент. Я предвижу все твои возражения. Я наизусть знаю все твои аргументы. Они убеждают меня, что мое желание вмешаться и хоть что-то поправить - это не более чем эмоции. Но я имею право на эмоции! Я не могу равнодушно смотреть на плоды наших трудов. Они погубят сами себя и Эксперимент будет провален. Я не хочу этого. Я не могу это допустить. Это выше моих сил. Пойми меня правильно.

- Я очень хорошо тебя понимаю. Более того - мне самому многое не нравится. Вот ты говоришь - вмешаться. Хорошо. Как?

- Как? Вот давай и обсудим - как.

- Лично ты что предлагаешь? Напугать их? Внушить им мысль о том, что нам с тобой что-то не нравится и мы намерены принять меры? Или публично наказать некоторых особо неприятных тебе, а остальных заставить смотреть? А как наказать? Выпороть? Поставить к позорному столбу и закидать камнями? Распять на столбах, как у них практикуется? Или наслать мор, засуху, голод? Две трети умрут, а остальные зарекутся грешить? Или препарирвать их, каждого в отдельности и сделать из них праведников? Что именно ты предлагаешь?

- Вздор! Ничего подобного я и не думал. Это все твои методы. Напугать их не сложно. Их надо учить. Дать им закон, который они исполняли бы беспрекословно. Не из страха наказания, а из уважения к закону.

- Чудесно. И они сразу же исправятся?

- Ну почему же сразу. Пройдет какое-то время...

- И ты думаешь, что все они будут свято блюсти такой закон?

- Ну почему же все. Хотя бы треть и ...

- А две трети будут продолжать убивать, насиловать и угнетать?

- Не спорю - вопрос сложный. Но придумать что-то все-таки надо. Терпеть больше невозможно.

- Хорошо. Я согласен - равновесие нарушено и его нужно как-то выправить. Возможно - я ошибался, когда не давал тебе вмешиваться. В принципе - я не против закона. Вот только как ты собираешься им его дать? Спустишься на площади и начнешь вещать?

- Ты все смеешься, а дело серьезное.

- Да - серьезное. У них и так полно всяких суеверий и верований, и стоит тебе...

- Я не собираюсь высаживаться на площади. Достаточно показаться одному из них, у меня есть на примете такой человек - они ему верят.

- Чепуха. Он сойдет с ума и они перестанут ему верить.

- Он не сойдет с ума. Я не собираюсь показываться в своем настоящем обличье.

- Он - ученый человек?

- В некоторой степени - да, он ученый человек.

- Значит, он в некоторой степени сумасшедший. И тем не менее, тем не менее... Все-таки, я не хотел бы, чтобы ты общался с ними напрямую. Ты понимаешь - почему. Нельзя ли как-нибудь подсунуть им этот закон?

- Нельзя. Они должны уверовать в закон. И если закон дам я, они уверуют в него. Только так. Если ты видишь более подходящий путь скажи.

- ... Пожалуй, ты прав. Хоть и не нравится мне все это, но, пожалуй, ты прав.

* * *

Теофей сидел на большом, не остывшем еще камне, и горестно кивал трясущейся седой головой в такт своим мыслям. Он стар. Он очень стар. Почему выбор пал на него? Он мудр. Пусть. Ему верят. Пусть. Да, ему пока верят. Станут ли верить дальше? Как на него посмотрел Саав, когда услышал, что Бог требует построить для него, Бога, ковчег. Саав ничего не сказал, но ему и не нужно было ничего говорить - все было написано у него на лице. И Дорония посмотрела почти так же. И Вул. И расходились они все понурые какие-то, печальные. Дескать, совсем спятил старик. Однако за дело они все-таки взялись. С неохотой, но взялись. Ковчег почти готов. Завтра он будет совсем готов. А послезавтра...

Теофей посмотрел на запад. Солнце давно село и с востока надвигалась тьма. Ему стало холодно, он поежился, но уходить не хотелось. Он, Теофей, обманул их. Обманул Саава, Доронию, Вула. Обманул всех. Бог вовсе не требовал постройки ковчега. Бог ничего не требовал. Это была его, Теофея, идея - построить ковчег. Ну как же - разве можно разговаривать с Богом где-то кроме как в ковчеге? Нельзя. Он помотал головой, вытер рукавом слезящиеся глаза. Никак нельзя. Будь на его месте Саав... Нет, Саав еще молод и неразумен. Как бы поступил на его месте Саав? Или Вул? Трудно сказать. Вул в два раза старше Саава, но Теофей не знал, как поступил бы Вул, потому что Вул в два раза моложе Теофея. Да и важно ли это - как поступили бы Вул и Саав? Не Вулу и Сааву Бог доверил быть Проводником, а ему, Теофею, и Теофей сам решает. Вот он решил построить для Бога ковчег. А если при этом он обманул жителей деревни... Нехорошо. Обманывать нехорошо. Стать Проводником и обманывать... Но теперь уже поздно. Прийти к ним и сказать, что Бог вовсе не просил ковчега... Признаться во лжи... Они ничего не скажут, только утвердятся в мысли, что совсем выжил из ума старый Теофей. А может быть, кто-нибудь и скажет. Вот Приум, например. Да, Приум непременно что-нибудь скажет. Хотя бы вот : "А куда ковчег будем девать?" На него шикнут, и все. Мол, не перечь старому человеку. Мол, каким еще ты станешь, когда доживешь до таких лет. Нет, прийти и сказать такое немыслимо. Невозможно такое сказать. Да и не надо такое говорить. Обманул так обманул. Теперь молчи. Да и потом - где же с Богом разговаривать?

Интересно - а можно ли прожить жизнь и ни разу не согрешить? Ни разу... Никого никогда не обмануть, никого никогда не унизить. Не согрешить ни разу... Холодно... Нет! Не холодно совсем. Что это он вообразил? Не холодно, а страшно. Ведь если то, что он видел в снах - не более чем сны... Страшно даже подумать об этом... Что же получается если это были только сны, тогда ему придется продолжать лгать? Продолжать строить ковчег, подгонять, чтоб поторопились? Или признаться в том, что он, Теофей, действительно выжил из ума? Бррр! Невозможно в этом признаться, невозможно! Никто, конечно, не покажет на него пальцем, никто не захихикает, но он-то будет знать, что не захихикают только потому, что будут сдерживаться. Из уважения к нему, значит. А может быть и захихикает кто-нибудь. И стоит ему, Теофею, на этого, захихикавшего, посмотреть, как у того сделается постное лицо. Дескать что? Я ничего. Ну а за глаза... Ох-ох-ох!

Но не может же быть, чтобы это были просто сны. Ведь никогда же с ним ничего подобного не было. А тут - свет. И не то чтобы просто свет - как от солнца, например, а такой свет, что проникает в самую глубь и просвечивает насквозь. И Голос... Ласковый такой... Он, Теофей, не помнит, чтобы с ним так ласково говорили. Да нет, эта ласка не в интонациях Голоса, она откуда-то извне, и обволакивает, обволакивает... Непостижимая ласка, нечеловеческая... Нет! Не может это быть простыми снами! Невозможно!.. Теофей осекся. Кажется, последние слова он прокричал вслух. Он подслеповато прищурился, оглядел сгущающиеся сумерки нет ли кого поблизости, не слышал ли кто? Сердце забилось толчками, в горле встал комок. Если услышат, что он, Теофей, сомневается, тогда... Не хочется думать об этом... Горько думать об этом... Почему выбор пал на него? Он стар, немощен и не честен. Обманывал ли он когда-нибудь раньше? Обманывал. Обманывал! Грешен. Грешен! Так почему же выбор пал на него? Не потому ли, что другие более грешны? Как замолить грехи? Как задобрить Бога, который, конечно же, знает, что он, Теофей - грешен? Надо принести ему в жертву козленка. И не одного. Самого лучшего вина. Теофей смутился. Разве Бог пьет вино? Разве Бог ест мясо? Нет, не годится. Он еще подумает над этим... Он еще подумает...

Ноги затекли. Теофей с трудом встал, сделал несколько неуверенных шагов, плотнее запахнулся в длинную серую накидку и побрел прочь, оскальзываясь и спотыкаясь.

* * *

Он заставил их втащить ковчег на гору. Видно было, что им не хочется тащить, но они подчинились. Тащить было тяжело, мужчины часто менялись. Женщины с дарами шли позади. Теофей бегал туда-сюда, совершенно запыхался и боялся теперь только одного - как бы сердце не выскочило из горла, где оно пребывало со вчерашнего вечера. Его суета была совершенно не нужна, и он понимал это, но ничего поделать не мог. Если бы он остановился, его начала бы бить крупная дрожь - такая крупная, что кто-нибудь обязательно заметил бы, а ему не хотелось, чтобы кто-то видел как он волнуется и боится. Когда, наконец, ковчег установили на вершине и можно было остановиться, Теофей не остановился. Он продолжал сновать туда-сюда, никого не подпускал к дарам, которые женщины сложили у входа в ковчег, а мужчины порывались внести внутрь, погнал всех вниз, свирепея в душе от того, что люди так медлительны и неповоротливы.

Очень скоро он остался один на вершине, но и тогда не остановился, проверял в последний раз, все ли в порядке, хотя все было в абсолютном порядке, просто не могло быть что-то не в порядке. А, собственно, в каком порядке? Он сам определил, что должен быть такой и такой порядок, Бог его ни о чем не просил, то есть не требовал, разве Бог может просить. В сотый раз перекладывая дары, разложенные им в ковчеге, он пытался заставить себя сесть и спокойно ждать, и не мог. И только тогда, когда он почувствовал, что взвинчен до предела, что если он сейчас же, сию минуту не сядет, то умрет, только тогда он сел внутри ковчега и неподвижными глазами уставился на дверь. Он не мигал и скоро слезы потекли по дряблым щекам - он не вытирал их.

- Я здесь, Теофей, - тихо сказал Голос и Теофей сильно вздрогнул и принялся озираться. Не увидев никого, он решил, что ему послышалось, вытер глаза рукавом парадной накидки и снова уставился на дверь.

- Я здесь, Теофей, - тихо повторил Голос. Теофей снова огляделся и хрипло сказал:

- Где?

- Здесь. Ты меня не видишь, но это не существенно.

Тогда Теофей вскочил, постоял немного, дико вращая глазами, рухнул на четвереньки, сильно стукнув головой об пол, и застыл в таком положении, ни жив, ни мертв.

- Ну-ну, - сказал Голос. - Встань. Я хочу видеть твое лицо.

* * *

- Итак?

- Он был страшно возбужден, постоянно падал на колени, стучал головой об пол. По-моему, многого он толком не понял.

- А что ты от него хотел? Чтобы он воспринял с ясным лицом и улыбкой на устах? Для него общение с тобой может оказаться катастрофическим и придется подыскивать другую кандидатуру.

- Не думаю, в конце беседы он почти успокоился, и говорил вполне осмысленно. Он просит чуда.

- Чуда? Ну да, ну да. Иначе соплеменники ему просто не поверят. Что же, яви им чудо. Например, перенеси этот... как его...

- Ковчег.

- Да, ковчег. Перенеси его в деревню. Или еще что-нибудь придумай. Поэффектней. Уж вмешиваться, так вмешиваться. Кстати, зачем они принесли ковчег на вершину? И вообще - зачем ковчег?

- Насколько я понял, он считает, что со мной нельзя разговаривать нигде, кроме как в ковчеге. В этом он твердо убежден. А вершину горы я сам ему назначил. Как место встречи.

- Хм... Стоило ли так трудиться? Я имею в виду ковчег.

- Он считает, что стоило.

- Ладно. Это их дело. Пусть строят ковчеги, таскают их по горам, если им так хочется. Когда следующий сеанс?

- Через день. Думаю, к тому времени он окончательно придет в себя.

- Да-да. Если это вообще возможно.

* * *

Ковчег мягко качнуло и Теофей взмахнул руками, чтобы не упасть. Он постоял минуту, прислушиваясь к своим ощущениям. Было хорошо. Снаружи раздался Голос:

- Слушайте Теофея... Слушайте Теофея... Слушайте Теофея...

Теофей знал, что там, за стенами ковчега стоят изумленные соплеменники. С выпученными глазами. С открытыми ртами. Ковчег, который они полдня несли на вершину горы, в мгновение ока оказался посреди деревни. И сейчас он, Теофей, откроет дверь и выйдет с торжественным выражением лица и объявит людям Закон, и люди будут внимать ему молча, с безграничным доверием и почтением. Нет, торжественное выражение никак не получалось - губы сами собой складывались в счастливую улыбку. Теофея просто распирало от счастья. Он даже сжал лицо руками - нет! И пусть, подумал он. Пусть видят, что он счастлив и горд. Он, Теофей Проводник - счастлив и горд. И он открыл дверь.

* * *

Теофей сидел на своем любимом камне и мучился. Он глодал себя, он ругал себя самыми страшными словами, он терзал свою душу. Он опять обманул. Он посмел исказить Закон. Он добавил кое-что от себя. Как это произошло? Кто потянул его за язык? Он вспоминал свои последние слова из той памятной речи перед сельчанами и ему было нестерпимо стыдно. Как посмел его мерзкий язык произнести эти слова? Тогда, стоя рядом с ковчегом, глядя в глаза то Сааву, то Доронии, он произнес эти проклятые слова, и когда смысл их дошел до него, тут же облился холодным потом. Этих слов не было в голове - откуда же они взялись? Не иначе, как Лукавый попутал. Он, только он! Ему было страшно. Как Бог отнесется к этим словам? Теофей полагал, что Бог не одобрит его самодеятельности, значит - накажет нерадивого Проводника. Как? И когда? Теофей принялся обдумывать сказанные им тогда слова. Но ведь ничего особенного в этих словах нет. Бог и сам мог их сказать. Может быть Бог просто забыл их сказать? Ведь это правильные слова? Нет в них ничего плохого, ничего такого, что расходилось бы с Законом. Точнее - одна маленькая закавыка все-таки есть, но ведь она же маленькая, малюсенькая, на нее и внимания обращать не стоит, это же чепуха. Стоп! Что значит - чепуха? В Законе не может быть чепухи! Закон - это такая штука, что в нем просто не может быть чепухи. По определению. Ему не стоит обманывать себя, он допустил оплошность, преступную оплошность. Но ведь он не виноват это Лукавый, это от него. Откуда же еще могли взяться эти проклятые слова, как не от Лукавого? И потом - уже поздно. Слова вошли в уши людей и навеки остались в них. Их уже не убрать. Никого уже не убедить в том, что на эти слова не нужно обращать внимания, что они - отсебятина, навеянная Лукавым. Значит - снова ложь, снова грех. И никуда не уйти от греха - он повсюду. И стоит только показаться, что вот - ушел от греха, зарекся, а грех тут как тут.

Люди считают Теофея честнейшим человеком, они просто не допускают мысли о том, что он лгун. Это не может прийти им в голову, а если кто-то посторонний намекнет об этом, люди закидают такого камнями. Такое было, и не однажды. Да-да, одного даже забили насмерть, и эта смерть на его, Теофея, совести. На его совести много грехов, но люди считают его праведником, особенно теперь, когда он стал Проводником. Теперь авторитет его непререкаем и, возможно, еще не одного несчастного, усомнившегося в Теофее, забьют досмерти. И эти смерти лягут на совесть. Сколько еще ляжет на совесть! Ведь жить еще долго, несмотря на то, что он уже стар. Еще долго будут ходить паломники, чтобы поклониться святому старцу, чтобы своими глазами увидеть святого старца, ковчег, гору, своими ушами услышать Закон из уст святого старца и разнести по миру увиденное и услышанное. И те проклятые слова пойдут путешествовать по миру! Теофей закрыл лицо ладонями. Стыдно. Нестерпимо стыдно. Он, Теофей, святой старец, разговаривавший с самим Богом, Теофей, которому заглядывают в рот, ловя каждое слово, боясь пропустить, не услышать - обыкновенный грешник. Конечно, по сравнению с любым другим человеком - Теофей безгрешен. Он никого никогда не убил, не обворовал, не ограбил. Он не прелюбодействовал. И никогда явно не лгал. Он значительно менее грешен, чем остальные, настолько, что для обыкновенного человека его грехи - что капля в море, но сам-то он прекрасно понимает, что дело не в количестве грехов, и даже не в качестве ... Нельзя быть менее грешным, можно быть либо безгрешным, либо грешным. А безгрешным, судя по всему, может быть только Бог...

Теофей сидел так уже очень долго. Краем глаза он видел паломников, толпящихся в отдалении под деревьями. Они не решались беспокоить старца. Они почтительно ожидали, когда он пресытится уединением и можно будет подойти, преклонить колени, облобызать ноги, невнятно произнести несколько слов и сесть поблизости. Теофей протяжно вздохнул, подвигал мышцами лица, придавая ему подобающее выражение, и мановением руки подозвал паломников.

* * *

Исполнитель.

Книга была на латыни. Я посидел немного, соображая, как обыкновенный русский мальчишка будет ее читать. Это что же, друзья мои, он знает латынь? Я, например, латыни не знал. Нет-нет, кое-какие крылатые фразы, конечно... Я наморщил лоб, вспоминая. Ах, да! Stultorum infinitus est numerus (Число глупцов бесконечно). Это про меня, то есть, про таких как я. Вот, значит как. Попадет, значит, эта кожаная книга в руки Семакова Геннадия - и что? Ему, стало быть, захочется ее читать? А если он не знает латыни - он должен ее, латынь, изучить? Я покачал головой. Мне, например, эту книгу читать нисколько не хотелось. Точнее, читать-то, может быть и хотелось, но нисколько не хотелось изучать латынь. Вот именно этим я и отличаюсь от Семакова Геннадия. Именно поэтому мне никто никаких книг не подкладывает, и от меня ничего не ждут. Именно поэтому мною никто не интересуется, даже налоговая полиция. Кстати, почему мною не интересуется налоговая полиция? Потому что у меня все документы в порядке. Откуда доходы - пожалуйста, декларация! Заплатил ли налог - пожалуйста, квитанция! Мною не интересуются женщины. Точнее - очень интересуются, но не в том смысле, в каком мне бы хотелось. Они очень интересуются моими деньгами, а в особенности тем, как бы оттяпать их у меня, да побольше.

Я встал, швырнул книгу на кресло и побрел в ванную. Ванная у меня... А, к черту! В зеркале отразилось мое лицо. Зауряднейшее лицо. Такое лицо никакую женщину заинтересовать не может. Волосы жидкие, торчат во все стороны, как их не приглаживай и не расчесывай, даром что стригусь я у самого дорогого парикмахера. Нос длинный, крапчатый. Цвет лица - серый. На шее, под подбородком - родинка, больше похожая на бородавку. Отвратная морда. Не лицо, а именно морда...

Я вышел из ванной и побрел по комнатам, с ненавистью глядя на предметы мебели. Тумбочки, комоды, пуфики, подушки, невероятных размеров диван. На кой черт, спрашивается, мне этот диван? И на кой черт мне эта даже не двуспальная, а четырехспальная кровать? Надо купить к ней балдахин, как у восточных падишахов, - с издевкой подумал я.

Кто я был когда-то? Простой инженер. Инженер... Это слово приобрело в России издевательский смысл. Скоро этим словом будут ругать подростков. Да. Простой инженер. До реформы я худо - бедно влачил существование, но вот после реформы... Я вспомнил времена, когда мне шесть месяцев не платили зарплату и содрогнулся. Зато когда я дорвался до денег, да не просто до денег, а до больших денег, друзья мои, тут-то меня и прорвало. Я начал тратить. Вот эта квартира, друзья мои, стоит столько, сколько простому инженеру не заработать и за две жизни. А обстановка - в два раза больше. Я одевался в таких магазинах, где даже после деноминации на ценниках осталось много нулей. Я летал на выходные в Париж. И что? И ничего.

Я плюхнулся в кресло и принялся листать книгу в поисках картинок. Картинки были, но, противу ожиданий, совсем не те, которые в этой книге должны быть. Что я ожидал увидеть? Древнего алхимика в черном плаще с коническим колпаком на голове, делающего пассы над ретортой, в которой ртуть превращается в золото; кабалистические знаки, отгоняющие злых духов и ведьм; волшебника, творящего заклинания; старую каргу над чаном, в котором варится приворотное зелье. Что-нибудь еще в этом духе. Ничего похожего в книге не было. Были же какие-то непонятные чертежи, была изображена неизвестная машина в разрезе и масса формул. О, формул в книге было значительно больше, чем текста. Причем формул таких, каких я, инженер, и неплохой, кстати, инженер, никогда не видел.

Чепуха! Это же древняя книга, там обозначения отличны от общепринятых сейчас. И чертежи нарисованы по древним правилам. Я закрыл книгу и покачал головой. Вот возьму и не поеду ни в какой Черноземск! Вот возьму, засяду в библиотеке, обложусь учебниками латыни - есть же такие учебники? - прочитаю книгу и сделаю что-нибудь такое... этакое...

Дурак! Нигде ты не засядешь, ничто ты не прочитаешь. Души прекрасные порывы... Мечты... Зачем мне это? Помнится, еще до реформы я изобрел одну штуку... Гордился... Был удовлетворен... А что за это получил? Премию в размере семидесяти рублей пятнадцати копеек и бумажку с гербовой печатью. Нет, друзья мои, семьдесят рублей и пятнадцать копеек в те времена были для меня подарком судьбы, я не спорю. А еще дороже было удовлетворение, самоутверждение - дескать, вот я какой умный. А теперь...

Я потянулся к телефону, набрал номер, послушал короткие гудки. Справочная, конечно, занята. Она всегда занята. Сидит там стареющая девушка - "Я-одна-а-вас-много", надоест ей отвечать, она снимет трубку и болтает с другой стареющей девушкой. Я поставил телефон на автодозвон и стал вспоминать, что я хотел сегодня утром сделать. А, я позавтракать забыл. Я поплелся на кухню.

Домработницы у меня не было. Раньше я нанимал домработниц, преимущественно молодых девушек, но все они только о том и думали, как забраться ко мне в постель, и я их всех разогнал. Надо бы нанять какую-нибудь добродетельную матрону лет этак шестидесяти с гаком. Нет, ну их! Я и сам могу о себе позаботиться, надо же чем-то занимать время.

Телефон дозвонился, когда я запихивал в рот бутерброд с ветчиной и сыром. Бутерброд был большой, а рот - маленький, поэтому я послушал, как стареющая девушка с ненавистью прокричала: "Алло! Алло!" и продолжал жевать. Только позавтракав и выкурив сигарету я снова набрал номер. До Черноземска можно добраться только поездом. И с пересадкой. Я плюнул с досады и стал собираться.

Глава 4. Безумец.

Авраам проснулся с головной болью, опухший, не выспавшийся. Уже пятую ночь подряд его тревожили странные сны. В этих снах приходил к нему Бог и спрашивал: - Авраам, любишь ли ты меня? Авраам падал во сне на колени, истово стучал лбом о землю, тщился уверить Господа в том, что да, любит, всем сердцем, больше себя самого, больше жизни своей, но, как казалось Аврааму, Господь не верил ему. Нет, во сне Господь уверял Авраама, что верит, что понимает его, Авраама, любовь, но сам Авраам догадывался, что не сумел убедить Господа в своей любви окончательно. Иначе почему же Бог каждую ночь переспрашивает?

Авраам исхудал, стал тревожен и все больше и больше времени проводил в молитвах. Жена и дети смотрели на него с жалостью, а по селению распространился слух, что Авраам сошел с ума. Проводя время в молитвах, Авраам плакал, рвал на себе волосы, посыпал голову пеплом, стремясь уверить Господа в своей искренней любви и почитании, но Господь не хотел слышать его, точнее, это Авраам уверил себя в том, что Господь не хочет слышать его. Ему казалось, что Господь требует доказательств. И это нашло подтверждение в очередном сне. Господь явился к нему в образе сверкающего облака, такого яркого, что Авраам закрыл глаза, чтобы не ослепнуть, и в который раз вопросил:

- Авраам, любишь ли ты меня?

- Люблю, Господи! - прижимая руки к груди, отвечал Авраам.

- Сильно ли ты любишь меня?

- Так сильно, что не могу выразить это словами. Язык мой скуден, я не нахожу слов для выражения моей любви к тебе, Господи.

- Докажи мне свою любовь, Авраам.

- Как? Как доказать, Господи? Скажи мне! Я сделаю все.

- Третьего дня приходи на жертвенную гору. Приведи с собой Иссу, своего любимого сына. Принеси его мне в жертву.

Сердце Авраама оборвалось. Ему захотелось закричать: "Нет!!! Все что угодно, только не это!" Но он не закричал, он только заплакал, уткнувшись лицом в пыль, размазывая грязь по лицу. Исса был любимым ребенком Авраама. До Иссы у них рождались дочери, три девочки, а Авраам так хотел сына, он уже отчаялся, смирился с тем, что сына у него не будет, ведь они уже немолоды, и тут вдруг Господь сжалился над ним и послал ему сына, и он любил сына всем сердцем, он души в нем не чаял, он оберегал его от напастей, он возился с ним, играл, радовался, видя, что сын растет здоровым и крепким мальчиком. Эта любовь переполняла его, делала счастливым, и вот... Да, Бога он тоже любил. Тоже всем сердцем. В его сердце мирно уживались две любви, и он был самым счастливым человеком на свете, до тех пор, пока... Теперь приходилось выбирать, кого он любит больше. Но страшно даже подумать о том, что можно ослушаться Бога. Это невообразимо, это кощунственно! Это святотатство! Нет-нет, просто невозможно ослушаться Бога! Разве сможет Авраам жить с таким грехом на душе? И разве не накажет его за это Господь? Нет-нет, ослушаться Господа... Но как же быть? Надо уговорить Господа. Надо умолить его взять жизнь его, Авраама, и оставить жизнь Иссе. Однако из глубины души все всплывала и всплывала страшная мысль о том, что ослушаться все-таки можно, более того, ослушаться надо, мыслимое ли дело приносить в жертву любимое чадо, отрезать часть души своей, причем большую и лучшую часть... Авраам страшился этой мысли, шарахался от нее, но она все лезла и лезла в голову, и никуда нельзя было скрыться от нее. Он гнал ее, он убегал от нее, но она возвращалась, жгла голову, разрывала ее на части. Нет! - твердил он себе, - я не ослушаюсь Бога. Я выполню его требование. Я убью сына своего... И тут же он пугался и этой мысли. Убить сына своего? Плоть от плоти своей? Разве может быть угодно Богу убийство, хоть и будет оно называться жертвоприношением? Почему Господь так жесток? Стоп! Да какое право имеет он, Авраам, осуждать Господа?! Да как смеет он, тварь пресмыкающаяся, судить о делах Господних? Два последующие дня и две ночи Авраам силился умолить Бога отменить свое решение, смягчить участь раба его Авраама, но все было тщетно. Господь не приходил больше во сне, и Авраам чувствовал, что он непреклонен.

И вот настал назначенный день. Авраам проснулся с восходом солнца, встал, оделся, умылся, действуя механически, разбудил Иссу, заставил его одеть лучшую, праздничную одежду и сказал, что Исса пойдет вместе с ним на жертвенную гору, где они вдвоем принесут в жертву ягненка. Исса с готовностью стал собираться, ведь он ни разу еще не ходил с отцом на жертвенную гору, и ему было интересно.

Авраам вдруг почувствовал, что сознание его как бы раздвоилось: он увидел себя со стороны. Будто он сидит и наблюдает за собой и своим сыном, как они готовятся к походу, как ловят в загоне для скота ягненка, как кричат потревоженные овцы, как у Иссы вдруг меняется лицо ему становится жалко ни в чем не повинного барашка - как он, Авраам, объясняет Иссе, что для барашка большая честь пойти на заклание для Господа, как Исса успокаивается и оживляется, как помогает посадить ягненка в мешок... Он, этот наблюдатель, хочет крикнуть Иссе: "Беги! Беги отсюда как можно дальше!", но язык прилип к небу и не поворачивается во рту, а они уже идут по дороге, и Авраам несет мешок, а другой рукой сжимает руку сына, неосознанно крепко сжимает, и Иссе больно, очень больно, он просит разжать руку, но Авраам не слышит его, и он вырывается и отбегает в сторону, а Авраам смотрит на него с удивлением. "Надо же", - думает наблюдатель, - "не посмел сказать сыну правду, взял барашка для отвода глаз. А ведь правильно сделал, Исса ни за что не пошел бы за ним, зная правду."

Они вышли из деревни и стали подниматься по извилистой тропинке на гору. Подъем был долгим и трудным, Авраам задыхался и часто присаживался отдохнуть. Исса торопил его, ему не терпелось приступить к действию. И вот они поднялись на вершину. Исса с интересом осматривал жертвенное ложе, залитое почерневшей кровью, бегал туда-сюда, а Авраам устало присел на камень и опустил руки между колен. Пора, подумал он отрешенно, и нащупал под таллифом нож. Вдруг что-то сверкнуло в его голове, что-то случилось с ним, он принялся озираться по сторонам, не понимая, где он и что делает. И когда он понял, где он и что он собирается сделать, в душе его раздался вопль отчаяния. Нет! - вдруг сказал он себе. Этого я не сделаю! Он почувствовал себя так, будто прыгнул в пропасть. Дух захватило, он посмотрел бешеными глазами на Иссу и сдавленно сказал:

- Уходи.

Мальчик смотрел на него, не понимая.

- Уходи, - повторил Авраам. - Я передумал. Я один проведу обряд. Да уходи же!

Исса стал пятиться, продолжая не понимать. И тогда Авраам рявкнул:

- Быстро!

Мальчик повернулся и побежал вниз. Он был обижен, несправедливо, непонятно и неожиданно обижен. Он бежал, плача и размазывая слезы по лицу. Авраам проводил его взглядом, встал, воздел руки к небу и прокричал, срывая голос:

- Господи! Я не выполню твое требование. Прокляни меня Господи, убей меня, испепели на месте, ввергни в ад, но я не могу послушаться тебя, это выше моих сил. Я - ничтожный раб твой, признаюсь тебе в том, что люблю тебя меньше, чем своего сына. Я готов понести любое наказание, я готов есть землю, я готов умереть и вечно гореть в аду, я на все готов... Он замолчал, опустился на колени и стал ждать. И раздался Голос.

- Встань, Авраам. Ступай домой. Живи. Радуйся жизни. Это было испытание. Быть может жестокое, но необходимое испытание. И ты с честью выдержал его. Ты поступил именно так, как и следовало поступить. Ступай, Авраам.

Авраам боялся поверить. Из глаз его брызнули слезы. Господь не оставил его в бесконечной милости своей. Забыв про барашка и нож, он засеменил прочь с горы, и закричал от переполнявшей его радости...

Глава 5. Сын.

- Отец, я хочу поговорить с тобой.

- Я слушаю тебя.

- Я хочу поговорить об Эксперименте.

- Гм... О каком именно Эксперименте ты хочешь поговорить?

- На планете возле желтого солнца.

- Хорошо.

- Я ... Мне не нравится Эксперимент... Точнее, мне не нравится, как вы его проводите. Еще точнее - мне не нравятся ваши методы воздействия.

- Вот как...

- Да. Скажи, зачем вы устроили потоп?

- Но, сынок, мы не устраивали потопа. Вернее, это, конечно, наших рук дело, но не по умыслу, а по недосмотру. Ошибка в расчетах.

- Хороша ошибка, Отец. Погибло столько людей. И животных.

- Я понимаю твое негодование, но, поверь, я был огорчен не меньше тебя. Я целую неделю не мог толком уснуть. Я и теперь с содроганием вспоминаю про потоп.

- А город? Вы же просто стерли его с лица планеты! Опять ошибка в расчетах? Или это было наказанием?

- Видишь ли... Все это не так просто. Это можно рассматривать и как наказание, но, поверишь ли - стечение обстоятельств и невезение. Мы пытались предотвратить катастрофу, но... как бы тебе сказать... Не слишком усердно... Словом - катастрофа произошла. Но этот город... Жители его...

- Но ведь не все же они были бесповоротно испорчены! В числе прочих погибли и невинные! Дети, наконец!

- Поверь, сынок, мне это тоже неприятно.

- А остров?

- Остров... Тут катаклизм в чистом виде. Такие катаклизмы неизбежны, уж так устроена планета.

- Но ведь вы могли его предотвратить?

- Нет. Переделывать целую планету, да еще населенную вдобавок... Ты представляешь, чем это могло кончиться?

- Хорошо. А зачем вы разрушили башню?

- О, насчет башни я полностью оправдаюсь перед тобой. Законы тяготения. В определенный момент нагрузка на грунт стала такой большой, что он просто не выдержал и, что называется, "поплыл". Башня разрушилась сама. А воспитательное значение разрушения ...

- Понимаю. Неуемная гордыня... А тот человек, Авраам, вы же чуть не свели его с ума! Эксперимент Экспериментом, Отец, но так жестоко поступать нельзя. Это же живые души, и делать из них подопытных кроликов, устраивать такие вивисекции... Это тоже воспитание? Собственно о воспитании я и хотел поговорить. Прости, Отец, но я считаю, что твоя рука, шлепающая нерадивое чадо, слишком тяжела. За каждый проступок чадо получает непропорционально сильный удар. Скажи мне, ты любишь людей? Впрочем, не отвечай. Верю - любишь. Но по-своему. Как-то эгоистично и, прости еще раз, грубо. Разве можно так, Отец?

- Вот как... Эгоистично и грубо... Может быть. Я знаю, что в этом Эксперименте мы наделали много ошибок, но поверь, исправляя одни ошибки, мы тут же совершаем другие, и от этого никуда не деться. Возьми, хотя бы, Эксперимент на Зирейте...

- О Зирейте мы еще поговорим в свое время.

- Прости, я отвлекся. Что ты хочешь предложить?

- Еще одно вмешательство.

- О, их было много. Я бы сказал - слишком много. Ничего не помогает, уверяю тебя. Главная ошибка была допущена в самом начале Эксперимента, и от нее и происходят все беды. Впрочем, ход истории заставляет задуматься о том, что, возможно, это была и не ошибка. С этим можно спорить, можно категорически не соглашаться, и я стою как бы посередине - соглашаюсь и отрицаю одновременно. Это сложный вопрос. Другое дело, что вмешательства эти были, как бы сказать... мелкими, что ли. Мы могли бы заменять жестоких и глупых правителей двойниками и править миром через них, но мы этого не делаем. Мы предоставляем людям полную свободу действий. Пусть люди управляют собой сами. А какого рода вмешательство предлагаешь ты?

- Это должно быть последнее вмешательство. Людей надо спасать, причем не только от самих себя, но и от вас, экспериментаторов. Мир надо затопить любовью. Только любовь спасет людей. Я собираюсь спуститься туда. Я должен родиться там человеком, пройти путь от рождения до смерти и дать им новую веру. Веру в любовь. Они должны полюбить друг друга как самих себя. Они должны переделать сами себя, только так они смогут выжить без поддержки извне. Без вашей поддержки. И после этого, последнего, вмешательства людей надо предоставить самим себе.

- Едва ли затея обречена на успех. Ничего хорошего из этого не выйдет. Но идея интересна, не спорю. Нам она не приходила в голову. Мы подумаем об этом.

- Ты сказал - подумаем? Отец, ты можешь запретить мне?

- Значит ты уже решил? И никакие уговоры не подействуют?

- Да.

- Хорошо... Однако - не торопись. Мы просчитаем все последствия...

- Не надо просчитывать. Там, где речь идет о любви...

- Понимаю. Ты советовался с Матерью?

- Я не советовался. Я просто изложил ей свою идею. Так же как и тебе. Со мной ведь ничего не случится. Что-то может случиться с человеком, которым я стану. Его могут убить. Он может умереть от болезней...

- Ну, уж об этом мы позаботимся...

- Умоляю тебя - не надо. Все должно быть естественно.

- Люди могут не поверить тебе.

- Поверят.

- Тебе придется творить так называемые чудеса. Только чудеса могут заставить их поверить во что бы то ни было. Убеждением и любовью ты не обойдешься. Это удивительно туговерующие существа.

- Что ж, если надо...

* * *

До двенадцати лет Ешу был обычным ребенком - играл со сверстниками, дергал девчонок за косы, дрался, лазал по заборам, шалил. Отец никогда не наказывал его. Даже когда Ешу разбил его любимую вазу караимского фарфора, которой он очень дорожил - единственную дорогую вещь в доме даже тогда отец ничего не сказал. В его глазах на мгновение мелькнуло бешенство и тут же сменилось испугом. Отец поспешно отвел глаза и вышел. Мать молча убрала черепки и инцидент был исчерпан. Мать всегда смотрела на Ешу с обожанием, но Ешу замечал, что обожание это было какое-то странное, что-то еще пряталось в глазах матери, но что - Ешу никак не мог уловить. До двенадцати лет он мало задумывался над этим, но после того, как начал видеть Сны, что-то переменилось в нем и он вдруг почувствовал себя не в своей тарелке.

Вот, например, Мафу. Когда он расшалился и разбил кувшин, не караимского фарфора, а обычный глиняный кувшин, которому цена - грош, его отец так выпорол, что крики было слышно за два квартала. Ешу видел, как старики, вечно сидящие на скамейке под яблоней во внутреннем дворике, услыхав крики, покивали головами и заговорили о том, что детей за шалости надо наказывать, а как же, обязательно, если детей не наказывать, они вырастут разбойниками, это мыслимое ли дело - не наказать сорванца, сегодня не накажешь за кувшин, завтра он голову кому-нибудь разобьет... Ешу часто слышал такие разговоры, и не понимал, почему же не наказывают его. Однажды он решил выяснить это у родителей и прямо спросил: почему? Они переглянулись и отец начал говорить что-то о том, что они его очень любят и не считают нужным наказывать, ведь он мальчик умный и сам понимает, что хорошо, а что плохо, и зачем же его наказывать... При этом Ешу никак не мог поймать его взгляд и понял, что отец обманывает его. Нет, в том, что они любят его, Ешу не сомневался, это была чистая правда, но что касается наказаний, тут Ешу почувствовал, что они боятся его наказывать. Это было непонятно. Как будто он был чужим ребенком в семье, любимым, но все-таки чужим, а чужих детей никто никогда не наказывал, это считалось неприличным, примерно так же неприличным, как изрубить дерево, об которое стукнулся и набил шишку. Мол, не ты посадил, не тебе и рубить...

Вскоре Ешу получил подтверждение своим догадкам в Снах. Сны были неясны и туманны, словно непонятные намеки непонятно на что. Ешу просыпался после Сна очень рано и долго лежал, пытаясь осмыслить сон, понять, на что и, главное кто намекает. Он стал задумчив и невесел. Детские игры больше не занимали его. Он часто уходил на реку и часами сидел, глядя на воду. Однажды отец сказал, что не пора ли ему помогать в поле, близится уборка урожая и одному ему не управиться, а у матери полно работы по дому. Ешу молча посмотрел на него и отец опустил глаза, пробормотал что-то и ушел. Однако Ешу вскоре поднялся и побрел за ним. С тех пор он стал не просто помогать, он стал работать в поле как взрослый, изматывая себя трудом так, что отцу приходилось часто осаживать его, чтобы не надорвался.

Сны продолжались. С каждым годом они становились все более осмысленными, намеки - все более явными, и в день своего семнадцатилетия Ешу понял, кто он такой... Это было как удар. Он проснулся и долго лежал с открытыми глазами. Занималось утро. Запели птицы в саду. Отец тяжело заворочался за перегородкой и затих. Ешу тихо встал, набросил на себя одежду, одел сандалии и вышел из дому. Он брел наугад, не разбирая дороги, пока не вышел к реке. Сел на берегу.

Это неправда. Это не могло быть правдой. Это же просто сон, обыкновенный сон, что это он себе вообразил. Лезут же глупости в голову. Он пытался загнать как можно глубже мысль о том, что это вовсе не глупости, но она никак не хотела прятаться, все время всплывая на поверхность. Он пытался бороться с ней, но это было выше его сил. Но поверить он все-таки не мог. Доказательств - вот что требовало все его существо. Доказательств! Доказательств не было, следовательно надо было добыть контрдоказательства, опровергнуть Сны, убедить себя в том, что он ничем не отличается от остальных людей. Если Сны говорят правду, значит он может сотворить чудо. Вот! Чуда! - потребовал он от себя. Вот река. Встань и пойди по воде. Люди не могут ходить по воде. А ты пойди! Он встал, постоял и снова сел. Бред! Вздор! Не пойти ему по воде, ведь он не верит, что можно пойти по воде как по земной тверди, значит у него не получится пойти по воде. Ну и что? А если поверить? Если изо всех сил захотеть? Он закрыл глаза и принялся убеждать себя, что вода тверда, что она выдержит его, что он сможет, что у него получится, и когда ему показалось, что он убедил себя, что вода действительно тверда, он снова встал и сделал несколько шагов. Однако решимость его вдруг быстро ослабела. Он понял, что боится. Боится того, что Сны сказали правду, боится получить доказательство своей исключительности, своего нечеловеческого происхождения. Он тряхнул головой, упрямо заставляя себя побороть страх, снова закрыл глаза и пошел к воде, повторяя про себя: вода тверда... вода тверда... вода тверда...

Вода показалась ему ледяной. Он вздрогнул, пошел дальше, зашел в воду по колено и засмеялся. Вода была как вода, она омывала ноги, шевелила мелкие камешки и совершенно не могла выдержать его. Он наклонился, погрузил в воду руки, умыл лицо и снова засмеялся. Неправда... Это всего лишь сны. Всего лишь сны. Внезапно он поймал себя на том, что разочарован и снова засмеялся. Надо же! Оказывается, ему в глубине души хотелось, чтобы это оказалось правдой. Он еще раз умыл лицо и пошел домой.

* * *

Сны продолжались. Теперь он стал видеть их все чаще и чаще. В Снах он стал покидать землю и видел своего истинного Отца и истинную Мать и говорил с ними. Он стал осознавать себя таким, каким был до рождения. Теперь, бодрствуя, он с горькой улыбкой вспоминал свою первую попытку сотворить чудо, и понимал, что стоит ему только снова захотеть и он сможет пойти по воде, полететь как птица и сделать еще много такого, что недоступно человеку. И еще его наполняла любовь. Любовь ко всем и ко всему. Он любил людей. Он любил богатых и спесивых торговцев, лавочников, чужеземных солдат и их командиров, священников, хлеборобов, пекарей, нищих - оборванных и покрытых незаживающими ранами и струпьями, проституток, воров с отрубленными руками, грабителей, подонков, убийц, растлителей, бездельников, пьяниц, бедняков, зажиточных крестьян - всех без исключения. Он любил птиц, зверей, деревья, траву, ветер, дождь, солнце, небо, облака. Эта любовь переполняла его, просилась наружу, ему одному было трудно сдерживать ее внутри, но он понимал, что время еще не пришло, что он еще молод, что люди не станут его слушать, пока он не достигнет возраста проповедника, когда к нему потянутся души страждущих.

Окружающие считали его блаженным. Он не принимал участия в забавах молодежи, предпочитая уединение и работу. Он мог слушать собеседника и не видеть его, а когда собеседник умолкал, пытаясь проследить его отсутствующий взгляд, он не замечал этого, продолжая думать о своем. Он мог говорить такие вещи, которые никому не приходили в голову. Он мог говорить непонятно о понятном. Да, его считали блаженным, однако поражались знаниям, которые он обнаруживал. Он знал гораздо больше, чем стремился показать, но и той малой доли было достаточно, чтобы за ним закрепилась репутация помешанного всезнайки. А однажды произошло удивительное. Не для Ешу, для остальных.

Как-то вечером он сидел среди других молодых людей на берегу реки и, по обыкновению думал о своем, краем сознания вникая в общий разговор. Говорили о Малате, которого скрутила неведомая болезнь, от которой у него поднялся жар и вспухли жилы. Говорили, что сегодня Малату стало совсем плохо, а лекарь ничего сделать не может и только разводит руками, говорит, что не сегодня-завтра Малат умрет и... И тут Ешу сказал, ни на кого не глядя:

- Через три дня Малат выздоровеет.

Разговор оборвался. Молодые люди постепенно разошлись и возле Ешу остался один Симеон. Он долго смотрел на Ешу, потом спросил :

- Откуда ты знаешь?

Ешу вздрогнул, с трудом оторвался от своих мыслей и произнес:

- Знаю.

Назавтра Малату стало значительно легче, послезавтра он начал вставать с постели, а третьего дня, хоть и был изнурен и худ, выглядел вполне здоровым. Узнав об этом, Ешу слабо улыбнулся и подумал, что вот оно, его первое маленькое чудо. Теперь к Ешу стали относиться иначе. Никто уже не называл его блаженным. Какой же он блаженный, он и рассуждает здраво, говорит правда не всегда понятно, ну так что ж, вовсе он не блаженный, а просто себе на уме. Он и раньше предсказывал что-нибудь, перемену погоды там или еще что по мелочам. И всегда сбывалось. Вот ведь никто же не думал, что Малат выздоровеет, лекарь вон - ученый человек, не чета нам, неграмотным, а и тот говорил, что Малат не жилец на этом свете, однако же Ешу сказал, что выздоровеет - и выздоровел. А лекарь - что? Вещички собрал и убрался от позору. Был бы другой лекарь поблизости - к этому никто бы больше не пошел, да куда денешься.

К Ешу стали обращаться за советом. Сначала редко, словно пробуя - а вдруг как ошибется, потом чаще и чаще, и через полгода никто в деревне не начинал сколько-нибудь серьезного дела, не посоветовавшись с ним. Приходили и из других деревень Он не отказывал никому, для каждого у него находилось слово, и только однажды, когда пришлый крестьянин спросил, сколько ему осталось жить, сказал:

- На этот вопрос я тебе не отвечу. Спокойней будешь спать.

В деревне говорили, что рядом с Ешу чувствуешь себя спокойно, как-то умиротворенно, от него исходит некая сила, что-то большое, огромное даже, чувствуешь себя защищенным, хотя непонятно, от чего защищенным, наверное от чего-то плохого, скверного. В его присутствии никто никогда не ругался, никто не приходил к нему выпивши, и попробовал бы кто обидеть его, такого закидали бы камнями. А кузнец Симеон, тот объявил себя телохранителем Ешу, не отходил от него ни на шаг, заглядывал в рот и был самым благодарным слушателем. Это был огромного роста детина, заросший до глаз бородой, с ручищами, что твоя кувалда и с саженными плечами. Ешу ласково называл его "Моя тень" и с улыбкой наблюдал, как трещит его черепная коробка, когда он пытается осмыслить какое-нибудь особо мудреное высказывание.

Ешу продолжал видеть Сны, а они становились какими-то тревожащими, мучительными, от них исходило беспокойство его истинных родителей. Срок приближался. Скоро Ешу должен был покинуть деревню, покинуть земных родителей и отправиться странствовать по миру, делясь с людьми переполнявшей его любовью. И когда до срока осталось чуть больше месяца, он объявил, что удаляется в пустыню. Это решение было неожиданным для всех. Его принялись уговаривать, мать плакала, отец неловко покряхтывал, но решение было принято и Ешу был тверд. Он распрощался с родителями и жителями деревни, захватил с собой котомку, в которую позволил положить только четыре пресных лепешки и флягу с водою, и ушел, сопровождаемый верным Симеоном. Он позволил Симеону проводить его только до края пустыни, велел ждать здесь через сорок дней и ушел, оставив Симеона совершенно растерянным. Симеон долго провожал его глазами, порывался следовать за ним, но не осмелился ослушаться и остался на своем посту.

* * *

Исполнитель.

Поезд останавливался возле каждого столба. Он больше стоял, чем двигался. Меня это всегда выводит из себя. Ведь существует же расписание! Это что же - расписание так составлено? Или таким поездам расписание не указ?

Еще меня выводят из себя словоохотливые попутчики. Вот и сейчас мне достался такой. Из своей долгой жизни он помнил все. Из своих многочисленных родственников он помнил всех. Золовок, шуринов, деверей, сватов, сводных братьев и сестер, свояков и своячениц, а также их братьев, сестер, свояков и своячениц... И с каждым из родственников обязательно происходили многочисленные истории, весьма поучительные и интересные, то есть это попутчик считал их поучительными и интересными, и каждую историю он стремился донести до меня, поминутно забывая, с чего начал и все больше и больше увязая в трясине родственных отношений, однако это его ничуть не смущало, он мог увязать до бесконечности, потому что историй было бесконечное множество. За долгие годы странствий я выработал способность отключаться и думать о своем. Вот он бубнит себе, а я думаю о том, как мне половчее выполнить свое задание.

Думай, Исполнитель, думай, в Организаторы выбьешься. Просто подойти к мальчишке, вручить ему книгу и сказать: на-ка, Гена, почитай - нельзя. Во-первых, слишком просто, во-вторых, он должен считать книгу своей собственностью и никогда не вспоминать, что повороту его жизни (а то, что его жизнь будет круто повернута, я не сомневался) он обязан какому-то мужчине, который подошел к нему и дал эту книгу... Книгу эту он должен найти как клад... О! Клад! Хм... Ищет ли он еще клады в своем возрасте? Едва ли... Скорее всего он увлекается электроникой... или механикой... И на клады ему наплевать. Что такое пятнадцать лет? Я попытался вспомнить себя в пятнадцать лет, но у меня плохо получилось. Я плохо помнил себя в пятнадцать лет, но клады я тогда уже не искал, это точно. Я их вообще никогда не искал.

Все должно выглядеть естественно. Он должен эту книгу найти, причем найти так, чтобы ему и в голову не пришло, что у книги есть владелец и ее надо вернуть. Ладно, над этим мы еще подумаем. Тут я услышал слово "Черноземск" и насторожился. Оказывается, мой словоохотливый попутчик не просто едет в Черноземск, он тамошний уроженец! Это была удача. Я оживился, сообщил ему, что тоже еду в Черноземск по делам и стал направлять его в нужное мне русло. Это стоило мне больших трудов. Он постоянно срывался и уходил от темы. Я не отступал. Наконец мне удалось кое-что выведать у него. Как я и ожидал, Семакова Анастасия Георгиевна приходилась ему дальней родственницей. А сынишка ее, Генка... Словом, это вундеркинд. Читать он научился в три с половиной года, "вот можешь верить мне, можешь не верить", в школе учился на одни пятерки, легко учился, играючи, будто все, что в школе проходили, он уже откуда-то знал. Ходит в авиамодельный кружок и может чинить все, то есть решительно все: утюги, примусы, автомобили, телевизоры, радиоприемники, магнитофоны, причем, ему решительно все равно, чьего производства вещь, "хошь наша, хошь японская, хошь мериканская". Животных любит, особенно кошек. Никогда не пройдет мимо мяукающего котенка - сироты. У него этих кошек... Я поежился. Нутром чую, назревает что-то существенное. Такому парню да такую книгу... Во что это выльется, друзья мои?

Глава 6. Черный ангел.

Ешу стоял на коленях на вершине невысокой скалы. Горячий ветер дул ему в лицо. Солнце готовилось нырнуть за горизонт и светило ему в правую щеку. Кругом были скалы, камни, песок. На скале лежала котомка, в которой оставались две зачерствевшие в камень лепешки и наполовину пустая фляга. Как только солнце скроется, он ляжет спать. Ему было очень трудно. Он похудел и почернел. Как он ни прикрывался от солнца капюшоном, лицо обгорело и покрылось волдырями. Он был грязен. Он был голоден - за двадцать дней он съел всего лишь две лепешки. Его мучила жажда - за двадцать дней он выпил всего половину фляги. Губы его потрескались и кровоточили. Двадцать дней его собеседниками были камни, песок и ветер, который не утихал ни на минуту. И вот уже несколько дней над ним кружит стервятник - ждет, когда он свалится без сил и можно будет полакомиться его глазами. Солнце медленно скрылось за зубчатой стеной на западе и Ешу стал готовиться ко сну. Он пососал кусочек лепешки и смочил язык водою, поплотнее запахнулся и... Его обдало сзади ледяным холодом и Ешу понял, что за спиной у него кто-то стоит. Тогда он с трудом разлепил губы и, еле ворочая непослушным языком, хрипло произнес:

- Это ты, Черный ангел.

За спиной пошевелились и иронический голос ответил:

- Здравствуй сынок. Раньше ты называл меня по-другому.

Ешу очень медленно повернулся, чтобы посмотреть на непрошенного собеседника и увидел только темное пятно в быстро сгущающихся сумерках.

- Ты не поздороваешься со мной? - спросил Черный ангел.

- Здороваться - значит желать здоровья. Бессмысленно желать здоровья тому, кто всегда здоров.

- Логично, - согласился Черный ангел. - Однако, ты мог бы соблюсти приличия.

- Здравствуй.

- Так-то лучше.

- Зачем беспокоишь меня?

- Пришел поговорить. Ты, как я вижу, всерьез решил довести дело до конца. И сейчас занимаешься тем, что пытаешься выдавить из себя человека? Ешу не ответил и Черный ангел продолжал: - Но, уверяю тебя, это тебе не удастся. Тебя ждут большие неприятности, причем в основном физические. Хочешь, я покажу тебе несколько вариантов развития событий?

Ешу покачал головой.

- Зря. Поучительная картина. На твоем месте я бы обязательно посмотрел. Впрочем, на твоем месте я никогда не окажусь. Так вот, тебя ждут огромные физические страдания. Я содрогаюсь при мысли о том, что тебе предстоит.

- Что бы мне ни предстояло, я пройду весь путь до конца. Неужели ты думаешь, что я спустился сюда, плохо представляя, что меня здесь ждет?

- Понимаю, понимаю. Когда я говорю о том, что тебе не удастся полностью выдавить из себя человека, я имею в виду только то, что твоя телесная оболочка останется при тебе, а она весьма уязвима, более того, она весьма непрочна. Эта оболочка состоит в основном из нервов, которые напрямую связаны с мозгом. Вот я и думаю: когда тебя начнут истязать, когда ты станешь терпеть невыносимые муки, не станет ли твоя оболочка помехой? Не заставит ли она отказаться от задуманного? Ведь ты еще толком не знаешь, что такое страдание. Ты пришел сюда, сидишь здесь, моришь себя голодом, страдаешь от жары и от жажды, и думаешь, что это и есть настоящие страдания? Уверяю тебя, настоящие страдания впереди. Уверен ли ты, что твой дух справится с телесной оболочкой? Ведь ты не есть тот, который был раньше. Ты - человек.

- Я понял тебя. - Отозвался Ешу. - Ты пришел посеять в моей душе сомнения.

- Ты прав. Я обязан был это сделать.

- Ты плохо знаешь человека. Ты не представляешь, какие возможности заложены в нем. Я выдержу.

- А вот теперь ты не прав. Я хорошо знаю человека. Мне ли его не знать? С твоей стороны как-то неумно говорить такое. Я знаю человека лучше тебя. Да-да, лучше! То, что ты знаешь человека изнутри, ничуть не выдвигает тебя вперед. Хорошо. Пускай ты выдержишь, я готов допустить такое. Пускай тебя не будут поражать обмороки и ты встретишь смерть с ясным лицом. Но ты не подумал о последствиях. Твое дело оставит огромный след в истории, но будет ли от этого прок? Именем твоим будут жечь и убивать. Именем твоим священники будут благословлять убийц на убийства. Разве тебе хочется этого? Ты дашь людям новую веру и новую мораль, но ты не подумал о том, что этой морали люди не смогут придерживаться в силу своей природы. Конечно, найдутся одиночки - подвижники, которые в поступках своих будут безгрешны, но в мыслях - то, в мыслях они останутся людьми! Они, так же как ты, будут пытаться выдавить из себя человека, и, так же как и тебе, им это не удастся.

- Я согласен с тобой, - медленно проговорил Ешу, - изменить природу человека теперь невозможно. Но я и не стремлюсь к этому. Пусть человек грешит. Но пусть он покается в своих грехах, искренне покается...

- И ты простишь его?

- И я прощу его.

- Простишь насильника, убийцу, властителя, в угоду которому будут уничтожены миллионы человек?

- Да.

- Стоит ему просто раскаяться?

- Искренне раскаяться.

- Нет, все-таки тебе следует посмотреть картину будущего. Крестовые походы. Экзекуции над так называемыми ведьмами. Войны. Рабство. Концентрационные лагеря. Машины массового уничтожения. Термоядерные бомбы. Картина жуткая, уверяю тебя.

- Но ты сам в этом виноват, Черный ангел! Не я сделал человека таким, каков он есть.

- Что называется не в бровь, а в глаз. Хотя, тут можно, конечно, поспорить.

- Не нужно спорить. Люди говорят, что ты - враг рода человеческого.

- Люди ошибаются. Я - часть рода человеческого. Ты ведь помнишь историю с первыми людьми? Заметь - они никогда не пожалели о том что произошло.

- Они не поняли.

- Они прекрасно все поняли. Не надо считать, что первобытные люди были глупее современных. Враг рода человеческого... А ты не думал о том, что людям выгодно иметь так называемого врага? Есть враг - на него можно списать свои грехи. Как они только не изворачиваются! Ах, бес попутал! Ах, лукавый соблазнил! Дескать, я - то хороший, даже очень хороший, паинька и ангелочек, но вот на тебе - бес попутал. Вот ведь не хотел же, и в мыслях не было - это все от лукавого. Очень удобно. Очень! Но ведь это обыкновенный обман, надувательство, и хуже всего то, что обманывают они не кого-нибудь, а самих себя. Вот давай представим такую картину. Я заронил в тебе сомнения и ты, трезво обдумав все и взвесив, отказался от своей затеи. Только представим! Тот человек, которого ты из себя так и не выдавил, в глубине души - в самой глубине! - подумает: я был тверд и полон решимости, но пришел Черный ангел и спутал все карты. Это он виноват, он, враг рода человеческого. И успокоится. И пойдет домой. Что, разве не так? Да будь на твоем месте не ты, а обыкновенный Ешу, трижды разумный, убежденный, фанатик идеи, я в два счета обломал бы его и отправил домой. И он спокойно ушел бы и радовался, что он не виноват, он хотел, но не мог же он пойти против Черного ангела. Черный ангел замолчал. Уже почти стемнело. Пустыня остывала. Ешу отломил кусочек лепешки, пожевал, с трудом проглотил и вдруг почувствовал нестерпимый голод. Он и раньше чувствовал голод, но всегда загонял это чувство внутрь, на границу сознания. И сейчас он усилием воли заставил себя не думать о голоде, и голод ушел вглубь, оставив сосущую боль в желудке.

- Да, - сказал Ешу. - Ты прав. Ты всегда прав, Черный ангел. К сожалению.

- Вот именно - к сожалению, - брюзгливо отозвался Черный ангел. Ты, конечно, не хотел бы, чтобы я был прав. Ты хотел бы видеть человека не таким, каков он есть.

- Человек несовершенен.

- Вздор! Человек - совершенен! Он создан по образу и подобию! Первоначально - когда он был создан только по образу, это был не человек. Это было всем довольное животное. Вот тебе, скажем, не нравятся войны. Мне они тоже не нравятся, с моей точки зрения войны - зло, но я отношусь к этому злу как к неизбежному и, в какой-то степени, необходимому злу. Ведь что человек без войны? Ты только представь человечество без войн! Перенаселение, голод, люди идут искать счастья в другие земли, а там своих людей полно, и они тоже голодают, и умоляют пришлых: уходите!, а они не уходят, потому что идти им некуда, да и сил никаких уже нет, и они ложатся где-нибудь и умирают. Что лучше -смерть от руки солдата в бою или смерть от голода? Ты скажешь: а разве сейчас никто не умирает от голода? Отвечу: умирают. Но не в таких масштабах! Не человек не совершенен, не совершенна система управления. Но уж эту систему выдумали сами люди, никто им ее не навязывал. И еще о войнах. Если бы солдатам не нужны были крепкие латы и мечи, разве придумал бы кто добычу и выплавку металла? Наука и ремесла развиваются вовсе не для того, чтобы облагодетельствовать пахаря. Что? Я не прав?

- Вот здесь-то явная натяжка.

- Никакой натяжки. Сначала изобрели боевой топор, а уж потом догадались применить его в плотницком деле. И так - всегда. Загляни все-таки в будущее. И там - то же самое. Сначала придумают атомную бомбу, а потом - как эту бомбу приспособить к производству электричества.

Ешу слабо улыбнулся в темноту и сказал:

- Я не хочу смотреть в будущее. Однажды, когда я был еще маленьким, не здесь, а там, я попросил, помнишь? - покажи мне будущее. Помнишь, что ты ответил?

- Помню. Я ответил, что не знаю будущего, потому, что сам его делаю. Но ведь ты понимаешь - речь идет о вариантах...

- Я не хочу смотреть и варианты...

- Как знаешь.

Они помолчали. Черный ангел спросил:

- Мне удалось посеять сомнения?

- О да! - Ешу снова улыбнулся в темноту. - Сейчас я изо всех сил борюсь с голодом.

Черный ангел засмеялся.

- А ты съешь оставшиеся лепешки и выпей всю воду. Это не бог весть какая еда, но все же... И уходи отсюда. А если кто спросит, скажешь бес попутал. - Он снова засмеялся, и продолжал уже серьезно: - Я не уговариваю тебя вернуться. Я знаю, что ты пройдешь свой путь до конца. В конце концов, ты, вероятно, прав, и то, что ты задумал, надо проделать. Но истязать-то себя зачем?

- Ты уже ответил на этот вопрос. Говоря твоими словами, я выдавливаю из себя человека. А если моими словами - готовлю себя к предстоящим испытаниям. Мой дух сейчас - это сплав с духом человеческим. Дух человеческий слаб. Я хочу укрепить его.

- Хорошо. Я ухожу. Прощай.

- Прощай, Черный ангел.

Ешу лег на камень, закутался как мог в накидку и закрыл глаза.

* * *

Симеон ждал. Он питался тем, что подавали сердобольные крестьяне из деревни неподалеку, спал на земле, не мылся и не расчесывался , и через сорок дней ожидания превратился в грязного оборванца, исхудал, уменьшился в размерах. Он отчаялся. Он думал, что Ешу умер от голода и жажды, ведь там, в пустыне, некому подать ему хлеба и воды... Но Ешу сказал, чтобы он ждал сорок дней и Симеон стоически выполнял волю учителя.

И вот на закате сорокового дня, глядя вдаль сквозь наворачивающиеся слезы, Симеон заметил маленькую фигурку. Кто-то брел, спотыкаясь и падая. Симеон издал торжествующий вопль и бросился навстречу. Два раза он упал, разодрав в кровь колени и руки. Он задыхался. Он рвал на себе одежду. Он бежал и бежал, и ему вдруг показалось, что придется бежать вечно. С ноги слетел сандалий, но Симеон не остановился, продолжая бежать, раня ногу об острые камни. Наконец до идущего навстречу осталось совсем немного. Это был Ешу, тощий как смерть. Он поднял руку, приветствуя Симеона и без сил повалился на песок. Симеон подбежал и упал рядом. Размазывая по лицу слезы, он повторял, задыхаясь:

-Это ты... Это ты... Это ты...

Ешу открыл глаза, улыбнулся и сказал еле слышно:

- Это я, мой первый и единственный... пока... ученик...

В этот вечер крестьяне близлежащей деревни стали свидетелями удивительного зрелища: два человека, оборванные, отощавшие, почерневшие, грязные, с трудом шли, поддерживая друг друга. Один из них, тот что поменьше, был еле жив. Второй - его в деревне знали - светился счастьем и глухо твердил одно и то же:

- Это мой учитель... Его зовут Ешу...

Тот что поменьше уже не мог идти, и тогда Симеон поднял его на руки и пошел дальше. К ним подбежали женщины, кто-то принес кувшин козьего молока, кто-то - лепешку. Ешу уложили прямо на землю. Симеон бегал вокруг, заламывал руки и повторял:

- Он постился сорок дней. Он умирает от голода.

Ешу пришел в себя, выпил несколько глотков молока, пожевал маленький кусочек хлеба и сказал:

- Спасибо, добрые люди. Мне сейчас нельзя много есть и пить.

Мужчины перенесли Ешу в сарай во дворике ближайшего дома, уложили на топчан и он забылся сном.

* * *

- Я видел его.

- И как он?

- Голоден. Грязен. Обожжен солнцем. Непреклонен.

- Естественно. А ты бы предпочел, чтобы он отрекся от своей идеи?

- Честно говоря, не знаю. Иногда мне хочется, чтобы отрекся, иногда - нет.

- Это на тебя похоже.

- А ты?

- Я полагаю, вмешиваться не стоит. Пусть делает свое дело.

- Да делает - то пусть. Толку от этого - чуть, вот что меня смущает. Плодами его трудов воспользуются проходимцы. Его учение извратят так, что он сам его не узнает. И потом, ты ведь знаешь, что он от нас требует - предоставить людей самим себе.

- Не огорчайся. Предоставим. Посмотрим, что из этого выйдет.

- Но обещания нужно выполнять. Если уж предоставим, так полностью. Ты понимаешь, что это значит?

- Понимаю. Выход прост. Он настолько прост, что я не понимаю, почему ты не можешь его найти. Он лежит на поверхности. Ну подумай же, подумай!

- Подумай. Я этот выход и сам вижу. Но мне не хочется терять Эксперимент. Отдать Эксперимент в его руки... Не знаю, не знаю... Так ведь он может добраться и до других Экспериментов... Пусть он не будет вмешиваться, но ведь только до поры - до времени. Настанет день, когда он просто не сможет не вмешаться, и что тогда будет - не знаю.

- Ну, а если такой день не настанет?

- Сомневаюсь.

- Ну а если?

- А если, а если... Ладно. Колесо уже закручено и его не остановить. Один Эксперимент мы уже потеряли...

- Ну, так уж и потеряли. Считай, что Эксперимент закончен.

- Мне трудно с этим согласиться. Эксперимент в самом начале, ведь цивилизация в зародыше, она еще планету не освоила, а мы ее бросаем на произвол... Чуть было не сказал - на произвол судьбы. Не знаю, не знаю. Ладно. Все вздор! Давай-ка лучше займемся Зирейтом, там назревают большие проблемы... А то вернется Сын, так нам и Зирейта не видать... Нет, шутки шутками, а я бы запретил ему подходить к другим Экспериментам. Можно ведь и власть употребить.

- Что-то ты становишься ворчливым.

- Ворчливым. Я не понимаю твоего неуемного оптимизма. Как будто ты что-то задумал и скрываешь от меня.

- Уверяю тебя, это не так.

- Надеюсь. Очень надеюсь.

- Да не сверли ты меня взглядом! Ничего я не задумал.

- Посмотрим, посмотрим...

- Что это ты так задумался?

- Пришла в голову одна мысль.

- Расскажи!

- Ну нет! Я вот вижу же, что ты что-то задумал, а меня пытаешься уверить в обратном, так почему же я должен делиться с тобой?

- Хорошо, я скажу тебе. Но только если и ты мне скажешь.

- Ладно. Слушай...

* * *

Исполнитель.

Поезд наконец-то прибыл в Черноземск. Я сошел на перрон, кое как отвязался от своего словоохотливого попутчика, предлагавшего полный пансион, прошел мимо вокзала - приземистого желтого здания, и вышел на привокзальную площадь. Ко мне сразу же подскочил мужчина в кожаной куртке и осведомился, куда ехать. Частный извоз. Я, в свою очередь, осведомился у него, на чем он собирается меня везти. Он показал на побитый зеленый "жигуленок", на крыше которого была укреплена желтая табличка с шашечками.

- Нет, - сказал я. - Не поеду.

- В миг долетим, - гундел извозчик. - И дешево.

Завидев меня в компании с человеком в кожанке, от своих машин отлепились еще два водителя. У одного из них был не менее мятый "Москвич", у другого - более менее приличная "Волга". Я выбрал "Волгу". Уселся, забросил чемоданчик на заднее сиденье и спросил:

- Гостиницы в городе есть?

- Две, - ответил водитель. - Три. Если считать бывшую обкомовскую.

- Вот в нее и везите.

Водитель протянул руку к замку зажигания и медленно опустил. Потом насупился и проговорил:

- Да она в двух кварталах отсюда.

- Ну и что? - весело спросил я. - Пешком мне, что ли, идти?

Водитель повеселел и включил мотор. Подъехали быстро. Я сунул ему сотню, он полез в карман за сдачей, я остановил его мановением руки. Он уехал счастливый.

Гостиница была за высоким металлическим забором. Узорчатый такой забор, прочный, массивный. Калитка, впрочем, оказалась не запертой. За забором оказался чудесный парк. Аккуратно подстриженные кусты. На подстриженном же газоне - ни соринки. Вымощенная плиткой дорожка. Мне начиналось нравиться в Черноземске. Гостиница мне тоже понравилась. Красивое двухэтажное здание. На окнах - цветы. Ну-ну, подумал я. В прохладном чистом вестибюле стояли удобные глубокие кресла, столик и здоровенная кадка со здоровенным фикусом в углу. Была еще там стойка дежурной. Самой дежурной, впрочем, видно не было. Я со вкусом уселся в кресло, вытянул ноги и начальственным голосом рявкнул:

- Есть тут кто-нибудь?

Тотчас же где-то сбоку открылась дверь и в вестибюль вынесло дежурную с приветливой улыбкой на раскрашенном лице. Улыбка эта стала тут же таять, как только дежурная увидела меня. Ничего начальственного во мне не было.

- Мест нету, - неприязненно произнесла дежурная, меряя меня взглядом.

- Я знаю, - весело ответил я, вытащил свой паспорт и швырнул на журнальный столик. - Советую взглянуть.

Дежурная постояла в нерешительности, раздумывая, потом, видно, что-то в ней включилось, и она подошла-таки к столику и взяла паспорт. Я не знаю, что там такое в моем паспорте. Сколько раз я заглядывал в него и ничего особенного не находил, но на всех должностных лиц он производит прямо-таки магическое действие. Инспекторы ГАИ становятся по стойке смирно и отдают честь. Билетные кассиры тут же находят места там, где их не было с одна тысяча забытого года. Гостиничные администраторы бледнеют, зеленеют и тихо лепечут что-то в свое оправдание. Словом, номер тут же нашелся, тут же объявилась хлопотливая горничная, подхватила мой чемодан и повела меня наверх. Номер был роскошный, из трех комнат. Люстры. Портьеры. Диван. Кресла. Кровать. Почти такая же как у меня дома. Ковры. Чистота. Умели большевики устраиваться, подумал я. Я удовлетворенно покивал и сказал горничной:

- Хорошо. Я пробуду у вас около десяти дней. Каждый день - чистые простыни. Договорились?

Я взял ее руку и вложил в нее сотенную. Этого можно было и не делать, и так она была сама услужливость, но устоять перед соблазном я не мог. Люблю сорить деньгами, есть за мной такая слабость.

Глава 7. Сын человеческий.

Истина не рождается в спорах

- она существует сама по се

бе.

Утверждение.

Фома примкнул к ним в Сариде. Это был маленький, тщедушный человечек, рядом с Симеоном он казался ребенком. Бороденка жидкая. Волосенки жидкие. Глазки маленькие, бегающие. Симеону он не понравился. Ну и зловредным же он оказался! Он пошел за Ешу потому, что ему было интересно, он так и говорил. Еще он оказался страшным спорщиком. Он ничего не принимал на веру, на все ему нужны были доказательства. На любое слово Ешу у него находились аргументы против. Симеона он раздражал настолько, что однажды он не выдержал, схватил негодяя за грудки и приготовился шлепнуть оземь. Ешу остановил его движением руки.

- Никогда больше не делай этого, Симеон, - мягко, но настойчиво сказал он. - лучше молчи и слушай.

Симеон повиновался, но долго еще ворчал что-то себе в бороду. Однажды они остановились в доме у Евлахия, крестьянина, помогли немного ему по хозяйству, и сидели теперь во дворе под навесом. На расстеленном на земле покрывале лежали хлеб и виноград, стоял кувшин с кислым вином. Вокруг сидели Ешу, Евлахий, Иоанн, Андрей, Симеон и Фома. Точнее, Фома не сидел. Он вскакивал, бегал вокруг, садился, крошил хлеб, снова вскакивал, и, по обыкновению, спорил.

- Это мыслимое ли дело, - восклицал Фома, - любить всех. Я согласен любить ближнего. Например, я могу любить вот его, - тут он неприязненно посмотрел на Симеона. - Но как мне любить, например, мытаря? Вот ты, Евлахий, любишь мытаря? - Евлахий покачал головой. - Конечно! Разве можно его любить? Он приходит и забирает то, что ему не принадлежит. И нельзя ему отказать, если не хочешь сидеть в яме. Он толстый, жирный, наглый, - Фома посмотрел на Евлахия, тот кивнул. - Он может забрать сверх того, что полагается по закону, он может тискать твою жену на твоих глазах и ты не можешь воспротивиться, опять же потому, что не хочешь сидеть в яме, - Евлахий потемнел лицом. - Он противен тебе. Он мерзок. И его - любить? Любить пьяного мерзавца, побившего тебя потому, что у него чешутся руки? Любить римского солдата, который еще наглее мытаря, потому что у него в руках оружие, а ты для него прах? Почему я должен любить их?

Ешу, по обыкновению, мягко улыбнулся и сказал:

- Ты не должен любить их. Никто не может любить из чувства долга или по принуждению. Полюбить надобно сердцем. Открой свое сердце и впусти в него всех. И все откроют свои сердца и впустят тебя. И тогда мытарь не станет тискать твою жену, а солдат не станет притеснять тебя, а пьяница не станет напиваться, потому что будет любить и себя тоже.

- Но это невозможно! - горячился Фома. - Люди злы, глупы, эгоистичны, они никогда не смогут любить так!

- Не смогут, - согласился Ешу. - Но почему бы к этому не стремиться?

Фома не нашел что ответить и принялся крошить хлеб. Симеон радовался про себя. Ешу сразил Фому, в который раз сразил!

- Поймите, - продолжал Ешу, обращаясь ко всем - люди возвели в стержень жизни ненависть и злобу. Они охотней ненавидят чем любят. Попробуйте сломать этот стержень сначала в себе, а потом - в других, и возведите в стержень любовь. Это трудно, согласен. Это невообразимо трудно. Но что в этом мире легко?

Фома молчал. Нет, он не сдался, Симеон уже успел достаточно хорошо изучить его. Пусть здесь его срезали - в который раз! - он не успокоится, он найдет другую тему для спора, он будет из кожи лезть, но спорить, спорить и спорить!

- Кто ты такой? - неожиданно спросил Фома. - Откуда ты взялся?

Ешу улыбнулся.

- Я скажу, кто я такой, - ответил он. - Но не сейчас. Еще не время.

В другой раз, это было уже тогда, когда учеников стало двенадцать, они сидели под раскидистым вязом на камнях, Ешу в центре, а остальные вокруг, Фома снова набросился на Учителя:

- Вот ты говоришь - не пей вина. - Ешу поднял руку, пытаясь что-то сказать, но Фома отмахнулся. - Знаю, знаю. Ты не запрещаешь пить вино, ты говоришь: пей в меру, не уподобляйся скотам. А если человек не может остановиться? А если у него горе и он хочет утопить его в вине?

- Это значит, что человек не возлюбил самого себя, - отвечал Ешу. Любить себя тоже нужно научиться. Любить себя не эгоистично, а любить себя как человека, как творение Вседержителя, в которого Господь вложил душу свою. Любить себя так, чтобы окружающим не было стыдно за тебя. Не можешь остановиться - значит не любишь самого себя, не любишь окружающих. А горе топить лучше в работе, это самое действенное лекарство.

- Но Господь создал вино для услады чувств, - не унимался Фома, для снятия усталости и напряжения души...

- Господь не создавал вина, - отвечал Ешу. - Вино изобрели люди.

- Откуда ты знаешь?! - взъелся Фома. - Ты говоришь так уверенно, будто ты и есть сам Господь.

- Я не есть Господь, - сказал Ешу. - Я есть сын его в образе человеческом.

Это было так неожиданно, что Фома поперхнулся словами. Все посмотрели на Учителя, не шутит ли он. Ешу улыбался своей неизменной грустной улыбкой. Фома пришел в себя первым.

- Вот как, - сказал он. - Ты претендуешь на роль богочеловека?

- Я не претендую. Я есть. Ваше дело - верить этому или не верить. Я сказал.

Снова воцарилась долгая пауза. Наконец Фома рассмеялся и обратился к ученикам.

- Учитель пошутил. Как он может быть сыном Господа, если вот он, Фома вытянул палец в сторону Симеона, - рассказывал мне, как твоя мать, Учитель, ходила беременная тобой. Он помнит это, ему тогда было десять лет. Он помнит, как она рожала тебя и кричала от боли на всю деревню. Что ты на это скажешь?

Симеон мысленно проклял себя за свой болтливый язык. Он действительно рассказывал въедливому Фоме про Ешу, про его рождение и детство, когда Фома пристал к нему с расспросами. Ешу помолчал, глядя вдаль, потом медленно повернул голову и сказал:

- Я должен был родиться именно так, а не иначе. Как же мне было прийти в этот мир - с громами и молниями, чтобы все пали ниц и трепетали от страха? Я должен был пройти весь путь от рождения до возмужания незаметно, и я прошел его незаметно. А сейчас настало время объявить вам. Помнишь, Фома, ты спрашивал, кто я такой. Теперь ты знаешь.

- Не верю! - сварливо ответствовал Фома и отвернулся.

- Это твое дело, - согласился Ешу.

Симеона переполняли противоречивые чувства. С одной стороны, он не верил, а с другой - он настолько любил Ешу, что готов был поверить во что угодно. Он первым встал и припал к ногам учителя. За ним потянулись остальные. Только Фома сидел, сердито отвернувшись.

- Не поклоняйтесь мне как Богу, - говорил Учитель, гладя руками склоненные пред ним головы. - Любите меня как равного себе.

- Докажи! - вдруг взвился Фома. - Докажи!

- Как? - улыбнулся Ешу.

- Вот я не верю тебе - испепели меня!

- Как же я могу испепелить тебя, если люблю тебя как самого себя?

- Все равно! - упрямился Фома. - Сотвори какое-нибудь чудо! Сделай что-нибудь! Или в образе человеческом Бог не может творить чудеса?

Ешу горько улыбнулся.

- Всему свое время, - сказал он. - Будут вам и чудеса.

Симеон подобрался к Фоме, когда Учитель смотрел в другую сторону, больно ткнул неверующего в бок и громко прошептал:

- Поклонись, дурень, поклонись ему! Фома вяло отмахнулся.

- Поклонись, говорю! - настаивал Симеон. - Ведь если это правда, тебе потом зачтется.

Фома с интересом взглянул на бывшего кузнеца и сказал:

- А ты не такой дурак, Симеон, как я себе представлял. - За что получил еще один тычок под ребра. Фома встал, постоял в раздумье и подошел к Учителю.

- Учитель, мне посоветовали поклониться тебе, дабы поклонение мое зачлось мне в будущем. "Вот упрямая тварь!" -подумал Симеон. - Я поклоняюсь тебе, - продолжал Фома, - но прошу не зачитывать это. Я не верю, но поклоняюсь. И он припал к ногам Ешу.

- Не одинок ты в этом мире, Фома, - ответил Ешу. - Много неверующих с тобою. Встань.

Фома встал, отошел в сторону и больше в этот день в спор не вступал.

Они путешествовали из города в город, из селения в селение, нигде не задерживаясь больше чем на два дня. Они работали на огородах за хлеб и вино, ночевали в сараях, а иногда, когда ночь застигала их в дороге, и под открытым небом. Учитель учил, а они слушали. Большей частью учение доходило до них через споры, которые затевал зловредный Фома. Он словно стремился найти слабое место в учении, расшатать, разрушить его, а Учитель потакал ему, охотно поддерживал дискуссию и на устах его всегда появлялась улыбка, а глаза его переставали смотреть вдаль, будто он отвлекался от своих затаенных мыслей. И при этом всегда Учитель обращался не к одному Фоме, а ко всем ученикам. Однажды вышел у них следующий спор.

- Что же, - говорил Фома, - наша вера неверна? Ведь сказано же: око за око, зуб за зуб. Или это не Бог дал нам нашу веру?

- Не вера ваша неверна, а религия, - отвечал Учитель. - А религию вам Бог не давал, вы сами придумали ее, обставили обрядами и ритуалами и утвердились в том, что Богу она угодна. Но посудите сами, разве могут быть угодны Богу ваши жертвоприношения? Зачем Богу зарезанные козлята, вино, фрукты? А когда-то давно, в незапамятные времена, люди приносили в жертву человека. Разве угодна Богу чья-то смерть? Подумайте, обоняет ли Бог благовония, которые вы курите в храмах?

- Что же, значит все это порушить? - желчно вопрошал Фома.

- Зачем же рушить? Это должно разрушиться само, за ненадобностью.

- И храмы?

- Храмы? Храмы останутся. Человек должен знать, что есть место, куда он может прийти, чтобы стать ближе к Богу, покаяться в грехах своих и испросить прощения. Но каждый человек сам по себе - храм. Он может разговаривать с Богом и без посредства пышных и вычурных зданий. Но если ему легче говорить с Богом в храме - это его дело. Нельзя ничего отнимать у человека.

- Хорошо, - соглашался Фома. - Вот я грешен. Все мы грешны, так мы устроены, ты сам это говорил. И я покаялся в грехах своих. И что?

- Если ты покаялся искренне, от чистого сердца, если не лежит за твоим покаянием задняя мысль, Бог отпустит тебе грехи твои.

- Так таки совсем отпустит?

- Ну не наполовину же.

- А если я кого-нибудь убил? Бог простит меня?

- Да.

- А если я убил тысячу человек?

- Да.

- А если...

- Да. Бог любит вас, как люблю вас я. И отпускает грехи ваши.

- Значит тот, кто покается, попадет в рай? А тот, кто не покается в ад?

- Рай. Ад. Это не более чем слова. Нет ни ада, ни рая.

- А что же есть? Где жарят грешников? И где наслаждаются покоем праведники?

- Посудите сами. Человек умирает, и его душа отлетает от тела. Можно ли поджарить душу, если у нее нет органов, которые чувствуют боль? И чем может наслаждаться душа, будучи в раю, если у нее нет органов наслаждения?

- Значит ли это, что и самый последний злодей, и самый первый праведник после смерти будут равны перед Богом?

- Так же, как и при жизни. И потом, нет ни грешников, ни праведников, а есть грешные люди.

- Но ведь ты не можешь отрицать, что кто-то из людей более грешен, а кто-то - менее? И все они равны? Но тогда зачем каяться?

- Резонный вопрос. Резонный с точки зрения практичного человека. Допустим, ты не покаялся. Что же, ты так и будешь нести в себе бремя греха? Не отяжелит разве тебя оно? Не замучает ли тебя совесть? Отягощенная совесть твоя - вот твой ад. И чем дольше ты будешь нести грехи свои в себе, тем дольше будет продолжаться твой ад. Свободная и чистая совесть твоя - вот твой рай.

- Так кто же там, после смерти?

- Я не скажу вам. Человеку не следует знать свое будущее. Если бы я сказал вам, что ждет вас после смерти, это не принесло бы вам ни пользы, ни успокоения. Каждый воспримет это по-своему. Кто-то возгордится. Кто-то огорчится. Кто-то вознегодует. Кто-то обрадуется. Найдутся и такие, кому будет все равно. Всему свое время. Ваше - вас не минует. Земная жизнь коротка. Пройдет немного времени, и вы сами все узнаете.

Фома затих и глаза у него сделались как у Учителя. Симеон силился понять слова Учителя. Как же это так - нет ни рая, ни ада? Ведь с детства их учили: не греши, а то попадешь в ад. Но, с другой стороны, Учитель прав - душа боли испытывать не может. А еще с одной стороны все грешны, значит всем уготован ад? Кто же тогда попадет в рай? Как все запутано! Но зато как интересно! Вот тут Фома прав - интересно! Из одного интереса можно сопровождать Учителя и внимать речам его. Однако не понравятся священникам его речи, ох как не понравятся! Как бы чего дурного не вышло. И что это Учитель задумал идти в Иерусалим? И непременно к празднику? Надо бы отговорить его. Да уж пробовал - не получается. Улыбается только, по голове гладит, а не соглашается. Мысли Симеона переключились на учеников. Ему не нравился Фома. Но к Фоме он уже привык, Фома - заядлый спорщик, его хлебом не корми, дай поспорить. Может ли Фома замыслить что-то плохое? Едва ли. Все чаще и чаще глаза Фомы делаются такими же, как у Учителя. Он раздумывает. Он силится поверить. Нет, Фома не опасен. А вот Иуда... Этот тип примкнул к группе самым последним, а Учитель сразу же доверился ему, поручил ему все хозяйственные дела. Иуда - бывший меняла. Он всю жизнь имел дело с деньгами, казалось бы - что тут раздумывать - поручи ему деньги. Денег у них было мало, можно даже сказать, вообще не было. Но иногда деньги все же появлялись. И тогда Симеон замечал в глазах Иуды горячечный блеск. Иуда всегда стремился глаза свои спрятать, просто невозможно было уловить его взгляд, глаза его соскальзывали в сторону, а когда в руках у него оказывались деньги, он становился другим. Он выпрямлялся, словно начинал чувствовать себя человеком. Он мог встретиться с тобой взглядом. И он любовно поглаживал монеты пальцами, и пальцы при этом слегка дрожали. Симеон понимал, что единственное, что Иуда может любить на этом свете - это деньги. Симеон предупреждал Учителя, но Учитель только улыбался и говорил, что Симеон, как всегда, преувеличивает, что он, Учитель, любит Иуду не меньше, чем Симеона, и что Симеону следует оставить свои страхи. Симеон горячился, отстаивал свое мнение, уверял, что он печется только о безопасности Учителя, и что он согласен полюбить Иуду всем сердцем, как проповедует Учитель, но все же было бы лучше, если бы Иуды рядом с ними не было... Все было бесполезно. В конце концов Симеон махнул рукой и отступился, но положил себе глаз не спускать с бывшего менялы.

Еще у них в компании был бродячий поэт, певец и музыкант. Звали его Лука. Он был единственный среди учеников, кто знал грамоту. Его котомка была набита свитками пергамента и письменными принадлежностями. Едва у них появлялись деньги, Лука принимался выпрашивать монету-другую на новый кусок пергамента. Он записывал. Но записывал как-то странно. Когда Учитель говорил, он сидел и слушал, а записывать начинал по прошествии некоторого времени. Симеон однажды спросил у него напрямик, почему он записывает не сразу. Лука улыбнулся и ответил непонятно:

- Если записать сразу, поэма не получится.

Поэма ему... Однажды глубоким вечером Симеон подкрался к Луке сзади и вырвал пергамент.

- Зачем тебе? - удивился Лука, - Ты же неграмотный.

- Пойдем к Учителю, он разберет.

Лука не сопротивлялся. Они пришли к Учителю. Ешу взял пергамент, склонился к пламени свечи, несколько минут разбирал корявые строки, потом протяжно вздохнул и молвил:

- Прав был отец.

Он вернул пергамент Луке, улыбнулся ему. Лука ушел. Симеон открыл было рот, но Ешу остановил его.

- Знаю, - сказал он. - Знаю все, что ты хочешь сказать. Ты хочешь сказать, что его писания равносильны доносу, что это опасно и так далее. Но ведь мы не совершаем ничего противозаконного. Поверь мне, не его писаний следует опасаться. Пусть пишет.

- А чего? Чего следует опасаться?

- Ничего. Иди спать.

Вот так всегда. Ешу не слушает его, а у него нехорошие предчувствия. Конечно, Ешу - сын Бога, и он знает, что произойдет, но почему-то Симеону кажется, что произойдет что-то скверное, и Ешу знает, что произойдет что-то скверное, но ничего не предпринимает. Симеон отправился спать и долго еще ворочался на жестком ложе, пытаясь проникнуть в замыслы Учителя. И, как всегда, ему это не удалось.