Душка Адольф

Ray Bradbury Darling Adolf

Они ждали, чтобы он вышел. Он сидел в маленьком баварском кафе с видом на горы, попивая пиво, и находился он там с полудня, а уже половина третьего, обед затянулся, выпито много пива, и по тому, как он держал голову, как смеялся и как поднимал очередную глиняную кружку с шапкой пены, пузыри которой лопались на лёгком весеннем ветерке, было видно, что настроение у него великолепное, и двое, сидевшие с ним за одним столиком, старались от него не отставать, но всё равно были далеко позади.

Время от времени ветер доносил их голоса, и тогда кучка людей, дожидавшаяся его на автомобильной стоянке около кафе, подавалась вперёд, пытаясь расслышать лучше. Что он сказал? А теперь что?

— Сказал, что дело подвигается.

— Какое, где?!

— Дурак! Фильм, съёмка подвигается — а ты думал что?

— Это режиссёр с ним сидит?

— Да. А другой, хмурый — продюсер.

— Не похож на продюсера.

— И неудивительно! Он сделал себе пластическую операцию носа.

— А вот тот совсем как настоящий, правда?

— До последнего волоска.

И опять подавались вперёд, чтобы рассмотреть получше троих за столиком, продюсера, не похожего на продюсера, застенчивого режиссёра, который, поглядывая на столпившихся около кафе, вжимал голову в плечи и закрывал глаза, и человека между ними в военной форме со свастикой на рукаве, чья высокая фуражка лежала на столе, рядом с едой, почти не тронутой потому, что человек этот говорил — произносил речь.

— Фюрер, настоящий!

— Боже мой, кажется, будто это было только вчера! Трудно поверить, что сейчас тысяча девятьсот семьдесят третий год. Вдруг снова тридцать четвёртый, когда я впервые его увидел.

— Где?

— На митинге в Нюрнберге, на стадионе, когда была осень, да, мне исполнилось тринадцать, и я, член «Гитлер-югенд», стоял среди ста тысяч солдат и юношей на этом огромном поле вечером, ещё до того, как зажгли факелы. Столько оркестров, столько флагов, столько восторженно стучащих сердец, да, поверьте мне, я слышал, как сто тысяч сердец поют в унисон, мы все были влюблены в него, он спустился с облаков. Его послали к нам боги, мы это знали, пора ожидания кончилась, отныне мы могли действовать, с ним мы могли всё.

— Интересно, как чувствует себя, играя его, этот актёр?

— Т-сс, он тебя слышит. Смотри, машет рукой! Помаши в ответ.

— Помолчи, — сказал кто-то. — Они опять разговаривают. Я хочу послушать.

Все замолчали. И мужчины и женщины подались вперёд, наклонились в ласковый весенний ветер, докосивший голоса из кафе.

У юной официантки, подававшей пиво, раскраснелись щёки, горели глаза.

— Ещё пива! — сказал человек с усиками, как зубные щётки, и волосами, зачёсанными на левую сторону лба.

— Спасибо, нет, — сказал режиссёр.

— Нет-нет, — отказался продюсер.

— Ещё пива! День замечательный, — не отступался Адольф. — Тост за фильм, за нас, за меня. Пьём!

Те двое взялись за свои кружки.

— За фильм, — сказал продюсер.

— За душку Адольфа. — Эти слова режиссёра прозвучали бесстрастно.

Человек в военной форме замер.

— Я не смотрю на себя… — .он запнулся, — на него как на душку.

— Он-таки был душка, самый настоящий, а ты просто прелесть. — Режиссёр залпом выпил пиво. — Ничего, если я напьюсь?

— Напиваться допьяна воспрещается, — сказал фюрер.

— Где об этом сказано в сценарии?

Продюсер незаметно толкнул режиссёра под столом ногой.

— Как, по-твоему, сколько ещё недель нам снимать? — спросил продюсер очень вежливо.

— По-моему, мы закончим фильм, — ответил, делая огромные глотки, режиссёр, — смертью Гинденбурга или дирижаблем «Гинденбург», как он вспыхивает и падает в Лейкхерсте, штат Нью-Джерси — что раньше, тем пусть и кончится.

Адольф Гитлер наклонился к тарелке и начал быстро и жадно есть мясо с картофелем.

Продюсер тяжело вздохнул. Режиссёр решил успокоить страсти.

— А после этого, ещё через три недели, шедевр будет уже в железной коробке, и мы поплывём домой на «Титанике», столкнёмся с критиками и, дружно распевая «Дойчланд юбер аллее», пойдём ко дну.

Неожиданно все трое набросились на еду и теперь поглощали её, кусали и пережёвывали, и по-прежнему ласково дул весенний ветерок, а снаружи стояли и ждали люди.

Наконец фюрер перестал есть, глотнул ещё пива и, прикоснувшись мизинцем к усикам, откинулся в кресле.

— В такой день ничто не выведет меня из себя. То, что отсняли вчера, просто превосходно. А какие актёры подобраны для этого фильма! Геринг неподражаем. Геббельс? Само совершенство! — Полоса солнечного света сдвинулась с его лица. — Итак… Итак, вчера вечером я думал: вот я в Баварии, я, чистокровный ариец…

Его спутников передёрнуло, но они ждали, что он скажет дальше. — …и делаю фильм, — тихо посмеиваясь, продолжал Гитлер, — вместе с евреем из Нью-Йорка и евреем из Голливуда. Как забавно!

— Меня не забавляет, — отозвался режиссёр. Казалось, что он думает совсем о другом.

Во взгляде, который бросил на него продюсер, можно было прочитать: «Осторожнее, фильм ещё не закончен».

— И я подумал: а ведь неплохо было бы… — фюрер замолчал, чтобы глотнуть побольше, — …провести ещё один… э-э… митинг в Нюрнберге.

— То есть… для фильма, конечно?

Режиссёр смотрел на Гитлера во все глаза. Гитлер разглядывал пену в своей кружке.

— О боже, — сказал продюсер, — знаете ли вы, во сколько бы обошлось воспроизвести этот митинг? Сколько стоил Гитлеру настоящий, Марк?

Он моргнул режиссёру, и тот ответил:

— Кучу денег. Но у него было очень много, бесплатных статистов.

— Ещё бы! Адмия, «Гитлер-югенд».

— Да, всё это так, — сказал Гитлер. — Но зато какая будет реклама, на весь мир! Может, поедем всё-таки в Нюрнберг…. э-э… и снимем мой самолёт… э-э… как я спускаюсь с неба? Я слышал, как люди, вон те, только что говорили: Нюрнберг, самолёт, факелы. Они помнят. Я тоже помню. Я тоже стоял и держал факел на том стадионе. Боже, это было прекрасно. И как раз теперь мне столько же лет, сколько было Гитлеру в дни его высших достижений.

— А никаких достижений у него никогда и не было, — сказал режиссёр. — Если не считать достижением то, что он сдох.

Гитлер поставил кружку — на стол. Его щёки зарделись. Потом искусственной улыбкой он растянул губы и изменил себе цвет лица.

— Это шутка, конечно?

— Шутка, — сказал продюсер голосом чревовещателя.

— Я сейчас думал, — заговорил Гитлер, снова обратив взгляд к облакам, будто видя всё заново, снова в другом, давно прошедшем году. — Могли бы снять в следующем месяце, если погода позволит. Вообразите себе, сколько туристов приедет посмотреть съёмки!

— Угу. Может, даже Борман приедет из Аргентины. Продюсер опять пронзил режиссёра взглядом, теперь рассерженным.

Гитлер откашлялся и неохотно, явно делая над собой усилие, продолжал:

— Что до расходов, то дайте одно небольшое объявление, обратите внимание, одно, в нюрнбергских газетах за неделю до начала съёмок, и к вам явится целая армия людей, готовых быть статистами за пятьдесят центов в день, нет, за двадцать пять, нет, бесплатно!

Фюрер залпом опорожнил кружку, заказал другую. Официантка бросилась наливать. Гитлер пристально посмотрел на режиссёра и продюсера.

— А знаешь, — сказал режиссёр, выпрямляясь, подавшись вперёд, между тем как глаза его зажглись недобрым огнём, а зубы обнажились, — есть в тебе какая-то идиотская грация, людоедское остроумие, ублюдочное изящество. И всё время из тебя капает какая-нибудь сенсационная слизь, блестит и воняет на солнце — нет, Арчи, чёрт тебя побери, ты только его послушай! Фюрер только что великолепно справил большую нужду. Скорее астрологов! Вспарывайте голубей, вытаскивайте кишки! Читайте списки, за каким актёром какая роль! — Режиссёр вскочил на ноги и заходил взад-вперёд. — Одно-единственное объявление в газете, и крышки всех кофров в Нюрнберге откинуты! Толстые животы — в старой военной форме! На дряблых руках — старые нарукавные повязки! На тупых башках — старые фуражки не то с орлом, не то с черепом!

— Чтобы я сидел и слушал!.. — закричал Гитлер. Он попытался вскочить на ноги, но продюсер удержал его за локоть, а режиссёр, наставив на его сердце, как нож, свой указательный палец, больно им ткнул:

— Сядь.

Лицо режиссёра маячило в воздухе перед самым носом Гитлера, всего в двух дюймах от него. Гитлер медленно опустился на стул, на щеках у него проступили капли пота.

— Бог мой, да ты и в самом деле гений. Господи, да ведь соотечественники и в самом деле придут. Не молодые, нет, а те, что в возрасте. Бывшая «Гитлер-югенд», те, кому теперь столько, сколько тебе, и старше, все эти одряхлевшие мешки с дерьмом будут вопить «зиг хайль», выбрасывать руку в нацистском приветствии, жечь в сумерки факелы, маршировать, заливаясь слезами, по стадиону. — Режиссёр резко повернулся к продюсеру. — Я тебе говорил, Арч: мозги у этого вот Гитлера куриные, но на этот раз он сообразил хорошо! Если мы не впихиваем в картину митинг в Нюрнберге, я из картины ухожу. Говорю это совершенно серьёзно. Встану и уйду, и пусть тогда он, Адольф, берёт всё в свои руки и сам режиссирует всю эту проклятую затею! Моё выступление закончено.

Он сел.

Продюсер и фюрер были, похоже, в состоянии шока.

— Закажи мне ещё одно чёртово пиво, — сказал, словно выстрелил, режиссёр.

С храпом Гитлер втянул в себя воздух, швырнул на стол нож и вилку и резко отодвинул назад стул.

— Я не стану есть с таким, как вы!

— Что-о, сукин сын, собачонка подхалимствующая? — сказал режиссёр. — Я буду держать пойло, а ты будешь лизать. На.

Режиссёр схватил кружку с пивом и сунул под нос фюреру. Люди снаружи приглушённо вскрикнули, и их качнуло, как волной, вперёд. Гитлер закатил глаза, потому что режиссёр схватил его за отвороты мундира и пригнул к кружке.

— Лижи! Лакай немецкую гадость! Пей, ты, подонок!

— Мальчики, мальчики, — сказал продюсер.

— Мальчики, как же! Знаешь, Арчибальд, о чём думает всё это время, сидя здесь и попивая твоё пиво, эта труба для нечистот, этот нацистский ночной горшок? Сегодня Европа, завтра — весь мир!

— Не надо, не надо, Марк!

— Не надо, не надо, — сказал Гитлер, не отрывая глаз от руки, сжимающей ткань его мундира. — Пуговицы, пуговицы…

— … болтаются и на мундире и у тебя в голове, червяк Арч, посмотри, как из него льёт! Посмотри, как из его лба вытапливается жир, посмотри на его вонючие подмышки. И в море пота превратился он оттого, что я прочитал его мысли! Завтра — весь мир! Поставьте эту картину с ним в главной роли. Для этого, в частности, через месяц опустите его с облаков. Оркестры. Пылающие факелы. Верните Лени Рифеншталь, пусть покажет нам, как она снимала митинг в тридцать четвёртом. Дама-режиссёр, друг Гитлера. Пятьдесят кинокамер использовала, пятьдесят, клянусь богом, чтобы заснять все немецкие ничтожества, стоявшие рядами и изрыгавшие ложь, и снять Гитлера, затянутого в скрипящую кожу, и Геринга, пьяного от собственной брехни, и Геббельса, ковыляющего своей походкой раненой обезьяны, трёх суперпедерастов истории, выдрючивающихся вечером на стадионе, — устройте, чтобы всё повторилось снова и чтобы впереди стоял этот ублюдок, и знаешь ли ты, что происходит сейчас за этим твёрдым лбом, в его кладбищенском умишке?

— Марк, Марк, — зажмурившись, прошипел сквозь зубы продюсер. — Сядь. Все смотрят.

— Пусть смотрят! А ты проснись! — Он повернулся к Гитлеру. — И ты, гадость, тоже не закрывай глаза! Я сам, чтобы тебя не видеть, закрываю глаза уже много дней. А теперь смотрите все. Получай.

Он плеснул пиво Гитлеру в лицо, и глаза у того широко открылись, и тут же Гитлер закатил их снова, и щеки его зажглись тёмным апоплексическим пламенем.

Люди снаружи ахнули.

Услышав, режиссёр насмешливо на них посмотрел.

— До чего смешно! Не знают, кидаться им сюда или нет, не знают, настоящий ты или нет, и я тоже не знаю. Завтра ты, болтливый ублюдок, и вправду возмечтаешь о том, чтобы стать фюрером.

Он снова плеснул ему в лицо пивом.

Продюсер, отвернувшись на своём стуле, лихорадочно стряхивал с галстука несуществующие крошки.

— Марк, ради бога…

— Нет, серьёзно, Арчибальд! Этот парень воображает, что если он напялит на себя грошовую форму да за хорошие деньги будет месяц играть Гитлера, что если мы и в самом деле сляпаем митинг в Нюрнберге, о боже, История повернётся вспять. Те дни, о Время, ты верни ко мне, когда я мог, тупоголовый наци, поджаривать евреев на огне! Нет, ты только представь себе, как эта вошь подходит к микрофонам и начинает вопить, а толпа вопит в ответ, и он на самом деле пытается стать у руля, как будто ещё жив Рузвельт, и Черчилль тоже не в шести футах под землёй, и снова всё орёл или решка, но в основном орёл, потому что на этот раз они не остановятся у Ламанша, а переправятся, пусть даже немецких мальчиков ради этого убавится на миллион и растопчут Англию, растопчут Америку, не это ли воображает сейчас твой маленький арийский череп, Адольф? Разве не это?

Гитлер давился и шипел. Язык у него торчал наружу. Наконец он судорожно дёрнулся, будто освобождаясь от чего-то, и взорвался:

— Да! Да, чёрт тебя побери! Побери, изжарь и сожги тебя! Ты осмелился поднять руку на фюрера! Митинг! Да! Обязательно нужно, чтобы он был в фильме! Мы обязательно должны устроить его снова! Самолёт! Посадка! Улицы города, очень долго. Очаровательные молодые блондинки. Очаровательные молодые блондины. Стадион. Лени Рифеншталь! И из всех кофров, всех чердаков нарукавные повязки, чёрной тучей взмыв над сумерками, летят в атаку, бьются и побеждают! Да, да, я, фюрер, я буду стоять на митинге и буду диктовать условия! Я… я…

Он был уже на ногах.

Люди снаружи, на автомобильной стоянке, кричали. Гитлер повернулся к ним и выбросил руку вверх в нацистском приветствии.

Режиссёр, нацелившись, бросил кулак ему прямо в нос.

И тут же, крича, визжа, толкаясь, падая, в помещение вкатилась толпа.

В больницу они поехали на следующий день, в четыре часа. Закрывая глаза руками, ссутулившись, старый продюсер вздохнул:

— Зачем, ну зачем мы едем в больницу? Навестить это… чудовище?

Режиссёр кивнул. Старик издал стон.

— Безумный мир. Сумасшедшие люди. Никогда не видел, чтобы так бросались, пинались и кусались. Ещё немного, и эта озверевшая толпа тебя растерзала бы.

Режиссёр облизал распухшие губы и осторожно потрогал пальцем наполовину закрывшийся левый глаз.

— Со мной не так плохо, могло быть хуже. Важно, что я стукнул Адольфа. О, как я его стукнул! И теперь… — Он не отрывал взгляда от дороги.-… Пожалуй, в больницу я еду для того, чтобы докончить начатое.

— Докончить начатое? Старик смотрел на него с ужасом.

— Да, докончить начатое, — и режиссёр медленно повернул машину за угол. — Вспомни двадцатые годы, Арч, в Гитлера стреляли на улицах и никогда не попадали, страшно избивали, но никогда до смерти, или подложат бомбу в пивную, а он за десять минут до взрыва уйдёт, или в том деревянном домике в тысяча девятьсот сорок четвёртом году бомба в портфеле взорвалась, а он и на этот раз уцелел. Будто заколдованный. Каждый раз кирпич падал мимо. Ну, а теперь колдовства больше не будет, Арчи, и чудесных спасений тоже. Я иду в больницу, и когда этот недоделанный статист выйдет из неё и его встретит и будет приветствовать толпа фрицев, я сделаю из него сопрано на всю жизнь. Не пытайся остановить меня, Арч.

— Да кто останавливает? Двинь его ниже пояса и за меня тоже. Они остановились перед больницей и увидели, как по ступеням сбегает, что-то крича, с безумными глазами и растрёпанными как у безумца волосами один из ассистентов режиссёра.

— Боже, — сказал режиссёр. — Ставлю сорок против одного, нам не повезло опять. Готов поспорить, этот парень, который бежит к нам, скажет, что…

— Похищен! Исчез! — выкрикнул ассистент. — Адольфа увезли!

— Сукин сын!

Они обошли кругом пустую больничную кровать, они даже её пощупали.

В углу стояла и ломала руки медсестра. Ассистент захлёбывался:

— Трое было их, трое!

— Замолчи. — От белизны простынь у режиссёра наступила временная слепота. — Заставили силой или сам пошёл?

— Не знаю, не могу сказать, да, он произносил речи, произносил речи, когда они его уводили.

— Произносил речи? — воскликнул старик продюсер и хлопнул себя по лысине. — О боже, мало того, что кафе взыскивает с нас стоимость поломанной мебели, а Гитлер, возможно, взыщ…

— Подожди. — Режиссёр шагнул к ассистенту и пристально на него посмотрел. — Трое, ты говоришь?

— Трое, да, трое, трое мужчин!

В голове у режиссёра вспыхнула маленькая сорокаваттная лампочка.

— У одного из них, э-э, у одного квадратное лицо, массивная нижняя челюсть и кустистые брови?

— Откуда вы это… Да!

— Другой маленький и худой, похожий на шимпанзе?

— Да!

— А третий крупный или, лучше сказать, толстый и рыхлый?

— Как вы узнали?!

Продюсер, глядя на них, растерянно моргал.

— Что происходит? Что происх…

— Глупца тянет к глупцу. Хитрого осла — к хитрой лисице. Пошли, Арч!

— Куда?

Продюсер смотрел на пустую кровать с таким видом, будто не верил, что не видит в ней Адольфа.

— К машине, быстро!

Из кузова машины режиссёр вытащил немецкий киносправочник. Нашёл указатель актёров на характерные роли.

— Вот.

Старик посмотрел. Сорокаваттная лампочка зажглась теперь и в его голове.

Режиссёр стал листать дальше.

— И… вот. И ещё — вот.

Они стояли перед больницей на холодном ветру, читая имена под фотографиями, и порывы ветра переворачивали страницы.

— Геббельс, — прошептал старик.

— Актёр Руди Штайль.

— Геринг.

— Окорок по имени Грифе.

— Гесс.

— Фриц Дингле.

Старик захлопнул книгу и закричал неизвестно кому:

— Сукин сын!

— Громче и смешнее, Арч. Смешнее и громче.

— То есть прямо сейчас где-то здесь, в этом городе, трое безработных дураков-актёров держат Адольфа, может, даже ради выкупа? И мы будем им платить?

— Арч, кончить фильм нам нужно?

— Боже мой, не знаю, столько уже потрачено денег, времени и… — Старик поёжился, как от холода, и закатил глаза. — А что, если… то есть… что, если это не ради выкупа?

Режиссёр кивнул и заулыбался.

— То есть — а вдруг это начало Четвёртого Рейха?

— Весь мусор в Германии попрыгал бы в мешки, чтобы стать внушительней, и заявил бы о себе громогласно, узнай он только… — …что Штайль, Грофе и Дингле, читай: Геббельс, Геринг и Гесс, снова готовы к бою и с ними вместе тупица Адольф Гитлер?

— Безумие, ужас, сумасшествие! Такого не может быть!

— Никто не мог закрыть Суэцкий канал. Никто не мог высадиться на Луне. Когда-то — никто.

— Что нам делать? Ожидание невыносимо. Придумай что-нибудь, Марк, придумай!

— Думаю.

На этот раз лицо режиссёра осветила изнутри стоваттная лампочка. Он набрал полные лёгкие воздуха и расхохотался хохотом, похожим на громкое лошадиное ржание.

— Я помогу им организоваться и заявить о себе, Арч! Я гений. Пожми мне руку!

Он схватил руку продюсера и, плача от смеха так, что по щекам его бежали слёзы, стал трясти её.

— Марк, ты не хочешь ли сказать, что ты на их стороне, что ты хочешь помочь им создать Четвёртый Рейх?! — И продюсер попятился от него.

— Не тюкай меня, а помоги мне. Вспоминай, Арч, вспоминай. Вспомни, что душка Адольф сказал за обедом, и забудь ты наконец о расходах! Ну что, что?

Старик вдохнул побольше воздуха, а потом выпустил, будто раздался тихий взрыв, отблески которого осветили его лицо.

— Нюрнберг? — спросил он.

— Нюрнберг! Какой сейчас месяц, Арч?

— Октябрь!

— Октябрь! Октябрь, сорок лет назад, октябрь, большой митинг в Нюрнберге. И в эту пятницу, Арч, мы устраиваем Юбилейный Митинг. Тискаем объявление в международном издании «Варьете»: МИТИНГ В НЮРНБЕРГЕ. ФАКЕЛЫ. ОРКЕСТРЫ. ФЛАГИ. Господи, да его как магнитом потянет! Он перестреляет своих похитителей, лишь бы попасть туда и сыграть величайшую роль в своей жизни!

— Марк, мы не можем себе позволить…

— …пятисот сорока восьми долларов? За объявление плюс факелы, плюс военный оркестр на пластинке? Чёрт побери, Арч, дай мне вот тот телефон.

Из-под переднего сиденья машины старик вытащил телефон.

— Сукин сын,…