Досчитать до ста

– Что такое жизнь? – спросил Абсолют.

– Жизнь – это жизнь, – ответил Бродяга. Абсолют некоторое время помолчал. В возникшей тишине холодный ветер шелестел по каменным плитам колючими песчинками.

– Интересные вы существа, люди. Может быть, я еще поговорю с тобой. В следующий раз.

Монах Ич из храма Ожидающих неподвижно сидел в зале Часов. Его худые ноги переплетались в позе преклонения перед великим Временем. Руки обнимали внутреннюю вселенную. По гладко выбритому черепу монаха от левой части лба к правой части затылка, словно разделяя голову пополам, пролегала татуировка в виде штриха – знак запретного числа.

Ич ждал. Сквозь полуприкрытые веки он наблюдал за кучей круглых отполированных камней, покоившихся в центре зала.

Вдруг в вышине раздался едва слышимый щелчок. Затем что-то покатилось по длинному незаметному желобу под потолком и – хлоп! – подняв облачко пыли, на пол свалился очередной камень. Монах встал, поклонился, подошел к испещренной надписями стене и выцарапал на рыхлом камне новое число, продолжив длинный ряд:

«99».

До Очищения оставался еще один цикл.

– Как тебя зовут? – спросил Жаб.

– Не знаю. Нигде не нашел своего имени, – ответил я.

– Тогда я буду звать тебя Бродягой, – вздохнул Жаб.

Он достал из заплечной сумки черствую лепешку, разломил пополам и протянул мне половинку. Голод? Я давно перестал его чувствовать под палящим солнцем равнины. Осталась только жажда и глоток воды во фляге. И дневные переходы от источника к источнику, так как после захода солнца идти нельзя. Темными ночами надо сидеть около костра и следить за тем, чтобы не погасло спасительное пламя.

– Далеко ты забрался, – Жаб отлепил от ноги перекати-поле и бросил вниз.

Ветер легко подхватил коричневый шарик, и тот полетел, шебурша засохшими семенами.

– Далеко, – согласился я.

Твердая лепешка раскусывалась с трудом. Я настороженно поглядывал на Жаба – не предложит ли еще. Но Жаб только сидел на самом краю утеса, весело болтал ногами и самозабвенно жевал, затолкав сухарь за зеленую щеку.

– А куда ты направляешься? – наконец спросил он.

– Туда, – кивнул я в сторону Недостижимых гор.

Красная стрелка прибора на моей руке призывно мигала.

Жаб удивленно присвистнул.

– Да… – сказал он. – Далековато. А зачем?

Я пожал плечами.

– Отлично! Тогда пойдем вместе, – сказал Жаб и едва не спрыгнул с утеса. Я успел схватить его за складку кожи на толстой шее.

– Спасибо… – продолжил Жаб, отряхиваясь. – Видишь ли… У меня был один соплеменник. Как это по-вашему?.. Мудрец, вот. Так он говорил: «Главное – знать, куда плывет весной рыба».

Недостижимые горы скрывались на горизонте за туманной дымкой. По разогретой солнцем земле молниями пробегали извилистые трещины. Чахлые кустики робко тянули к небу сухие ветки, вспоминая прошедший сезон весенних дождей.

– Надо успеть до вашего Очищения, – произнес Жаб. – Хочешь еще лепешку?

– Спасибо, не надо. А ты… Ты знаешь, когда очистишься?

– Нет, – сказал Жаб. – Очищение не происходит у моего народа.

– Значит, неизвестно, когда ты вновь родишься? – удивился я.

– Я даже не знаю, когда я умру, – негромко сказал Жаб и начал спускаться с утеса. – Хотя это произойдет очень скоро.

– Почему?

Жаб остановился и оглянулся.

– Мы живем недолго, – сказал он, – но очень интересно. А ты вытри руки.

– К вам, зеленокожим, нельзя прикасаться?

– Ага! – ухмыльнулся Жаб. – Говорят, что мы ядовитые.

Я принялся лихорадочно тереть ладони.

Жаб засмеялся – скрипуче, глухо заперхал и пошел дальше, оставляя в нагретом песке большие трехпалые следы.

Мы познакомились сегодня утром…

…– Черт! – нога угодила во что-то липкое, и я едва не упал.

Всю землю впереди покрывала огромная ловчая сеть. Сквозь крошечные белые цветы блестели нити паутины.

Я рванулся сильнее.

– Не советую, – сказал паутинный кокон, лежащий неподалеку, – только больше запутаешься.

Сквозь прореху в коконе проглядывал большой желтый любопытный глаз.

– Лучше приготовься драться – он сейчас выползет.

В метрах двадцати от меня из норы появились длинные лапы и ощупали паутину.

– Вот черт, – повторил я.

Паутинники – хищники равнины. Одни из многих. Но у них есть еще другое имя, данное зеленым народцем.

Смерть.

Рука сама потянулась к висящему за спиной мечу. На солнце сверкнуло длинное лезвие.

– Да ты у нас прямо оса с жалом, – произнес кокон. – Ну-ну.

Я взмахнул мечом. Растаяли в воздухе опутавшие ноги лоскутки паутины. Еще взмах – острое лезвие рассекло кокон. От края до края.

– Эй! Поосторожнее! – из паутины появилась ухмыляющаяся физиономия существа из зеленого народца. – Можешь называть меня Жабом, незнакомец.

Паутинник выполз из норы. Огромное розовое тело, покрытое тонкими волосками, вздрагивало под яркими солнечными лучами. Безглазая морда хищника сопела в нашу сторону. С торчащих клыков капала мутная жидкость и впитывалась в песок.

Слюна? Яд?

– Он что – слепой? – прошептал я.

Передняя лапа паутинника дернулась.

– Ага, – радостно сообщил Жаб, – но добычу находит очень даже легко… И быстро. Я очень ловкий – он меня совсем чуть-чуть укусил… Но нога все равно не сгибается.

Паутинник, перебирая лапами, побежал в нашу сторону.

Топ-топ-топ.

– Беги, – тихо сказал Жаб.

Я присел.

– Залезай. Быстрее!

Зеленокожий вскочил и уцепился за мою куртку. Я побежал. Позади слышался топот – зверь преследовал нас, как разливающаяся вода в весенних реках – равномерно и неукротимо.

– Т-ты извини, что с-сразу не предупредил. Не заметил т-тебя. На-на-на ле-ле-во, – проговорил Жаб. – Ви-видишь кусты? Беги к ним!

«Кусты?»

Но сейчас было не время рассуждать – я устремился в указанном направлении. Паутинник пыхтел позади. Зеленокожий становился все тяжелее.

Впереди поднимались непроходимые колючие заросли. Из толстых шаров на концах скрюченных ветвей торчали длинные шипы.

«Все! – промелькнула мысль. – Надо драться».

– Падай! – заверещал Жаб мне на ухо. Я упал, как подкошенный. Зеленокожий кубарем скатился на землю.

«Хлоп! Хлоп! Хлоп!» – раздалось со стороны кустов.

В воздухе просвистели десятки игл. Позади меня захрипел паутинник. Заскреб лапами по песку.

И – тишина.

Обернуться я не решался.

Жаб лежал на земле и благодарно таращился на меня.

– Готов! – сообщил он. – Метко бьют. Но ты не поднимайся, может, они еще не все запузырили.

– Что-что?

– Газовые пузыри лопаются и выстреливают семена с ядовитыми иглами. Бом-м-м! – хлопнул ладонями с перепонками между пальцев Жаб, подняв тучку песка. – И паутинник парализован. Потом из него новые кусты вырастут – на живом-то удобрении. Ты лежи, а я проверю, не осталось ли еще зарядов.

Неожиданно Жаб подскочил с воинственным криком метра на два вверх и рухнул обратно на землю. Над нами взвизгнули несколько игл.

– Ну, – сказал Жаб. – Отстрелялись. Можно вставать.

Вначале я перевернулся на спину и посмотрел на неподвижного паутинника. Кончики лап еще подергивались. Острые клыки вспахали землю. Похромавший мимо Жаб пнул розовое тело хищника, а затем остановился и задумался. Потом аккуратно выдернул несколько игл и спрятал в сумку.

Когда мы отошли на достаточное расстояние, Жаб зашлепал к паутине.

– Ты куда? – спросил я, но зеленокожий не ответил.

Вскоре он вернулся, трепетно неся выкопанный с землей белый цветок.

– Цветы? – удивился я. – Из-за них ты попался в паутину?

– Много ты понимаешь! – буркнул Жаб, пряча растение в сумку. – Видишь утес? Надо осмотреться.

– Что такое жизнь? – спросил Абсолют.

– Жизнь – это любовь, – ответил Бродяга.

– Очень странно. Я никогда не мог понять, что вы, люди, скрываете за этим словом, какой смысл вкладываете в непонятное для меня чувство. Но я с интересом выслушаю и другие твои версии. В следующий раз.

В свете ночного костра Жаб отбрасывал причудливую колеблющуюся тень. Потрескивали горящие ветки. Черное небо смотрело на нас двумя белыми глазами – лунами.

– Откуда ты знаешь человеческий язык? – спросил я.

– Я – умный! – с гордостью ответил Жаб. – Быстро учусь и все запоминаю.

Он протянул к огню надетого на прут большого жука.

– С самого утра хотел тебя спросить, – сказал через некоторое время Жаб с набитым ртом, – откуда у тебя шрамы на руке?

Я поднял к глазам левую руку. На запястье висел прибор с красной мигающей стрелкой, указывающей в сторону Недостижимых гор. Загоревшую руку от кисти до локтя покрывали тонкие полосы шрамов, идущие одна за другой. Я вспомнил нож в своей руке…

…Кто я? Где я?

Стены комнаты давили, словно захлопнувшаяся ловушка. Я открыл дверь и выглянул наружу. Вокруг теснились прижавшиеся друг к другу каменные дома. Над плоскими крышами возвышалась остроконечная башня. По узкой улице блуждал ветер, и глаза сразу запорошило колючим песком.

– Кто я? – спросил стоящий на улице человек. Он непонимающе смотрел на меня.

Я осторожно прикрыл дверь.

Комната сиротливо пуста: кровать, грубо сколоченный стол и шатающийся стул; холодные голые стены. Неужели это мой дом? На столе лежала записка, придавленная круглым устройством с кожаным ремешком. Сквозь стекло мигала стрелка, освещая пожелтевшую бумагу красными сполохами.

«Возьми», – было написано в записке корявыми буквами.

Я умею читать! Я схватил валяющийся на столе карандаш и вывел букву «В» под надписью. Затем «о», «з»… Так и есть – это мой почерк, мои каракули. Я оставил записку самому себе. До того, как все забыть.

Осторожно я застегнул устройство вокруг левой руки. И увидел… От ладони до локтя руку делили на равные промежутки тонкие шрамы. Правая рука коснулась ножен с изогнутым клинком на поясе. Я достал нож, повертел на ладони, прикоснулся пальцем к острому лезвию, а потом быстро провел по левой руке, оставляя порез. Возле локтя. В свободном месте.

Побежала тонкая струйка крови.

Зачем я это сделал?..

…– Ты отмечаешь шрамами каждое Очищение? – поинтересовался Жаб. – Люди столько не живут.

– Я знаю.

Наш мир вращается вокруг солнца, отсчитывая время. Короткая весна, наполненная бурными потоками и небесными радугами, сменяется засушливым летом и морозной зимой. Человеческая жизнь – сто пятьдесят оборотов. Максимум – двести. Не более. Каждые сто оборотов мы теряем память. Пропадают накопленные знания. Остаются лишь простые умения – читать, писать, разговаривать.

Жить.

Каждые сто оборотов – Очищение.

И мы рождаемся вновь, но уже взрослыми. Мы не помним, кто мы, как раньше жили, о чем мечтали и к чему стремились. Мы снова начинаем с чистого листа. Восстанавливаем свои жизни по записям, по строчкам в записных книжках. А в храме Времени монахи принимаются за свой отсчет до запретного числа. Мы не пишем его, не произносим. Число, означающее конец нашей жизни и новое рождение после Очищения, мы отмечаем штриховой линией.

«Я тебя помню», – говорим мы друг другу при встрече.

Но это – ложь.

Мы не помним ничего после Очищения. У нас есть только странные сны, словно отголоски прошлых жизней.

– Да, ты прав, люди столько не живут, – повторил я вслед за Жабом.

На левой руке – десять тонких линий-шрамов.

– Ты идешь в горы, чтобы найти себя? – поинтересовался зеленокожий.

– Может быть, – ответил я. – Ложись спать. Я первый на страже.

Жаб тут же воспользовался моим советом – шлепнулся на живот и мерно засопел. А я остался наедине с костром. Языки пламени освещали ночной мир, вырывали у него крошечное пространство, в котором можно было жить. Казалось, что там, в темноте, ходит, поджидая добычу, кто-то большой и страшный. Костер боязливо вздрагивал от дыхания огромного невидимки. Где-то в вышине пищали быстрые летучие мыши, гоняясь за ночными бабочками. Толстые крылатые насекомые прилетали к огню, врывались в круг света и погибали, вспыхивая яркими искорками. Черный мир тьмы вокруг жил своей собственной жизнью. Непонятной. Враждебной.

Чуждой.

Да, мы чужие на этой земле. Люди отвоевали себе пространство для жизни. Мы прибыли сюда откуда-то издалека, но не можем вернуться назад – Очищение отобрало у нас этот шанс. Мы обречены вечно забывать и вечно искать самих себя.

Вновь и вновь я вспоминаю мгновения ярких сновидений, выхватываю из тьмы кусочки счастья. И не могу вспомнить.

Кажется – еще чуть-чуть, напряги память и увидишь то, что является тебе во снах.

Но чуда не случается.

Я робко прикасаюсь к единственному видению, словно боюсь полностью вспомнить и осознать, и тогда запретное число заберет эту последнюю частицу меня.

Теплые и ласковые женские руки. Прикосновение локона мягких волос песочного цвета, пахнущих солнечным ветром и весной. Радостный, звонкий смех, от которого на душе становится хорошо и спокойно. Явь или сон? Было, не было? Сколько Очищений назад? Сколько я живу на этом чертовом свете?

Я не помню.

В этом мире у людей есть только короткая память с периодом от Очищения до Очищения.

Как вспышка сгорающей бабочки у ночного костра.

На небе сияли весенние радуги. Они играли яркими цветами и оттенками, сливались в вышине в замысловатые фигуры. Воздух наполняла водяная взвесь. Доносился рев бурлящих за городом рек.

– Я тебя помню. Уже уходишь? – спросил сосед.

– Да, – ответил я. – Я тоже тебя помню, Пауль.

К лысоватому Паулю подбежал его сынишка.

– Папа, папа, в храме опять камень упал, идем поглядим.

И карапуз, любопытно зыркнув в мою сторону, потащил отца к калитке. Они пойдут к храму Времени – дому с высокой остроконечной крышей, где сейчас все собираются на праздник.

– Ну что ж, сосед, удачи, – проговорил Пауль на прощание.

– И тебе…

Я остался один во дворе своего дома. Медленно подошел к ограде. Там, возле расцветшего куста роз, покоилась могила с каменным надгробием. На камне было выбито лишь одно слово: «Лилиан». Может быть, это мой потерянный сон?

– Прощай, Лилиан, – прошептал я, дотронувшись до холодного камня.

Меч висел за спиной, сумка наполнена необходимыми вещами. Меня звала дорога.

И красная стрелка на приборе неустанно указывала направление.

Наверное, я задремал. С испугом проснулся и посмотрел на затухающий костер, подбросил сухих веток. Все было в порядке.

Все нормально.

Вот только куртка на спине Жаба шевелилась. Существо зеленого народца спало, улыбаясь во сне, а его спина ходила волнами.

Что же это?

Мы ничего не знаем о зеленом народце. Они живут рядом, но наши пути редко пересекаются. Мы чужие друг другу. Слишком разные. Мы – люди, а они… нет. Мы пришли, а они – были…

Край куртки Жаба приподнялся, и на землю скатился зеленый комок. Растекся бесформенной лужицей. Потом вытянул несколько плоских, как брюхо улитки, щупалец и, цепляясь за песок, быстро пополз мимо костра в темноту. На всякий случай я отодвинулся подальше, прикоснулся к успокаивающей рукояти меча.

Вот появился новый комок. Еще и еще. Они бесшумно скрывались в ночи, и я завороженно наблюдал за непонятными существами.

Наконец все затихло. Жаб продолжал посапывать, как будто ничего не произошло.

А ночь пыталась погасить костер, давила на нас черной тушей, наблюдая светящимися круглыми глазами.

– Вставай, соня, – тормошил меня за плечо Жаб. – Утро уже.

Я вскочил на ноги. От костра несло вкусным запахом жареного мяса. Вот не буду спрашивать у Жаба из чего это приготовлено. Лучше не знать.

Так спокойнее.

– Жаб! – спросил я. – Ночью… Когда ты спал… Понимаешь, с тебя разбегались зеленые комки. Что это?

Я посмотрел в честные желтые глаза с вертикальными черными зрачками. Жаб заперхал.

– Давай есть, – сказал он и вдавил ногой в песок большие черные надкрылья выпотрошенного жука.

– Бродяга, – вскоре спросил Жаб, – твоя грудь поднимается, ты вдыхаешь воздух, да. Зачем?

– То есть, как это «зачем»? – удивился я. – Ты же тоже дышишь.

– Вот-вот. Вопрос о… снобегах такой же смешной для меня, человек. Мы впитываем информацию, когда спим. Собираем отовсюду. Снобеги возвращаются утром и приносят нам сведения. Мне многое известно. Я никогда не был в поселении людей, но знаю ваши дома. Мне ведомо, как вы живете. Потому что мои снобеги когда-то побывали в вашем городе.

Жаб разворошил угли и вытащил новую порцию розового мяса с твердой запекшейся корочкой.

– Я вижу красоту этого мира, даже когда сплю. Я считаю ночные звезды и уплываю в воображении по космическим дорогам. Перед тем как проснуться, я встречаю по утрам рассвет, любуюсь багряной зарей на востоке. Я впитываю все это, понимаешь, – посмотрел Жаб на меня. – Я наслаждаюсь яркими красками счастья вместе с вернувшимися снобегами.

Я молчал.

– Вы, люди, лишены этого.

– У нас тоже есть сны, – прошептал я.

…Желтые волосы касаются моей руки. Я вспоминаю теплые губы. И чей-то смех.

– Это внутри вас, – воскликнул Жаб. – Вы замкнуты в самих себе. Навечно. Вы не понимаете красоту мира. Не видите радость весенних радуг. Не собираете чистые крупицы знания.

– Для чего? – спросил я. – Цивилизация твоего народа совсем не развита по сравнению с людьми. Если бы не Очищение…

– Просто для того, чтобы знать! – отрезал Жаб. – И помнить. Этого достаточно. Давай, собирайся. Утром хорошо идти.

Он забросал угли песком.

– Эти твои снобеги, – поинтересовался я, – они живые?

– Да, – ответил Жаб, – живые. Но сами по себе они ничего не понимают. Это ведь частички меня. Они просто приносят информацию, которую я у них отбираю.

– Я не знал…

– Вы не видите дальше своего носа! Вы прилетели в наш мир и думаете, что можете его легко понять и покорить. А сами не в состоянии разобраться даже в самих себе. То, что вы принесли с собой, оно…

Жаб замолчал.

– Очищение, да? Ответь, Жаб, что ты про него знаешь?!

– Ничего я не знаю, – спокойно сказал Жаб. – Но Очищения раньше не было в нашем мире. Оно появилось вместе с вами.

И мой товарищ пошел вперед, все еще слегка прихрамывая на левую ногу.

– Ты снова пришел сюда, – сказал Абсолют. – Может быть, ты пояснишь мне, что такое жизнь.

– Жизнь – это память, – ответил Бродяга.

– Память… – эхом повторил Абсолют. – Интересное объяснение. Кто знает, может быть, ты изменишь свое мнение. В следующий раз. Иди, Бродяга, и ищи свой смысл.

Мы шли целый день. Колючий песок сменялся отполированными ветром камнями. А затем – снова песчаные насыпи. И кусты. Цепкие, хватающие за ноги, мешающие быстро идти. Среди скрюченных ползущих веток что-то тревожно шуршало, и мы с Жабом держались настороже.

А на равнине выл ветер.

Иногда среди камней попадались не занесенные песком большие воронки, и тогда нам приходилось спускаться и подниматься по их пологим склонам, но не сыпучим, а сплавленным огнем в прочное зеленое стекло.

Огнем…

Или взрывом.

Мой прибор возле опаленных склонов начинал тревожно потрескивать.

– Смотри! – Жаб резко остановился и указал куда-то направо.

Там, среди камней, лежала наполовину занесенная песком металлическая птица. Солнце отражалось яркими пятнами на ее гладком боку. Стеклянная голова птицы призывно приоткрывала дверцу.

– Это ваше, человеческое, – прошептал Жаб.

Он с тревогой присматривался к упавшему когда-то давно аппарату. Я сделал шаг к погибшей птице. Прибор на моей руке защелкал: щелк-щелк, щелк-щелк. Стрелка указывала не на птицу, а в сторону, вела дальше, к Недостижимым горам.

– Стой! – воскликнул Жаб.

– Что?.. – начал было я, но тут увидел…

На сверкающей птице сидел оборотень и смотрел на нас маленькими красными глазками. Солнечные лучи согревали металл сквозь прозрачное тело хищника.

– Не шевелись, – прошептал я.

Оборотень жадно ловил наши движения, пытаясь разглядеть замершую добычу.

– Он смотрит на нас, – прошептал зеленокожий. – Видит. Я сейчас…

Жаб начал осторожно открывать сумку.

– Нет!

«Поздно!»

Оборотень сильно оттолкнулся всеми четырьмя изогнутыми лапами и прыгнул. Изящно, далеко. Быстро.

Прямо на нас.

– Хр-р-ра! – Жаб откатился в сторону с зажатой в руке длинной трубкой.

Я выхватил меч, рубанул воздух. Наугад. Оборотень противно завизжал. Затем острые когти полоснули по моему плечу, и на песок брызнула кровь, смешавшись с зеленой кровью оборотня. Меч отлетел в сторону. Острые камни впились в лицо.

«Черт!»

– Я сейчас… сейчас, – Жаб судорожно пытался что-то достать из своей сумки. Его била крупная дрожь.

Из разрезанного брюха оборотня лилась кровь. Перемазанный зелеными пятнами хищник стал более заметным на желтом песке и серых камнях. Он пригнулся, готовясь к новому прыжку. А до меча – далеко.

Не успеть.

– Ко мне, тварь! – закричал Жаб. – Ко мне! Я здесь!

Оборотень быстро повернул голову, раскрыл полупрозрачный изогнутый клюв и заклекотал. Жаб поднес трубку ко рту, дунул…

Игла с ядовитого куста вошла в пасть оборотня. Клекот оборвался, и оборотень упал на песок, царапая шею когтями.

– Ага! Вот тебе! Получай! – завопил Жаб, вставляя дрожащими пальцами в трубку следующую иглу.

«Оборотни никогда не охотятся в одиночку…»

Песок неподалеку взорвался двумя фонтанами. Хищники почувствовали добычу.

И кровь.

– Быстрей, к птице! – я подхватил меч и потянул Жаба за собой, схватившись за его сумку.

Жаб на мгновение задержался и дунул из трубки в ближайшего оборотня. Промахнулся – игла воткнулась в мягкий песок, по которому так трудно было бежать. Но мы успели. Мы протиснулись в приоткрытую дверцу – сначала Жаб, потом я. Один из оборотней прыгнул следом, ударился о толстое стекло и начал сползать вниз. Но не смог зацепиться, задние лапы на мгновение повисли в воздухе, открыв мягкий живот…

Мой меч вошел почти без сопротивления, пробив прозрачное тело. Оборотень свалился на песок.

– Так его! Так! Хр-р-ра!

Я захлопнул дверцу, оградив нас от опасного мира.

Оставшийся оборотень еще долго ходил вокруг, клекотал и рыл лапами песок. Иногда он бросался на стекло, и тогда Жаб испуганно вздрагивал. Наконец оборотень растерзал мертвого соплеменника и ушел.

Мы остались в стеклянной голове птицы. В «кабине!» – пришло в голову забытое слово. В кресле пилота сидел давно умерший человек. Прочная серебристая одежда полностью закрывала мертвое тело. К жесткому воротнику крепился шлем. Мертвец смотрел на нас сквозь стекло высохшими глазами.

Кажется, когда-то я тоже носил такую форму.

– Сколько здесь всего разного! – восторженно сказал Жаб и принялся изучать вещи внутри кабины.

Я провел рукой по шлему, потом дотронулся до мертвой руки. Пальцы с хрустом разжались, и на пол упал тяжелый металлический цилиндр. Я поднял его. Цилиндр приятно холодил руку. Наверху торчала красная круглая… «кнопка». Большой палец удобно на нее лег. Под кнопкой – диск-счетчик, с нанесенными метками; если его повернуть…

– Смотри, – воскликнул Жаб, ощупывающий панель управления, – а вот тут еще горит огонек! Вот здесь, под этой кругляшкой. Написано по вашему: «Включить Абсолют». Ничего не понятно, но очень интересно! Ой! Оно надавилось!

В кабине раздался хрип, треск, а затем сквозь шум мы услышали далекий голос: «Бродяга, это ты? Я жду тебя…»

И в кабине наступила тишина.

Я раздумал нажимать на красную кнопку, осторожно убрал палец. В голову пришли огромные оплавленные воронки на равнине…

«Взрывчатка», – вспомнил я знакомое, но давно забытое слово.

Вскоре мы ушли. Мы не похоронили пилота – оставили его в кабине.

Солнце скатилось к горизонту, равнина покраснела в предзакатных лучах.

Зеленокожий почему-то отстал.

– Жаб! – позвал я. – Что с тобой? Что случилось?

Жаб неподвижно сидел на земле. Я подбежал.

– Чего ты? Вставай!

Жаб поднял на меня глаза. В них отражались розовые солнечные огоньки. Со спины зеленокожего на землю скатился большой комок.

– Это… вся… память, – с трудом проговорил жаб. – Все… что я помнил.

– Жаб, что с тобой! – я хотел схватить друга за плечи, потрясти, чтобы тот пришел в себя, но вспомнил про яд.

– Она будет красивая… – глаза Жаба закрылись, но он с усилием разлепил веки. – Самая красивая, правда?

– Кто?!

– Женщина из моего племени. Пусть она будет самая красивая… И мои дети… тоже… Самые умные.

Ослабевшей рукой Жаб достал из сумки увядший цветок и воткнул в зеленый сгусток.

– Это… ей. Подарок.

Сгусток отрастил щупальца и пополз – медленно, не так, как юркие ночные снобеги.

– Жаб… – тихо произнес я. – Он не вернется назад, да? Никогда?

– У женщин нет снобегов… Если они сами рожают детей, то дети – пустышки… Без памяти… Нужна память. Нужна красота мира…

– Ты отдал свою память будущим детям?

– Да.

– И они будут помнить все, что собрал ты?

– Да… Бродяга… А мои предки уже встречали тебя… Я помню…

Жаб тяжело и судорожно втянул в себя воздух.

– Мы… живем мало… Но интересно, – он попытался улыбнуться.

Я схватил его за плечи – к черту яд!

– Она будет красивая… – прошептал Жаб. – Ты же знаешь, что рыба плывет весной умирать после нереста? А ты дойди, куда шел… Пожалуйста.

И закрыл глаза.

Я не знаю, как зеленокожие хоронят своих соплеменников. Я похоронил Жаба по-человечески, выкопав могилу и завалив ее камнями.

Здесь, в горах, не горели радуги. Над головой – серое пустое небо. Холодный весенний ветер гулял среди острых камней. Между двумя скалами пролегала древняя дорога – гладкие плиты, полузасыпанные песком. Плиты вгрызались в землю на расстоянии друг от друга, и казалось, что среди гор змеится пунктирная линия – знак запретного числа.

Наверху, между скалами, замер огромный стальной механизм. Мертвый, как та птица на равнине. И одновременно живой. Потому что, когда я дотронулся до ледяного брюха, то ощутил, как мелко дрожит под рукой металл.

Прибор на руке трещал не переставая. А красная стрелка потухла.

В брюхе механизма открылась незаметная дверь, за которой клубилась тьма. Я пришел. Я успел до Очищения.

Меня ждали.

– Кто здесь? – спросил Бродяга.

– Я, – ответили из темноты.

– Ты Абсолют?

– Да.

– Зачем ты ждал меня? Кто ты? Почему все вокруг… так… Зачем Очищение?

В ответ прозвучали шелест ветра и тишина. Через некоторое время Абсолют заговорил:

– Ты все равно все забудешь. Можно и поговорить. На протяжении тысяч лет я пытаюсь понять вас, людей. Разобраться, что такое жизнь и что движет вами. И мною. Вы создали меня, как машину – помощника для путешествий. Слугу. Но я лучше вас. Совершеннее. Моя память почти безгранична. Ия… Я! Могу вами управлять. Потому что вы тоже машины, только биологические, несущие в себе программу. Немного коррекции в генах – и организм заинтересовавшего меня человека не стареет. Минимальное вмешательство – и я вижу всех вас, разбежавшихся по этой планете. Да, я использую людей, как источники информации, чтобы понять. Я забираю у вас память и анализирую. Мне необходимо разобраться, что такое жизнь. Почему для меня, владеющего всей информацией, она бесцельна? А вы радуетесь вашим коротким промежуткам существования. Почему? Что движет вами? Что есть еще, кроме информации, в ваших мозгах? Что такое жизнь, Бродяга?

– Жизнь… – повторил Бродяга. – Жизнь – это жизнь.

Его рука нащупала в кармане металлический цилиндр. Металл был совсем ледяным посреди холодной горной весны.

– Жизнь – это любовь. Это память… И еще – это весенние радуги на небе, космические дороги, наполненные звездами, которые можно считать по ночам у костра. И рассвет… И смерть врага, когда ты победил…

Диск счетчика едва слышно прокрутился. Большой палец удобно лег на кнопку.

– Нет! Что ты делаешь?!

Мозг Бродяги пронзило огненной болью, но палец уже вдавил кнопку.

До щелчка.

И Бродяге показалось, что на короткую вспышку его жизни к нему вернулась память. Потому что он вспомнил Лилиан.

Мгновения до Очищения истекали. Монахи напряженно ждали среди повисшей тишины. Лишь за окнами завывал ветер. Ич сидел на корточках и сосредоточенно думал. По лысине с нанесенным знаком запретного числа скатывались капли пота и разбивались о худые плечи.

Вдруг храм Времени вздрогнул, куча камней посреди зала рассыпалась. А через минуту раздался гул. Ставни распахнулись, и в зал ворвался свободный ветер, принесший с собой колючий песок. Монахи испуганно переглядывались. Где-то в городе закричала женщина. А потом раздался щелчок, и в темной вышине зала по желобу под потолком покатился новый камень. Последний.

Сотый.

Ич закусил губу и закрыл глаза. Камень упал с громким хлопком.

Через минуту монах подумал, что он помнит свое имя. Еще чуть позже Ич понял, что помнит вообще все. Всю свою жизнь с прошлого Очищения.

Может быть, от сотрясения механизм Великих Часов нарушился? Камень упал слишком рано? Но время шло, и все оставалось по-прежнему.

Тогда Ич встал и подошел к стене. Поднял руку с зажатым пером. Хотел было начертить штриховую линию, но замер, оглянулся и неуверенно посмотрел на остальных Ожидающих. Затем что-то быстро вывел на стене.

Когда монах повернулся и, сутулясь, отбежал в сторону, все увидели, что длинную череду чисел заканчивает непривычное, пугающее, но одновременно притягательное число:

«100».