Дом в Коптевском переулке

Берендеев Кирилл

Дом в Коптевском переулке

И ничего больше не помню о ней, Катерине Петровне.

Зыбкой, воздушной тенью колыхнулась в воздухе моей жизни и сникла.

Нежная рука с темной родинкой около пульса... кисейные оборочки, ленты... голубая книжечка "Кернер", вы, поэтической меланхолией объявшая далекие мгновения моих дней, может быть, потом, много лет спустя, в бурном и сумбурном потоке зазвенела и ваша тихая струя?

Тэффи.

Моего друга зовут Андрей Кокарев. Мы с ним знакомы с самого детства, сколько себя помню, столько и его рядом с собой. Он на два с небольшим года меня старше, но это не никогда не мешало нашему общению. Не смог воспрепятствовать нашей дружбе ни подростковый максимализм с его тайными обществами и закрытыми группами, ни вольный ветер, шумевший в наших головах после окончания школы, когда мы разошлись в выборе вузов для продолжения учебы, ни моя женитьба на одной из общих знакомых по песочнице, ни короткий брак с ней, ни бестолковый развод.

Мне тогда было двадцать пять, когда мы разошлись с Верой, ей столько же. За три года отношений, то связывающих, то непримиримо разделяющих нас, мы успели пережить едва ли не все, что только бывает между супругами: от мучительного чувства недостаточности любой нашей близости, через долгий медовый месяц гармонии к полному взаимному пренебрежению, порой доходящим до отвращения такой степени, что находиться в комнате с человеком, (к которому еще совсем недавно буквально бросал, связывающий прочнее стальных канатов, любовный магнетизм), просто невозможно отныне, самая мысль о необходимости дышать тем же воздухом буквально приводила в отчаяние, рождая злость на того, в ком еще вчера до дрожи в пальцах, до покалывания в сердце, отчаянно нуждался. Ныне же, через девять лет с развала нашего брака, чувства притупились. Я так больше и не женился, а Вера второй раз испробовала на себе узы брака и вновь неудачно. После этого мы стали перезваниваться друг с другом, нерегулярно, но достаточно стабильно, и так же редко встречаться, обычно на нейтральной территории, в гостях, или уж в самом редком случае у нее дома. До большей близости, которое хоть в чем-то могло бы компенсировать прошлые наши отношения, дело так и не дошло. Обходились случайными встречами на стороне, о чем с патологической искренностью не рассказывали, - докладывали друг другу. И этим медленно ворошили прошлое, точно надеясь найти в давно потухших углях малейшую живую искру.

Начинала всегда она, завершал всегда я, так у нас повелось с давних времен, и странный ритуал этот, не менее странно сближал нас. Пожалуй, я мог бы с некоторой уверенностью в голосе назвать Веру, своей подругой. И еще, она иной раз очень выручала меня в самых неожиданных ситуациях, а еще чаще рвалась помочь, хотя большею частью в ее помощи я не нуждался совершенно. Более всего Вера старалась, особенно после моего нового сближения с Андреем, чтобы я меньше оставался наедине с самим собой; при этом существование моего друга, человека, на которого я мог положиться в любую минуту и в любой ситуации, ей упорно отметалось. Она странным образом ревновала меня к Андрею. Точно боялась, окончательно остаться в одиночестве, потеряв все, некогда составлявшее главное ее жизни.

Я не понимал, почему Вера так относится к моему другу, отчасти валил это на непостижимую здравому уму женскую логику, - в самом деле, порой ее доводы поражали меня своей абсурдностью, порой вызывали приступы дурацкого смеха, - отчасти считал отголоском нашего неудачного супружества. Все то время она была для меня единственной и неповторимой, может быть, поминая те годы, Вера хотела оставаться такой же и сейчас. И, меж тем, не то в шутку, не то всерьез говорила - вот оно, еще одно подтверждение взбалмошности женского ума - точно о деле решенном, о моей женитьбе на ком-то из общих знакомых.

- Тебе давно пора заняться собой, - говорила она, по стародавней привычке ероша мне волосы, - а то ты похож невесть на что. Возьми хоть Нину из пятого подъезда, ну чем не пара. И давно уже, чуть не со школьной скамьи на тебя глаз положила. Сошелся бы с ней.

Думаю, пойди я, в самом деле, к этой Нине, Вера была бы попросту шокирована моим поступком. И в то же время, на словах выражая свое "фэ" тем, что я "ношусь с Кокаревым, как курица с яйцом", не сделала и единого шага, дабы воспрепятствовать моим визитам к нему. Лишь говорила мне с пренебрежительной снисходительностью:

- Он-то к тебе и ногой никогда не ступит.

В самом деле, у Андрея имелась такая странность. Ко мне, после того, как я развелся с Верой, и уединился в маленькой квартирке на окраине города, он не собрался за все это время ни разу. Предпочитал приглашать меня, и делал это так, чтобы не давать повода для ответного визита. Впрочем, выглядело это очень аккуратно, без малейших неприятных намеков. Он столь учтиво, останавливал даже намеки на возможность своего визита ко мне, что я ни в коей мере не чувствовал себя оскорбленным от невозможности отдать накопленные встречи.

Нам всегда было о чем поговорить. Вера то ли не понимала этого, то ли не хотела принять, что у нас всегда находятся общие темы для беседы, общие идеи, общие мнения. Все же долгий срок лет, проведенных вместе, значит куда больше, чем разница в нашем социальном положении, в тех сферах, в которых с распростертыми объятиями ждут его, и в которых приходится вращаться мне. Вот еще один повод дать понять Вере, что я отнюдь не унижаю себя, не пользуюсь подачками с барского стола, не подлизываясь, как любит она говорить. Наша дружба вполне искренна, шутка ли, тридцать два года вместе, без перерывов и без охлаждения в отношениях, без громких ссор и хлопанья дверями в запале. В сущности, это результат того, что наши семьи дружат уже в третьем поколении. Жаль, что Вера не хочет этого понять, всякий раз, когда я пытаюсь завести разговор на тему долгой дружбы, доставшейся "в наследство", дружбы, невзирая на множество препон, она фыркает, и машет рукой.

Андрей, в самом деле, лет десять, не меньше, не был у меня. Зато в его весьма приличных апартаментах я сам едва ли вспоминаю о своей роли "бедного родственника", несмотря на то, что оснований для этого великое множество. Уже обстановка квартиры дает к тому повод, но повод этот чаще всего замечается в раздражении Верой, и о ее словах вспоминаю я в одиночестве своей крохотной квартирки.

Есть у Андрея еще один пунктик: он всегда выходит встречать меня к автобусной остановке. Ехать мне до Коптевского переулка, где он проживает, не слишком удобно, на двух транспортах, по дороге приходится частенько ждать запропастившийся автобус, так что, случается, я опаздываю, порой, просто безбожно. Тем не менее, Андрей всегда терпеливо дожидается моего появления именно на продуваемой всеми ветрами остановке. И, поздоровавшись, тотчас же переводит разговор с моих нескладных извинений на что-то действительно стоящее, интересное нам обоим, чтобы скоротать время, пока мы бредем по улице Чехова, утопающей в зелени пирамидальных тополей, к тому переулку, едва заметному среди старых дерев, в котором и располагается дом моего друга.

Мы беседуем с ним о всяком, что толку пересказывать наши беседы. Обыкновенно главной темой становится литература, в которой Андрей считает себя ценителем и гурманом. У него прекрасная библиотека, очень редкие издания, особенно классиков русской эмиграции, изданных в двадцатые-тридцатые годы смехотворными даже по тем временам тиражами. Сологуб и Бердяев, Зайцев и Мережковский, Гиппиус и Газданов, - что толку перечислять знакомые имена, они на слуху у каждого уважающего себя библиофила. Они и составляют большую часть его, Андрея Кокарева, либереи. Очень часто, когда меж нами речь заходит о том или ином авторе, о том или ином произведении, Андрей подводит меня к полкам, достает книгу, о которой мы говорили, и машинально перебирая страницы, начинает цитировать какой-то запомнившийся ему отрывок, без которого беседа была, конечно же, неполной.

Потом мы возвращались к чаю и другим темам. А на прощание Андрей неизменно давал мне почитать кого-нибудь из любимых им классиков. И, взявши под руку, сводил по лестнице, - с другого бока я обыкновенно прижимал к себе его книгу, оказываясь, тем самым в своеобразном окружении, - а затем привычной дорогой провожал по улице Чехова до остановки, где мы с ним и расставались, разделяемые железной дверью подъехавшего автобуса.

Я у него, обыкновенно, не задерживался, более всего, боясь наскучить, однако же, Андрей всегда бывал недоволен тем, что я стремлюсь столь быстро откланяться. У него частенько оказывалась в запасе еще одна интересная историйка, которую он просто обязан рассказать нынче, иначе к следующему разу непременно забудет. Так он удерживает меня, но по прошествии какого-то времени я снова смотрю на часы и снова силюсь вернуться к процедуре прощания.

Лишь видя, что я уже неудержим, он молча кивает, достает из шкафчика свои туфли и снимает с полочки кепку.

На обратном пути мы более молчим, не потому, что разговор завести уже не о чем, но по той причине, что молчание это нисколько нас не тяготит. Напротив, оно как бы создает вокруг нас некую интимную атмосферу, какая обыкновенно возникает у очень давно и хорошо знакомых людей. Коими, безусловно, являемся и мы с Андреем.

Он махает рукой мне на прощание и всегда дожидается, пока автобус не скроется за поворотом. А вечером, непременно позвонит, если его не опережу я, просто для того чтобы вспомнить, как провели время и сделать кое-какие добавления к нашими разговорам.

Так мы встречаемся достаточно часто, раза два в месяц, а созваниваемся и того чаще. Андрей вообще домосед, нынешнее состояние его такого, что позволяет ему выходить из дому только что в случае крайней нужды по магазинам, или для того, чтобы встретиться со мной. О финансовых делах, его или моих, мы обычно не заговариваем, считая их как бы запретной темой, однако же, я могу сказать, что большую часть времени Андрей сидит дома в свободном времяпрепровождении и лишь изредка, объясняя это крайней необходимостью, выезжает в краткосрочные командировки. Цели их он не раскрывает, но очевидно, они приносят существенный доход, раз он с таким удовольствием рассказывает о тех местах, где удалось ему побывать. Но только лишь о местах, все остальное Андрей оставляет за кадром. Возможно, он считает, что его удачные финансовые дела могут задеть меня или каким-то образом оскорбить.

Меж тем он точно чувствует, когда у меня случаются разного рода неприятности; в такие дни он обыкновенно звонит и беседой своей старается утешить и развлечь меня, отвлекая от мрачных дум. И, опять же, ни словом не поминает мою работу, понимая, что разговор о ней будет неприятен нам обоим.

Всякий раз нам удается обойти острые углы при такого рода телефонных беседах; Вера этого понять не может совершенно, данное обстоятельство кажется ей феноменом, лишенным логических обоснований. Впрочем, не могу не признаться, раздоры меж нами все же случались, как же без них, но давно, и как раз причиною их была сама Вера, я уже говорил о том, что Андрей старался предотвратить наш брак. Но тыкать в нос фактом последующего развода не стал, а ныне эта тема и вовсе осталась в прошлом. Как и сама Вера. Только в крайнем случае я упоминаю ее имя. Как и многое другое, что в той или иной степени причинило бы вред нашим долгим дружеским отношениям. Кто еще может похвастаться такими же?

Именно об этом я и вспоминал сегодня, возвращаясь домой от Веры, у которой, по причине ее неожиданного вызова на работу, провел совсем немного времени. "Даже поругаться не успели", пошутила она, выпроваживая меня из квартиры и запирая дверь на ключ. На автобусной остановке мы почему-то заговорили об Андрее, причем, как ни странно, начала она, но удивление мое не продлилось долго: я успел лишь посетовать на то, что последнее время редко бываю у Кокарева, как подошел Верин автобус, и она, несмотря на острое желание добавить что-то к моим словам, скрылась за его дверьми.

А я, неожиданно для самого себя, решил, что было бы совсем неплохо проведать Андрея. Вот так, не спросясь, взять и приехать. Тысячу раз он водил меня по одному и тому же маршруту, туда и обратно, уж наверняка я найду дорогу самостоятельно.

Я хотел на всякий случай ему позвонить и предупредить, но подошел очень удачный экспресс, и я вынужден был отправиться без предупреждения. Вряд ли он будет недоволен, если увидит меня перед собой. А если не застану его дома, разминемся, - что ж, не судьба, придется отложить мой порыв до следующего раза, до обычной нашей встречи.

Последний раз я был у него довольно давно, месяца два назад, еще в конце мая. Потом он уезжал в командировку, потом была у меня запарка на работе, словом, случай все не предоставлялся.

Тогда, в день последнего моего приезда, пирамидальные тополя только начинали пушить, словно вспоминая о прошедшей зиме или предупреждая о будущей. Сейчас они, должно быть, уже подергиваются легким налетом осени едва заметной пленкой сепии, по самым краям листа. Странно, но на улице Чехова совсем нет тополиной моли, в начале августа в нашем районе деревья стоят уже точно в октябре, почти лишенные листьев, а тут... место здесь, что ли, такое.

Когда я свернул на улицу Чехова, следуя за толпой из опустевшего автобуса, то не узнал ее. Банальный словесный штамп, но как иначе описать то, что предстало моим глазам.

Все тополя исчезли, не осталось даже пеньков, редкие газоны, не закатанные еще в асфальт, покрывала хилая травка мутно-зеленого цвета. Проезжая часть улица расширилась метра на два с каждой стороны, оставив лишь узкий тротуарчик пешеходам; вдоль по ней, в обе стороны лился бесконечный поток автотранспорта; чтобы перейти на противоположную сторону мне пришлось ждать несколько минут хоть какого-то просвета в потоке и едва не бросаться под машины, рискуя тут и закончить свое путешествие. В конце улицы возвышались башенные краны, возводившие разом несколько многоэтажек из грязно-серых бетонных плит, подъезжавшие то и дело панелевозы долго протискивались в узкие ворота стройки под гвалт гудков шоферов, раздраженных медлительностью строителей. Неудивительно, что автомобильная пробка росла с каждой минутой, перекрывая улицу из конца в конец, заполняя ее гарью.

Надо же, и все это произошло в какие-то два месяца. Недоумевая, я свернул в Коптевский переулок.

И он тоже! Стройка, развернутая по обе его стороны, сразу за первыми домами, грохотала вовсю. Поясняющий суть действий строителей плакат, возвещал, что на той стороне, где находится дом Андрея, возводится жилой комплекс с подземным гаражом на полтысячи машин и офисное здание, для заказчика с непроизносимой аббревиатурой. Элитный дом только начали закладывать, из вырытого котлована виднелись верхушки четырех копров, одновременно и со страшным металлическим грохотом, от которого у меня заложило уши и закружилась голова, вгоняли многометровые сваи в глинистый грунт. С той стороны, где я шел, тротуар остался за забором, так что мне волей-неволей пришлось месить грязь, натасканную самосвалами из котлована и, прижимаясь к бетонным плитам ограды, уступать дорогу бесчисленной строительной технике, сновавшей туда-сюда. Но переходить не имело смысла, противоположный тротуар и вовсе превратился в стоянку замерших в очереди платформ со сваями.

Не представляю, как Андрей живет среди такого грохота и в непроходимой грязи. Может, решил уехать на время из города, куда-нибудь на природу? Кажется, не он ни разу говорил мне о даче, впрочем, мог снять ее на лето или, на худой конец, просто перебраться к знакомым. Странно только, что меня он ни о чем не предупредил.

Наконец, я добрался до конца стройки и тут только сообразил, что в своих размышлениях проскочил десятый дом по Коптевскому переулку, место обитания моего друга. Повернул обратно, досадуя на строителей, за столь короткий срок сделавших неузнаваемой привычную перспективу переулка.

И замер, не имея возможности даже пошевелиться.

Ноги сделались ватными, я почувствовал, что еще минута, - и попросту рухну посреди дороги, так и не в силах понять, осознать, поверить в случившееся.

Если бы не взревевший гудок "КАМАЗа" и не отборная ругань водителя, я точно лишился бы чувств.

А так я проворно отбежал в сторону, не обернувшись даже, лишь краем глаза увидев, как "КАМАЗ" проезжает мимо.

Дома номер десять те существовало более. Он исчез, испарился, растворился в воздухе, будто и не существовал никогда. А на его месте - я видел это сквозь сетку рабицы, коей была обтянута стройплощадка, - чахлый ЧТЗ разгребал разбитые бетонные плиты и стародавний строительный мусор, поросший невысокими осинками и березками, расчищая место для нового строительства.

Возле самых ворот стояли двое и, по очереди тыкая пальцами в схему участка, о чем-то активно спорили.

Не знаю, сколько я стоял и смотрел то на них, то на пыхтевший в отдалении трактор. Потом, немного придя в себя, вновь огляделся и, - ничего не поделаешь, - снова пришел к тому, что и прежде, буквально сокрушившему меня выводу. Затем нерешительно прошел на стройплощадку, направляясь к спорящим, точно корабль, увидевший сквозь бурю тусклый свет близ горизонта.

Они обратили нам меня внимание прежде, чем я добрался до них. И молча следили за моим приближением.

- Простите, - мысли сбивались, но они смотрели с видимым безразличием за тем, как я пытаюсь построить фразы, и это вселяло в меня призрак надежды. - Простите... дом десять по этому переулку.... Не знаете, что с ним... стало?

- Десятый? - переспросил один из строителей: план остался в его руке. - Первый раз слышу.

- Он где-то здесь.... А вы давно тут?...

- С неделю. Послушайте, молодой человек, что за ерунду вы городите. Мы только строим десятый дом по Коптевскому, корпуса один и два.

- Но как же... я ведь был...

- Давно? - не слушая моих слов, он отмахнулся. - Знаете, я сам живу на Чехова. Пять лет как переехал. Но до сих пор никакого дома десять по Коптевскому не видел, да и не слышал о нем. Тут был пустырь до нашей стройки, все время, вы меня слышите? Бред какой-то. Да и зачем вам вообще понадобился этот дом?

- Но мой друг... он живет... жил в нем.

- Жил? В котором году вы в последний раз были у своего друга, это вы помните?

- Был здесь дом, - неожиданно вступил в разговор второй, - я помню, был. Старый такой, трехэтажный, начала века, с итальянскими окнами и маленькими балкончиками, так, да?

Я кивнул, мне казалось, слова второго строителя возвращают меня к жизни.

- Так уж простите, но его почитай, лет семь как нет точно. У меня дочь там комнату снимала... - он запнулся и переменил и тему и тон. - Долгонько вы о своем друге не вспоминали, долгонько. Переехал, небось, давно. А вы, что, соскучились по нему неожиданно? Или о дне рождения вспомнили?

На меня он смотрел ос скрытой издевкой во взгляде. Увязая в грязи, я поспешил прочь со стройплощадки.

Бежать от него, бежать прочь, неведомо куда, лишь бы не видеть трактор, разгребающий развалины на пустыре и не слышать его надсадного тарахтения, лишь бы забыть этот безумный разговор, вернуться вспять и не заходить в Коптевский переулок, позвонить Андрею и спросить, что за дурацкую шутку сыграла со мной наша недолгая, в общем, разлука. Он-то все объяснит, все разложит по полочкам, скажет, что да как. Он знает, он должен, должен...

У меня не сохранилось воспоминаний о протекшем времени, помню, солнце начало клониться к закату, когда я, наконец, обрел некую ясность в мыслях, прогнал от себя кошмарные образы, что преследовали меня, подобно фуриям, наступая на остывающие следы, образы, то и дело сменяющие друг друга, один безумнее другого, затеняющие и подменяющие собой мир вокруг. Я не помню тех мест, мимо которых проходил, то медленно волоча ноги, не в силах бороться с видениями, то ускоряя шаг, переходя на бег, пытаясь в тысячный раз оторваться от моих фурий, спеша к какой-то неведомой цели, о которой забывал чрез минуту, а, мгновением спустя, видел ее в ином месте и ином обличье.

Наконец, мозг мой воспротивился, восстал и изгнал мучителей. Обессилев, я рухнул на скамеечку автобусной остановки.

Видно мой вид, мои жесты и блуждающий взгляд были столь пугающи, что женщина, стоявшая подле, поспешила отойти от меня, скрыться за стенкой остановки, точно боясь заразиться моими видениями.

Когда пелена спала и зрение очистилось, и я стал узнавать пейзаж, то поневоле удивился увиденному. И к удивлению моему тотчас примешалось облегчение и невыразимое желание сбросить, стряхнуть, скинуть обрушившуюся на меня тяжесть последних часов.

Я будто заново обрел утраченные силы. И бросился к ближайшему дому, дому, в котором жил когда-то давно, жил не один, а теперь, изредка, вновь посещаю его, возвращаюсь в знакомую квартиру, встречаюсь с его хозяйкой и не всегда тороплюсь уходить. К дому Веры.

Она была у себя - о, счастье, о, радость! - только что пришла и собиралась поужинать.

Она выслушала меня, мои сбивчивые сумбурные речи, мои вздохи и вскрики, мои укоры непонятно кому и обвинения непонятно в чем, сомнения и обещания, проклятья и благословения, выслушала всего меня, как когда-то очень давно; спокойно, но и со вниманием глядя поверх головы, и не спуская глаз с этой точки, лишь изредка кивая в такт окончанию фраз и совсем редко говоря свое обыкновенное: "да-да, понимаю". Выслушала и долго молчала, все так же, не отрываясь от выбранной точки, точно притягивала та ее неумолимо. Затем сказала тихо, я едва слышал ее, и в то же время внятно, так что я не мог не понять произносимых ею слов и интонации, с коей они произнесены были:

- Значит, ты излечился от своей болезни.

Не зная, что сказать ей на это, я просто подтвердил ее слова:

- Да... наверное.

- Это хорошо, - сказала она. - Очень хорошо. Я и не ожидала, что все закончится так просто и... так быстро... что вообще хоть когда-то закончится.

И, помолчав, добавила совсем уже тихо:

- Это счастье.

Я не понял, что она мне говорит, я мало что осознавал в те минуты. Но видел странное: удивительное смешение счастья и боли на ее лице. Точно Вера, наконец, дала выход переживаниям, что невыразимо долго, из года в год, копились у нее под сердцем, и теперь они, едва я завершил свои тягостные сумбурные речи, покинули ее навсегда.

Я спросил ее об этих своих мыслях; неосторожно и неумело, мои помыслы в те минуты касались лишь меня одного. Исчезновение места обитания Андрея, да и самого хозяина вместе с собственным домом занимало мысли мои без остатка, все, что происходило в это время вокруг так или иначе я пытался связать только с таинственным происшествием, все слова Веры и все ее взгляды я оценивал только так. И оттого не понимал и половины, из происходившего на самом деле, в реальности, что была отгорожена от меня ширмой моих сиюминутных восприятий.

Вера ничего не ответила на мои сбивчивые, полубредовые вопросы, она вздохнула глубоко, подобно человеку, решившемуся войти в ледяную воду и пробующему ее пальцами ног, и поднялась со стула. Решимость наполняла ее с каждым новым словом, каждым новым движением.

- Поедем к тебе, - буквально приказала она, и я повиновался ей беспрекословно, в глубине души все же терзаясь множеством вопросов, не находивших ни слов, ни образов для выхода. И потому как не мог я их ни сказать, ни показать, мне оставалось лишь медлить, изобретая причину, помогшую бы прорваться на свет хотя бы одному из их великого множества.

Потому я не спешил, она же, напротив, торопилась, говоря, что должна обернуться туда и обратно, что у нас, она подчеркивала это сочетание "у нас", не так много времени. Я спросил ее об этом, что даст промедление, или что отнимет оно, Вера же либо не знала сама, либо не хотела ответить и лишь торопила меня.

Я снова спросил ее разрешения остаться переночевать с нею, и снова получил согласие. Всякая мысль о том, что я останусь наедине с пустотой маленькой квартирки на окраине города, ужасала и терзала меня невыносимо, а потому, всякий раз, когда мысль об этом пронзала мое сознание, мне жизненно необходимо было любое подтверждение того, что я не останусь наедине с собой.

Вера ни словом не упомянула Андрея, за все время нашего разговора и наших торопливых сборов. Меж тем он точно присутствовал рядом с нами, невидимый и неощутимый ничем, кроме иррационального осознания самого этого факта, и эта неощутимость моего лучшего друга мучила меня и поминутно возвращала к пустоте своей квартиры, куда направлялись мы по причине, известной лишь самой Вере. Да, быть может еще, и самому Андрею. Я лишь мог надеяться, что эта причина связана с его исчезновением, причина, которую я, по прихоти судьбы или ее злой усмешки, не заметил в собственном доме.

Полчаса едва минули, а мы уже были у порога моей квартиры. Вера прошла в комнату первой, я задержался на пороге, отыскивая в темноте выключатель, дабы изгнать страхи и окружить себя и ее спасительным коконом света.

Она подошла к зеркалу, принялась что-то искать в подзеркальнике; за все это время она не произнесла и единого слова. И, наконец, нашла. Открыла средний ящичек и вынула оттуда какую-то белую коробочку.

Странно, но до сей поры я не замечал, что в подзеркальнике наличествует средний ящичек. Все время он был заперт на ключ, сам же ключ торчал в замке и, кажется, никогда не покидал своего обиталища. Я никак не мог оторвать взгляд от руки Веры, с такой изумительной легкостию изменивший привычный мне, отлаженный порядок мироздания и открывший в нем неведомые до сего дня вещи, о существовании которых я, проживший в этой квартире восемь с половиной лет безвылазно и всякий предмет обстановки знавший и ощущавший одними лишь кончиками пальцев, иной раз не прибегая к незаменимым услугам зрения, я обставивший комнату собственноручно, не подозревал вовсе. Чтобы убедиться в истинности происшедшего на моих глазах, мне пришлось снова прибегнуть к тактильным ощущениям, к помощи пальцев, - я осторожно потрогал новообретенный ящичек, с трудом заставляя себя верить в его непреложную реальность.

Ящичек был отперт, Вера извлекла из него сверток, вначале показавшийся мне белой коробочкой и подала мне; опять же без единого слова.

- Что это? - спросил я, тревожно разглядывая сверток и никак не решаясь его вскрыть. Вера сделала движение ко мне, но подходить не стала, лишь произнесла короткое: "вскрывай!".

Узел не развязывался, я сорвал веревку и, не в силах сдержать волнение, принялся разрывать бумажную обертку.

Внутри были бумаги и фотографии. В глазах рябило, ни сразу, а спустя минуту или более, я смог прочесть заглавия документов, что держал в руках. Свидетельство о смерти, копия медицинского заключения, справка из морга, копии каких-то протоколов с места происшествия, две газетных вырезки, уже потемневшие от времени, бумага с Введенского кладбища с указанием номера участка и захоронения, снимки, должно быть, оттуда: серый могильный камень с золотой надписью, несколько человек вокруг. Одни старики, лишь в сторонке темноволосый молодой человек в твидовом костюме не по размеру, вне себя от горя, смотрит не на камеру, а на собственные руки, сложенные ладонями кверху, точно молится. На другом снимке он уже поднял голову, рядом с ним оказалась девушка, его ровесница.

Я присмотрелся к паре.

И вскрикнул, узнав на снимке самого себя. И Веру в той девушке. И моих родителей на предыдущем снимке. И маму Андрея, которую Вера держала под руку.

Торопливо, стараясь не разжать заплясавшие враз пальцы, ибо, если разожму, - все потеряю, не верну более, - принялся прочитывать документы.

"Настоящим уведомляется, что Кокарев Андрей Нилович 67 г. р. ... в результате множественных ран в области... полученных в результате дорожно-транспортного происшествия... на пересечении Большой Яхонтовой и улицы Академика Волкова... в двадцать два тридцать пять... при столкновении автомобилей "Жигули" ВАЗ-21063 и "Москвич" АЗЛК-412... владелец последнего из указанных явился виновником... и скончался в больнице... проведенный анализ крови на наличие алкоголя, предположений, относительно возможного опьянения не подтвердил."

Бумаги, точно тяжелые снежные хлопья, рассыпались по полу между мной и Верой.

- Что это? - снова спросил я, и ожидая и не ожидая ответа на свой вопрос.

- Андрей умер, - тихо ответила Вера после долгой паузы. - Умер девять лет назад.

И снова тишина. Не знаю, когда я услышал эти слова, через сколько времени после того, как Вера произнесла их, они проникли в меня, преодолев все препоны и преграды, выстроенные за столь долгий срок. Должно быть, прошла малая вечность.

- Девять... лет? Девять?

- Двадцать четвертого декабря девяносто первого года. Попал в аварию, возвращаясь домой с работы. На следующий день мы вдвоем, и твоя мама вместе с нами, заехали за ним в морг. Через два дня были похороны.

- Не-не помню.... А снимки?

- Фотографии были сделаны в сентябре следующего года, двадцать девятого числа, в день рождения Андрея. По просьбе его матери... она попросила всех нас быть там, чтобы отметить его двадцатичетырехлетие. Сфотографировать нас всех она попросила одного своего знакомого. Вторая копия предназначалась тебе, чтобы ты... - она запнулась, не зная, как лучше сказать. - Словом, как память. Ты тогда уже переставал верить в то, что Андрей умер, на кладбище у тебя случилась истерика, едва ты прочел надпись на могиле.

- Я не верил, - я не утверждал и не спрашивал, я взвешивал слова, пытаясь понять их.

- После смерти Андрея, у тебя случился нервный срыв. А следом за ним начались провалы в памяти, сперва короткие. Затем охватывающие все большие и большие промежутки времени. Неделю, месяц, год.... Постепенно ты позабыл все, что случилось до декабря девяносто первого. К лету следующего года тебя уже невозможно было переубедить. Ни мне, ни маме... никому. Ты... ты... - она запнулась, - он для тебя словно бы...

Она не договорила. Слишком очевиден конец у этой фразы, чтобы стоило его произносить.

А я... голову резко сдавило, обжигающий обруч впился в затылок, лоб, виски, боль нарастала, новая боль, еще и еще... точно рабочие с той стройки, с Коптевского, методично, размеренно, с секундными интервалами, взрывами сносили старый дом начала века. Он медленно оседал, утопая в собственной пыли, растворяясь в грохоте, тонул и плавился, растекался и исчезал... навсегда, навсегда....

Серые стены некогда бывшие голубыми, узкая комнатенка, вся обстановка которой: кровать, тумбочка, крохотный шкафчик у стены, стул и стол у окна, рядом с подоконником. За окном - второй этаж, забранное решеткой окно, весеннее небо, запахи земли и мокрых веток, приносимые с каждым порывом ветра. Облака бешено мчатся по небу, тщетно пытаясь догнать друг друга, солнечный диск то скрывается за ними, погружая комнату в легкие полусумерки, чтобы тут же вырваться из их объятий и снова осветить....

Вера, в перламутрово-синем платочке с легкомысленными корабликами, повязанным под горло, сидит у окна, смотрит то вниз, то в комнату. Тихая, неловкая. Сидит и молчит, переводя взгляд то туда, то обратно, потеребит платочек и снова складывает руки на коленях. Я что-то говорю, я пытаюсь доказать, но она нерешительно, будто сомневаясь, верно ли поступает, качает головой. А потом входит медсестра с новой порцией таблеток....

Мама и папа - один раз вдвоем - папа у окна, все время смотрит в пургу, мама то плачет, то смеется, и не решается вытереть слезы, едва видные в свете сорокаваттной лампочки под потолком. Папа молчит, не зная, как подступиться, предоставляя начать разговор маме, мама начинает свой рассказ, потом, извиняясь, поясняет, что она хотела сказать, потому, как выходит не совсем складно. Зачем-то достает оплаченные счета, точно я не могу поверить ее словам, и те, что они не в состоянии оплатить. И быстро убирает, едва завидев взгляд отца....

Похороны мамы Андрея. Я сожалею, что его самого нет, что он то в командировке, то не дозвонишься. В тесном "Пазике" не развернешься, машина идет ходко, дорога неровная, гроб перекатывается в каталке, стучит о металлические борта, почти у самых моих ног, - Вера сидит напротив меня. Тишина, лишь шум мотора микроавтобуса, везущего нас на кладбище. Я снова сожалею о том, что Андрей не приехал, собравшиеся молчат и смотрят кто куда, не решаются обратить взор ко мне. Вера наклоняется к соседке и шепотом говорит что-то о деньгах, обрывок фразы долетает до меня: "все потрачено, у меня на себя почти ничего не осталось". Соседка понимающе кивает и все же не решается обернуть взгляд в мою сторону....

Звонок. Я подхожу к телефону. Андрей, как я рад тебя видеть! Ты где пропадал все это время? Без тебя столько всего.... Он осторожно покашливает, извиняется, почти все время извиняется. Говорит, что скоро будет, что постарается, что понимает, так уж получилось, так вышло, что он надолго уехал, не предупредив никого. А сейчас вот ни с того, ни с чего свалился, но уже поправляется, скоро все будет в полном порядке. Обещает и снова извиняется. Я кладу трубку после долгой беседы и оборачиваюсь к внимавшим мне стенам пустой однокомнатной квартирки на окраине города: вот, видите, он и позвонил. Я знал, что позвонит, он не мог не напомнить о себе, как же иначе. Надо предупредить Веру, я звоню ей, голос мой срывается, наталкиваясь на стену, и замирает. Как, ты мне не веришь, но почему. И она молчит, не зная, что ответить на мой вопрос....

Серый камень с выбитыми буквами. Я уже не плачу, но по-прежнему не могу смотреть на фотографа, он что-то говорит, просит о чем-то, кажется, чтобы ближе подошли друг к другу, не вмещаемся в кадр. Я плохо понимаю его, что значит, не вмещаемся в кадр, мог бы отойти подальше.... Кто-то шепчет мне на ухо простые слова. Я пытаюсь не слушать, я готов заткнуть уши, но нельзя, и потому я просто не слушаю того, кто говорит мне простые слова....

А потом... память изменяет мне, я вижу, я слышу простые слова, слова, которые все же сумели настичь меня....

И боль, и страдание и спуск вниз, вниз, к холоду, к ледяной непогоде, к покрытому торосами океану, в воды которого я падаю, падаю, в ветре, пронизывающем насквозь, несущем снежную крупу и колко бросающему ее мне в лицо.

Холод безысходности. Одинаковый для всех.

Я приседаю и начинаю медленно собирать рассыпавшиеся бумаги. Боль утихает, уступает, отходит, но кто знает, когда она затихнет окончательно. Вера нагибается вместе со мной.

Я отдал все собранное ей, и она перевязала той же ленточной, - узел распутывался так просто, - и положила на угол серванта.

- Я не помню... когда это началось? - Мой... - я так и не договорил.

- Наверное, той весной. Может, чуть позже.

- Да, весной случаются... обострения, - произнес я как можно более отстраненно.

- Весной случается многое.... Мы познакомились и сыграли свадьбу тоже весной.

- Я помню. Моим свидетелем был Андрей.

- Кроме него и Нины никого и не было. Твои родители не пришли, моих у меня не было никогда.... Может, поэтому твои так и не дали согласия на брак.

- Он тоже был против. Но все же пришел.

- Андрей был твоим лучшим другом. Единственным, - устало сказала она. - Я никогда не осмеливалась занять его место... при его жизни. Но... он оказался так нужен тебе и после своей смерти.... я так и не смогла этого ни понять, ни....

- Я просто не мог себе представить...

- Я понимаю. Конечно, я была плохой женой, что уж говорить, но тебе хорошая жена едва ли нужна была. Вы всегда были слишком близки друг другу, его общество вполне заменяло тебе любое другое. Тем более, мое. На роль любовницы я еще могла подойти, но что-либо другое...

- Ты несправедлива.

- После его смерти ты ушел от меня.

- Мы развелись с тобой раньше.

- Ты ушел от меня к Андрею, - она вздохнула устало. - Ты выдумал себе идеального друга, с которым невозможна ссора и который всегда найдет лучшие слова и посоветует то, о чем втайне мечтаешь и на что робко надеешься. Я не могла с ним конкурировать, да и можно ли сравниться с фантазией. А ведь он был тебе не только другом. Еще и учителем... может, даже в чем-то отцом, духовным отцом, я хотела сказать. Ведь твои родители, твой отец, особенно, так и не простили ни связи со мной, ни разрыва, вполне, на их взгляд, очевидного. Вы разошлись со временем, и тогда в определенном смысле Андрей занял их место. Хотя он и на полгода моложе тебя.

Я вздрогнул.

- Да-да, - я вспомнил и это. Осталось так немного вспомнить. И не так больны были эти воспоминания. Просто потому, что боль уже не ощущалась, она осталась как навязчивый фон, как темное пятно какого-то мутного раствора на ярком свету.

- Ты уверовал в его новую жизнь. Придумал его мир, мир славы и почета, положение в обществе, которое манит всякого, но не всякому достижимо, создал некую тайну, связанную с его новой профессией. Придумал его звонки, с легкостью вспомнив его голос, нашептывающий тебе нужные слова.

Вера помолчала немного, а затем продолжила, неожиданно другим тоном:

- Очень символично, что он погиб двадцать четвертого декабря. На следующий день умерла страна, в которой мы тогда жили, так что он остался в ней навсегда. Ты вернул его в новый мир, ты просто не мог оставить его в мире, в котором прошло твое и его детство, который был тебе родным домом, и который был и остается для тебя и чище, и светлее нынешней твоей жизни. Ты сумел создать посреди этого холодного и чужого мира островок розового прошлого, в который мог погрузиться всякий раз, когда на сердце накатывала муть. Болело ли сердце ностальгией - Андрей звонил и утешал легкой беседой; случались неприятности на работе, - Андрей приглашал к себе домой, вы вспоминали старое и не сердились на новое, потому как ничего нового не было в созданном тобой мире; не хватало зарплаты, - Андрей читал тебе Шмелева и рассказывал о долгих странствиях, из которых только что вернулся. Он был твоим вторым я, твоим удачливым воплощением, перенявшим все лучшие качества старого друга и добавившего к ним массу новых достоинств, в том числе и ту, которую тебе так не хватало - везение. Да, он помогал тебе. Когда жизнь била наотмашь, и становилось невмоготу, ты уходил к нему, и душе было легче. Когда тебя сократили с завода, ты пришел к нему, и, как тебе казалось, именно он устроил тебя на новую работу.

- А... кто? - немного растерянно спросил я.

- Ты сам. Просто решил не замечать этого. Как не замечал многого, что происходило вокруг, и всего, что помешало бы продолжению отношений с ним.

- И все же я ходил к нему в гости, - привел я последний, кажущийся мне надежным, аргумент.

- Ты спал и видел сны. Тебе хотелось уйти, ты одевался и засыпал у телефона. Однажды так случилось при мне, ты забыл о том, что не один и "ушел к Андрею" - просто заснул в кресле. А потом, вернувшись, спустя часа два, разделся и очень удивился, завидев меня.

- Всегда?

- Да, всегда. И твои телефонные беседы проходили также: ты брал трубку и слушал пустоту. А, положив ее на рычаги, успокаивался.

- А как же книги? Ведь он давал мне книги?

Вера махнула рукой в сторону книжного шкафа. Я не стал смотреть.

- Твои родители собрали большую библиотеку. Вся она здесь, перед тобой.

Ее слова прервал пронзительный телефонный звонок. Я вздрогнул. Обернулся. Подбежал к аппарату.

- Что случилось? - спросила Вера. Звонка она не слышала.

Я снял трубку.

Андрей.

- Это ты? - я не поверил себе. И похолодел. Перевел взгляд на замершую Веру.

- Да. Прости, старик, я звоню тебе в последний раз. Кажется, Вера тебе все сказала?

- Да, все. Она... она сказала, что ты умер. И я... знаешь, я видел документы, спрятанные в подзеркальнике, которые...

То ли вздох, то ли хмыканье. Я не разобрал.

- Так оно и есть. Все правильно. Извини, что я так долго не уходил.... Я боялся за тебя, не хотел оставлять одного, ты понимаешь. Ты нуждался... он замолчал ненадолго. - Конечно, мне надо было просто положиться на Веру, не знаю, почему я так и решился. Она... вы вполне подходили друг другу, да и теперь... ведь вы все еще вместе, так, да?

- Да, - подтвердил я.

- Это очевидно. А я... в самом деле, задержался. Извини еще раз, что все так получилось. Я надеюсь, ты на меня не очень сердишься.

- Напротив. Ты очень помог мне.

Вера подошла вплотную, прижала ухо к трубке и слушала, что я говорю.

- Я звоню, чтобы попрощаться, - в трубке что-то щелкнуло. - Все проходит. Вот и наши с тобою встречи подошли к завершению. Так суждено.

- Я понимаю.

- И будь счастлив. Прощай.

- Прощай.

Снова щелчок. Короткие гудки.

Я поднял голову.

- Это он... Андрей. Звонил, чтобы попрощаться.

- Я так и поняла, - сказала Вера.

- Ты что-нибудь слышала?

- Ничего. Только гудки.

Я повернулся и обнял ее. Она не отстранилась, но и не подняла рук. Лишь позже, кажется, много позже, я почувствовал ее робкое объятие, скорее, прикосновение.

- Он ушел от меня. Совсем. Навсегда. Господи, Вера, ты не представляешь... да я и не смогу тебе объяснить... какого это, - кажется, я плакал. - Какого это: потерять друга, с которым провел столько лет жизни, огромную ее часть... потерять второй раз, когда, казалось, все неприятности, все острые углы были пройдены... оставлены в прошлом... а оказалось, что в прошлом остался и он сам. И уже не вернется, потому что... - я запнулся, - потому что это... уже невозможно будет перенести.

Она кивала и слушала. А потом легко провела ладонью по моей щеке. Ладонь была мокрой.

- Невозможно, - повторил я, не слушая самого себя. - Вера, прошу тебя, хоть ты... хоть ты не оставляй меня. Не уходи, пожалуйста... я не могу остаться один... здесь, в этой квартире, пустой квартире... с документами, с памятью, с прошлым. В темноте....

- Я здесь, - сказала она просто.

- Не уходи, - я сжал ее руку.

- Конечно, - согласилась она, и голос ее дрогнул. - Я тут, с тобой.

А потом, высвободившись из моих объятий, добавила:

- Выключи свет. Нам пора... домой.

И дорогу домой я не выпускал ее руки из своей. Точно боялся, что порвется эта единственная ниточка, что отныне связывает меня с новым, неизвестным прежде миром.

31.8 - 2.9.`00