Дом с привидениями в Летчфорде

Глава I Мистер Х. Стаффорд Тревор, барристер, собственной персоной

Никто из тех, кто встречал меня в обществе, не удивится, узнав, что я рискнул предстать перед английской, американской, зарубежной и колониальной публикой в роли сочинителя.

Я из числа тех, о ком пристрастные друзья говорят: «Он может все, стоит ему только захотеть».

Подобное замечание высказывается в адрес множества людей, и остается только сожалеть, что мало кто из них и впрямь захотел что-то сделать.

Не спорю, в моем возрасте поздно менять профессию, однако я не мог не внять настойчивым просьбам ближних внести свой вклад в отечественную словесность.

Притом литература нынче в моде, а я всю жизнь старался от нее не отставать. Я то и дело встречаю молодых людей — особенно молодых женщин, — которые, несмотря на юный возраст, уже успели произвести на свет довольно глупые, пустые, спорные, невразумительные книги, где излагаются новые взгляды на мораль и религию, на Моисея и Екатерину Великую, — и я еще должен быть польщен знакомством с ними.

Скоро, встретив меня, люди будут потом рассказывать своим домашним, что у господина Имярек среди гостей находился писатель Стаффорд Тревор.

Как легко доставить радость ближним! Когда я задумал эту книгу, мне грела сердце мысль о том, какое удовольствие получат мои друзья и враги (если последние у меня есть), как от самого повествования, так и от автора.

Как я уже заметил, мое намерение стать писателем вряд ли кого удивит. Бывало, выслушав одну из лучших моих историй, единственный мой слушатель спрашивал:

— Отчего, мистер Тревор, вы не опишете все эти замечательные приключения в книге?

Если быть честным до конца, то мне пришлось бы сообщить ему, что истории эти произошли не со мной, потому-то я их и не описываю. Но чтобы мой слушатель не усомнился в сказанном, я никогда не заострял внимания на этом вопросе.

Теперь же случилось так, что у меня есть собственная история, которую я готов представить на суд публики.

Помимо других персонажей, мест и вещей в книге рассказывается об уголке под названием Фэри-Уотер и женщине, которую я нежно любил и люблю: о моей кузине, верней, о жене моего кузена Джеффри, который оставил ее вдовой, — о них-то и повествует моя история.

Прежде чем распространяться о Джеффри Треворе, я, разумеется, хотел бы сообщить — а читатель услышать — некоторые сведения о вашем покорном слуге.

Мир нынче обуяло жгучее любопытство ко всему, что имеет отношение к гениям. Не берусь судить, лежит ли в его основе абстрактный интерес или же вера в то, что гениальностью можно заразиться, как оспой, лихорадкой, коклюшем или корью.

Тем не менее, рассказы о мельчайших подробностях семейной жизни, привычках, манерах и образе мыслей известных людей выслушиваются с огромным и достойным всяческих похвал вниманием. Значительной частью своего успеха я обязан умению поведать восторженным дамам о том, что роман мистера А—, над которым было пролито столько слез, точная копия с его собственной жизни; что несмотря на пикантность интриги в ее произведениях, миссис В— верная жена и нежная мать, что мистер С—, чей лаконичный и изящный стиль наводит на мысль о тихом кабинете, способен писать где угодно и когда угодно.

«Поместите его в переполненный зал ожидания на Паддингтонском вокзале, в курьерский поезд, в дикие просторы Коннемары или на снежные вершины Швейцарии, его фраза останется столь же отточенной, столь же безупречной», — изрекаю я в своем лучшем стиле.

Что до мистера D—, то о нем почти нечего сказать — здесь я делаю паузу и, оправдывая прозвание шутника, продолжаю: всякий раз, когда он выпускает в свет книгу, он устремляется на континент из страха увидеть плохие отзывы, что в сущности совершенно невозможно: еще не появилась новая порода критиков, не уважающих традиций старшего поколения.

Миссис Е—, — сообщаю я соседу строго конфиденциально — черпает сведения о жизни, по утрам посещая больницу Св. Джилла под видом сестры милосердия, а по вечерам ресторан в театральном квартале уже в собственном обличье. Что же до мисс F —, заявляю я, — то когда она препоясывает чресла, готовясь написать; книгу, она облекается во все белое, пьет исключительно eau sucree[1] и отказывается принимать пищу, в отличие от простых смертных.

Так я перечисляю все буквы алфавита, и уверен, каждая слушательница пробует одеться в белое, пить eau sucree и подвизаться в качестве сестры милосердия в надежде, что и ей будут платить фантастические гонорары за том, за страницу, за строку.

Иначе, почему избранное общество на званых обедах, приемах в саду, на шумных вечерах и за чашкой чая жадно ловит самые ничтожные подробности заурядных поступков великих людей? Почему, спрашивается, широкая публика и слышать не желает о благородных поступках маленького человека, вроде меня.

Если что-то во мне достойно похвалы, так это одно: я не самодоволен. Я никогда не заношусь с мужчинами и не важничаю с женщинами. Я не умен, не язвителен, не предприимчив и тому подобное, я просто-напросто полезен.

В этом мое призвание. Если я что-то собой представляю, то лишь потому, что полезен. Не будь я полезен, я был бы никем.

Позвольте мне объясниться. Я не тружусь, я полезен не так, как ломовая лошадь или прислуга, а как цветы или музыка, духи или краски, солнечный свет, живопись, деревья вдалеке и вода вблизи.

Я приношу пользу, украшая жизнь, заполняя те пустоты в системе мироздания, в которых иначе люди не изведали бы всех прелестей жизни, и мир мне благодарен за мои труды.

Когда для меня настанет час уйти, пополнить ряды «огромного большинства», о котором дневная газета, заткнув за пояс юмористический журнал, рассуждает с поразительной фамильярностью, мир, вероятно, обо мне забудет — пожалуй, мир найдет себе занятие поинтересней, чем помнить обо мне, — но покуда я «в обойме», как говорит наш известный комик, вряд ли кто из моих знакомых забудет о факте моего существования: тем же, кого я давно не имел удовольствия видеть, приятно будет узнать из этого Ежегодника, что X. Стаффорд Тревор в настоящий момент пребывает в рядах меньшинства.

Естественно, те, кого я до сих пор не имел чести знать, пожелают, чтобы я разделил рассказ о себе на две части: Кто я? Откуда я?

В этой связи должен признать, что слышал эти два вопроса с кафедры проповедника, однако пусть читатель не беспокоится: я не собираюсь останавливаться на подробностях своей личной жизни, а опишу ее на фоне общества, ради которого живу, движусь и существую.

Из названия этой главы вы могли узнать мою профессию. Я — X. Стаффорд Тревор, барристер.

Как барристер я сделал очень мало. Юриспруденция — одно из тех занятий, в котором я смог бы добиться успеха, если б захотел. Но я не захотел.

Однажды я случайно услышал, как один человек спрашивал другого: «Чем занимается Тревор?» На что его приятель отвечал: «Он посещает званые обеды».

Человек, который это сказал, тоже барристер, однако он, по мнению его друзей, в отличие от меня, не может ничего. Тем не менее, я вынужден признать, что он верно уловил суть дела.

Я — завсегдатай обедов. Мое призвание — званые обеды, моя общественная деятельность — принимать приглашения. Возможно, при этих словах вам захочется усмехнуться, но погодите смеяться, лучше выслушайте мой вопрос:

— Случалось ли вам бывать на званых обедах?

— Нет, — ответите вы по двум причинам. Первая, явная, такова: «Вы не захотели бы, даже если бы могли», вторая, менее явная: «Вы не могли бы, даже если б захотели».

А вот я могу. Это занятие мне по душе, не скрою, что я украсил своим присутствием несчетное количество обедов, и как большее включает в себя меньшее, так и искусство обедать в гостях включает многое другое.

Во-первых, вы хотели бы знать, как это я ухитряюсь получать столько приглашений, что дворецкие, лакеи и — что скрывать? — официанты знают меня в лицо так же хорошо, как читатели «Панча» господина Дизраэли.

Ах, друзья, Рим не в один день строился, и я потратил немало лет жизни, чтобы передо мной открылись двери в лондонское общество.

От судьбы не уйдешь. Согласно всем писаным и неписаным правилам, меня ожидала карьера врача, позванивающего гинеями в кармане, или барристера, мечтающего стать лордом-канцлером, или ученого, который открывает разные неприятные природные явления или решает бесполезные научные проблемы, но гений не знает преград. Как Тернер был рожден художником, Бетховен композитором, Гризи певицей, а Палмер отравителем, так я родился завсегдатаем обедов.

Не всякому дано открыть в себе талант с ранней юности, и в моей жизни был период, когда я не только охотно посещал званые вечера, но и изучал закон.

Известно, что при нарушенном равновесии стрелка весов начинает бешено колебаться, так и я в полном смятении переходил от чтения к танцам, а от танцев к чтению.

Я чувствовал себя несчастным, разбитым и расстроенным, я не находил своего призвания. Даже тогда, когда я впервые проник в его тайны, я не сумел понять — такова иногда скромность гения, — что именно на этом поприще меня ждет успех. Меня одолевали сомнения, приступы отчаяния, муки творчества. Я спрашивал, гожусь ли я для избранного поприща, недооценивал свои способности и переоценивал чужие, но все это осталось позади.

Многие умеют писать, рисовать, петь, говорить, вести дела, блистать красноречием, заседать в суде, вести армии к победе или гибели, командовать кораблями, выращивать упитанных быков и жирных овец, однако немногие умеют обедать в гостях. Я умею, и тот глупый барристер был прав: я завсегдатай обедов. Я посещаю обеды с двадцатипятилетнего возраста. Я буду обедать в гостях, покуда Смерть громко не постучит ко мне и не прикажет поторопиться, или покуда я не сделаюсь старым и дряхлым, и тогда женщина, которую я нежно люблю, будет приносить мне овсянку вкупе с прочими мерзостями, которые я смогу проглотить только благодаря ее мягкому голосу и крайней моей немощи.

Но что за вздор! Зачем заглядывать в будущее? Разве она не сказала мне в прошлый раз, что я с годами становлюсь моложе? Разве ее поцелуй не горит на моей щеке — женские губы так редко касались моего лица, что мне все кажется, на нем остался след. Это о ней и еще об одном человеке я должен рассказать эту историю, поэтому мне следует поторопиться, как и положено тем, кто — гм! — не так молод, как в двадцать пять. Итак, мне нужно вернуться в прошлое.

Мой отец славился своим умом. Он был одним из тех, кого в мире чтят, зато в семье считают чуть ли не идиотом. К его мнению прислушивались коллеги-профессора, а дома вторая жена обходилась с ним, как с ребенком.

Не было тайн ни вверху на небесах, ни внизу на земле, ни под землей, ни под водой, в которых он не считал бы себя аu courant[2], зато он никогда не знал, где его очки, даже если они сидели у него на лбу. Он не заметил подвоха, когда я всучил ему ветку утесника, к которой прикрепил цветы калины и выдал за неизвестный науке цветок, найденный мною на Хэмпстед-Хит. Он не мог понять, отчего его флейта, на которой он любил аккомпанировать двум унылым старым девам, игравшим на фортепиано и арфе, вдруг начала хрипеть и булькать, пока моя мачеха не увидала, что с одного конца она заткнута пробкой. Короче, теоретик, которому вообще не следовало жениться, вдруг оказался в сорок лет вдовцом с сыном на руках, а затем женился во второй раз на совершенно никчемной женщине, родившей ему несколько детей, которые не имеют никакого отношения к этому повествованию.

Родители по-разному бывают полезны детям. Профессор оказался крайне мне полезен, благодаря тому, что память о нем украшала званые обеды гораздо успешней, чем сам он домашнюю обстановку.

Его первая жена, моя мать, имела скромное состояние. К счастью, оно было завещано детям. Я был единственным ребенком, и в двадцать один год оказался счастливым обладателем достаточных средств к существованию, а также отца, совершенно безразличного к тому, чем я занимаюсь или не занимаюсь, лишь бы я его не беспокоил и не перечил, когда обсуждалась одна из его излюбленных теорий.

Я был образцовым сыном. Испуская последнее дыхание, он благословил меня:

— Ты никогда мне не перечил, Херкьюлиз, — прошептал он, пожимая мне руку.

Милый, простодушный старик! Если б он вернулся с того света и уселся подле меня в сумерках, я б и тогда не стал ему противоречить, вздумай он утверждать, что огонь не горяч, а лед не холоден.

Недостатки часто принимают за достоинства. В последние годы жизни моего отца молчание и согласие казались желанными там, где тишина обычно нарушалась потоком слов, а покорность была делом почти неслыханным.

— Мне вообще не следовало жениться, — сказал он мне как-то с печалью в голосе.

Я, плод его первой ошибки, воспользовался его опытом. Я навсегда остался холостяком.

Проницательные читательницы, конечно, уже догадались об этом. Будь я женат, я не обедал бы в гостях.

Но вы хотите знать, как мне удалось стать завсегдатаем обедов. Признаюсь, я был им рожден, и мой гений — а вовсе не мое второе «я» — при первой же возможности привел меня к успеху.

— Что за любезный, скромный юноша Стаффорд Тревор, — заявила моя квартирная хозяйка. Впоследствии она не раз мне это повторяла.

То было давно. Тогда я был любезен, скромен, сдержан, воспитан, хорош собой, умен, насмешлив, добродушен. Теперь я полезен. Мир, мой мир едва ли мог мечтать о лучшем. Давние друзья приветствуют меня в память добрых старых лет — говоря ужасным языком шотландских поэтов, манеры которых мне претят не меньше, чем их незатейливые баллады, вызывающие в памяти вой волынки. Юные пары приветствуют меня, вспоминая о давно ушедших. Люди с высоким положением — как, например, леди Мэри, играющая некоторую роль в этой истории, — из-за того, что без опаски могут нашептывать мне скандальные тайны и острые bоn mot[3]. Nouveau riche[4] из-за того, что они, бедняги, воображают, будто я важная персона.

Они видят, что я на равной ноге с теми, кто обедает на золоте и серебре и зовет все десять тысяч английских аристократов друзьями, а некоторых — родственниками, и делают выводы.

Если бы я дорожил их тяжелыми обедами и отвратительной суетой, мое будущее внушало бы большие опасения, однако и то и другое начинает мне надоедать.

Мне веселей в компании бесцеремонной, некрасивой и вульгарной леди Мэри, которая скажет, как всегда называя меня по имени:

— Я всегда подозревала, что вы задумали изобразить нас без прикрас, Стаффорд, однако у вас ничего не получится. Пока автор не выйдет из нашей среды, пока он не будет одним из нас — ведь вы вошли в наш круг случайно и вас терпели из милости, — английская публика так и не узнает пороков аристократии. А этого никогда не случится. Из нашей среды не вышел ни один писатель и, попомните мои слова, Стаффорд, никогда не выйдет.

Не сомневаюсь, что ее сиятельство выскажется именно так, и полностью разделяю ее мнение.

Хотя я склонен сомневаться в том, пользуются ли десять миллионов простых смертных тем преимуществом, на которое иногда, как мне кажется, намекает леди Мэри.

Боюсь, что дураков способна порождать любая среда. Насколько я могу судить, такое производство не является монополией. Такова воля небес!