Доктор-дьявол

Мертвый муж

Когда он вошел в мой кабинет, я сразу привычным взглядом определил неврастению в сильном развитии этой ужасной болезни.

Худое лицо, постоянно меняющее выражение; глаза, то вспыхивающие неестественным огнем, то погасающие, мутные, мертвые глаза, согнутый стан, неверная походка и неспокойные руки. Знаете ли, что это такое? Руки ни на одну минуту не остаются спокойными, а постоянно двигаются, меняют положение, делают тысячи ненужных, даже нецелесообразных движений.

Расспросы и осмотр только подтвердили мой первый диагноз.

Типичная форма неврастении при довольно сильном расстройстве внутренних органов. Расширение сердца, желудочно-кишечный катар, увеличенная печень, начинающийся склероз почек. Я назначил общее укрепляющее лечение, прописал тоническое средство для сердца, внушил необходимость диеты и нормального образа жизни.

Больной ходил ко мне два раза в неделю и, видимо, исполнял точно мои предписания.

Чуда, конечно, не совершилось, но улучшение состояния было заметно. Установился тон сердца, беспорядочность в управлении нервной системой начала переходить в правильное отправление всего сложного механизма и твердая власть центрального органа — мозга — уже давала себя чувствовать.

Больной ободрился и стал смотреть на окружающее менее мрачно. Та ужасная бездна, которую называют внутренними органами, кровеносной и лимфатической системой, бездна, из которой исходят настроения человека, то радостные, то доводящие его до мысли о самоубийстве — успокоилась, и больной стал освобождаться от демонов самоотравления организма.

Наконец, я с уверенностью смело сказал больному, что он на пути выздоровления, что органы восстанавливаются.

Он, видимо, обрадовался, горячо меня благодарил, с полудетской болтливостью рассказал мне, как он по утрам чувствует прилив сил, как около него всегда сидела большая, серая гадина в виде летучей мыши, сидела и отряхивала с себя серую пыль и оттого кругом все было мрачно, серо, а теперь эта гадина ушла и глаз вновь ощутил радость зрительных ощущений от веселых красок жизни.

Он был немножко литератор и любил выражаться на языке символистов, определяя свое самочувствие.

Между прочим, сообщил он мне, что ждет с нетерпением приезда своей молодой жены, гостившей у бабушки.

— Я ее встречу без этой серой гадины, которая сидит рядом и отряхивается.

И, полный радостных надежд, он ушел, сказав, что визит его последний, если не случится что-нибудь особенное.

Но через две недели я опять увидел его в своем кабинете. С погасшими глазами, с дергающимися руками, с беспрерывным дрожанием левой ноги, положенной на правую. И, казалось, серая, отряхивающая пыль гадина сидела тут же, около него.

— Что с вами?

Он конфузливо огляделся кругом.

— Есть вещи, доктор, о которых говорить трудно, очень трудно. Неловко, знаете. И притом, это так интимно, этого нельзя выносить наружу…

— Поступайте, как хотите, но помните, что мы, доктора, свято соблюдаем врачебную тайну.

Больной начал говорить. Туманно, несвязно, прибегая к литературным оборотам, параллелям, метафорам…

Я скоро догадался, в чем дело. Не в первый раз приходилось мне быть исповедником роковой тайны неврастеников.

Его надежды на жизнерадостную встречу жены не оправдались…

Здесь врач подходит вплотную к тем граням, где требования науки сталкиваются с властными требованиями жизни.

Как врач, я мог посоветовать лишь одно: длительный курс лечения, восстанавливающий здоровье, при условии душевного покоя. Как человек, как мужчина, я понимал, что в иных случаях лучше разжечь свечку жизни с двух концов и быстро сгореть в иллюзии искусственной силы и бодрости. Хоть день, да мой!

Больной с нежной организацией нервной системы, весь трепет, весь порыв при обанкротившемся организме, внушил мне жалость и я совершил профессиональное преступление: дал ему искусственную молодость и страсть.

Я получил приглашение приехать на дом.

Меня встретил мой пациент, чем-то огорченный, но с сияющими звездами-глазами, весь точно на пружине, точно змея, ставшая на хвост. Я знал причину этого нервно-возбужденного состояния: ведь я давал ему этот огонь, на котором он сгорал медленно, но верно.

— Я пригласил вас, доктор, потому, что верю в вас. Моя жена больна, то есть не то чтобы больна, но, очевидно, нервное расстройство…

Никогда я не забуду первого впечатления от встречи с этой женщиной.

Она полулежала на кушетке и заговорила со мною томным, усталым голосом.

— Напрасно муж беспокоился. Я вовсе не больна. Так, нервы шалят.

Я добросовестно, как врач, ее исследовал и, действительно, нашел только повышенную чувствительность в этом дивном по силе и здоровью организме.

Она была молода и изумительно красива. Но это все не то… Вся она полна женственного обаяния, словно лучи исходят из ее тела и сквозь одежду проходят и образуют около нее ореол, то астральное свечение, о котором твердят оккультисты. И одного малейшего прикосновения было достаточно, чтобы подпасть под власть той силы, которую нельзя определить грубым, пошлым, научным языком, языком, всегда циничным своею определенностью, но не выражающим существа.

Я сразу почувствовал, что люблю ее, люблю давно, хотя вижу в первый раз. Не знаю, поняла ли она тогда то впечатление, которое произвела на меня. Вероятно, нет. В ней не было ни тени кокетства и без ее воли излучала она флюид молодости и еще не развернувшейся страсти. Она была безмерно щедра, потому что была богата еще не использованными силами.

С этого дня начались мои муки. Я любил все сильнее, страсть поглощала меня, затягивала с головой в омут бесчестных мыслей, которые являются у мужчины, когда он любит замужнюю женщину.

Муж не ходил уже ко мне в приемные часы, а я ездил на дом к нему три раза в неделю, чтобы вводить в кровь этого полуразрушенного человека бодрящий яд, дающий ему иллюзию молодости и силы.

И я видел ее. И все сильнее любил, пока любовь не обратилась в мозгу моем в назойливую идею.

Я определяю это состояние так: человек смотрит в широкий конец суживающейся трубки и видит через маленькое отверстие только одно. Все окружающее для него не существует, все закрыто стенками трубки.

И я видел только ее: жену моего пациента, вся жизнь, все переживания которого зависели только от меня. Я искусственно создавал его счастье, одна мысль о котором терзала меня жестокими муками ревности. Без меня это был бы живой труп, я делал из него человека, мужчину. Будь проклято это знание, эта наука о тайнах человека, будь проклята! Уйти, бросить их, эту пару человеческих существ, этот чудовищный союз молодости, красоты и силы с мертвецом, оживленным на время эликсиром жизни.

Но я не мог уйти. Я хотел видеть ее, я был бы глубоко несчастен, лишив себя возможности купаться иногда в источаемом ею флюиде женственной молодости и обаяния.

А мысль, злая и преступная, работала, отравляя мозг ужасом возможности и безнаказанности…

Наконец, я не устоял и впрыснул ему под кожу… да не все ли равно, какой яд ввел я в этот погибающий организм?

Он слег. Я лечил его. Лицемерно, подло спрашивал о состоянии здоровья. Отвечал на тревожные вопросы жены, сам сгорая страстью к ней. Я готовил лекарство, которое скорее свело бы его в могилу…

Он был ужасен мертвый. Синий, с лицом, покрытым гнойниками и черными пятнами, пускавшими отростки на лице, словно лапы паука. Страшно исхудал, а тело бугрилось злокачественными наростами… Незабываемый ужас! Позор и омерзение жертвы смерти!

И это сделал я, врач, целитель недужных, которому доверяются больные, веря в науку, в чудо!..

Я женился на вдове моего пациента. Убедить было так легко. Она, осиротевшая от внезапного, как она думала, удара смерти, искала друга, а ко мне успела привыкнуть. Может быть, повлияло и то, что я молодой, здоровый мужчина, что в самой страсти моей не было болезненного огня, а только сила мужского чувства.

Мы вернулись вдвоем из церкви в мою квартиру. Траур не позволял сыграть веселую, пышную свадьбу. Клянусь, что я забыл обо всем, что было, о своем преступлении, об ужасном трупе человека, которого я устранил со своей дороги.

Весь полон я был одним чувством: безумной радостью победы, достижения своей цели. Сейчас она станет моей и я упьюсь ее молодой страстью.

Одурманенный чувственностью, вошел я в супружескую спальню, где уже лежала на кровати так страстно любимая мною женщина.

Я приблизился. Я простер к ней руки и… Безумный, дикий крик мой огласил спальню. Ее, любимую, обнимал «он», мертвый муж, не такой, как был при жизни, а труп умершего от заражения крови, тело, отравленное мною, моими знаниями, которые употребил я на преступление.

«Он» лежал рядом, самодовольно ухмыляясь распухшими губами, властно обнимал стан женщины и из гноящихся впадин блестели насмешливо его глаза…

Я убежал в кабинет и в каком-то отупении чувства упал на диван. Сердце билось тяжелыми, мучительными ударами. Кровь то приливала к голове, и она словно наполнялась кипящей водой, то отливала вновь, и холод от затылка шел по спине, вызывая в теле неудержимую дрожь.

Все силы разума собрал я на борьбу с овладевающим мною безумием.

Несомненно, это галлюцинация. Я слишком часто видел больного, долго осматривал его труп, сохранилась фотография в мозгу. А тут совесть заговорила. Совесть? Какой вздор! Я устранил живого мертвеца, ходячий труп и стал на его место, сильный, здоровый, имеющий право жить и наслаждаться.

Но что теперь подумает жена? Она, конечно, не должна ничего знать. Она, верно, придет сейчас.

И она пришла в легком, шелковом пеньюаре, как водой обливающем ее дивный стан. Села на диван, около меня. Лицо встревоженное, пытливое. Что бы сказать ей?

— Что с тобою, милый? Ты нездоров?

— Да, представь себе: страшная спазма желудка. Вероятно, что-нибудь съел такое…

— Ты принял лекарство?

— Конечно, мне теперь гораздо лучше. Все пройдет. Я ведь, как страус, камни перевариваю.

— А если бы ты знал, как я напугалась! Ты так страшно закричал и лицо у тебя было бледное, глаза большие-большие, словно ты увидал что-то ужасное.

— Это… это всегда так бывает при внезапных спазмах.

Она продолжала смотреть на меня и я прочел в глазах ее то чувство, которое властным призывом тянет мужчину к ожидающей женщине.

Я обнял ее…

Ужас ужасов! Между нами сидел «он», полуголый, гнилой… Я коснулся «его», омерзительного, холодного тела и быстро отдернул руку. Ясно чувствовал его тошнотворный запах тления.

И «он» обернулся и глянул на меня острым взглядом, мерцающим, как светящая гнилушка.

Шевельнулись отвратительные губы и в комнате раздалось гнусное, подлое хихиканье, точно кто проводил гребешком по бумаге…

— Милый, ты опять побледнел? Тебе дурно?

— Да… опять… спазмы…

С тех пор это повторялось каждый раз, когда я приближался к жене. И мне уже нечем было объяснить свою мнимую холодность.

Иногда я впадал в неистовство, самого себя обвинял в трусости, проклинал гнилой труп.

Только решиться, только переступить через него! И я бросался, как зверь, к жене и сжимал ее в объятиях, но руки мои встречали холодную, омерзительную кожу, а губы касались гнилого рта. И «он» гнусно хихикал, издеваясь надо мною…

Однажды я подслушал разговор жены с замужней подругой.

— Мой муж чем-то болен, — говорила она, плача.

Труп отомстил…

«В смерти моей прошу никого не винить. Казню себя добровольно».