Доктор Ахтин. Возвращение

1

В полуоткрытую дверь постучали. Затем женский голос негромко спросил:

— Можно войти?

Врач подняла голову от амбулаторной карты. Увидев заглядывающее в дверь лицо, приветливо улыбнулась и ответила:

— Здравствуйте, Мария Давидовна, конечно, можно.

Стройная женщина в белой блузке и юбке до колен села на стул. Суетливо перебирая пальцами паспорт со страховым полисом, она посмотрела на врача, положила документы на стол и сказала:

— Светлана Геннадьевна, я снова к вам со своими проблемами.

— Боль в молочных железах? — понимающе кивнула доктор.

— Нет.

— Выделения из сосков?

— Нет.

— Нащупали какое-то образование в молочной железе?

— Нет, но…

— Мария Давидовна, милая моя, — вздохнула врач, — вы были у меня всего лишь месяц назад, и, как мне показалось, мы с вами всё обсудили. Если у вас нет болезненных ощущений в молочных железах перед месячными, если нет выделений из сосков и вы сами руками при самообследовании ничего не находите, то что это значит?

— Это значит, что у меня всё хорошо, что у меня нет никаких проблем с грудью, — потупившись, ответила Мария Давидовна.

— Именно так. Не надо придумывать себе болезни. Не надо ставить себе диагноз. Вы ведь знаете, что в большинстве случаев человек создает себе проблемы сам. Да, у вас есть диффузные изменения в молочных железах, но — у какой женщины в вашем возрасте их нет. И, кроме того, ваши молочные железы до сих пор не выполнили возложенные на них природой функции — не кормили ребенка.

— Светлана Геннадьевна, я всё понимаю, я знаю, что такое канцерофобия, но ничего не могу поделать, — Мария Давидовна сжала переплетенные пальцы, глядя прямо в глаза доктора, — я каждое утро начинаю с того, что минут десять щупаю грудь, затем еще минут десять разглядываю себя в зеркало. Днем на работе я временно об этом забываю, а вечером, придя домой, снова всё по кругу — под душем пальпирую, в зеркало смотрю, на соски давлю. Понимаю, что глупо и может даже смешно, но ничего поделать не могу. Ночью сплю плохо, сны всякие дурацкие снятся — то будто я смотрю в зеркало, а там страшная лысая тетка после химиотерапии, то будто снимаю рубашку, чтобы на грудь посмотреть, а там вместо правой молочной железы рубец на всю правую сторону. Просыпаюсь вся поту и потом долго не могу уснуть, или уже не сплю до самого утра.

Мария Давидовна вздохнула, и по-прежнему просительно глядя в глаза женщине в белом халате, сказала:

— А, давайте, Светлана Геннадьевна, сделаем ультразвуковое исследование?

— Нет, мы это делали два месяца назад.

— Ну, тогда маммографию?

— Нет, это исследование было четыре месяца назад, — снова покачала головой врач, затем, помолчав, она добавила, — раздевайтесь до пояса, Мария Давидовна, я руками посмотрю. И этого вполне достаточно.

Конец фразы она произнесла, четко выговаривая каждое слово.

Когда пациентка ушла за ширму, Светлана Геннадьевна посмотрела на сидящую напротив медсестру и обреченно помотала головой — что же сделаешь, когда с головой не всё в порядке.

После стандартного и внимательного осмотра с пальпацией молочных желез по квадрантам и в подмышечной области, врач жестом разрешила одеваться и вернулась к столу.

— Ну, как? — нетерпеливо спросила пациентка.

— Замечательно.

Мария Давидовна, суетливо поправляя одежду, вышла из-за ширмы и села на стул.

— Прямо всё-всё замечательно?

— Да. Кстати, вы принимаете мастодинон?

— Да, уже третий месяц.

Светлана Геннадьевна пристально посмотрела в глаза пациентке и медленно произнесла:

— Принимайте этот препарат еще три месяца и только потом приходите ко мне. Это понятно, — еще три месяца, — врач пристально посмотрела на пациентку и, заметив согласный кивок головой, продолжила, — и вот тогда мы сделаем контрольную маммографию. Не раньше. И ходить ко мне каждый месяц не надо. Кроме того, что теряете своё время, вы еще поступаете просто глупо.

— Только через три месяца? А если я найду что-то лишнее в груди или в подмышечной области, какую-нибудь опухоль? — глаза пациентки расширились.

— Ничего вы у себя не найдете, — сказала уже равнодушно доктор, — потому что у вас всё очень, очень хо-ро-шо. Всё, Мария Давидовна, идите и лечитесь.

— А, может, сдать кровь на онкомаркеры?

— Так ведь три месяца назад сдавали.

— Целых три месяца, — уточнила Мария Давидовна.

Врач обреченно кивнула и развела руки — Господи, да делайте, что хотите.

— Спасибо, Светлана Геннадьевна.

Мария Давидовна взяла бланк направления в лабораторию и вышла из кабинета.

Светлана Геннадьевна с легкой грустью и небольшим раздражением посмотрела на закрывшуюся дверь и сказала, обращаясь к медсестре:

— Вот, что бывает, когда много знаешь, и симптомы заболеваний начинаешь примерять к себе. Самовнушение — страшная сила, особенно у людей, получивших медицинское образование.

Мария Давидовна вышла из поликлиники и остановилась на крыльце. Уже вечерело, но солнце еще достаточно высоко, дневная духота навалилась на неё, заставив инстинктивно отойти в тень. Задумчиво глядя на покрытые городской пылью серые листья тополя, на исторгающие бензиновые выхлопы однотипные автомобили, въезжающие на парковку, она скинула сумку с плеча и механически стала искать что-то внутри. Затем опомнилась — курить она бросила. Уже полгода, как ни одной сигареты. Но — порой так хотелось снова поднести огонек от зажигалки к кончику сигареты и вдохнуть в себя горьковатый дым.

Доктор Гринберг сделала глубокий вдох. Задержав дыхание, представила круг прямо перед собой, и медленно выдохнула в него. Затем снова глубокий вдох, и выдох в треугольник. И снова — вдох и выдох в квадрат. Проделав это простое упражнение для освобождения от беспокойства трижды, она сразу почувствовала себя значительно лучше, забыв на время о сигарете.

Она извлекла из сумки зеркальце и, глядя в него, провела правой рукой по волосам так, словно именно это она и хотела сделать, а вовсе и не собиралась закурить. Из зеркала на неё посмотрели карие глаза — улыбнувшись им, она очень тихо сказала:

— У тебя всё хорошо. Ты полна сил и энергии. Улыбайся прошлому, настоящему и будущему. Стань самой собой.

Глаза, в которых давно поселилась грусть, чуть прищурились в мимолетной улыбке.

В сумке завибрировал телефон, и затем заиграла мелодия — «Наша служба и опасна и трудна…». Мария Давидовна вздрогнула и, чуть не выронив зеркальце, достала телефон. Увидев на экране имя, она на мгновение замерла. И затем, нажав на кнопку, поднесла трубку к уху.

— Мария Давидовна, здравствуйте, это Вилентьев.

— Здравствуйте, Иван Викторович.

— Парашистай вернулся.

Мария Давидовна, навалившись на перила поликлинического крыльца, закрыла глаза.

— Мария Давидовна, что вы молчите. Вы слышите меня. Я сказал, что Парашистай вернулся.

— Ну, в этом нет ничего удивительного, — тихо сказала Мария Давидовна, — учитывая, какое сегодня число. Двадцать шестое июля.

— Вы подъедете ко мне в управление?

— Да, конечно.

Прохладный ветер взъерошил волосы, прогнав духоту. Листья на тополе внезапно показались не настолько серыми — сквозь пыль явственно проступала сочная зелень. На парковку въехал джип с аэрографией — на красном фоне белый летящий в пространстве единорог.

Мария Давидовна неожиданно для себя улыбнулась. И, сложив телефон в сумку, быстрым шагом пошла от поликлиники.

2

Я смотрю на языки пламени. Хаотично и безумно они расцветают над чернеющим хворостом. Правильно и красиво создают мечущуюся форму, — образ оранжевого танцующего цветка над ярко-красными углями.

Маленький костер на берегу журчащего ручья в сотнях километров от человеческой цивилизации, словно в другом измерении и времени. Медленно темнеет. В лесу хорошо. Тихо и спокойно. Здесь мне так же хорошо, как и в квартире на первом этаже в пятиэтажке.

Я знаю, что одиночество — это участь того, кто идет своей дорогой. Того, кто отбился от человеческого стада и выбрал свой путь.

Я смотрю на огонь. И улыбаюсь. Это Богиня танцует для меня самый прекрасный из танцев — танец любви. Между нами около трехсот километров, но это расстояние — ничто, потому что её образ повсюду.

В шелесте осиновых листьев.

В прохладном ветерке.

В далеком стуке дятла.

В лежащей рядом со мной еловой шишке.

В языках пламени, что есть танец.

Я протягиваю руку, чтобы прикоснуться к ней. И отдергиваю руку, почувствовав боль, — страстный трепет огня не позволяет мне нарушить ритм танцующей Богини. Я это знал, но — так порой сильно желание вернуться в прошлое.

Нырнуть с головой в реку по имени Время и поплыть, преодолевая сильное течение. Выбиться из сил в этой бессмысленной борьбе, но попытаться вернуться к началу. Вопреки всему до последнего бороться с этой реальностью, чтобы снова стать самим собой.

И услышать имя, которое она еле слышно произносит.

Языки пламени слабеют. И я подбрасываю хворост. Любой любви нужна пища, так же, как для танца важны сокращения мышц.

Образ любимой слабеет в сознании, если не вспоминать её ежедневно. Картины в сознании блекнут и выцветают.

Память — эта непостоянная и коварная функция человеческого организма — может подвести именно тогда, когда считаешь, что всё прекрасно и замечательно. Это, как внезапно забытое слово, что мучительно пытаешься вспомнить и которое, кажется, вертится на языке, а сказать не можешь. Это, как нарисованная картина, которая уже давно висит на стене, и ты перестаешь замечать запечатленный красками образ. Это, как выцветшая фотография в запылившемся забытом альбоме, — осколок утраченного времени.

Теперь я редко рисую. Только один раз за ночь, да и то далеко не каждую ночь. Я не знаю, плохо это, или хорошо. Я просто нахожу её вокруг себя — и образ слегка прищуренных глаз в ореоле развевающихся волос заставляет меня замереть. Порой мне кажется, что я закричу здесь и сейчас, прямо в эту секунду, но — она исчезает, и я могу вздохнуть.

Еще я вспоминаю другую женщину, с простым именем Мария, но — я просто создаю в сознании образ, никак не реагируя на него. Мне просто приятно вспоминать. Мне просто легко и радостно смотреть на лицо, которое всплывает в памяти. Знать, что есть человек, который просто любит тебя, — возможно, это и есть первый шаг на пути домой.

Так оживают в сознании события, которые вопреки всему живут во мне.

Так возвращается умершее время.

Где-то треснула ветка. Я отвожу глаза от огня и поворачиваю голову на звук. Тишина и вечерний полумрак.

Снова пришел июль. Двадцать шестое число. Две тысячи восьмой год.

Теперь я знаю, что мне еще долго жить среди теней. Тростниковые Поля для Богини, а этот мир — для меня.

Пока я не знаю, что мне надо делать. Я снова потерялся в зимнем лесу, и бреду наобум. Вроде Богиня рядом, но я не чувствую теплую руку в своей ладони.

Я смотрю на языки пламени, и — это уже не танцующий цветок. Всего лишь маленький костер, освещающий вечерний лес.

Я медленно достаю из рюкзака кусок хлеба и начинаю жевать его. Забросив в рот последний кусок, я стряхиваю крошки с бороды и протягиваю правую руку за флягой, чтобы запить пищу.

Я знаю, что любому человеку нужно уединение. Хотя бы иногда. Даже ненадолго. Привести в порядок мысли, которые порой скачут, как сайгаки в степи, обгоняя ветер. Разложить по полочкам прошлое, чтобы понять сделанное. Вычленить пустое и ненужное, отбросив его в сторону. Обозначить в своем сознании значимые и важные события, чтобы понять самого себя. Чтобы осознать, куда идти дальше.

Это, как путь из темного леса к далеким фонарям — ты знаешь куда идти, но утоптанная тропинка уходит в сторону, и чтобы выбрать правильную дорогу, приходится идти напролом, через чащу по сугробам. И не всегда рядом с тобой тот, кто возьмет тебя за руку и укажет путь. Порой надо самому принимать решение.

3

Старший следователь Областного Следственного Управления Иван Викторович Вилентьев смотрел на фотографию доктора Ахтина. Короткая стрижка, открытый взгляд, худощавое лицо, легкая полуулыбка. На фотографии доктор в белом халате с небрежно наброшенным на шею фонендоскопом.

— Какой ты сейчас, — пробормотал он задумчиво, — и в какой норе прятался всё это время? Каким стал и что собираешься сделать?

В дверь постучали.

— Да, войдите.

Увидев входящую женщину, он встал и с широкой улыбкой пошел к ней.

— Мария Давидовна, как я рад вас видеть!

Иван Викторович нагнулся и попытался галантно поцеловать руку даме, но Мария Давидовна успела выдернуть свою ладонь из руки кавалера.

— Поздравляю, Иван Викторович, вы уже майор, — сказала она, глядя на большие звездочки на погонах.

— Да, — как бы непринужденно кивнул Вилентьев, — уже достаточно давно, почти восемь месяцев. Кстати, вы прекрасно выглядите, Мария Давидовна! Как давно я не говорил вам эти слова!

— Спасибо, — кивнула она, — но давайте перейдем к делу.

— Да, конечно. Садитесь.

Иван Викторович вернулся на свое место и, открыв сейф, достал фотографии.

— Вот, Мария Давидовна, снимки с места преступления.

Он поднял глаза на женщину и увидел, что она отсутствующим взглядом смотрит на фотографию доктора Ахтина, лежащую на столе. Накрыв её ладонью, он повторил, привлекая внимание женщины:

— Это фотографии с места преступления.

Мария Давидовна, стряхнув оцепенение, вздохнула и стала смотреть фотоснимки.

Молодая девушка. Лет двадцать, если не меньше. Мраморно-белая кожа. Пустые глазницы. Разорванное платье скомкано в области шеи. Разрезанный от лобка до грудины живот. Внутренние органы бесформенной кучей лежат рядом.

— Её нашли недалеко от ипподрома.

— В Черновском лесопарке?

— Да. Не знаю, зачем её туда занесло, особенно на ночь глядя. Эксперт сказал, что смерть наступила примерно в четыре часа ночи. Мы уже установили личность убитой. Анна Коломийцева, восемнадцать лет, приехала поступать в медицинский институт, экзамены сдала и ожидала результатов зачисления, жила на съемной квартире с подругой, прописана в одном из городов области. Подруга сказала, что вчера она познакомилась с каким-то парнем и собиралась сходить с ним на дискотеку. Но она этого парня не видела и, соответственно, не может описать. Теперь вот ищем этого парня. Возможно, он последний, кто видел жертву. С него и надо начинать.

Вилентьев замолчал. Он задумчиво смотрел на женщину, сидящую напротив, и ждал. Прежнее чувство легкости от присутствия рядом приятной женщины не появлялось. Он видел перед собой уставшую женщину в возрасте далеко за тридцать пять, с легкими морщинками вокруг глаз и бледными губами. Прошлогоднее обаяние испарилось. Странно, хотя он прекрасно знал, как быстро меняются люди. Еще вчера человек казался молодым и энергичным, а уже сегодня он выглядит, как старая развалина. И еще — он знал, сколько лет женщине.

Мария Давидовна, закончив смотреть на снимки, сложила их кучкой и положила на стол. Посмотрев на следователя, она спросила:

— Мне кажется, что вы что-то еще хотите сказать?

— Да, Мария Давидовна, — Вилентьев, пристально глядя в глаза собеседнице, продолжил, — а еще Парашистай изнасиловал её. Уже мертвую.

На лице Марии Давидовны ничего не изменилось — она даже не мигнула, спокойно глядя в глаза майору. Не дрогнул ни один мускул на лице. А, через мгновение, улыбнувшись, она сказала:

— Это не он. Это не Парашистай.

— Я предполагал, что вы так скажете. Вы и в прошлом году защищали этого сумасшедшего потрошителя. Я так и не понял, зачем вы это делали, но, впрочем, сейчас это не важно. Давайте вспомним ваши слова. Как вы говорили, самое главное — это выдавленные у жертвы глаза, а все остальное не более чем антураж, спектакль для нас. Отвлекающие действия. Так и сейчас.

Иван Викторович ткнул пальцем в лицо жертве на фотографии.

— Вот. Выдавленные глаза. Фирменный почерк Парашистая. Да, в прошлые годы он никогда не насиловал свои жертвы, но — время идет, в его больном мозгу — помните, вы говорили, что он шизофреник — рождаются новые идеи и ритуалы. Каждый год он что-то меняет в своих убийствах, так почему бы ему сейчас еще и не развлечься с трупом?! А, Мария Давидовна?! Скажите мне, как врач-психиатр, что такое невозможно, и я очень сильно удивлюсь.

Мария Давидовна повернулась к окну и, глядя на освещенные фонарем листья тополя, колышущиеся под ветром, тихо сказала:

— Да, конечно, вы правы, это вполне возможно. В голове у больного человека могут происходить изменения. Ритуалы могут меняться. Но — я не могу поверить, что Парашистай на такое способен. В прошлом году мы встречались, он мне нравился — спокойный интеллигентный мужчина, уверенный в себе, за таким можно всю жизнь прожить, как за каменной стеной. Он добрый и великодушный. Он очень умный и его сердце открыто для людей. И он прекрасный доктор. Про таких говорят, что он — врач от Бога. Тогда в прошлом году для меня каждая встреча с ним была неким откровением. Я даже иногда представляла нашу будущую совместную жизнь. Конечно, это глупо и бессмысленно, но — я всего лишь женщина. И, кстати говоря, я на сто процентов поверила в то, что Михаил Ахтин и Парашистай — одно лицо только, когда говорила с ним в тюремной больнице. А до этого я никак не могла примириться с этой мыслью.

Она снова повернулась к Вилентьеву и, твердо глядя в глаза собеседника, сказала:

— Парашистай не насильник. Да, он убийца. Да, он маньяк-потрошитель. Да, возможно, он психически болен. Но он не будет таким образом издеваться над мертвым телом. Это нонсенс. Это абсолютно невозможно, потому что этого не может быть. И еще, — Мария Давидовна вытащила из пачки фотографию и показала пальцем, — это все некрасиво выглядит, особенно разрез. Если вы помните, Парашистай хорошо рисует, у него есть художественный вкус, и он бы не стал так неэстетично разрезать тело и вываливать наружу внутренние органы. Поэтому я уверена, что это подражатель. На сто процентов.

Иван Викторович, глядя на прищуренный взгляд и упрямо сжатые губы собеседницы, кивнул. И снисходительно улыбнулся. Ему надо было уже давным давно догадаться, что эта женщина неравнодушна к доктору Ахтину. И, следовательно, она теперь ему не помощница, потому что всеми силами будет его защищать, даже вопреки здравому смыслу.

Хотя — майор задумчиво потер пальцы рук — если правильно использовать это знание, то есть возможность быстро найти Парашистая. Если допустить мысль, что Парашистай тоже питает к этой женщине какие-либо теплые чувства, то, пожалуй, это надо использовать во благо следствия и для скорейшей поимки маньяка.

А именно это ему сейчас и надо.

4

Я ставлю на чурбан березовую чурку. Беру колун обеими руками и поднимаю вверх. Резко опускаю на выдохе. Удар — и сухая чурка разлетается на две части. Поднимаю ту, что отлетела ближе ко мне и снова ставлю на чурбан. Поднимаю колун. Опускаю.

Простые движения — это мои будни. Простые и прозаичные события жизни.

Я раз за разом совершаю однотипные движения и размышляю. О том, что было и что будет. О событиях последних лет и о том, что мне надо сделать здесь и сейчас. Однажды я сказал, что я — Бог. Сказал уверенно и твердо, глядя в глаза собеседнице. И она поверила. Но — уже тогда я сомневался в этом, а теперь знаю, что это не так.

Простые движения — это жизнь человека. Одного из миллиардов. Он может верить, что Бог есть, может не верить — все это неважно, потому что Спаситель все равно живет рядом, совершая те же рутинные движения. Сегодня вы вместе раскалываете березовые чурки, завтр…