Дождь

Гравитобус тронулся. Арлен уже на ходу проскочил в закрывающиеся двери, в салоне снял шляпу и отряхнул с нее дождевые капли. Отряхнул небрежно, и они попали на мужчину, сидевшего в кресле у самых дверей.

Тот с раздражением оторвал взгляд от небольшого библиоскопа и взглянул на АрЛиана. Хотел что-то сказать, но, увидев его, лишь сдержанно кивнул головой. Арлен узнал биокибера Ангеляра, он с ним не раз встречался на комбинате синтетических покрытий, где Арлен Завира проходил практику. Ангеляр вытер дождевые капли с экрана библиоскопа и вновь углубился в чтение.

В середине салона — пятеро девушек в изящных рабочих комбинезонах. Они словно дремали, только одна, белокурая девчушка, подняла на АрЛиана взгляд и почему-то улыбнулась. Может, его неумению держать цветы — напряженно зажав как свечку. Мария прежде тоже смеялась над ним: «Ты так смешно держишь цветы…» Прежде… Мария…

Идя на работу, Арлен зашел в цветочный салон и взял небольшой букетик розовых локсир. Думал поставить их у себя в бульерной, чтобы они хоть немножко развеивали грусть, заглушали мысли о бесконечной дождевой мороси, нависшей над городом.

Девушка уже не улыбалась, но все еще смотрела на АрЛиана как-то удивленно и даже испуганно. У нее, как и у Марии, тоже были золотистые волосы. «Она и впрямь похожа на Марию… Но лица Марии я вспомнить не могу. Только общие черты. И волосы, и нежный… Хватит! Хватит, мальчишка!»

Неожиданно для самого себя Арлен направился к центру салона. Он издали почувствовал тонкий запах краплака «Уни» и подумал, что девушки возвращаются после смены из комбината синтетических покрытий. Завира хорошо знал и помнил комбинат и запах лака, который долго еще остается после того, как выйдешь из седьмого цеха.

Он протянул букетик розовых локсир золотоволосой девушке, не сказав ни слова. И она, продолжая с удивлением смотреть на него, машинально взяла цветы, спросив с наигранным спокойствием:

— За какие это грехи или заслуги?

Арлен не смог найтись, улыбнулся в ответ и сел на свободное место. За окном гравитобуса продолжал сеять мелкий дождь. Закрыл глаза, чтобы не видеть серой пелены дождя, впитавшей в себя яркость земных красок, не видеть влаги, которая коварно просачивалась в каждого, накапливалась, словно стараясь растворить в себе. Монотонная слякоть за окном уравнивала всех и все, наполняя окружающее одним цветом, одним звуком, одним желанием.

Гравитобус стремительно летел по магистрали, вдавливая на поворотах АрЛиана в кресло.

— Как тебя зовут? — услышал тихий смущенный вопрос.

Открыл глаза, встретился со взглядом той девушки. В нем — дождливая грусть. Золотые локоны спадали на грудь.

— Арленом, — ответил так же тихо.

«Как одиноко и тоскливо. И нет человека, который разделил бы со мною и радость и печаль. А виноват, вероятно, я сам. Отчего это?»

— А меня — Ольдой…

Девушка хотела еще что-то сказать, на миг задумалась, но в это время гравитобус начал тормозить, и она поспешила присоединиться к подругам, стоявшим уже у выхода. На остановке все они вышли, и Арлен смотрел сквозь потоки, стекающие по стеклу, как они дружно накинули капюшоны комбинезонов, защищаясь от дождя, как Ольда краем глаза глянула на него, провожая гравитобус.

Завира вышел на площади Леонтовича — теоретика и исследователя XX века в области управляемого термоядерного синтеза. У самой остановки высился административный корпус «Юлиоры». С криком обезумевшего попугая промчалась за спиной машина «скорой помощи». Арлен обернулся, но машины не увидел, она уже исчезла за поворотом. Арлен Завира обошел справа главный корпус и не торопясь направился к реакторному.

Продолжал сеять мелкий дождь, неприятно щекотал лицо.

Войдя в пультовую, он не сразу заметил дежурного биокибера; тревожно осмотрелся вокруг, а потом окликнул его:

— Дасий!

— Добрый день, — отозвался биокибер. Он, оказывается, стоял совсем рядом, у окна, и в задумчивости смотрел на моросящий дождь.

— У тебя все в порядке?

— Да… И горы, точно белые медведи, хребтами снеговыми будут изгибаться. Ты как пришел, так и уйдешь, они ж останутся стоять навечно. Белые медведи…

— Что с тобой?

— Так, вспомнился Сандр, — ответил Дасий и отошел от окна.

— Какая температура в бульере?

— В норме, Арлен. Бульер работает, нормально. — Биокибер смотрел на него с непонятным для АрЛиана сочувствием.

— Дасий, ты свободен.

— Да. — Биокибер вздохнул. — До свидания, Арлен.

Завира включил транслятор музыки, зашторил большие окна, прошелся по реакторному залу и, взглянув на золотистую дымку в прозрачной колонне сублиматора, вспомнил золотой ореол волос. «Она действительно чем- то похожа на Марию. И голос волнующий…» Припомнилась съежившаяся фигурка на остановке.

«Эх, хорошо бы на несколько деньков махнуть к Женьке в Крым», — мелькнула неожиданная мысль.

К Женьке в Крым… К гидрогеологу Евгению Белому.

Но я даже на письмо его не ответил. И ни разу не связался с ним по видеофону. Да-а, хорошо бы погостить у Женьки в Крыму. Дождя там нет. Там сейчас солнце, тепло и море! Может, позвонить? Но что сказать? О чем говорить? Вспоминать годы учебы? Притворяться, что очень скучает по товарищу? Смешно. Просто там тепло, нет дождя, солнце и море… Взять и просто полететь, даже не обязательно к Женьке, а просто в Крым. Ох здорово! Да, но потом нужно возвращаться к белоозерским дождям… Тогда вообще станет невыносимо. Нет. Уж лучше пусть остается все как есть. По крайней мере, привычно. Или, может, сбежать из этих Белоозер?.. Смешно. Бежать из города, где любое твое желание удовлетворяется без всяких проблем! С пуском «Юлиоры» энергетические ресурсы города возросли практически неограниченно. Но желаний становилось меньше и меньше с каждым днем. Когда все доступно, ничего не хочешь. Увидеть бы солнышко! Смешно. Но закончатся же когда-нибудь эти дожди! О чем там думают метеорологи?»

Из транслятора лилась тихая веселая музыка.

«Мария, Мария, что ты делаешь со мной? Я не могу даже сердиться на тебя, мне совершенно не за что сердиться на тебя. Как хочется верить, что это — простое недоразумение. Ты исчезла. Неужели я надоел тебе? Зачем же тогда говорила такие теплые, нежные слова? Неужели я совсем не разбираюсь в жизни, в людях? Верю, рано или поздно мы с тобою встретимся. И у меня не найдется ни слова упрека. Но сможешь ли ты посмотреть мне тогда в глаза?»

И пока думал, перед глазами неотступно стояла сгорбившаяся от дождя фигурка на остановке с поднятым воротником комбинезона, и золотистые, мокрые пряди волос, струившиеся по плечам… Ольда…

Очень похожа на Марию… Арлену стало неимоверно грустно.

«Ну, хватит! Нечего раскисать. Лучше вообще забыть о той женщине, забыть Марию. Она принесла мне столько страданий… Нужно работать. Работать! Нужно думать… Думать? О чем? Какая тяжелая голова. О чем думать? Все такое серое, все безразлично. Но нет… Работа не предаст, она всегда приносит радость, утешение, возвращает веру в себя. И все же хорошо бы — к Женьке, в Крым! Действительно, может, сейчас вот и позвонить? Но опять же, о чем говорить с ним? Не виделись более полугода. Странно. А были когда-то друзьями…»

Жена профессора Григория Завиры трагически погибла двадцать лет тому назад. Рейсовый триангуляр «Торонто — Лианинград» весенним утром взорвался над океаном. На борту триангуляра летела группа ленинградских артистов, и среди них — Марта Урбан. Арлену, их сыну, было тогда семь лет…

Профессор Григорий Завира не мог заснуть, как ни старался. Лежал на диване с закрытыми глазами и заставлял себя спать. Он слышал, как сын возвратился домой. Слышал, пришел не один… Девичий голос…

Сквозь неплотно прикрытые двери кабинета доносились приглушенные голоса.

От нервного напряжения сердце профессора усиленно колотилось, а мозг работал впустую, до щемящей боли в висках. Никак не мог понять, что могло вывести его из равновесия. Внутренний жар порождал призрачные видения и страх бесприютности, когда не только крыши над головой нет, но негде ни отдохнуть, ни богу душу отдать, и нет рядом человека, который пожалел бы, помог. Сын уже взрослый. Как бежит время…

«Сын взрослый… А я немолодой. Страшно. Что это со мной? Ведь ничего не произошло. В моей жизни все хорошо. Меня уважают, людям я нужен… Но как неуютно в жизни!.. Все становится страшным, кажется бездушным и бесцветным!»

Он окончательно убедился, что заснуть ему не удастся.

А за стеной начал петь сын, перебирая струны инканского радо:

Мелодия старинного романса тонула, таяла в монотонном шелесте дождя за окном и как бы вливалась в Григория Завиру, растекаясь в нем.

Он нехотя встал и включил телеинформатор. Послушал очередное сообщение: председатель земного Совета Иван Моревиль подписал соглашение о начале работ по использованию полезных ископаемых Центурии по взаимной договоренности с правительством этой планеты.

На Инкане завершили монтаж третьей очереди комбината биокибернетики. Жители киевской аграрной зоны собрали седьмой в этом году урожай, и рекордное количество продукции поступило на перерабатывающие комбинаты Киева. В завершение сообщалось, что климатические изменения в районе города Белоозера вызывают серьезное беспокойство ученых, ведутся интенсивные наблюдения необычного феномена, поиски его причин…

Профессор нажал розовую клавишу, и экран погас.

В тот вечер Завиру раздражало буквально все. Небрежно накинул плащ, с усилием, словно больной заковылял к двери, в коридоре приостановился на мгновение, прислушался к приглушенным голосам сына и его гостьи… «Кто она? Сын ничего не говорит. Очередное увлечение? А не все ли равно мне? Сын взрослый.

Что можно посоветовать Арлену? Ничего…» Вышел, тихо прикрыв дверь, и направился к кабине лифта.

Выйдя во двор, профессор сразу промок. Вода лилась за воротник, стекая по волосам и шее, сорочка тут же прилипла к спине. Но он шел и думал о том, что они с Мартой когда-то любили дождь.

Серо и мрачно на безлюдной улице. По магистрали проносились одинокие вечерние такси и рейсовые геликомобили. Дождь изолировал профессора от всего окружающего, усугубляя мысли об одиночестве. Мерещилось что-то чудовищное, бесформенное, толком не объяснимое словами, но ужасно трагическое, всепоглощающее.

Усилием воли заставил отступить нахлынувшее видение.

Но мысли от этого не стали радостней.

«Я живу сам для себя. И никому не нужен. Даже сыну. Мы с ним будто чужие. Что мне предстоит впереди? Операции, симпозиумы, эксперименты, научные исследования… Все это хорошо. Но затем — возвращаться в пустую квартиру и ждать, ждать… нового дня. И так изо дня в день… Арлен в последнее время так редко заходит проведать его. Все закономерно! Что ему делать дома? Потреблять беспредельную энергию, вырабатываемую «Юлиорой»? То, что легко дается, очень быстро начинает казаться лишним и совершенно не нужным. А дождь все шуршит, шелестит. Кому я нужен?..

Больным? Глупость! Для них важно, чтобы кто-нибудь был на моем месте. Вот и все. Может, я нужен Наталье Бильц? У нее такая красивая улыбка, и голос красивый, но вся красота ее застывшая, холодная, и сама она как мертвая. Она молода, хороша собой и хитрая, расчетливая. Когда же прекратится этот бесконечный дождь?! На прошлой неделе Наталья приглашала к себе. Представляю все загодя — умные разговоры за бутылкой хмельного боро о призвании медика и о проблемах современной медицины, но за всем этим — единственное стремление: завладеть ключиком от сердца профессора. Сама похожа на куклу и думает, все живут и мыслят подобно ей, по кукольным законам. Марта…

Да, когда-то все было иначе… Холодный дождь, как взгляд Натальи Бильц… Холодный взгляд… А у меня разве теплый взгляд? Теплый взгляд бывает, когда любишь… А что такое любовь? Я лично всегда прислушивался лишь к голосу разума. А в чем любовь? Может, страсть, вдохновение не запрограммированные никем, даже самим собой?»

Ему вдруг захотелось заплакать и рассмеяться одновременно.

Но профессор Завира не мог сделать ни того, ни другого, горло перехватили спазмы.

Монотонно шумел дождь.

Навстречу Григорию Завире приближалась мужская фигура под голубым куполом зонта. Мужчина шел медленно, съежившись и глядя себе под ноги. Уже не молодой, как и Завира. Они поравнялись, и профессор неожиданно для самого себя остановился:

— Простите… — произнес тихо, чувствуя непреодолимую потребность поговорить, но умолк, не зная с чего начать.

Угрюмый мужчина остановился, пониже опустил прозрачно-голубой купол над головой, чтобы дождь не попадал на лицо. Капли набросились на его плечи, но вынуждены были стекать по водоотталкивающей ткани костюма.

— Простите, у вас… не найдется диктофона?

— К сожалению… — попробовал улыбнуться мужчина.

Завире ничего не было нужно. Но неведомая сила удерживала его и побуждала говорить. Мужчина, казалось, тоже никуда не торопился.

— А платка… Простой платок вы не могли бы мне дать? Вытереть лицо… Этот проклятый дождь.

Мужчина достал из кармана небольшой полотняный платок и протянул его Завире. Платок мигом намок под дождем.

— Пожалуйста…

Профессор вытер лоб мокрым полотном, вернул платок хозяину:

— Благодарствую… Очень вам признателен…

— Возьмите его себе, возьмите, право… — По всему было видно, человеку приятно, что к нему обратились с неожиданной просьбой.

Они еще немного постояли, глядя друг на друга.

Обоим хотелось поговорить, обменяться хоть парой-другой слов, но, будто не решившись, разошлись молча.

Профессор шагал по улице, и голову сверлила мысль: он попрошайничал. Профессор Завира попрошайничал.

Ему, как и каждому, теперь все доступно — не говоря уже о пище, питье, диктофонах и платках…

А он попрошайничал и чувствовал от этого удовлетворение.

Мало того, ощущал наслаждение от живого слова и незапрограммированного прикосновения живого существа, наслаждение от чьего-то искреннего желания помочь незнакомому человеку вне всяких планов и программ, помимо научных обоснований и философских постулатов.

Шел, держа в кармане мокрый платок того человека, а рядом лежал сухой — его собственный. В боковом кармане плаща чувствовал вес своего диктофона. Понимал ненормальность своего поведения, однако улыбался удовлетворенно и утешал себя: «Это все от того, что живу в одиночестве… Но ведь я еще не стар!»

Поначалу белый конь казался просто белым пятном на коричневой нитке тропы, протянувшейся по горному хребту среди буйного разнотравья. Белый конь был еще далеко, но все ждали его, знали, вот-вот послышится топот копыт и покажется его белая грива, растрепанная ветром, а затем все увидят его красивое тело, его запыхавшуюся морду с черной звездочкой на лбу, и его настороженные уши на фоне голубого-голубого неба без единого облачка. Белый конь приближался.

Уже четко были видны его очертания. Тропинка извивалась серпантином, и конь поворачивался то левым, то правым боком. Ярко светило солнце, наполняя все окружающее сочными красками лета. Белый конь на мгновение скрылся в высокой траве на последнем изгибе тропы и вылетел вновь из желто-зеленого моря совсем рядом: красивый, казалось, улыбающийся, долгогривый.

Громко заржал, словно радуясь чему-то, и взвился на дыбы, показывая людям свое лоснящееся брюхо в лучах теплого ласкового солнца.

— Пойдем, — сказал Арлен, — сейчас начнется дождь.

— Гроза, — тихо возразила Ольда и крепко сжала Арлену ладонь.

Конь на экране опять заржал. Где-то вдали ему ответил другой, или обычное эхо раздробило, размножило его голос. А сильный ветер трепал его белую гриву.

— Пойдем.

— А потом, после грозы, снова будет солнце, ну, пожалуйста, Арлен… И мокрый конь — так смешно…

Они вышли из кинозала после окончания фильма.

Вечерело. Дождь шел сильный, частый, почти без ветра.

— Твои родители дома? — спросил Арлен.

— Не знаю. Отец, должно быть, пишет, а мама, скорей всего, на работе, — ответила Ольда отчужденно и бесстрастно, как о чужих и безразличных для нее людях.

Подняла воротник серого плаща:

— А чего это вдруг ты о них?..

— Да нет, я просто так…

Арлен раскрыл большой зонт, по нему споро забарабанили дождевые капли. Ольда юркнула под оранжевый купол, прижалась к Арлену.

— Пошли опять ко мне, — предложил он.

— К тебе?

— Конечно. Мой отец, даже если он дома, к нам и не заглянет. Он у меня молодец, ты же знаешь…

Произошло это год тому назад…

Арлен впервые увидел ее на концерте старинных инструментов.

Она немного опоздала к началу и вошла в зал, когда погас свет. Арлен даже не заметил, как на свободном месте рядом с ним появилась молодая женщина.

Он слушал, как упоенно выводит мелодию свирельщик, как смешно суетится тот, что с бубном, и вдруг заметил совсем рядом светлый локон женских волос и под ним, на темном платье, золотого паучка с янтарной капелькой тельца на серебристой паутине… Долго не мог отвести взгляда. Почему-то припомнилась фотография матери. Хотя лицо этой женщины, пожалуй, совсем не было похожим на материнское. Сходство объяснялось, видимо, тем, что свою мать Арлен представлял такой же красивой, одухотворенно спокойной.

— Как тебя звать? — спросил и сам удивился. Собственно только подумал, но вслух.

Женщина (она казалась заметно старше АрЛиана) посмотрела на него и чуть заметно улыбнулась, помедлила, словно сосредоточенно взвешивала что-то.

— Мария, — ответила тихо.

Год тому назад. Арлену тогда исполнилось двадцать шесть. А дождь шел седьмой месяц.

До окончания концерта он не проронил больше ни слова, чувствовал неловкость за свою бесцеремонность; хотя Мария и не обиделась, как ему показалось, он ругал себя: «Мальчишка! Невоспитанный мальчишка!»

Но когда отзвучали цимбалы, умолкла свирель, когда затухающие звуки вытеснились постепенно нарастающим ярким светом и завороженные слушатели нехотя начали подниматься с кресел, а Мария, словно в нерешительности, направилась к выходу, он поравнялся с нею и спросил:

— Тебе понравилось?

— Разумеется, — сразу улыбнулась Мария, будто ждала вопроса. — Такие концерты сейчас просто редкость.

И где они разыскали все эти инструменты, такие старые и все еще действующие…

— Из музеев, должно быть…

— Да, да… Но звучат необыкновенно! Так просто и прекрасно. Правда?

— Где ты живешь? Не по пути ли нам, случаем?

Мария усмехнулась:

— Мы можем просто погулять… А тебя как звать, паренек?

— Арлен… Арлен Завира…

В тот вечер они несколько часов бродили под дождем, останавливаясь иногда под пластиконовыми крышами остановок и садясь в полупустые салоны рейсовых гравитобусов, а потом вновь выходя в слякоть города.

В тот волшебный вечер и дождь показался ему уместным, даже безобидным и веселым, он ласково щекотал лицо мелкими каплями. Арлен без умолку рассказывал Марии о себе, о том, как учился в университете, о работе на «Юлиоре», о своих отце, матери, хотя и не сказал ни разу, что Мария чем-то напомнила ему маму. Мария слушала и чуть заметно улыбалась, но о себе не рассказала ничего.

Они договорились о встрече на следующий же день.

И Арлен как на крыльях летел к центральному городскому парку. Мария пришла. Она показалась ему намного моложе, еще прекраснее, чем вчера. Ходили по парку, вышли к озеру и говорили, говорили, говорили…

Оба удивлялись, им есть о чем рассказывать друг другу, да так много и с таким восторгом! АрЛиана нисколько не обижало, что Мария называет его мальчиком…

«Мой милый мальчик», — как-то произнесла она. Арлен зажмурился от удивительного чувства восторга, нежности и чего-то неведомого.

Сказать, что Арлен впервые за свои двадцать шесть лет полюбил — так нет. Но никогда еще это чувство не было таким всепоглощающим и таким… болезненным. Он ощущал удивительное очищение, самосожжение; как постепенно дематериализуется, лишается воли, лишается всех желаний, кроме единственного — видеть Марию каждую минуту, только ее, а все остальное, весь окружающий мир пусть провалится хоть в тартарары навсегда!

Под большим зонтом они сидели на берегу озера.

Водяная поверхность трепетала, вся исклеванная каплями.

Видеть ее! Ежеминутно видеть! Он гладил ладонью ее золотистые волосы. Мария не возражала, лишь мило улыбалась.

— Поцелуй меня, — попросила внезапно.

На следующий день Арлен не пошел на работу. Биокибер Дасий заменил его. И Мария тоже не работала.

Они снова весь день просидели на берегу озера. Любовались, как зыбится, дрожит небольшое озерцо, исхлестанное дождем. Разговаривали и целовались, Арлен фантазировал о будущей их жизни, а Мария слушала и посмеивалась странно. О себе она не рассказывала почти ничего, лишь смотрела на него кротко и время от времени тихо просила: «Поцелуй меня, Арлен… Так все неспокойно…»

Вместе они пробыли три дня. А на четвертый Мария не пришла. Арлен просидел весь день под большим зонтом на берегу озера один, слушая монотонный шелест дождя.

«Чем заполнить наступившую пустоту, Мария?! Отчего так? Странная тревога за будущее гложет меня. В чем выход? Чувство бесплодности всех моих усилий. Все надежды иллюзорны, они неизбежно рушатся. Нужно работать! Только труд может избавить человека от… отчаяния. Какого отчаяния? Сам не знаю. Но чувствую, что начинаю сходить с ума. Жизнь кажется абсолютно лишенной здравого смысла. Для чего я живу? Какая серость, однообразие вокруг! Так дальше продолжаться не может! Но что будет? Где Мария? Почему она оставила меня? И я ничего о ней не знаю… Трезвость мышления придет, когда уляжется страсть… Я не хочу жить!»

— Так тоскливо, Арлен. И так не хочется вставать…

— Но ничего не поделаешь — пора. Иначе ты опоздаешь на комбинат.

— А-а-а, и зачем все это…

— Не говори глупости. Сейчас почувствуешь себя бодрее.

Завира высунул руку из-под одеяла и нажал желтую кнопку на стене. Из овальной ниши домашнего синтезатора выплыл поднос с утренним кофе и завтраком.

— Зачем ты говоришь неправду?

— Почему неправду, Ольда?

— Я чувствую, ты меня обманываешь.

— Ну что ты говоришь, Ольда?! Вот, девочка моя, пей горячий, ароматный…

— Меня утешаешь, но сам не веришь в это…

— Ты просто не проснулась еще. Пей кофе… — и поцеловал ее плечо.

Она вздрогнула от поцелуя, будто он ее укусил.

— Что с тобою, Ольда?

— Ты меня не любишь.

Арлен как-то страдальчески, беспомощно улыбнулся:

— Какая ты смешная…

— Нет любви в твоих глазах. Когда приходит любовь — тогда все-все совсем не так…

— А как, Ольда?

— Не знаю… Но не так.

— Сегодня ты опоздаешь-таки на комбинат.

— Хватит. Еще вчера ты не казался мне таким нудным, как… как дождь. Лучше бы я пошла в кино. Микола Чук в главной роли.

— Сегодня ты опоздаешь…

— Я вообще не пойду сегодня на комбинат.

— Так позвони…

— Сами найдут замену. Любой биокибер сможет заменить…

— Прошу, позвони…

— Зануда ты, и я жалею, что пришла к тебе.

— Ольда…

— И все, что ты говорил про детей, такое же нудное, как и ты сам… Ничего у нас не будет.

— Выпей кофе.

— Не раскрывай меня. У тебя холодно.

— У меня холодно?

— У кого же, конечно, у тебя. А у меня всегда тепло.

У меня мама любит, когда в комнате тепло и никогда не выключает отопления… Укрой меня. Я не хочу кофе. И задерни шторы, не могу видеть, как хлещет этот проклятый дождь.

— Ольда, ты такая капризная. Такая…

— Какая? Я не нравлюсь тебе? А только что целовал, говорил, что любишь.

— Ольда…

— Я боюсь…

— Чего ты боишься?

— Я не знаю. Родить, пожалуй… Может, сдадим образцы клеток, ну генотипы… И пускай на комбинате…

— Тебе не хочется самой?..

— Тебе это все равно… А мне — страшно.

— Ольда, я люблю тебя.

— Арлен… А ты слыхал, о чем говорят всюду, что… твой бульер…

— Слышал. Это лишь предположения…

— Я сама чувствую — все правда. Когда не было еще твоей «Юлиоры», все было хорошо. Ты меня слышишь, Арлен?

— Что?

— О чем ты думаешь?

— Так просто… Не хочу думать про дождь.

— Твой отец уже ушел?

— Не знаю, не слышал. Пожалуй, ушел. Он всегда очень рано уходит в клинику. А сейчас там у них какой-то писатель. О клинике и об отце пишет…

— Писатель? А как его зовут?

— Не помню точно. Кажется, Алекс Рилл…

Ольда внезапно рассмеялась звонко и неудержимо:

— Говоришь, Алекс Рилл?

— Кажется.

— Это же мой отец.

— Правда? А мать у тебя кто?

— Мама у меня химик. А твоя?

— Моя была певицей… Марта Урбан…

— Прекрасный голос. У отца есть три диска записи. Она погибла?

— Да… Мне тогда всего семь лет было…

Писатель Алекс Рилл вернулся домой из клиники, где уже второй месяц собирал и готовил материал для нового романа.

Стоял у окна и смотрел сквозь морось на соседний дом, казавшийся размытым рисунком, поцарапанным, многократно демонстрировавшимся фильмом. Тихо. Сыро… Двадцать седьмой этаж. На улице смеркается. А где-то за необозримой дождевой толщей, позади туч солнце садится за горизонт.

Рилл достал из кармана диктофон, включил одну из бесед с профессором Григорием Завирой:

«Как я заметил, вы большую часть своего времени проводите в клинике, профессор».

«Вполне возможно. Я не подсчитывал. Но, безусловно, именно в клинике я нахожу истинное счастье».

«Скажите, сегодняшняя операция отличалась чем-то от других, проводимых ранее, или все было привычно и заранее предусмотрено?»

«А ваш будущий роман будет чем-то отличаться от предыдущих?»

«Согласен. Мой вопрос нескладен. Но вы меня поняли?»

«Пойдемте лучше выпьем боро, Алекс. И там продолжим. Я немного устал…»

Освещенные окна противоположного дома были похожи сквозь мокрое стекло и дождевые нити на разбухших оранжевых пауков. Где жена? Задержалась на работе? Ольда, кажется, сегодня в ночной смене…

«Знаете, Алекс, я немного с пренебрежением отношусь к писателям. И не скрываю этого… Они — невежды».

«Профессор, вы тоже написали две книги, и я вправе назвать вас писателем».

«Вы читали мои книги?»

«Безусловно».

«Так разве я пишу так, как пишут писатели?»

«Нет, не так…»

«Вот видите!»

«Вы пишете намного хуже. Ваши книги, к сожалению, не имеют никакой литературной ценности. Если б они принадлежали другому человеку, никто и никогда не подумал бы их чит…»

«Вы обиделись, Алекс, так как я назвал писателей невеждами. Ха-ха-ха… Ну, простите. Вы, вижу, из зубастых. Интересно, вы всю жизнь были только литератором, Алекс?»

«Вообще-то, да. Но у меня гуманитарное, медицинское и техническое образование. Три года я работал врачом в клинике Буля. Был водителем тяжелого триангуляра на строительстве. Имел три персональных выставки оригинальных декоративных работ».

«Так вы, оказывается, не только писатель. Умеете не только писать. Это похвально».

«И потому, думаю, мои произведения не пользуются большой популярностью. Чувствую, им действительно недостает профессионального уровня».

«Вы жаждете славы?»

«Нет. Просто хочется, хотя бы в чем-то, почувствовать собственное совершенство».

«Совершенна только смерть. Извините, если эти слова покажутся вам странными. Но я действительно так думаю. Особенно в последнее время. Этот дождь невольно настраивает на размышления. Совершенна только смерть. Смерть — истинное равновесие, эталон завершенности. А жизнь — всего лишь умение некоторое время поддерживать градиент смещения в свою пользу. Вы должны понять глубину этой мысли, а не воспринимать мои суждения как софистическое пустословие».

«Эта философия не для повседневного пользования».

«Да. А вам действительно не нравятся мои книги?»

«Вы продолжаете думать, что я сказал так под влиянием обиды? Нет. Мне и вправду не нравятся ваши книги».

«Почему?»

«Ничего нового…»

«Я пишу о жизни медиков… Пишу без единого слова выдумки. Но вас, безусловно, не удивишь никакой откровенностью…»

«Никого не удивите. И не нужно удивлять. Писатель должен не удивлять, а быть прекрасным кулинаром, чтобы люди, читая, не ощущали духовного голода. Писатель должен кормить… А ваши произведения — всего лишь правдивые полуфабрикаты».

«Гм… гм…»

Алекс Рилл щелкнул тумблером, выключая диктофон.

Огни окон ближайшего дома походили сквозь дождевую завесу на глаза фантастических глубоководных рыб. Припомнилась давнишняя прогулка в батискафе. Когда еще был студентом-филологом, чуть ли не каждое лето отправлялись на Канарские острова и однажды все же дотолпились до старенького, основательно потрепанного, хотя и блестевшего новой краской, батискафа, дождались очереди опуститься на морское дно… Алексу Риллу почему-то запомнились больше всего глаза глубоководных рыб.

За окном — все тот же дождь и глубокая ночь. Вечерний ультрамарин давно сменился чернотой беспросветности.

Где жена? Задержалась на работе? Вполне вероятно…

«Зачем я пришел домой так рано? А может, случилось что? У нее на каждом шагу случайности… Она решительна до безумия, готова сама очутиться в реакторе, только бы настоять на своем. Однажды лежала даже в больнице профессора Леонтьева с сильными ожогами. Сколько тогда пережито! Она могла погибнуть. Но посчастливилось… Роман «Статус-кво», собственно, об этом — о химиках, о жене, о постоянной опасности, на которую обречены настоящие творцы, искатели нового… Где она сейчас? Может, она теперь всегда приходит так поздно? Или я сегодня вернулся слишком рано?»

Жена не раз упрекала его в вечной занятости — «твое появление дома, как праздник для семьи». Он обижался на ее замечания: «Я работаю».

Алекс Рилл, стоя у окна, представлял, как жена возвращается с работы, с противоположного конца города.

Нужно перейти магистраль. Это безопасно — обычный подземный переход… Потом — двадцать третий маршрут геликотрема… При дожде ступеньки и поручни капсулы мокрые… Могла поскользнуться…

Она так неосторожна. Каждую минуту думает о работе. А потом ей нужно выйти на пневмомагистраль. От остановки геликотрема идти воздушным виадуком… Рассказывали — неделю назад на том виадуке произошел несчастный случай. И все из-за дурацкого дождя… Поговаривают, все дело в «Юлиоре». Вполне возможно.

Вдруг засветился экран видеофона, на нем всплыло лицо незнакомого мужчины.

— Добрый вечер, — поздоровался он с экрана. — Это квартира семьи Рилл?

— Да.

— Мария Рилл дома?

— К сожалению, нет… Передать ей что-нибудь?

— Нет, нет… Извините.

И экран погас так же неожиданно, как и включился.

Человек был совсем незнаком писателю. «Кто этот малый? Почему он спрашивал Марию?.. И где, наконец, жена? Что за молодой человек спрашивал ее?» Неожиданно для самого себя Алекс связал вызов по видеофону с отсутствием жены и затем никак не мог избавиться от навязчивых мыслей. «А любит ли меня Мария? Многие годы мы вроде не задумывались и не говорили об этом — продолжаем ли мы любить друг друга. Но жизнь не обманешь, как себя… Может, Мария сейчас торопится к тому. И они вдвоем просто будут ходить под дождем, ревниво ловя каждое слово, каждый взгляд, каждое касание рук другого… Глупости! Этого не может быть. Пожалуй, что-то случилось…»

Алекс Рилл прошелся по комнате. На столе — оранжевая шляпка Марии с аппликацией из смушки, за стеклом книжного шкафа — тома ее рабочих библиоскопов, на диване — небрежно брошенное голубое платье… Неряшливость ей несвойственна — значит, Мария очень спешила. Писатель подошел к зеркалу и посмотрелся в него, критически сравнивая себя с молодым человеком, говорившим с ним с экрана видеофона. Конечно, незнакомец намного моложе. А у Алекса уже виски серебрятся. Но Мария уверяет, что седина его украшает. Возможно, но тот, молодой, красив и без седины… Нет, не может быть! Он бы заметил, если б Мария кого-то полюбила. «А не излишне ли самоуверен он, писатель, считающий себя знатоком человеческой психологии?»

Дождь за окном усилился или просто изменил направление и барабанил прямо в стекла. Приглушенный шум дождя по окнам наполнял сердце необъяснимым отчаянием, чувством бессилия и беспомощности. Он гнал от себя мучительное чувство ревности, но оно, серым призраком шептало, шелестело под стать дождю.

«Что же произошло? Незачем было приходить домой так рано… Мокрые ступеньки и поручни капсулы… Неделю назад на воздушном виадуке… несчастный случай… Нужно садиться за стол и работать…»

Подсознательно понимал — не сможет написать ни строчки, даже самой завалящей, не то что стоящей мысли. Что произошло?

И совсем неожиданно, вслед за прошедшей волной ревности, подобно взрыву заполнил его СТРАХ. Непостижимый и всеобъемлющий. СТРАХ перед дождем, перед воздушными виадуками и перед геликотремами, перед самим собой… Его угнетали стены квартиры, экраны телеинформатора, видеофона…

Алекс Рилл застонал от душевного гнета, немыслимого напряжения. Ринулся в прихожую, нервными, судорожными движениями накинул на плечи плащ…

«Искать! Немедленно искать! Но где?.. Или позвонить куда? В «Скорую помощь»? На ее работу?» Решительно распахнул дверь, вышел, кинулся навстречу неудержимому потоку своего страха, своей ревности, своего смятения…

И сразу увидел их. Мария с Ольдой шли от кабины пневмолифта. Серый плащ Марии тихо шелестел в такт ее движениям. На полях серой шляпки поблескивало мелкое озерцо дождевой воды.

— Ты уже дома? Так рано? Что случилось?!

Мария сняла шляпку и выплеснула озерцо на пол, вытерла платочком мокрое лицо.

— Что случилось, Алекс? Почему ты так рано?

— Ничего не случилось…

Ольда, не глядя на отца, направилась к двери квартиры.

— Разве сегодня ты не работаешь? — обратился он к дочери.

— Нет… Мне нужно отдохнуть. Я взяла отпуск.

— Где вы были?

— Мы забрали заказанных ламантинов, чтобы приготовить тебе ужин. Ты сам просил ламантинов в соусе…

— Так… — через силу выдавил из себя Алекс Рилл, чувствуя, как что-то хрупкое в нем постепенно распадается все мельче и мельче, ничего не оставляя от себя…

И волны вспыхнувшей вновь любви и мучительной ревности, вдруг столкнувшись, рассыпались мертвой зыбью безразличия и отвращения ко всему на свете.

— Тебе кто-то звонил.

— Кто?

— Я его не знаю.

— Просил что-нибудь передать?

— Хотел видеть лично.

Мария с Ольдой вошли в квартиру и сразу, не раздеваясь, направились в комнату Ольды. Он, с удивлением глядя на них, спросил:

— Почему вы не раздеваетесь?

— А? Что ты говоришь, Алекс? Нам с Ольдой нужно поговорить…

Они закрыли за собой дверь, и он остался в коридоре один. «Мы все стали чужими. Каждый живет отшельником. Ну о чем им нужно поговорить? О всяких глупостях…» Он подошел к двери и резко распахнул ее, остановившись на пороге.

Мария и Ольда, так и не раздевшись, сидели в противоположных углах комнаты в креслах и молча смотрели друг на друга. Алекс долго пытался перехватить взгляд жены или дочери. Но они, погруженные в свои мысли, словно не замечали его.

«Сумасшедший дом! Поговорить им нужно! Всем я чужой. Никого и ничто не объединяет. Только дождь. Этот прекрасный, чудный дождь. Если б не он, так и не собрались бы вечером все вместе. Вся семья! Никто даже смотреть не желает на него… Они красивы… И так похожи… Когда-то, неужели это было?.. Было! И тогда все казалось иным. Он любил! Любил всех! Любил весь мир. И себя любил… Ненавижу! Золотистые локоны ненавижу! Себя ненавижу. Люблю только дождь. Я сызмальства любил дождь».

— Ты ждешь ламантинов? — вяло улыбнулась Мария. — Я все сделаю, но… немного погодя.

«Как все просто. Он, оказывается, стоит на пороге в ожидании любимого блюда. Какое глубокое понимание! Еще бы, двадцать лет прожили вместе. Манекены! Бездушные, красивые манекены!»

Нескрываемая ненависть к жене и дочери переполнила его. Маска отвращения и презрения обезобразила лицо писателя. Он резко повернулся и стремглав выскочил из квартиры.

«Я с детства любил дожди… Только дожди!»

Григорий Завира встал из-за письменного стола домашнего кабинета, вошел в соседнюю комнату.

Наталья лежала, свернувшись калачиком, под розовым, блестевшим от света ночника, одеялом. Она сладко спала. Длинные черные волосы струились по белоснежной подушке, огибая обнаженное плечо. Григорий Завира долго стоял на пороге комнаты и любовался ею.

Женщина глубоко вздохнула во сне. Завира подошел ближе, взял стул и сел рядом с кроватью… Еще утром, до начала первой операции, профессор встретился взглядом с Натальей Бильц и почувствовал вдруг, что его собственный взгляд изменился. Глаза слегка прищурились, улыбаясь и излучая тепло, непостижимым образом оказавшееся в душе профессора.

— Доброе утро! — и внезапно ее улыбка, улыбка Натальи Бильц, показалась Завире живой и искренней.

За Натальей следовали два биокибера, они уже второй год вместе с нею работали во время операций в одной бригаде биохимической экспресс-диагностики.

— Как настроение, Трациан, Гвидон?

Биокиберы ничего не ответили, лишь сдержанно поздоровались с профессором.

Операцию начали, как всегда, в девять, подготовив все необходимое. Потом пришел писатель, Алекс Рилл.

По своему обыкновению он опоздал, почти вбежал в операционную, путаясь в полах стерильного халата… Наталья снова глубоко вздохнула, и профессор вздрогнул, возвращаясь из воспоминаний такого удивительного и прекрасного, но призрачного, нереального дня. Он смотрел на Наталью, на ее плечо в свете розового ночника… Эта молодая женщина, вчера еще чужая, вчера еще — кукла с холодным мертвым взглядом, казалась сейчас самым родным существом. И даже воспоминания о Марте не были мучительными, ему казалось, будто именно она — его жена — лежит сейчас, свернувшись калачиком, под розовым одеялом, словно Марта Урбан вернулась к нему через двадцать лет разлуки, совсем иная, но именно она, воплотившаяся в самое дорогое сейчас для него существо. Профессор наклонился, ласково провел ладонью по черным локонам на белой подушке… Когда закончилась операция, Наталья сама подошла к нему и, улыбнувшись, тихо сказала:

— Вы молодец, профессор.

Она говорила это не впервые. Но Завире показалось, что сегодня ее улыбка была по-детски искренней и восторженной, и он ответил не как всегда сухо и официально — «Спасибо. Всем спасибо за помощь», — он тоже улыбнулся и долго подыскивал для нее слова потеплее.

Но так и не нашелся, что ответить, стоял и смотрел, улыбаясь, на Наталью.

— Как ваш сын, профессор? — внезапно спросила Бильц, стараясь спасти его от минутной беспомощности.

— Сын? — переспросил Завира удивленно…

— Да. Он, наверно, красивый… Похож он на вас, профессор?

А в голове Завиры вдруг вспыхнула прекрасная мысль:

— А пойдемте-ка ко мне. Сегодня. Сейчас же.

Во взгляде Бильц мелькнула искорка холодного огня, а губы тронула едва заметная улыбка победителя — красивая улыбка, благородная, хищная.

— В самом деле, пойдемте. Незачем нам разыгрывать из себя… — но не смог подобрать нужного слова, все оставив недосказанным.

Наталья улыбалась… Профессор нежно провел ладонью по черным струящимся волосам, склонился, поцеловал их и позвал тихо:

— Натали…

Она продолжала ровно и глубоко дышать. Красивая…

— Натали, — позвал громче, проникновенно и взволнованно, погладил ладонью плечо.

Она медленно открыла глаза и бездумно смотрела на него.

— Чего тебе? — спросила, не скрывая раздражения.

— Ничего, Натали… — ответил Завира и поцеловал ее.

— Я хочу спать, — сказала обиженно и презрительно, резко поворачиваясь к стене и плотнее укрываясь одеялом.

«Может, ей хочется, чтобы я говорил о своей большой любви? Почему она так? Это жестоко! Ей хочется, чтобы я унижался?»

И вновь все вернулось: неприязнь к Наталье Бильц, к постоянному дождю, ко всему на свете, к самой жизни — ожило, разбухая.

«К чему все это? Сколько времени жил один, и вдруг на тебе… Умолять, просить?! Глупец! Простая хитрость природы заставить каждого оставить после себя потомство. И с ним было такое прежде. А теперь? Рудимент! Атавизм! Кукла со взглядом микроскопа! Для нее вполне достаточно, что профессор пригласил ее к себе. И очень приятно приневолить профессора умолять ее о любви! Нет, к черту! Нужно работать. Работать!»

Григорий Завира поднялся и неуверенной походкой направился в кабинет. Сел за старинный письменный стол. Пытался забыть обо всем, отключиться полностью.

Старался сосредоточиться на теме последних исследований:

«Изучение работы митохондриальных структур в клетках под воздействием…» За окном заунывно шумел дождь. Из соседней комнаты доносилась приглушенная музыка транслятора. Там сын. Взрослый сын, у которого свои заботы, своя жизнь, совершенно не ведомая отцу, абсолютно чужая и совсем не интересующая Григория… «Когда я в последний раз говорил с сыном? Давно… Пожалуй, когда еще не было дождя… Разве когда-то не было дождя? А не сесть ли на первый же гравитобус и отправиться… куда-нибудь. Увидеть СОЛНЦЕ! Ну что за глупости! Я просто устал. Нужно хотя бы немного поспать. При чем тут какой-то гравитобус? Столько неотложной работы… «…митохондриальные структуры…». Очень важная тема. От нее зависит жизнь и здоровье многих людей, да и биокиберов тоже, развитие биологической мысли… Чушь! Разве я радею о развитии биологической мысли? Шут! Паяц! Просто я хочу сделать то, чего не сделал еще никто, а именно я, Григорий Завира! Жажду славы? Да! Да! Конечно, жажду славы! Но последние три операции абсолютно неудачны. Один пациент умер. А тут еще надоедливый писателишка ни на минуту не отходит, болтает о призвании медика… Арлен давно уже взрослый… Что он там у себя делает? Что за черт, никак не могу сосредоточиться. Голова как свинцом налита. Глаза сами слипаются, но спать не хочу. А что я хочу? Славы! Какие глупости. Что такое слава? Это всего лишь — видеть солнце, яркое, теплое, красивое, животворящее. Хочу быть солнцем, чтобы мне улыбались и отводили глаза, не в силах вытерпеть сияние…»

— Арлен… Я рассказала маме…

— О чем?

— О нас с тобой…

— Ну так что? — Арлен зевнул и закрыл глаза, откинувшись в глубоком кресле.

— Она так долго плакала, а потом…

— Почему плакала?

— Она у меня странная немного, то плачет, то смеется…

— Больная?

— Нет, просто стала какая-то странная. Я уже с ней не могу разговаривать… Теперь у нее что ни слово, все о дожде.

— Так сейчас все говорят лишь о дожде.

— Арлен, мою маму…

— Завтра остановят «Юлиору»…

— Постой, Арлен. Она хочет тебя видеть. Идем к нам…

— Сейчас?

— Да-да… Она ждет…

— Какие глупости! Как-нибудь зайдем… Я думаю о том, что когда «Юлиору» остановят, нам всем придется туго…

— Арлен, послушай: мою маму зовут… Марией…

— Что? — равнодушно переспросил Арлен, продолжая думать о «Юлиоре».

— Она просила передать тебе, что ее зовут Марией… И она хочет тебя повидать… Ты только прости, она у меня немного со странностями. Но она добрая… Пойдем, пожалуйста!

— Ты говоришь — Марией?..

«Мария, Мария, что ты делаешь со мной? Я не могу даже сердиться на тебя, мне совершенно не за что сердиться на тебя. Как хочется верить: все — лишь простое недоразумение. Ты исчезла. Неужели я надоел тебе за те мимолетные дни нашего (возможно, только моего?) счастья. Зачем же тогда говорила такие теплые, нежные слова? И у меня не найдется ни слова упрека. Но сможешь ли ты посмотреть мне тогда в глаза?»

— Марией? И она просила передать…

— Арлен, что с тобой?

— Марией? — крикнул он.

— Арлен!..

Он выбежал из комнаты, бросился к двери из квартиры, распахнул ее и бежал уже к лифту, как вдруг опомнился, повернулся к Ольде и истерично позвал;

— Ну что же ты сидишь? Идем!

Девушка испуганно поднялась.

— Идем! Идем! — торопил он хрипло, сдерживая рыдания.

Ольда нехотя, с опаской тронулась за ним.

Из соседней комнаты вышел мрачный Григорий Завира, остановился на пороге.

— Что случилось, Арлен? — спросил тихо.

— Что? — Арлен порывисто обернулся, словно ему выстрелили в спину, уставился на отца: — Ты… дома?..

— Что случилось, Арлен?

— Почему ты дома?! — закричал сын. — Почему ты не в клинике? Без тебя там все больные поумирают? — Арлен нервно рассмеялся и закрыл глаза, судорожно вздрагивая всем телом. — Пошли! — резко приказал Ольде, овладевая собой.

Они взяли такси. Арлен всю дорогу молчал. И, только выйдя из кабины, когда перебегали под дождем к дому Ольды, он спросил, сдерживая частое от бега дыхание:

— Почему… ты не говорила… раньше…

Поднялись на двадцать седьмой этаж, Ольда открыла дверь квартиры, вошли… Из какой-то комнаты доносилась приглушенная дробь автоматической машинки.

Ольда разделась, а Арлен, выскочивший из дома в легком костюме, мокрый от дождя, нервно переступал с ноги на ногу.

— Где Мария?

— Арлен… Ты знаком с моей мамой?

— Где она?

— Пойдем…

Ольда открыла дверь и испуганно застыла на пороге.

— Мама! — вскрикнула она. — Мама, что с тобой? — спросила, несмело входя в комнату.

Арлен, помешкав, быстро вошел следом и увидел… Марию. Свою Марию! Она сидела на полу под знакомым оранжевым зонтом и бездумно смотрела перед собой в окно. Он побежал и опустился на колени рядом с ней. Хотел заглянуть Марии в глаза, но она зажмурилась.

— Я знала, ты меня найдешь, Арлен, — сказала совсем тихо. — Ты видишь, все озеро исклевано каплями…

— Ма-ама!

В окно звонко барабанил дождь.

— Арлен, мальчик, вот озеро, и наш зонт, и наш пригорок, где мы любили беседовать… И ты наконец-то пришел, нашел меня… Спасибо, мой мальчик…

Она сидела на полу с закрытыми глазами, и золотистые ее волосы струйками стекали на плечи.

— Мама… мама… — всхлипывая, повторяла Ольда.

— Кто ты? — Мария слегка приоткрыла глаза и удивленно подняла брови.

— Мама, это я… твоя…

— Я тебя не знаю. Кто ты? Зачем пришла эта красивая девушка?..

— Мария…

— Поцелуй меня.

— Мама!

— Садись, Арлен, посмотри, как трепещет вода, а я расскажу о себе. Арлен, ты слышишь? Поцелуй меня…

Арлен не выдержал и разрыдался.

Алекс Рилл сидел запершись в своем кабинете и пытался работать. Он уже второй день не выходил обедать. Не слышал ни посторонних шагов, ни голосов, вообще ничто не касалось его слуха, кроме дождя, конечно. Но, как ни старался, не мог сосредоточиться, он словно окаменел. Откинувшись в кресле за столом, тупо уставился на очередную, недописанную страничку романа о врачах, о себе, о самой жизни, в которой так много условностей, но, должно быть, и много вполне однозначных истин… Алекс Рилл никак не мог найти все время ускользающую мысль, нужную для осознания высшей жизненной сути, вне дождя и слякоти, вне достижений цивилизации и людского стремления к дармовому счастью; какое-то болезненное чувство внутреннего провала, пустоты тормозило мысль. Портативная «Электроника» вяло жужжала уставшей мухой.

Мысли о жизни и смерти, о бессмысленности существования под постоянным дождем переходили в мысли о творчестве, о единственной правде жизни и творчества. Но что писать? Как? Будет ли кто читать? Хлещет дождь за окном. Он накладывает печать неизъяснимой грусти на все. На каждый образ и каждую мысль, на каждый поступок и каждую строчку… Зачем писать? Чтобы развеселить эти серые, мрачные лица? Но их ничем не удивишь — не развеселишь, не опечалишь, как не развлечешь и самого себя. Правда жизни — это дождь за окном и такие же, как дождь, бесцветные попытки что-то делать, действовать, радоваться чему-то. Только попытки… не более. И правда эта никогда не станет правдой искусства, правдой прекрасного дворца, где человек — единственный повелитель и властелин. Любить жизнь и быть советчиком людей! Значит любить дождь? Лгать о радости каждого прожитого дня! День жизни — это бесконечный день дождя. И каждое слово: будь то о Григории Завире, или о его сложных операциях, или о Марте Урбан, или о самом себе, наконец, — каждое слово будет мертвым. Будет мертвым, сможет лишь напоминать о живом. Напоминать о живом, но никому не должно напоминать о дожде. И каждое слово будет красивым… Безнадежность чудовищной пропасти…

Биокибер Дасий поднялся из-за стола и удивленно взглянул на АрЛиана. Тот вошел необычно сгорбленный и остановился возле энергетического щита, держась за рычаг пускового стабилизатора, словно боялся упасть.

По плащу скатывались большие капли, падавшие с его широкополой шляпы, когда Арлен наклонял голову.

— Ты свободен, Дасий… Я пришел, и ты можешь идти. Сегодня я подежурю.

— Арлен, сегодня…

— Ты свободен, Дасий!

Биокибер смотрел на его покачивающуюся фигуру и думал, сказать ли Арлену о распоряжении биокибера Рага. А распоряжение было вполне определенным:

— Ты свободен, Дасий, сколько раз тебе повторять.

— Что случилось, Арлен? Ты бледен… Почему ты пришел сегодня, и почему в таком состоянии?

Арлен медленно разделся, бросив плащ прямо на пол, там где стоял, поверх него швырнул шляпу. Затем подошел к столу, к Дасию.

— Ты свободен, — повторил угрюмо.

— Я никуда не уйду, Арлен. Ответь мне — что случилось? — спросил кибер как можно мягче.

— Ничего… Я хочу вернуть тебе долг. Помнишь, ты работал за меня… Все нормально… — процедил сквозь зубы Арлен и уселся за стол. — Я буду работать сегодня, — опустил голову и долго сидел неподвижно.

Дасий смотрел на него с сочувствием, не зная, чем помочь.

Завира вдруг поднялся и начал, нервничая, ходить по залу. Остановился около прозрачной колонны сублиматора и с неизъяснимым отчаянием следил за золотящимся туманом реакции в толще прозрачного пластикона. Внезапно, словно обезумев, ударил изо всех сил по колонне сублиматора, закричав: «Нужно вернуть солнце!»

Дасий испугался. Предостережение Рага оправдывалось. Нужно что-то предпринимать. Но что?

Арлен еще дважды ударил по колонне кулаком.

И вдруг метнулся к центральному пульту, начал бессмысленно нажимать клавиши. Дасий подбежал к нему, но Арлен оттолкнул его так, что тот упал.

— Что ты делаешь? — закричал биокибер, вставая. — Ты поднимаешь температуру бульера!

— Так нужно! Нужно! Она хочет солнца! Так нужно, Дасий! Все в порядке!

Биокибер медленно подходил к Арлену, но тот, не глядя на него, закричал:

— Не подходи! Стой! Так нужно! Так хочет Мария! Она не может ждать до завтра!

— Какая Мария? Чего она хочет? — спрашивал Дасий, чтобы выиграть время, отвлечь Завиру и прикинуть, что можно сделать. Включить аварийную систему? Да… Это самое рациональное.

— Не двигайся! — закричал Арлен и как барс бросился на Дасия.

Тот увернулся, и Завира неуклюже, всем телом рухнул на пол, но тут же вскочил, ожидая нападения. Дасий же, не глядя на него, подбежал к центральному пульту, рука легла на красную клавишу… Но… Арлен сбил Дасия с ног, и они покатились по полу в безумной, жестокой борьбе… Температура в бульере быстро нарастала.

Сигнал тревоги сработал автоматически. Надрывно завывали сирены и истерично мигали красные сигнальные лампы во всех коридорах «Юлиоры»… Дасий уже слышал топот бегущих людей и биокиберов, спешивших в реакторный зал… Но никто из них не успел заметить, что Арлен заблокировал системы автоматической коррекции…