Филановский Григорий ДОЧЬ АТЛАНТА

Чем дальше я от начала своей жизни, тем чаще вспоминаю слова учителя Сергея Ивановича: «…Если бы выполнялось чудом любое предсмертное желание, я попросил бы газету 2064 года. Не сомневайтесь — понял бы все. Ибо именно тогда мало будет отметить: „На Юпитер отправился космический корабль“ или „Тамара Гелашидзе заняла первое место на конкурсе пианистов“. Да! Каким-то образом я на минуту переживу и подготовку к пуску, и взлет, как мальчишка возле настоящих футбольных ворот переживает гол. Доподлинно я услышу волшебницу Тамару, ее игру, как слышал пламенный зов Чапая, волнующий грудной голос Анны Карениной, Блоковскую печаль… Не знаю, что придет на помощь слову… да так ли беспомощно слово? Нынче, мне кажется, многое из грядущего просматривается. Понятно: человек должен чувствовать мир, весь, иначе он — одинокий муравей. Донести до человека мир, словно любовь или музыку, — кто это сможет? Но сможет! И пачка старых газет останется в мире Великой Книгой Века. И каждый из вас, завтрашних журналистов вправе возгордиться: Я — автор, один из авторов Книги Века…».

Так наставлял нас учитель; трудно теперь сказать, насколько он сам верил в свою фантазию и насколько исподволь напутствовал нас в дорогу очарованных и разочарованных странников — журналистов.

Далеко-далеко от вас, а может, совсем рядом, читатель, существует островок Соленый, о котором, как вы заподозрили, пойдет речь. Догадайтесь-ка, почему исстари его так зовут и вообще постарайтесь представить. Небольшой островок. Только пусть он вам не видится таким уж крохотным. Вот следствие привычки путешествовать больше по карте. Островок-то, в самом деле, невелик, но в каждом рыбачьем домике — жизнь: свой уют, любимые уголки, тайники, песни, горести. Да вспомните хотя бы из древней Эллады своеобразие каждого Эгейского островка…. А здесь — песчаная, полная ракушек коса, по которой с недовольным видом прогуливается важная цапля. Подрагивают не приколе рыбачьи лодки. На узких тропинках в кустарнике берегись гадюки! Терпкий дух полыни, всегда трепетный красный флажок над правлением рыболовецкого совхоза, сверкающие струйки воды, выползающие в самый зной из-под скрытого хранилища льда, бесконечные блестки чешуи, звонкие переливы жаворонка…

Я, признаться, до недавнего времени знал об этом острове столько же, сколько вы пять минут назад. Как-то в командировке от редакции прогуливался в порту и мимоходом обратил внимание на паренька, напоказ грызущего огромное золотистое яблоко. Собственно, оно-то, в основном, меня и заинтриговало. «Попробуй, ты! — протянул он мне такое же. — Не привозное, здешнее». Знаете, принято, когда сильно сомневаешься в словах собеседника, пристально глядеть на него. Напрасно, по-моему: именно у лжеца не мелькнет ни тени смущения. «Слушай, друг, — подмигнул я пареньку, — а местных бананов у тебя случайно нет?» «Пока нет. А ты, невера, махнул бы на Соленый: сообщение регулярное, каждый четверг катерок ходит туда — назад. Что ты подумал — целый остров в садах? Держи карман! Еще только у дяди Алеши растут. Но — ничего. Бувай!».

А почему бы и нет? Четверг — послезавтра, утром поеду, вечером — назад, была не была. Захватил в подарок садовнику с десяток свежих журналов. Дорогой почти продумал заметку, как говорится, априори, заранее. Недальний путь берег почти не скрывался с глаз, мимо изредка шествовали высоко груженные баржи. У островного причала я спросил неторопливого рыбака: «Как мне добраться до дяди Алеши?».

— Галька! — закричал он, и к нам подошла девушка, которая вроде ждала кого-то на пристани. — Принимай, Галька, гостя к старику.

— Пошли, — она понеслась по прибрежной тропинке, легонькая и тугая, как стрелка с тетивы. Казалось, земля подбрасывала ее, и я больше любовался ею, чем глядел по сторонам. Внезапно она остановилась так, что я едва не налетел сзади, слегка повернула, нагнула голову:

— Вы к дяде надолго?

И быстро продолжала путь, словно не интересуясь моим ответом. Под беспечный лай двух кудлатых псов мы вошли в дом. Старик небрежно кивнул на приветствие. Галина выдержала паузу:

— А, между прочим, дядя, товарищ специально к тебе.

И юркнула в свою светелку.

— Пошли, пошли, поглядим наш сад.

Мы обогнули домик, но я не замечал никакого сада. Участок был изрыт, и на дне широких и довольно глубоких канав, защищенных от царящего здесь зноя кустами, я увидал знакомые овощи: алые помидоры, картошку, пожелтевшие зонтики укропа. А подальше — вот тебе, разметнувшись кроной над такими же канавами, прямо на уровне рук золотились плодами яблони. Я вытащил блокнот, чтобы внести достоверные подробности в свою наугад составленную заметку.

— Скажите, вы сами догадались так выращивать?.. — обратился я к садоводу и по ответной ухмылке понял, что попал впросак.

— Юноша, да вы, видать не очень… Здесь, к вашему сведению отродясь так растут огороды: поближе к грунтовым водам, подальше от солнца… Может, вас заинтересовали другие вопросы. Отчего они эти яблоневые деревца, не умирают здесь лютой зимой, при двухсот сорока Кельвина?! Не окружающие ли кусты нашептали им, как переносить морозы и невзгоды? Почему они столь буйно цветут и плодоносят? Остров вообще удивительно благосклонен к пришельцам, и не только к ним. Этих вопросов хватит для газеты или, если угодно, для вас. А ответы для науки… ей поспешность противопоказана…

— Лучше угощайтесь яблоками! — закричала Галя, выходя в цветастом платье. — Или хотите, покажу вам остров. Ну?..

Это вырвалось у нее, кажется, нечаянно как нежданная, веселая, счастливая мысль….

Маленький остров, да не такой уж маленький, — как городок. Только у города — вокзалы. Только из города в город — дороги. Много ли мы знаем об этих дорогах, часто ли пользуемся ими? Или главное в другом: знать, что по ним и приходят, и уходят от нас…

Тихо повсюду на острове, и повсюду слышно море, и все равно тихо. Отвязали лодочку, отошли от берега. Купол неба неизменно оставался ясным, синим, а море здесь тоже ясно-синее, не часто в мире встречается такое глубоко-синее море, словно в нем небо полощется. И море еще прозрачнее неба: сквозь него видны солнечные осколки на дне.

— Вам пить хочется? Пейте, — Галя перегнулась за борт и опустила лицо в воду. Я повторил ее движение и ощутил, что на поверхности вода пресная, с чуть уловимой горечью.

— Совсем как нарзан, жаль только, что сейчас она у вас такая теплая.

Галя снова поглядела на меня, как фокусник перед появлением стайки голубей из шляпы.

— Ныряй!

Охотно нырнул с лодки в синюю теплынь, блаженно вынырнул, подзадоренный Галей пошел ниже: кажется вот-вот дно, и вдруг меня схватил озноб, прижались ледяные иголочки, я выскочил сам не свой под Галин смех: «Каково? прохладно?…»

— Брр — остров ваш со странностями…

«Это еще что…» — протянула она. Положила весла, и нас неведомой силой повело в обход острова. Хорошо… Блаженно, как в самом приятном сне… Но…Я глянул на часы и заторопился к причалу. «Куда?… Оставайтесь ненадолго. За недельку не заскучаете. Я тут все время стараюсь не скучать, да не всегда получается. Ну, что, ну что вас ждет дома, от чего нельзя оторваться? Работа? Можете писать на месте заметку о дядиных яблоках. Еще что? А?.. Оставайтесь, не пожалеете….» И — бросила мне золотистое, наливное: лови!

Эх, яблочко, куда ты котишься?..

Побежали дни. Любовался морем, писал, что взбредет в голову, забрасывал Галю стихами — чужими, разумеется, какие любил и помнил. Только заметка о чудесных яблоках не вытанцовывалась: Алексей Александрович скупо говорил со мной о разных разностях, но о яблоках и о жизни — не вообще, а о своей жизни не получалось, видно, с первой нотки.

В последний день Галя разбудила меня чуть не с рассветом: полно валяться, лежебока! Лодырничаешь, так хоть побродим с утра. Подгадала же денек, когда набежали тучи, пошел моросить дождь, и все резко вокруг изменилось. Словно я прожил здесь черт знает сколько и проморгал, как сгинула лазурь и накатилась осень. Вспугнутые, разлетающиеся, вялые листочки, доживающий камыш, торопливые птичьи следы на мокром песке. И вдобавок озверелое, отяжелевшее море кидается на остров, грозя вдруг накрыть девятым валом — и поминай как звали…

Счастливое, в дождинках (здесь вообще радовались редким дождям) Галино лицо; внутреннее недовольство своим бестолковым пребыванием на острове; и какая-то тоска ожидания — все это придало мне раздраженья, и я стал дурацки выговаривать Гале за то, в чем она, если и виновата, то счастливо виновата. Она не плакала в ответ, даже вроде не сердилась, а время от времени безразлично повторяла: иди, плыви домой, кто тебе не дает… И вдруг, тихо обняв меня, сказала тоном, похожим на первое предложение прогулки по Соленому: «А знаешь, у Савелихи сынок Витька — талант! Тебе интересно. Айда к ним!..»

Под разухабистым дождем мы двинулись в путь, нанося попутно якобы вынужденные (от дождя прятались) визиты соседям и знакомым, то есть почти всем. Я не очень возражал, и пока меня пышно рекомендовали как писателя, гостя дяди Алеши, я с любопытством разглядывал ничем, впрочем, не выдающееся убранство изб, книги на полках, иногда иконы, прислушивался к своеобразному говору, старался упомнить, чтоб на досуге перенести в блокнот. И жалел, что предыдущие дни в основном посвящал Галине и морю.

В доме упомянутой Савелихи оживленная Галя, держа меня под руку, слащаво обратилась к удивленно глядящему мальчику лет четырех-пяти на вид: «Витек, покажи-ка, что ты там намалевал новенького?» Витек сурово молчал. И тогда Галя с помощью молодой улыбчивой Савелихи развернула передо мной нечто необычное. Во многих редакциях, особенно связанных с детьми, я навидался рисунков детворы, безошибочно отличных от взрослого искусства. А такое мне приходилось видеть впервые.

Прежде всего, не было вовсе рамки, вернее, полное очертание рисунка имело особую форму: овал, параболу…. Не было резкой границы рисунка — разве что контур, но, когда я всмотрелся, понял, что условная граница эта была естественна, что лесок уходил в высь пирамидой, а море разметнулось крыльями. Вот что бросалось в глаза сразу. А потом я ощутил, что иной форма быть не могла, что все у гения, сидящего в этом сумрачном мальчике, подчинено движению, стремлению куда-то. Волна, зажмурившись от солнца, летела на береговые камни; собака вся жила в наступающем прыжке; цветок не увядал, но обращался в плод; рыба безумно умирала. «Изобрази меня, Витек!» — кокетливо потребовала Галина. Он испуганно, а потом как-то диковато, словно собирался впиться в жертву, стал смотреть на нее. И на бумаге обозначилась летящая, как стрела с тетивы, ласково-звонкая (откуда ему знать?). И вздернулась верхняя губа: «не пожалеешь», и озорно перегнулись брови, и, прижмурившись, уходили глаза все глубже, глубже, в потаенную тишь души…

Эта Галя у меня и посейчас, после всего необычайного, непредвидимого самой дикой фантазией, после всего, что произошло, хранится… И рвется куда-то…

Я тогда вдвойне обрадовался: во-первых, такой превосходный материал (взамен или в дополнение к дохленькой заметке «Сад на острове» — лирическое «Волшебные краски острова Соленого») сам лез в руки. Во-вторых, не надо томительно выдумывать объяснение для моей задержки на Соленом. Пришел муж Савеловны, рыбак, такой же, как она, — от сердца приветливый. Странно: как по контрасту Витек — сумрачный, болезненный, трепетный, — чуждый зверек в их доме. Но они, родители, чувствовали дыхание необычайного, и не то, чтоб потакали его капризам (мальчик не был капризен), а добросердечно подлаживались под его настроение. Человеку, обозленному или с расшатанными нервами, такое не под силу, а в них наряду с крепким духовным здоровьем жило широкое русское уважение к иной душе — маленькой или великой…

Я покидал остров, не отрывая глаз от ветреной Галиной фигурки, которой неделю назад и не заметил на причале. Ранняя осень уже осенила кустарники, и садок, и домики острова. Банальная мысль: а сколько еще на нашей планете (что чем дальше, тем представляется меньшей, как тот островок, но — необъятна), сколько на ней шумных и тихих, уголков, с которыми легко породниться навеки! Какое ясное, яркое ощущение стоит за пустенькими порой словами, и до чего трудно излить его в слова под стать…

Прощай, остров!.. Сколько еще осталось недосказанного — и с дядей Алешей, и с Витькой, и с Галинкой… Но — прощай!..

Перефразируя старую поговорку, можно сказать: человек предполагает, а случай располагает. Слепая вера в случай опасна даже для атеиста, и, мне кажется, человечеству когда-нибудь предстоит борьба с культом случая…

Однажды от Гали пришло письмо. Она сообщала, что на острове прочли мою заметку о Витьке, что председатель повесил вырезку из газеты на видном месте в кабинете. Писала, что догадывается, почему я дал ей адрес «до востребования» женат (пальцем в небо), но что ее это не очень волнует (положим!). Просила прислать кой-какую литературу для дяди, утверждала, что он горячо приветствует (неужели?). Грустно сообщала, что скучает и ни с кем не хочет встречаться (может быть). Выражала надежду на мой приезд: «Не думай, что у нас зимой скука — снежок нынче добрый, пушистый, выйдешь утром на берег — ослепнуть можно… И — слышишь — начальству своему строгому объяви, что узнал — не от меня, конечно, — от одного солидного человека: сынок Васильевны — Смирновы, которые, мы у них квасу пробовали, и ты похвалил — Витькин одногодок, только августовский, Сашкой звать, по математике школьного учителя обогнал. Веришь самые хитрые задачки в уме решает… Приезжай — не пожалеешь…»

Я не очень-то поверил Гале, даже не очень надеялся, что «не пожалею», не последовал, конечно, ее совету в прямом смысле, но взял на две недели творческий отпуск и на Соленый. Чудак! Подгадал к четвергу — какой четверг? Наверно, именно тот, в который дождичек. Мела пурга, и санный путь открывался после наступления ясной погоды. Дни перед отъездом на остров я много читал, немного писал, частенько вспоминал Галю, не думая о делах, размышлял, словом, это был настоящий творческий отпуск.

Приезжай — не пожалеешь!..

А я редко о чем вообще жалею. Разве о том, что мало любил, мало — не во всю силу души. А Галю? Когда я в тот второй приезд сидел с ней у печки, слушая бесконечные женские сказки о ее жизни — густые, слезные, развеселые, мечтательные, когда я ничего больше не хотел, как унестись с островом Соленым в космос, пробыть там вот так, у этой печки теплый год, а на Земле чтоб за это время прошла одна минутка, когда Галя летела навстречу мне глазами, песнями, искрами слез, — любил ли я? Или только был затаенно счастлив?..

Мы опять навестили Витьку, поначалу как-то вяло — ощущение чуда на бис довлело, но жгучая неповторимость хлынула, когда заиграли новые Витькнны шедевры: изумленный тушканчик, кипящий чайник, тающее облачко, стареющая кукла… Нет, не умеем мы отдаваться искусству, нырять в него до риска захлебнуться: болтая, прослушиваем запись Бетховенской Девятой, приправляем острословием отпечатки Рембрандта, мимоходом щелкаем соборы — рассмотрим как-нибудь…

Что касается упомянутого в Галином письме пятилетнего гениального математика, то он оказался гениальным математиком.

Саша Смирнов секунды не мог усидеть не месте — прыгал, бегал, ел на ходу, отвечал на лету. «Три дровосека за тринадцать дней…» — начал я задачу, но Саша уже искал что-то под столом. Мне дали знак, чтобы я продолжал, не обращая внимания. Я заученно отрапортовал, — сколько деревьев имел каждый на ежедневном счету, когда вдруг первый, а через два дня второй по неизвестным причинам прекратил работу… (В это время кот выскочил из-под стола и кинулся за печку, Саша за ним). Я перевел дух и заключил каверзную задачу вопросом: за сколько мог бы выполнить всю работу второй, если б изначала работал в одиночку. «В двадцать восемь дней!» — крикнул Саша, хватая, наконец, кота за лапу. Точно… «Но как ты узнал это? Как? — начал я трясти ребенка, вспоминая, как месяц назад в течение двух вечеров решал эту задачу соседскому отроку (оттого она так запомнилась). Как?!». «Не знаю», — дернулся Саша, азартно глядя на довольного кота. «Постой, Саша, ты хочешь конфетку?» «Ладно, какую? кисленькую? Я шоколадных не люблю». «Вот барин! Добро — будут самые кислые, но реши-ка, друг, еще парочку…» Я выбрал так называемые логические задачи: известно, что парикмахер стрижет Вову, что Леня — друг парикмахера, что Женя с другом катается на мотороллере, что парикмахер ездит исключительно трамваем и т. д. Спрашивается: как кого зовут? Саша на минуту уставился в пространство. «Артист — Леня, парикмахер — Миша, а тот, который („на мотороллере“ давалось с трудом, быстро заменил — „на роликах“) — Вова». Неожиданно спросил: «А где это было?.. Ну, давайте еще что-нибудь!»…

После манипуляций с часами — с обгоном стрелок и прочих штук, которые мальчик щелкал, как орешки, одновременно теребя что-то в руках, Саша вдруг широко зевнул: «Мама, я спать очень хочу». И, уткнувшись ей в плечо, задремал.

Считанные дни на острове шли ясные, пружинистой лентой. Галя не будила меня, убегая на работу; мы завтракали с дядей Алешей, затем играли в шахматы, беседовали о политике, литературе. Галя влетала возбужденная с мороза, звонко целовала меня, пускалась хлопотать по хозяйству, аппетитно рассказывала островные новости, даже самые ерундовые, иногда запиналась, словно боялась при мне о чем-то проговориться…

У нее не было от меня тайн, она была вся наружу, все сокровенное человека у нее было просто: весело-просто и трагично-просто, как поцелуй и смерть. И вместе с тем все казалось мне жутко сложно, и добро бы казалось… Нет, миллиарды клеток мозга не свернешь в логическую задачку и не схватишь с налету единственными словами — это уже не гигантская сумма клеток, а душа, перед которой самый дерзкий да остановится в благоговейном изумлении. Что-то едва ощутимое, как лучик света, замерцает в миллиардах — и душа объята любовью; встрепенулось — и душа творит; угасло — и она заживо умирает…

И все-таки внешних тайн у Гали от меня вроде бы не было — если она в чем-то и лукавила по-женски, то никогда не лгала нарочито. Совершенно случайно я поймал ее: и открытие секрета заставило ее безутешно расплакаться. Ну, откуда она могла знать, что среди нескольких книг на полке меня заинтересует и «Книга о вкусной и здоровой пище»? А я ведь не раз говорил ей, что журналисты любопытны, как женщины, что если они не могут знать все, то должны хотя бы стараться знать все. Да, в книге лежала записка, да, я прочел. А вы бы не прочли, если бы отчетливо было написано:

Коля С.- музыка

Фролов Митя — язык

Перегудова — играет

Оля Лемешко — лепит…

Только Галя пришла, я недоуменно показал ей записку, чем вызвал горючие слезы, и сквозь всхлипывания: «я готовила, я собирала, я выпытывала, а теперь ты всех обойдешь и больше не приедешь…» Вот оно в чем дело: Галя подготовила очередную золотую россыпь для меня — основательную причину для отчаянного нарушения наших дальних разлук. Тогда я впервые подумал, что мы оба напоминаем путников, нечаянно забредших в волшебный край Эльдорадо, где сверкают и переливаются дворцы неслыханной красоты и поодаль грудой щебня лежат драгоценные камни, а нас томит одна жалость, что малы наши карманы и котомки… Сияющие праздничные дни!

Грядущее, мне представляется, ведет с собой больше праздничных дней — для всех и для каждого. Первый день изобилия станет праздником урожая, и лихо прокатятся по Земле праздники покоренной плазмы, разгаданного Марса, воссозданной живой клетки…

Те дни на острове сделались моим праздником — только ли моим?.. Слова Маркса о юности человечества — гениальной Элладе — как нельзя более были уместны здесь, на Соленом. Жизнь немногочисленного, к сожалению, юного народца острова озарялась вулканической подспудной работой, душу распирало, из ее глуби вылетали ввысь раскаленные неоформленные глыбы в красках, слепках, словах, отраженьях теорем и формул. Иногда еще вовсе нельзя было разобрать, как раскроется набухшая почка — в артиста или сценариста, — разыгрываются или возникают будущие великолепные пьесы?.. Воспринимает ли разум того вон малыша гроздьями чужой язык или жадно делает всемирный перебор, чтоб, возмужав, безошибочно укладывать родные слова в нетленное… Голова ходила кругом: порой я терялся, не зная, как определить поточнее сферу таланта того или иного ребенка, порой чудилось, что все так и должно быть и есть повсюду и везде: по Украине, в рязанях, на Дальнем Востоке… Так да не так: каким-то чудом именно здесь, на островке, возрастало изумительное поколение, возможно, предвестием непрекращающихся земных чудес…

«Когда бы все так чувствовали силу Гармонии!..»

С первой же почтой я послал своему шефу Василию Николаевичу безумную телеграмму; с первым же самолетом, поездом, автосанями он самолично явился на Соленый, все осмотрел, облазил, выведал, выудил, жестко прошелся по моим писаниям, семь раз отмерил, один раз отрезал и пустил материал в АПН. Никогда не забуду, как он похаживал по острову, принюхивался ко всему и приговаривал, как суеверная старушка: «Нечисто здесь, что-то здесь нечисто». Не в смысле «фальшиво», а как физик обмозговывая поведение странных частиц. Живо сошелся с Алексеем Александровичем. Они говорили о природе, как-то по-особому, как о женщине, которую любят оба, — грустновато, сдержанно, с тайным вопросом: что она?.. Мы не можем, нам невмоготу ждать от нее милостей, но взять их нельзя нахватом, силой, ее нужно настойчиво, по-мужски любить, самозабвенно и гордо служить милой, мечтать; и однажды, почти во сне, она покажется, трепетная, просветленная, горячая, покорная навек… Старики за чаркой исповедывались, а мы с Галей молча слушали, сладко грустя, верно, предчувствуя: волшебный колокол, которого мы коснулись, уже пошел звенеть на весь белый свет, и этот красный звон пробудит многое и повернет судьбы людские и, мимоходом, нашу…

Ни одна большая и малая газеты Союза, ни один научно-популярный журнал не прошел мимо «Созвездия талантов на острове Соленом», сообщение перекинулось за границу, пошло витать в новостях. Признаться, меня, очевидца, умиляло то, что иные ученые рассуждали об этом как-то весьма отвлеченно, как о проблеме жизни на Венере. Сразу же обнаружились скептики, которые доказывали, что происшедшее столь же маловероятно, сколь рождение шестерни (не см. словарь, ибо не из металла или капрона, а живая — комплекс из шести детей). То есть статистика: одна двойня на 85 родов, тройня — одна на 7000, четверня, пятерня соответственно, а уж шестерня или там семерня, скажем, — никогда. То же самое — и массовое появление талантливых людей в одной зоне. Почему все-таки «никогда». А потому — «не может быть».

Кто-то возразил единственно приемлемым при подобном упрямстве — шуткой: без случайной стаи высокоталантливых обезьян не было бы, может быть, человечества.

Биофизики приводили примеры изумительных групповых положительных (в смысле жизнеустойчивости) мутаций, правда у низших. Оппоненты ухватились за оговорку: способность мыслить математически — явление несоизмеримо высшего порядка, нежели размер глаз или окраска мушки. Если бы вместо «мыслить математически» стояло «сочинять стихи», аргумент, вероятно, потерял бы часть неотразимости. В некоторых школах проводились выборочные проверки одаренности по микрорайонам результаты озадачивали. Раздавались и трезвые голоса о том, что задатки еще ничего не значат, что «цыплят по осени считают». Хотя хорошо, когда в наличии подающие надежду цыплята.

Известный зарубежный деятель выступил со статьей, в которой приводил многочисленные примеры появления плеяды талантов в той или иной стране в определенные периоды. Статья была спокойной, объективной, но в ней, между прочим, сравнивалась Германия начала XIX века и гитлеровского периода, а также говорилось, что Россия искони страна обильная талантами, и то, что выявилось на Соленом, возможно, характерный эпизод расцвета нации. Против автора поднялась буря, его обвиняли во всех грехах, начиная от оскорбления германцев в целом и кончая небескорыстным потворством русской пропаганде. Словом, прецедент на острове стал фактом, достоянием истории, и черт его знает, как она собиралась с ним распорядиться…

А на острове дела шли своим чередом. Очередное заседание поселкового совета было непродолжительным, деловым и, конечно, единственным в истории человечества. На повестке дня стоял один вопрос: «О резком увеличении процента талантливых детей». Слушали — можно было и не слушать: все на острове отлично знали, что процент юных талантов дошел до ста и не собирался падать. Постановили: а) выстроить школу, оборудованную лабораториями физики, химии и биологии, оснащенную телескопом, музыкальными инструментами, библиотекой на сто тысяч книг и всем прочим, необходимым для развития возможных талантов; б) привлечь на работу высококвалифицированных учителей, обеспечив их жильем и всем прочим; в) соорудить гостиницу на 50 мест; г) просить облисполком срочно выделить для вышеупомянутой соответствующие средства.

Пункт «г» оказался самым роковым. Напрасно доказывали товарищу Индутному из области, что от реализации пункта «г» зависит будущее мира и счастье человечества. Индутный твердо заявил, что лично его это не касается, что нет графы, по которой в бюджете проходят таланты, и вообще… «И вообще» Индутного для тех, кто его знал, точнее, для тех, кто ему подчинялся, звучало подобно трубе апокалипсиса: конец, конец, разговоры излишни…. Забегая вперед, скажу, что и распоряжение секретаря обкома о выделении средств на культуру по острову Соленый Индутный пытался игнорировать, выдвигая оппозиционным доводом самого себя: на меня, мол, как на талант, лишних денег не тратили, а все-таки вырос, как видите, добрался до руководящей должности…

Поселком решил и начал строить на свой страх и риск все разом своими силами. Все будущие хоромы объединялись в одном двухэтажном здании, половину которого после завершения временно отдали под склад. Одну из комнат импровизированной гостиницы заняла приехавшая одинокая учительница, которая все двадцать лет своей деятельности на ниве просвещения мечтала о воспитании целого созвездия талантов разом. В другую комнату прибыл человек, который решил остаться на острове всерьез и надолго, который владел тремя языками (исключая русский), миллионом долларов и, которым, в свою очередь, владела неистовая идея. Вот она в авторизованном переводе:

«В наше время, на закате двадцатого века, быть весьма обеспеченным нужно так же, как быть здоровым, и вместе с тем пошло так же, как быть здоровым — и только или королем — и только. Король — это смешно. Королева — еще, может быть, достаточно для дамы, но мужчина должен царствовать по-настоящему. В своей лаборатории или на ринге, автором бестселлера или покорителем космоса, чародеем музыки или героем океана. Он бросает миру свое гениальное — чтобы мир покорился ему. Мир, а не холопы и лизоблюды, хлюпики и глупцы — большой мир!..

Пусть ему не суждено царствовать самому — он посадит на престол своего сына — плоть от плоти, дух от духа! Да, он, Эдвин Брум воплотится в Бруме-младшем, гениальном, ибо этот остров (он верит!) — беспроигрышный остров. Почему Всевышний избрал именно Соленый — это Его интимное дело, в которое лучше не вмешиваться, тем более что есть выход из данного международного положения. Эдвин Брум холост, молод, обеспечен и бесстрашен. Он согласен оформить брак с одной из местных незамужних поселянок с тем, чтобы она подарила ему сына или дочь — на первый случай. Желающая вступить с ним в брак может откликнуться немедленно, ибо время не ждет…»

Хотя все это сваливалось как снег на голову, одно за другим, хладнокровные жители острова, привыкшие и к штормам, и к тяжелым, скудным денькам, не растерялись. В частности, с заморским гостем правление, убедившись, что он не аферист, парень порядочный и честь-честью договорился обо всем на должном высоком уровне, решило поступить по справедливости. Почетной задачей стало теперь подыскать ему подходящую невесту, если не из гостеприимства, то для поддержания престижа. Однако вопрос решался еще сложнее, чем с Индутным — невест не было. Все мало-мальски подходящие, как нарочно, повыскакивали замуж, благо мужское население на острове преобладало. Самая старшая из девушек-подростков имела формальное право выйти замуж года через три от силы, а время господина Брума не ждет.

Нет, вообще-то была на острове во многих отношениях подходящая невеста, но — кто ее знает… Своенравная, непостоянная, да и дядя у нее со странным характером. Да, Галя.

Председатель поселкома вызвал меня в качестве переводчика. Он просил передать господину Бруму следующее:

«Прежде всего, уважаемый мистер, кроме нас, присутствующих на острове, пока никто толком не знает и не должен знать об истинной цели вашего визита. Я знаю, вижу, вы — деловой человек, мы уважаем деловых людей, но для нас, понимаете, семья — такое дело, где важно не только дело. Любовь нужна. Вот именно, поняли. Выбор у нас, сами убедились, ограниченный. Не знаю, господин, как бы поступил я сам, но начинать с предложения сделки боюсь, в наших условиях не пройдет. Миллион, это, конечно, деньги, дай бог всякому, но Галка — это тоже не фунт изюму. Может быть осечка. И тогда ко мне тоже претензии; не сумел наладить культурных связей с заграницей. Предлагаю вариантик. Мы вас рекомендуем в качестве специалиста по фруктам нашему уважаемому дяде Алеше. С ним вы будете объясняться на пальцах, пока не овладеете русским, а с ней, будем надеяться, скорее найдете общий язык. Порешили?».

Я добросовестно переводил слово в слово, и нельзя сказать, чтобы эта роль была мне весьма по душе. Позже, когда и Эдвин Брум и я были по делам в Москве, он просил меня об одной услуге: ему хотелось прояснить для себя некий деликатный вопрос. Я поразмыслил, перебрал своих знакомых и повел гостя к Эрику Манну, эрудиту. Мои жалкие способности переводчика не понадобились: Манн, услышав вопрос, заданный по-английски, отвечал бегло на том же языке.

Речь шла о родословной таланта. В отношении наследования оного Эрик Манн был настроен в общем весьма сдержанно.

— По наследству, — заявил он, — передается обычно несколько иное. Дарвин упоминает в числе наследуемых признаков долголетие, некоторые болезни (психические, подагра, золотуха), дальтонизм. Помимо общеизвестного наследования черт характера, зачастую передаются и отдельные характерные внешние черты, в частности, родимые пятна, шесть пальцев, слепота. В истории знаменита толстая нижняя губа Бурбонов, родоначальницей которой была некая польская принцесса из рода Ягеллонов. Наполеон говаривал о Бурбонах, что и глупость была у них наследственной — в этом он едва ли был слишком субъективен. Впрочем, заурядность предков — отнюдь не препятствие для появления гения. Напрасно усердствовали древние, выводя родословную Платона от Солона, Александра Македонского — от Геркулеса, Цезаря — от Энея, а Иисуса Христа — от царя Давида. Шекспир и Ньютон, Вольтер и Гете, Пушкин, Ломоносов, Данте, Шевченко, Эйнштейн никак не связаны со своими родителями могуществом таланта. Увы! С еще меньшим основанием мы можем рассчитывать на продолжение таланта в роде, не только таланта, но, к сожалению, и добрых человеческих качеств.

Сын Лютера приводил отца в отчаяние своей беспорядочностью, Ричард Кромвель, сын великого Оливера, был ленив и апатичен. Рембрандт тщетно пытался научить своего отпрыска рисовать. У славного полководца древнего Рима Германика и благородной жены его Агриппины были дети — пресловутый Калигула и распутная Агриппина средняя, сынок которой Нерон доконал-таки свою мамашу. Далее. Если мать Вальтера Скотта оказала значительное влияние на формирование будущего романиста, то сын последнего был кавалерийским офицером дурного пошиба, хваставшимся, при случае, тем, что никогда не читал романов своего родителя. Музыкант Бланкини рассказывает, что, будучи в Милане, он пришел засвидетельствовать свое почтение сыну Моцарта. «Какую музыку вы больше всего любите?» — спросил он. «Черт возьми, — отвечал носитель великого имени, подбрасывая на ладони кучку золотых луидоров, — вот та единственная музыка, которую я обожаю!..».

— Вместе с тем, — продолжал Манн, — следует отметить целые поколения талантливых людей, в разной степени, правда, талантливых. Художники: семья Тицианов, Теньеры — младший и старший, композиторы: Скарлатти — отец и сын, шесть замечательных поколений Бахов, начиная от пресбургского мельника Фейта Баха. Математики Бернулли, актеры Камбли и Садовские, астрономы Гершели: отец, сын и дочь, которая, между прочим, открыла семь новых комет. Поэтом и натуралистом был дед Чарльза Дарвина, незаурядным естествоиспытателем был и сын автора «Происхождение видов».

Не требует особых доказательств и независимость таланта от знатности рода. Дворяне чистых кровей: Галилей, Декарт, Байрон, Монтень, Данте, Пушкин, Лев Толстой и, как говорили в старину, «темные люди» сомнительного происхождения: Коперник, Колумб, Франклин, Ломоносов, Горький, Берне, Фарадей. Впрочем, сейчас смешно говорить об этом.

В семье не без урода — это следует в перевернутом виде отнести и к проявлению таланта. В многочисленной музыкальной семье Шубертов (восемь душ детей) только один Франц был одержим демоном музыки настолько, чтобы стать гениальным композитором. Не достигли высот Антона Чехова его братья, а Наполеон частенько жаловался на крайнюю неспособность Жозефа Бонапарта, что, впрочем, не помешало ему сделать старшего братца королем…

Эрик Манн мог бы выдавать сведения, которые из него выпирали еще час, и два, и двадцать часов подряд. Его эрудиция была бесподобна. Восхищенные слушатели и тем более слушательницы захлестывались лавиной фактов, сопоставлений, выводов. Он был мудр, беспристрастен, слегка остроумен и, по-моему, красив. И несмотря на это, женщины не питали к нему нежных чувств. Да, в нем сочетались многие выдающиеся качества, но чего-то не хватало. К сожалению или к счастью, женщины правы: он не был настоящим мужчиной, ибо он был машиной. Электронно-решающей, импульсивно-кибернетической — таково было его полное имя по паспорту. Знакомые называли его сокращенно-ласково — Эрик, беспощадно эксплуатировали, уважая, любя, сообщая все новости, которые Эрик Манн (фамилия тоже — сокращение) запоминал и сопоставлял, когда надо; ухаживали за ним, но никогда не брали с собой на вечеринку или в поход. Они наивно надеялись, что Эрик не обижается…

А Эдвин — ладный, статный парень, почему бы ему не добиться Галиной благосклонности? Для этого, может, и не обязательно начинать с предложения руки и сердца. Но он деловой человек. Деловой и прямой. Ему не по душе предполагаемые обходные маневры с садовником. Он попросил переводчика для объяснений. Меня в это время в Соленом уже не было, представить то, что произошло, я мог примерно так же, как в описании сада на острове, сделанном авансом. Жизнь крутит иначе, чем предполагаемое наверняка. Об этом свидании я знаю по Галиному позднейшему описанию. Эдвину Бруму дали переводчика, какой нашелся на острове. У него, правда, была не очень большая квалификация, а стаж — всего шесть лет от роду. Дело осложнялось еще тем, что Митя Фролов (переводчик) не очень-то чувствовал специфику беседы. Короче говоря, мистер Брум явился к Алексею Александровичу и после первых слов приветствия попросил руки его племянницы. «А она — как?» — спросил дядя Алеша, пораженный тем, что ответа ждут от него. «Для того чтобы знать, что она решит, — гласил перевод, хотелось бы повидать ее и познакомиться с ней».

Растерявшийся Алексей Александрович попросил из светелки племянницу и представил ей учтивого Эдвина. Галя первоначально заподозрила какой-то розыгрыш. Эдвин попросил позволения поговорить с ней наедине, разумеется с переводчиком. Он торжественно заявил, что обеспечит своей будущей супруге уважение и материальное благосостояние. Со своей стороны он хотел бы надеяться, что наследник их будет бесспорно принадлежать к его роду. Эдвин добавил, что, честно говоря, не ожидал от единственной вакантной кандидатуры столь прелестных внешних данных и рассудительности. Вероятно, она отвергала притязания местных господ, стоящих ниже ее в ннтелектуальном или других отношениях. (Бедный Митька — вот пришлось мальчику попотеть, впрочем, Галя о сути дела интуитивно догадывалась).

«…Все его комплименты, заманчивые предложения меня мало трогали. В целом не скажешь, чтоб он мне не понравился, но видела я поинтереснее парней (не имею в виду присутствующих). Одно, одно. Он вновь и вновь говорил о том, что хочет ребенка, замечательного ребенка.

Ребенка, ребенка, — вот, вот такого, как Митька, — он поднял его, закружил, стал целовать, целовать, забыв обо мне и, кажется, о цели своего прихода. Он глядел на него долго, потом перевел взгляд на меня: слезы стояли в его глазах… Пойми, я взбалмошная, чудная, своевольная, но тем вернее во мне женское начало; я никогда не лелеяла, может, мечты о своем доме, о привязанном ко мне муже, но о „маме“ я не могла не мечтать… И до чего это совпало с тем, что жарко тлело в Эдвиме под его бравыми рассуждениями и смешными миллионами. Ах, вы, умные, ученые, что вы знаете о жизни?..».

А я в ту пору не знал этого: Галина не писала, не отвечала… Гении подрастали, да от великих задатков до великих свершений долгая дорога. Верю в справедливость мнения, что главное все-таки в беспрерывном, час за часом, продвижении по единственной своей дороге. Мы чаще останавливаем взор на стоящих в высоте, а приглядитесь-ка к тем, кто упрямо начал «карабкаться по каменистым тропам», неужто можно хотя бы не позавидовать таким людям…

Мои дни в самом деле летели, но разве что непроходимая пропасть между вчерашним и сегодняшним, пропасть времени отделяла меня от острова Соленого. Всем своим существом я вроде был еще там, я еще не перешел на другую жизненную колею, хотя — пора бы.

Дернул меня черт тогда очутиться опять неподалеку от тех мест — на совсем небольшом расстояньице, ну, скажем, порядка Лондон — Парик. Как не использовать возможность и не махнуть на день (тут уж без дураков — ни на минутку больше) туда, в сказку. И не хотелось ведь, смутно противился, как разумная женщина, умеющая ставить точку, чуя, что лучшее в прошлом и лучшего не будет. И все жена Соленый… Напрасно?

— А, запоздалый гость! — Алексей Александрович широко отворил дверь в пустой дом, снисходительно глядел на меня и улыбался. Открыто улыбался: ну, браток, сам пеняй на себя, раструбил о нашем островке на весь белый свет, и налетел сказочный принц…

— Как они, где?

— Молодые-то? Гуляют, отчего ж им не гулять. Делов-то… Придут, никуда не денутся — пока. Да вот — легки на помине…

Они шли, держась за руки, радуясь моему непрошеному появлению, беспричинно радуясь, как любому знакомому и незнакомому, морю, чайкам, грозе, радуге. Налетели на меня, обнимая, словно вовлекая в слышимый им одним веселый ритм жизни. Галя необычно много смеялась, Эдвии тоже был странно несерьезен, только выговорив довольно правильно по-русски «здравствуйте» и «до свидания», помрачнел. «Он от нас уезжает», — Галя махнула рукой на пристань, будто оттуда уже начинался океан.

От него за версту веяло болтливой удачливостью: «Я уезжаю готовить виллу, сыну…» «Дворец, — перебила, подсказала она, — все ведь предусмотрел, ничего не пропустил. Счастье по списочку, и списочка не нужно — в голове держит. А ну — пали!!»

Грубо, хрипло прозвучал гудок, и еще, и устало сник.

— Вилла-дворец. Помещения — двенадцать главных: игрушечная, спальная, столовая, воспитательная, библиотека, галерея картин, приемная, салоны. И, кроме этого, бассейн — плыви, плыви, теплая водичка, автогараж, оранжерея. Собственно — в лучшем краю страны — все, все кругом оранжерея для одного единственного чудесного цветка… Ого! — Эдвин подбросил часы, быстро поцеловал Гале руку, потащил к пристани.

— С нами, с нами! — Галя тянула и меня, и дядю, хохоча, убегала вперед по тропинке и минутку ждала нас, понуро уставясь в землю. Взлетела с Эдвином на катерок, вплотную глянула на него, в лицо. Соскользнула, оттолкнула легкий трап и вроде бы само судно. Поднялась на осевший в песок лысый камень, и, перекрикивая натруженный мотор.

— Нет, нет, нет, нет. нет!.. Не будет никого, никого для тебя, для вас. Не отдам никому на свете сына моего, выношенного, кровного. Не отпущу никуда, ни за что — ни учиться, ни терзаться, ни любить. Обойдется! На твои инкубаторы не надеюсь, не запродам души в твою виллу, не хочу, не могу, не буду.

Перебили два коротких удара об рельс, катерок стал разворачиваться. Мы заметили, как Эдвнн подбежал к капитану, запамятовав необходимые сейчас слова, он больше жестами просил его остановиться. Катерок на минутку замер, притих. «Поймите, стоп, стойте, капитан, час — личные переговоры, капитан, я отлично оплачу простой, время всегда — деньги…» Может, потому что молодой капитан впервой услыхал такой оборот, он секунду его обмозговывал и неожиданно успехнулся: «Время — жизнь.» Та, та, та, та-та-та…

…Мы с Галей и дядей Алешей шли по тропинке тихо, стараясь не наступать на сухие веточки, шли медленно, чтоб она никогда не кончилась, тропинка. Тихо было за столом в домике, свет мигал, вокруг лампы плясали обезумевшие мотыльки. И хоть мы всматривались в них, в мотыльков, только в их кружение, молчать стало невмоготу…

Не люблю часто вспоминать тот вечер; не стоит каждый день привыкать к патетической. К тому же обычно из всего запоминаются моменты, фрагменты, а здесь сплошь, ярко, точно потом учил наизусть…

— Слушайте, Алексей Александрович, — сказал я, — в саду древних Гесперид росли чудесные золотые яблоки…

— А вы думали, прыгающий юноша, почему они золотые?

— Ваши?

— Какие они мои, как дети — только и всего. А золотые, талантливые — это все от Земли, все она — от щедрот своих…

— Геспериды — дочери нимфы Геспериды и Атланта, держащего небо на своих плечах. Брат Атланта — Прометей. Светло и радостно было его племянницам в саду, где сияли золотые яблоки. Но царь Бусирид вздумал похитить прекрасных девушек и нанял пиратов, чтобы те увели Гесперид. Сам божественный Геракл спас девушек. Они одарили героя золотыми яблоками и, наверно, огненными взглядами. И он ушел вдаль, навстречу своему трудному бессмертию…

— Мне кажется, юноша, — у древних было не такое уж буйное воображение. Их изумительные предания, их небожители лишь чуть-чуть отдалялись от жизни, ровно настолько, чтобы жизнь предстала звонко легендарной. Грозный, наивный Олимп был весь на виду; они не рисковали заглядывать в головокружительные бездны Вселенной, той, что над головой, и той, что таится за одной ресничкой. Э, да ни одному Атланту не удержать и миллионной доли этой жуткой выси. Послушайте и вы сказочку, что приближается к нашим дням…

В средние века скандинавы верили в подвижных горных духов-кобольдов. Невидимые карлики вечно возились, проказничали подле человека. Надо было лишь пристально всмотреться в огонь очага, чтобы увидеть их пляски и уморительные гримасы…

Триста лет назад саксонский стеклодув Шюрер случайно получил новую синюю краску, новую ли? Еще три тысячи лет назад египтяне делали лазурное стекло благодаря соединениям металла, неизвестного до 1735 года, когда химик Брандт выделил его и назвал в честь озорных гномов — кобальтом. Помимо красок необычайной стойкости, кобальт ныне вошел в состав сверхтвердых сталей, служит катализатором в органическом синтезе, применяется в микроудобрениях, чтоб растения не страдали анемией, летает «снарядами» из «кобальтовой пушки» — в клетки организма, пораженные раком… Недавно обнаружено, что в каждой нашей живой клетке должен быть хоть один атом кобальта, иначе клетка погибает. Нет, эту бездну невозможно себе представить. На Земле около трех миллиардов людей. Допустим, что во Вселенной столько планет, сколько на Земле людей, и на каждой планете — человечество. И во всем таком невероятном множестве исчезает один единственный по имени Кобальт. И все гибнет, все миры. Нет, человеку еще не под силу тонкость и сложность такого порядка. А ведь цветенье моих яблок или появленье незаурядных людей — сродни кобальтовой бездне… О, как все сложно, изумительно сложно в мире…

В дом вошел он. Открыл дверь, а за ним Луна, как ясный страж и поручитель. Отстранил меня и направился прямо к ней, Гале — она привстала, выпрямилась и прижмурила глаза крепко-крепко. Он провел по ним ладонями, словно магической силой открывая их, и она, послушная, вперилась в его вспухшие от мозолей, начинающие кровоточить ладони. «Спасибо… люди ваши поняли меня» отдали с катера лодку… любишь — плыви! — так шутили. «Шутили?» «Не знаю, я еще ничего, кажется, не знаю, наверно: о тебе, о любви, о себе, о сыне. Мой сын будет, пусть будет совсем такой, как ты, Галино… Я должен все узнать, и буду знать, я и на миг не уйду с этой трудной золотой земли. Здесь недаром начинается, растет… как бы это сказать? Галя! Научи меня! Как это зовут? — у вас в языке так много слов…».

А мне зачем слушать все это. Вроде смешно немного. Как у Гейне: «Я смеюсь и умираю». Я не смеюсь и не умираю. Просто мне пора. Проводите меня хоть вы, дядя Алеша. Куда-нибудь.

Разоткровенничался старик напоследок:

— Я знаю, мне кажется, я знаю, почему здесь стали жить-плодоносить яблоки. Лет шестнадцать назад заронилась догадка, и я высадил первый саженец. Так. Исключительное сочетание, по крайней мере, девяти определяющих: растворимых соединений магния, фосфора, йода в почве, интенсивнейшего солнечного облучения летом, холодных почвенных вод, естественной радиации…, да что вы в этом понимаете — уже записывает. — Молчу. Запомните: чудес не бывает поодиночке: что есть чудо? Непривычному пришельцу многое могло показаться чудом: и жизнь на Земле, и Толстой, и революция, и раскованный атом, и даже сегодняшний вечер в этом доме… И яблоньки мои… И — прорастающие вдруг здесь же таланты… Ха-ха, догадливый молодой человек, для такого рода ассоциаций нужна или гениальная интуиция, или художественная наглость… А у вас уже, должно быть, наготове сомнительный образ яблок с древа познанья, которые тоже помогли юным Адаму и Еве…

Все раскроется, все!

А мне пора. Не знаю, что готовит завтра, а вчера — вот оно, отошло, оторвалось, улеглось неровными листками. Пора мне, тороплюсь. Не думаю все же, чтоб былое на острове Соленом осталось единственной звездной встречей мелькало разное в судьбе, даст век — будет и похлеще.

А пока я и без гадалки могу напророчить, что мне предстоит в ближайшем будущем (хотя — кто его знает — как оно обернется). Ближняя дорога, знакомство с очень интересной работой по моделированию поведения нейтрона, крупный разговор с крутым чужим начальством, встреча с червонной дамой… Она с чувством играет Баха, обожает кактусы, боится мышей, презирает влюбленных. И когда ее ненароком обижают, иронически усмехается, быстро уходит одна в сад и где-нибудь на заброшенной скамейке плачет, как маленькая…

Загрузка...