Коммуналка: Добрые соседи

Глава 1

Глава 1

Окунькова Калерия Ивановна была женщиной в высшей степени наблюдательной, а еще обладала немалым жизненным опытом, который и подсказал, что ничего-то хорошего от нового жильца ждать не след. И дело было даже не в нем. Сам-то он, положа руку на сердце, впечатление производил весьма благоприятное. Но именно сей факт, равно как лукавый блеск в синих очах — слишком уж синих для обыкновенного человека, коим он по документам значился — намекали, что стоит ждать неприятностей.

И предчувствие их заставляло Калерию Ивановну хмуриться, сводить брови над переносицей и разглядывать несчастного куда пристальнее, чем следовало бы. Впрочем, к чести его, взгляд этот, от которого и собственный, Калерии Ивановны, супруг слегка терялся, парень выдержал.

Улыбнулся.

Поклонился, снявши картуз. И подумалось, что он и к ручке приложился бы, когда б Калерия Ивановна благоразумно и заблаговременно не убрала эти самые ручки за спину.

— Значит, в третью? — уточнила она хмуро.

— Так точно, — улыбка жильца стала шире и радостней.

Калерия Ивановна мысленно вздохнула, распрощавшись с надеждой на расширение, а заодно дав себе зарок вновь поговорить с супругом, ибо где это видано, чтобы в приличную коммуналку новых жильцов селили, когда старые имеют все права на расширение.

И вообще…

— А вы, стало быть, старшая? — жилец все еще улыбался, да так, что клыки видны были. Вот только Калерию Ивановну этою улыбочкой не обмануть.

Взгляд у него был холодный.

Внимательный.

Такой вот… от которого мурашки по спине побежали, а предчувствие неприятностей переросло в твердую уверенность. И ведь не упредишь дурочек. Нет, она-то попытается, да только разве послушают.

— Старшая, — спокойно согласилась Калерия Ивановна и руку из­-за спины вытащила, отерла о фартук и документ приняла.

Ишь ты… почти новенький паспорт, гладенький весь такой, аккуратненький, один в один, что хозяин его.

Святослав Евгеньевич Кружин, стало быть.

Человек.

Большею частью человек, ибо, помимо необычайно яркого цвета, глаза Святослава Евгеньевича отличались весьма характерным разрезом. И клыки опять же, длинноватые, выдавались вперед. Это чего ж так намешало? Хотя… в современном мире кого только не встретишь.

Она кивнула сама себе.

И вновь же вздох подавила, борясь с желанием попробовать паспорт на зубок.

Одаренный… вот только одаренных ей и не хватало. И пусть всего-навсего пятый уровень, но все одно… мог бы и на спецпаек рассчитывать, и на отдельную квартирку, а он в эту, в третью, с которой Калерия Ивановна мысленно, почитай, сроднилась, привыкла считать своей, пускай и временно отторгнутой в общее пользование.

— А вы у нас, в городе, недавно, так ведь? — она вернула документ, который Святослав Евгеньевич сперва разгладил, а после уж убрал в нагрудный карман гимнастерки.

Новенькая. Видать только-только из довольствия получена, вон, даже не обмялась толком, не говоря уже о том, чтобы разгладились, распрямились характерные складки, которые появляются на одежде при длительном хранении.

Галифе с того же комплекта.

А вот сапоги, пусть и навощенные, начищенные до блеска, а все одно крепко пользованные, как и саквояж, который Святослав Евгеньевич держал одною рукой, но цепко, будто подозревая Калерию Ивановну в нехороших помыслах.

— Ваша правда, недавно. Прежде я на границе служил, но был комиссован.

И вновь эта вот улыбка.

А хорош… до отвращения хорош… высокий, обманчиво тонкий, видать, прабабкина кровь проснулась, или кто там у него в роду из иных был, только вот ширина плеч с этою хрупкостью не вяжется. Черты лица правильные, а волос светлый, легкий, что твоя солома, поднимается этаким облачком золотым.

— Ранили? — уточнила Калерия Ивановна, поведя носом.

Нет, нюх у нее был слабоват, но вот… от нового жильца пахло свежим медом, той самой соломой, свежей и легкой, которая будила в душе вовсе несерьезные, неподобающие женщине солидной воспоминания, еще светлым хвойным лесом.

Смолой.

И магией.

Этот запах был тягучий и…

— Рассчитываю на ваше благоразумие, — сказал Святослав Евгеньевич, заглянувши в глаза. И синева полыхнула, погасла, будто покровом туч грозовых подернулась. А Калерия Ивановна только и смогла, что кивнуть.

Благоразумие…

Она всегда-то этим самым благоразумием отличалась. И лишь один раз в жизни оно-то Калерию Ивановну и подвело. Правда, было ей тогда всего шестнадцать лет, что несколько ее оправдывало. Да и закончилось все куда лучше, чем могло бы. И сейчас Калерия Ивановна, как никогда, понимала, сколь ей повезло.

Во всем.

— Если будет нужна помощь… — тихо произнесла она, вытирая и вторую руку о передник. Руки были не сказать, чтобы сильно грязны, так, слегка припорошены мукой, ибо, пользуясь выходным днем и в кои-то веки свободною кухней, Калерия Ивановна затеяла пироги.

Глава 2

Глава 2

Ниночка всегда и точно знала, что она достойна лучшего. Чего именно? Кто бы спросил, Ниночка бы не ответила. Но это ведь не важно, это детали и вовсе пустое… главное, что она, Ниночка, достойна.

Она бросила взгляд в круглое зеркальце, подаренное Гришенькой — вот дурачок, и на что он рассчитывает со своими сорока рублями дохода и однокомнатною квартиркой, где помимо Гришеньки обретается его матушка и сестрица с семейством — и вытянула губки.

Новая помада была страсть до чего хороша.

Так и называлась — «Страсть».

Алая. Темная. Того насыщенного оттенка, который весьма шел Ниночке, заставляя ее чувствовать себя роковою женщиной.

— Ах, милая, — сказала она, передразнив Василия Васильевича, который на Ниночку заглядывался давно, но как-то робко, будто стесняясь не то возраста своего, не то супруги, наличие которой Ниночку несказанно огорчало.

Но…

Сам Василий Васильевич был ей симпатичен своею обходительностью и щедростью. То есть, обходительность Ниночка уже оценила, а вот со щедростью ей еще предстояло разобраться.

Справится.

Конечно, роман этот не продлится долго, но…

— Все дурью маешься, — тетушка уселась на кресло и велела. — Чаю сделай. Эклеры свежие?

— Свежие, — не моргнувши глазом соврала Ниночка.

Настроение испортилось.

— Тогда два давай…

Ниночка выбрала самые залежавшиеся, даром, что ли, сегодня с утра маялась, пудрой их посыпая. Глядишь, и отравится… то есть не то чтобы она тетушке смерти желала, но вот… разве это справедливо, чтобы такой вот нехорошей некрасивой женщине — и мужем целый председатель достался? Пусть всего-навсего и областного отделения.

Тетушка ела эклеры молча, сосредоточенно, и, кажется, не поняла, что на витрине они провели дня три уж как, вон, даже пальцы облизала.

Чайком запила.

Зажмурилась.

А ведь если бы ее не стало, то Захар Натанович был бы свободен, и уж тогда-то он сделал бы тот первый решительный шаг, который обеспечил бы Ниночке неплохое будущее.

— Я тебе что говорила? — поев, тетушка добрела, однако доброты этой хватало лишь на то, чтобы сделаться еще более занудной, нежели обычно. — Чтоб ты с Кисовским не связывалась.

— Я и не связывалась, — Ниночка дернула плечиком.

…как он смотрел, когда Ниночка жила в тетушкиной четырехкомнатной квартире, куда была принята на правах родственницы и условиях, что станет эту самую квартиру убирать… как смотрел… нет, не сразу… в первые-то пару лет Ниночка — она ведь не дура, право слово, — вела себя, как и подобает вести тихой провинциальной родственнице, благодарной за шанс в жизни. И тетушка прониклась.

Учить принялась.

А потом сообразила, что наделала, да только поздно. И небось, с превеликою радостью отправила бы Ниночку обратно в деревню, да только побоялась. Ниночка ведь многое видела, а слышала и того больше. Вот и пришлось… выход искать. Ничего. Нашли. Сумели ведь.

— Ты не связывалась, — тетушкин голос отличался той визгливостью, которая нормальных людей заставляла морщиться. — А его жена жалобу подать собирается.

— На меня? — Ниночка хлопнула ресницами.

Густыми.

Накрашенными.

Красивыми, в общем, как и все-то в ней. Вот только тетушка не поверила.

— Актрисулька из тебя никакая. На тебя, на кого ж ещё. И Кисовский, будь уверен, от всего отопрется. Ему оно надо, чтоб из партии за аморалку поперли?

Кисовкий…

Это такой, с усиками? Который полюбил сиживать подолгу, буравя Ниночку страстным взглядом? И будь она поглупее — точно поверила бы в этакую страстность, да только толку-то от нее… ни разу ни шампанским не угостил, ни пирожным.

А вздохи и стихи — не считается.

Стихи пусть жене вон читает. Ниночка же обладала практичным складом ума и людей предпочитала таких же. Вот Василий Васильевич уже дважды конфеты подносил, и не какие-нибудь, а трюфеля шоколадные в золотой обертке. Таких, небось, и у Эвелинки нет, хотя уж она-то поклонниками хвастаться любит.

Дура.

— Заявит, что ты его домогалась… — продолжала вещать тетушка, явно с надеждой, что именно так все и сложится.

— Я? — теперь Ниночка удивилась вполне искренне. — Зачем он мне нужен был?

Ладно, Василий Васильевич, который гастрономом заведует, его Ниночка, может, и домоглась бы, когда б не опасалась спугнуть. К своим годам она успела усвоить, что мужчины по сути своей — существа на диво робкие, хрупкие даже, а потому их беречь надобно.

Особенно некоторых.

— Не знаю, — уже почти спокойно ответила тетушка. — Врет, значит?

— Врет, — согласилась Ниночка, на сей раз сказавши правду с чистым сердцем. — Он же ж… скупой и вообще…

— Зато красивый.

Тетушка глянула с прищуром.

Глава 3

Глава 3

У нового жильца вид был столь лихой и придурковатый, что Виктория сразу поняла: наконец-то ей повезло. По-настоящему. И от осознания этого сердце екнуло, а коленки ослабели. И она не устояла на ногах, подалась вперед, спеша рухнуть в объятья человека, предназначенного ей, Виктории, судьбой. Ибо иначе никак невозможно.

И лучшим доказательством тому стал факт, что упасть ей не позволили.

Подхватили.

Подняли.

И выдохнули на ухо со скрытой страстью:

— Осторожнее.

— Я… простите, — Виктория почувствовала, как краснеет, и сразу расстроилась, ибо с этой вот привычкой своей, краснеть по любому мало-мальски значимому поводу, она боролась давно. Даже уксус пила по чайной ложечке и натощак, как это рекомендовали в одном журнальчике, совершенно несерьезном, конечно, из тех, которыми сестрица баловалась.

— Ничего.

Он смотрел на Викторию сверху вниз.

И вновь же в синих очах виделось ей обещание удивительной и долгой совместной жизни, всенепременно счастливой и полной свершений. Виктория моргнула. И с трудом сдержала желание немедля броситься на шею, заверив, что она на все согласна.

И на лишения.

И на страдания, без которых путь гения невозможен, а человек, стоящий перед нею, был, несомненно, гением. Он выглядел точь-в-точь, как Марчевский. За Марчевского с невероятною поспешностью выскочила Жужа, с которой Виктория посещала вечерние курсы. И не посмотрела, что он старше ее на двадцать лет, а еще рассеян и вовсе странен до невозможности.

— Что ты понимаешь, — сказала ей Жужа тогда. — Он же гений! Его просто досмотреть надо. И помочь немного.

И ведь не ошиблась.

Живет теперь в Москве, в собственной квартире, числится при институте каком-то заведующей лабораторией.

В общем, зависть, конечно, чувство нехорошее, но весьма полезное в плане целеполагания. Над целеполаганием Виктория давно поработала, более того, она и к планам перешла, но вот подходящего материала, чтобы планы эти в жизнь претворить, пока не попадалось.

До сегодняшнего утра.

— Святослав, — представился незнакомец и даже поклонился.

— Виктория, — сказала Виктория, как надеясь, с нужною степенностью. — А вы в гостях?

Сердце опять екнуло, подсказывая, что эта конкретная мужская особь не могла просто взять и завестись на кухне. Явно к кому-то пришел.

К Эвелине?

Или к… нет, Маркова в рейсе и прибудет лишь завтра. Толичка? Он порой приводил приятелей, но… не таких, определенно. Владимира к ним присматривалась на предмет устройства собственной неустроенной женской судьбы.

Или…

Астра?

Она поджала губы. За нею-то прежде гости не водились, но…

— Живу я здесь, — признался Святослав. — Со вчерашнего вечера. В третьей квартире.

От сердца мигом отлегло, правда, ненадолго. Конечно, если он живет, то, стало быть, не в гостях, а значит, свободен от всякого рода обязательств и, как Виктория надеялась, даже холост. Но… она разглядывала гостя и с тоской осознавала, что слишком уж он хорош, чтобы другие сочли его негодным для бракоустройственных планов.

Вот Жужин гений был невысок, пухловат и имел дурную привычку чесать голову. Не будь та лысою, можно было бы подумать о насекомых. Он носил затертые костюмчики, одинаково неказистые и равномерно грязноватые, пихал в нагрудные карманы платки и часто сморкался, что не добавляло облику романтизму.

А Жуже — конкуренции.

Этот же…

Он был высок и строен. Сложен отменно, хоть ты рисуй… и ведь Владичка всенепременно захочет его нарисовать. Для вышивки. Она вечно лезла туда, куда не нужно.

И лицо такое, душевное. Волосы облачком, губы пухлые, которые так и тянет поцеловать. А ведь Виктория — женщина твердых моральных устоев и к своим двадцати двум годам целовала лишь знамя и одногруппника Пашку, но его в щеку, поэтому не считается.

— Может, — вдруг заробев, предложила Виктория. — Вы чаю хотите? С пирожками.

— Не соглашайтесь, — звонкий Владушкин голос заставил поморщиться. — Пирожки у нее с кулинарии, наверняка позавчерашние.

Вот ведь… вечно она…

С самого детства.

Стоило чему-то у Виктории появиться, так и Владе это что-то сразу требовалось, причем немедля. И родители становились на ее сторону.

Мол, уступать надо.

Делиться.

И если пирожками, которые Владушка, несмотря на их черствость, не брезговала, даже не утруждаясь разрешения спросить, Виктория готова была делиться, то гением своим — нет. Пирожки пирожками, их в кулинарии хватает, а гении в жизни попадаются редко.

— Лучше бутербродика, с колбаскою, — Владушка каким-то одним ей понятным способом умудрилась оттеснить Викторию. — У меня колбаска имеется отличнейшая. Вчера угостили.

Ага… угостили.

Глава 4

Глава 4

Хотелось спать.

И орать.

Кидаться посудой, чтобы разлеталась она о стены со звоном, а потом еще и по осколкам пройтись, чувствуя, как хрустит под каблуком драгоценный фарфор.

Вместо этого Эвелина аккуратно вытерла тарелку, доставшуюся от бабушки, и убрала ее в сервант. Провела ладонью, поправляя заклятье сохранности, которое вновь почти истаяло, и поморщилась.

Слегка.

Поспешно глянула в зеркало, чтобы убедиться, что и столь краткое проявление эмоций не нанесло вреда ее внешности. Похлопала кончиками пальцев по щекам.

Раскрыла рот, как можно шире, и язык вытянула, да так и застыла, разглядывая его, силясь понять, не стало ли хуже.

Не стало.

Кажется.

И эта мысль не то чтобы настроение улучшила — разве можно говорить о хорошем настроении, обретаясь в этаком убогом месте — но, во всяком случае, гнев поутих.

Эвелина коснулась кончиком языка зубов.

И улыбнулась своему отражению. Вот так, едва-едва, лишь кончиками губ. Даже не улыбка, но тень ее, в которой есть толика загадочности, тайны. И взгляд слегка в сторону, сквозь ресницы, как бабушка учила. Стоило подумать, и настроение вновь испортилось.

Бабушке хорошо.

Она при императорском театре числилась, и не просто кем-то там, но примою. У нее ангажементы на годы вперед расписаны были. Ей рукоплескал сам император, хотя о том вспоминать не следовало. Некоторые шептались, что на одних рукоплескательствах дело не закончилось, что удостоилась некогда Серебряная Птица высочайшего внимания, но правда это или так, досужий вымысел, Эвелина не знала.

Бабушка о тех временах вспоминать не любила.

Говорила, что не стоит жить прошлым.

Может, оно и так, но… ах, сколько раз Эвелина представляла себя на ее месте. Гордую и прекрасную, стоящую на сцене пред благодарными зрителями, которые, не дыша, будут внимать ее пению.

И не шевелясь.

Не распаковывая пронесенные в театр булки. Не переговариваясь и не толкая локтем соседа, чтоб тот объяснил, чего ж там происходит-то…

…бабушка глядела с упреком. Любая публика заслуживает уважения.

Может, оно и так, но кто будет уважать труд самой Эвелины? И вообще… порой, в такие дни, как сегодня, она начинала злиться именно на бабушку. Что стоило ей уехать? Небось, ей безвестность в эмиграции не грозила. Лучшие театры готовы были бы принять Серебряную Птицу, о голосе котором ходили легенды, а она осталась.

И ладно бы в Петербурге или, на худой конец, в Москве, раз уж из нее столицу сделали, при театре, при котором ее знали и любили. И новая власть, верно, не обошла бы вниманием. Кужатковскую ведь не обошли, а та во втором составе вечно маялась. Теперь же — заслуженная артистка и все такое… а бабушка взяла и уехала в эту глушь.

Любовь у нее.

Всей жизни.

Эвелина запахнула пуховую шаль, которая, правда, почти не спасала от холода. И ведь осень только-только началась, даже не осень еще по сути своей. А она уже мерзнет.

Дальше будет только хуже.

…любовь оказалась глубоко семейною и совершенно не желающею менять старую жену на новую, пусть и столь прекрасную.

И даже рождение дочери ничего не изменило.

И…

Эвелина зачерпнула лопаточкой крем, который осторожно нанесла на кожу. Теперь взбить пальцами и замереть, позволяя чудесному снадобью впитаться.

…матушка росла при театре, но вот голоса не унаследовала, но здесь он особо и не нужен был. В провинции к опере относились с немалым подозрением, предпочитая искусство в иных его, куда более понятных формах.

Пускай.

Матушку любили.

И ценили.

И… и надо же было ей влюбиться в такого проходимца, которым являлся папаша Эвелины?

Проклятье рода, не иначе.

Но нет, она себе жизнь любовью не испортит. Тем паче, что влюбляться здесь совершеннейшим образом не в кого.

Она положила половинки огурца на веки и закрыла глаза.

Ничего… все у нее получится… она вырвется из этого болота. Всенепременно вырвется… если надо, примет предложения Макара Степановича, который неоднократно намекал на протекцию и собственные связи, которые помогут там, в Ленинграде, разглядеть несомненный талант Эвелины. И если бы не бабушкино воспитание, она бы давно поняла намеки.

Согласилась бы…

Бабушка со снимка глядела с укором. Она-то и революцию пережила, и войну. А вот матушка, та войну не пережила, ушла следом за любовью своей на фронт, там и сгинула. Вот скажите, какая польза на фронте от актрисы? А эта сволочь, папенька Эвелины, вернулся мало что живой, так еще и женатый. И ладно бы просто вернулся, но поселился в матушкиной квартире, а бабушку выжил…

…сволочь.

При мысли об отце в груди поднялась глухая ярость.

Глава 5

Глава 5

Комнатушка, доставшаяся Святу, была тесна и узка, она походила на пенал, стены которого оклеили старыми газетами. И от возраста листы пожелтели, края их отлипли и загнулись, отчего казалось, будто стены покрыты крупной хрупкой чешуей.

Здесь сохранились еще вещи прежней хозяйки, что было странно, конечно, но… Свят смахнул пыль с подоконника и переставил кувшин мутноватого стекла с одного угла в другой.

Присел на кровать, которая заскрипела и прогнулась, ибо была стара. От белья пахло сыростью и старческим больным телом. И запах этот въелся в ткань, а значит, придется менять.

Матрас надо будет прикупить.

И пару досок.

Нет, Свят мог бы и кровать новую себе позволить, но к чему? Здесь он недель на пару, а то и раньше справится, так чего ради тратиться?

Он попрыгал на кровати и встал. Поправил лоскутное, явно вручную шитое покрывало. Шагнул к шкафу, занимавшему едва ли не треть комнаты, и заглянул внутрь. Не то, чтобы рассчитывал найти что-то по делу, все ж старуха преставилась задолго до начала этой истории, и Святу несказанно повезло, что комнатушку не заняли.

В дверь постучали.

Вежливо так.

Но все одно дверь затряслась, грозя то ли с петель соскочить, то ли вовсе хрустнуть.

— Доброго дня, — Ингвар вошел бочком. И дожидаться приглашения не стал, что, впрочем, нормально для квартир, подобных нынешней, где все-то друг другу куда больше, нежели соседи.

Почитай, родня.

— Доброго, — Свят заставил себя улыбнуться, хотя больше всего его тянуло рухнуть на эту самую кровать, закрыть глаза и провалиться в сон.

Еще на сутки.

Сила… выматывала. А он давно уже не отдыхал нормально.

— Лерочка сказала, чтоб я вам обустроиться помог, — глядел оборотень мрачно, недовольно.

Он ведь на эту комнату рассчитывал.

И даже не он сам, но супруга его, дражайшая Калерия Ивановна, имевшая все основания на то, чтобы заявку удовлетворили. И вполне возможно, что мысленно они уже полагали эту комнату своей.

И даже приглядывались к ремонту.

Обои там выбирали.

Или краску.

Мебель новую…

А тут Свят появился, и поди-ка пойми, как надолго. Сомнений в том, что Калерия Ивановна поделилась с супругом его, Свята, маленькою тайной, не было ни малейших. У этаких пар тайн друг от друга не бывает.

— Я ненадолго, — счел нужным сказать Свят.

Он разглядывал двуипостаснного, слишком большого, массивного, чтобы чувствовать себя рядом с ним в безопасности. Напротив, приходилось бороться с желанием отодвинуться, отвести взгляд.

Съежиться.

Спрятаться в надежде, что существо это не заметит.

— И после ваш вопрос будет решен положительно.

Ингвар чуть склонил голову. И взглядом зацепился. Зря это он, конечно, ибо теперь наступила его очередь бороться со страхами. Двуипостасный глухо заворчал.

Уши его заострились.

Плечи поднялись…

— А что вы тут делаете? — осведомился тонкий голосок. — Дядя Ингвар, вам тетя Лера дома оборачиваться запрещает.

Розочка протиснулась мимо оборотня и еще за палец его подергала, привлекая к себе внимание. Притом ни кроваво-красный блеск в глазах, ни вздыбившаяся на загривке шерсть вперемешку с боевыми иглами ее не смутили.

— Она полы помыла, а вы шерстью натрясете.

Это было сказано совершенно по-взрослому.

— Не натрясу, — смутился Ингвар.

И Свят тоже, хотя он-то шерстью трясти точно не собрался.

— А вы тут совсем жить станете? — Розочка, сменившая байковую пижаму на байковое же платьице, вновь же чересчур просторное для худенького ее тельца, огляделась.

— Стану.

Девочка кивнула.

И острое ушко ее дернулось.

— А вам бабушкины вещи нужны?

— Нет.

— И машинка тоже? — она склонила голову. И Святу стало неудобно под пронзительным взглядом этих зеленых глаз.

Слишком уж ярких.

Слишком… неправильных.

— И машинка тоже, — отозвался он, борясь с этим вот неудобством. А девочка кивнула, будто и не ждала иного ответа.

— Тогда я заберу, — сказала она и подошла к шкафу. — Раз не нужны. Бабушка говорила, чтобы я потом, как ее не станет, машинку забрала. Конечно, мама шить не умеет, но я смогу, только надо будет со стульчиком придумать, а то как сижу, то ноги до педали не достают.

Старая швейная машинка обнаружилась в шкафу. Поставленная на железную раму, она гляделась массивною, тяжелой, что нисколько не смутило Розочку. Она качнула колесо, тронула ножную педаль, убеждаясь, что за месяцы стояния не случилось беды, и повернулась к оборотню.

Глава 6

Глава 6

Астра спала.

Сквозь сон она слышала, как заворочалась Розочка, как сползла с кровати и тихо, на цыпочках, вышла из комнаты. Тапочки вновь не надела, про носки и говорить нечего. Никогда-то она их не любила, особенно толстые, шерстяные.

…надо было открыть глаза.

Встать.

Приготовить завтрак для себя и Розочки, пока она вновь чужой не забрала, но сил не было.

Совершенно.

Давно она так не выматывалась… смена… Анатолий Львович с его виноватым взглядом и лепетом о том, что парень в реанимации вряд ли до утра дотянет. А ведь хороший. Студент-отличник. И спортсмен. И герой, потому что не побоялся в огонь лезть. Троих вытащил, четвертого не успел — крыша обвалилась. Чудом выбрался, не иначе, только обгорел сильно.

…ему помогали.

Всем помогали и, пожалуй, именно это обстоятельство как-то примиряло Астру с миром. Но этого парня…

— Вы же понимаете, будет до крайности несправедливо, если он умрет… — Анатолий Львович отводил глаза.

Вздыхал.

То и дело оглядывался на коридор, на людей, пусть и не мог их видеть, отделенных дверью. Но людей пришло много, кто-то желал поделиться силой, кто-то — кровью.

Кто-то просто ждал.

Надеялся.

И как их было подвести?

Астра вновь пообещала себе, что это в последний раз, наперед зная, что не сумеет сдержать обещания, надеясь лишь на то, что и вправду нужна. Хотя бы Анатолию Львовичу, который вовсе не был плохим человеком и делал все, что возможно. Даже рекомендации каждый год писал, и ходатайство, а прошлым летом, когда вновь отказали, даже ездил и беседовал с главой приемной комиссии.

Правда, вернулся вновь же ни с чем.

И расстроился.

Астра давно привыкла, а он расстроился. Заперся в кабинете и пил. Ей так сказали. И старшая медсестра качала головой, поджимала губы, сердясь вовсе не на Астру, но на саму жизнь в этакой ее несправедливости. Астру же Анна Николаевна жалела и сама порой отправляла отдыхать, а то и подкармливала, хотя об этом Астра не просила — она никогда и ни о чем не просила.

Но и не отказывалась.

Научилась не отказываться, и жить действительно стало проще. И, наверное, права была почтеннейшая Серафима Казимировна, говорившая, что многие проблемы Астры — от ее излишней гордости. Хотя и понимала, да… странно, что никто и никогда так не понимал Астру, как старая ведьма.

…ее она не удержала, а вот парня удалось. Только стоило это…

Анатолий Львович сам такси вызвал и даже провожать порывался, но Астра отказалась: ни к чему слухи плодить. А вот Анна Николаевна слушать не стала.

И Розочку она тоже забрала, еще вчера, и накормила, и в сестринской уложила, а потом сама же на руках спящую и отнесла. Только бросила:

— Если хотите, я сама с заведующей сада побеседую.

Сказано это было тем мрачным тоном, который не оставлял сомнений, что побеседовать Анна Николаевна очень даже желает.

— Не стоит. Это… ничего не изменит.

Только хуже станет.

Астра знает.

Она… уже пробовала. По-всякому. Но каждая попытка лишь все усложняла.

Дома она оказалась за три часа до рассвета и, обессиленная, рухнула в постель в том, в чем была. Вяло подумала, что следовало бы переодеться, что платье помнется, а постель пропахнет больницей. Но… не стала. Она провалилась в забытье, в котором продолжала осознавать себя и происходящее вокруг, только не способная ни на что, кроме этого вот осознания.

Розочка вернулась.

Покачала головой.

И укрыла Астру пледом. Стало невыносимо стыдно. Мать она отвратительная… но от Розочки пахло хлебом и мясом… Астра потом извинится.

Снова.

Розочка стянула пижаму и надела платье, вытащив его из груды стираных, но не выглаженных вещей. Надо вставать… надо заняться глажкой.

И уборкой.

Пыль протереть. Помыть пол. Вещи сложить. Стирать тоже надо, вон, собралась целая куча, а днем ванна будет свободна, может, даже получится прокипятить белье, развесить его…

Астра закрыла глаза и перевернулась на другой бок, подтянула колени к груди.

…дойти с Розочкой до Детского мира.

Ботиночки нужны.

Осень.

Из старых Розочка совершенно выросла. Она не жалуется, но Астра чувствует боль… и погода скоро совсем испортится. Ботиночки… и еще колготы потеплее. В саду, конечно, топить начнут раньше, но здание старое, когда еще прогреется.

Платьев пару приличных.

И деньги есть… Анатолий Львович деньгами не обижает…

…а может, куклу купить? Чтобы не чья-то, принесенная из жалости — принимать чужую жалость было сложно — но новая, с белыми волосами и круглым глупым лицом.

Глава 7

Глава 7

В жизни своей Святу случалось встречать дивов.

Узколицые.

Высокие.

Тонкие до того, что, казалось, их пальцами переломить можно. Но впечатление обманчиво. С дивом и матерый двуипостасный связываться не рискнет. Сами же они, глядя на мир и тех, кто в нем обретается, свысока, не боялись никого и ничего.

Даже там…

…вспомнился вдруг Север. Стылый воздух. Сырость. Дым, разъедающий глаза. Стук топоров и скрежет деревьев. Крики. Лай.

И топор в обманчиво тонкой руке, поскольку даже целителю положено норму исполнять. Взгляд свысока. Грязная рваная одежда, которую див носил так, будто бы на плечах его по меньшей мере соболя возлежали, а не сгнившая телогрейка.

Насмешка в зеленых глазах.

И ощущение собственной, Свята, беспомощности. Острое желание немедля согнуть спину, поклониться, извиниться за то, что он, бестолковый, оторвал дива от действительно важного занятия. И тут же — злость.

Нет, на него не воздействовали.

Могли бы, — Свят чуял, что даже блокирующие узоры не лишили дива сил, — но не воздействовали. Сочли слишком ничтожным. И это вот ощущение, собственной ничтожности, никчемности, сопровождало его на протяжении всей той встречи.

И разговора, от которого осталось острое чувство вины. Какой? Свят не знал. И не умея еще с этим чувством сладить — молод был и неопытен — спешно затолкал его в глубины разума. А теперь оно взяло и всплыло. И…

…эта дива была другой.

Совершенно.

И на диву-то она походило лишь ростом, чересчур уж высоким, пожалуй, вровень с Ингваром-то будет, да этою неестественною льдистой хрупкостью. Но и только.

Дивы не сутулятся, не выгибают спину горбом, стараясь казаться меньше. Дивы не растопыривают локти, не глядят исподлобья и уж точно во взгляде их не бывает страха. Дивы не рядятся в такие вот, клетчато-нелепые одежды, если у них есть хоть какой-то выбор.

В общем, дива была.

И дива была до крайности неправильной, что, несомненно, роднило ее с дочерью, которая вот не испытывала ни страха, ни сомнения, но одно лишь детское всеобъемлющее любопытство. Его она и не скрывала.

А так… та же тощая длинная шея.

Худые руки с обветренной сухою кожей, что тоже само по себе невероятно.

Светлые брови, что терялись на светлой коже. Полупрозрачные глаза с прозеленью. И волосы тоже с прозеленью, но неявной, этаким налетом на благородной платине.

— Извините, — дива опустила взгляд и съежилась еще больше, отчего у Свята появилось стойкое желание с кухни убраться, но он его переборол.

О диве известно было до крайности мало.

Откуда она здесь появилась? И как жила?

И, главное, не с нею ли, такой вот обманчиво-беззащитной с виду, связался объект?

— Это вы меня извините, — Свят улыбнулся еще шире, надеясь, что улыбка его выглядит в достаточной мере беззаботною. — Я подумал, что раз все ушли, то можно и чаю попить. Если вы не возражаете.

— Не возражает, — ответила Розочка. — А чайник горячий, кипел недавно. А что у тебя к чаю есть?

— Вас, — поправила ее Астра.

— Вас, — поправилась Розочка, но скорее, чтобы матушку не расстраивать, нежели и вправду из желания проявить вежливость.

— Сушки. Пряники, правда, наверное, немного черствые уже.

— Тогда их нужно съесть.

— Роза!

— Что? Испортятся же. Ты сама говорила, что нельзя допустить, чтобы продукт испортился. А у нас варенье имеется…

— Откуда? — как-то обреченно поинтересовалась Астра, размешивая в кружке давно растворившийся сахар.

— Так вчера еще тетя Аня дала, сказала тебя накормить, как проснешься.

— Действительно, с пряниками надо что-то делать, — разговор явно не ладился, несмотря на все желание Свята вызвать симпатию. То ли не действовали его способности на диву, то ли именно эта дива слишком уж недоверчиво относилась к посторонним, чтобы допустить и тень симпатии, но вот не ладился и все тут.

И чувствовалось, что, дай ей волю, она тотчас спрячется в раковине собственной комнаты и носу оттуда не высунет, пока Свят куда-нибудь да не уберется. А допустить этого было нельзя.

Пакет искомых пряников, которые, если и зачерствели, то лишь сверху, сохранивши мягкое, пахнущее специями нутро, занял место на столе. А пока Свят отсутствовал, на этом же столе появилась солдатская кружка, в которую и заварки насыпали, и кипятку налили.

— Простите, я не уверена, что правильно, — дива убрала прозрачные руки свои под стол. На Свята она все еще старалась не смотреть. — Возможно, вы любите более крепкий или слабый.

— Отлично получилось, — поспешил успокоить Свят.

И пряники выложил.

И сушки он тоже захватил, на всякий случай. А еще жменю ирисок.

— В госпитале подсунули, — ириски были слегка мятыми и покрытыми крошкой, что хлебною, что табачною, но Розочку это нисколько не смутила. Протянув руку, она подвинула себе всю горсточку. Потом, верно, спохватилось, что так будет не вежливо, и одну вернула Святу.

Глава 8

Глава 8

Калерия Ивановна, будучи гражданкою всецело ответственной, ныне маялась дурью и чувством долга. Последнее требовало всячески поспособствовать миссии Кружина, разум нашептывал, что нужды в том нет, ибо и сам справится, чай не маленький, да и сгинет потом, как и не было, а Калерии еще жить. Дурь же… дурь требовала выяснить подробности.

Какие?

Она и сама не знала.

А потому, сказавшись занятой — квартальный отчет готовить надобно, с докладною запиской вкупе, она спустилась в буфет, где и получила из рук Анечки горячий кулек свежей сдобы. Сдобу, конечно, можно было купить и так, но от Анечки всяко надежней. Она, небось, не станет совать вчерашнюю, черствую. К сдобе у Калерии Ивановны нашлась баночка сливового варенья, ею самою катанного из домашних желтых слив. А еще пара шоколадных конфет, которые она хранила на особый случай.

Вот и настал.

Собрав все в авоську, Калерия Ивановна поглядела на себя в зеркало и кивнула, удовлетворенная увиденным. Подвела губы алой помадой, которая ей совсем не шла, мазнула щеки румянами, попавшими в кабинет по случаю, не иначе, да так и прижившимися в нем.

Вот так вовсе хорошо будет.

Леночка Ахнютина, ответственный секретарь Самого, всем была хороша: очаровательна, толкова и неболтлива, во всяком случае с чужими, к числу которых она относила подавляющее число людей, ее окружавших, но имелась у Леночки одна пренеприятнейшая черта: была она весьма ревнива к чужой красоте, причем исключительно женской.

— Лерочка! — появлению Калерии Ивановны Леночка обрадовалась совершенно искренне и столь же искренне добавила: — Какой восхитительно гадостный оттенок помады!

Оттенок и вправду был гадостный, этакий насыщенный, кровяной.

— Тебе он совершенно не идет.

— Ингвар подарил, — призналась Калерия Ивановна, сказавши чистую, между прочим, правду. Случались у ее супруга странные порывы, когда он, серьезный мужчина, вдруг решал сделать приятное. В позапрошлый раз духи вот приобрел.

И ведь кажется, двуипостасный же.

Нюхом обладает исключительным, а поди ж ты… приобрел… моль и та этого аромату не выдержала. Но духи Калерия Ивановна в хозяйстве приспособила. Для той же моли. Теперь вот и помада пригодилась.

— Мужчины совершенно ничего в красоте не смыслят, — согласилась Леночка, обеими пальчиками взбив башню из волос. Башня была высокой и на диво неустойчивой, и всякий раз, глядя на нее, Калерия маялась мыслью, а что будет, если однажды это вот сооружение да рухнет? Но башня держалась, шпильками ли, лаком или же неизвестным Калерии тайным женским волшебством. — А ты ко мне по делу…

— Чай?

Леночка покосилась на дубовую дверь, за которой изволил восседать Сам, и сморщила носик.

— Давай позже… он к четырем на совещание пойдет, а то злой, просто сил нет. Уж пятый день как не в себе… — последние слова Леночка добавила шепотом. — Уедет и… почаевничаем.

Она подмигнула.

И стало быть, имелось у нее что-то, чем душа тянула поделиться. А Калерия Ивановна кивнула и тихо вышла из кабинета, впрочем, оставив, что сдобу, что варенье, в Леночкином столе. А вот от конфет та отмахнулась, сказала, свои есть.

Пускай.

Развернув фантик, Калерия сунула конфету за щеку и задумалась. Нет, на чаепитие она заглянет, тут сомнений нет, негоже Леночку обижать, а то ведь она — девочка до крайности мнительная. Но вот то, что Калерия услышала, ей категорически не нравилось.

Сам был мужиком до крайности спокойным.

И из себя выходил редко.

Даже в тот раз, когда с пересылки трое сбежали да в городе куролесить начали, держался обыкновенно, а тут вдруг… Леночка преувеличивает? В чем другом — возможно, но вот… совпадение?

Или…

Конфета таяла, наполняя рот приятною сладостью. А Калерия думала, вернее, уговаривала себя забыть и вернуться к делам насущным, которые, пусть и пребывали в относительном порядке, но все ж внимания требовали. Однако вот…

Она подняла взгляд к потолку, пересчитала пятна, как делала обычно, когда желала отвлечься.

Не помогло.

Что ж…

…вреда от того, что она, Калерия, сводки прочтет, не будет. В конце концов, при ее работе эти самые сводки читать даже положено.

За пять дней?

Или за неделю? Неделя, решила для себя Калерия Ивановна.

После, позже, она пришла к выводу, что неделя эта выдалась вполне себе спокойною. Три пожара, к счастью, без жертв, одно утопление, причем утопленник, судя по всему, был изрядно навеселе. Пьяная драка с пьяною же поножовщиной, событие, пусть и не особо приятное, но вполне обыкновенное.

Карманные кражи.

Пропажа чемоданов гражданки Цукиной, что следовала проездом, да вынуждена была задержаться. Пара обнесенных квартир и собственное легкое недовольство: статистику точно испортят, ироды этакие. И ничего-то кроме.

Странно.

Ведь не чемоданы же гражданки Цукиной, решившей доверить их незнакомому, но весьма симпатичному юноше, так взволновали Самого? И не поножовщина, благо, не дошло до смертоубийства, хотя вовсе разбирательства избежать не выйдет.