Дитя древнего города

— Аллах милосердный! Я как теленок, откормленный на убой! Так набил утробу, что ходить не могу, — проревел Масрур аль-Адан и треснул кубком по столу — раз, второй, третий.

От ударов на гладкой древесине отпечатались вмятины в виде полумесяца. Огонь еле теплился, и по стенам ползали тени. Стол Масрура — хозяина этого дома — устилали разбросанные кости мелкой дичи.

Наклонившись вперед, Масрур с прищуром оглядел остатки трапезы:

— Теленок. Откормленный, — повторил он и, рассеянно рыгнув, утерся заляпанным вином рукавом.

Ибн Фахад выдавил тонкогубую, холодную улыбку:

— Да, старый друг, знатную бойню мы устроили голубиному роду-племени. — Его изящная ладонь обвела россыпь объедков. — Вдобавок, повергли в бегство тех отважных воинов, что сторожат твои винные погреба. По обыкновению, приношу тебе благодарность за гостеприимство. Но не посещает ли тебя временами мысль, что жизнь не сводится к наращиванию жиров на службе у халифа?

— Ха! — Масрур сделал большие глаза. — Выполняя волю нашего повелителя, я сделался богатым. Сделался толстым.

На его губах мелькнула улыбка.

Другие гости, посмеявшись, зашушукались.

Абу Джамир, еще более дородный мужчина, чем хозяин, и в столь же заляпанной одежде, развалил башенку из голубиных костей.

— Ночь только началась, любезный Масрур! — воскликнул он. — Пусть кто-нибудь сходит за вином, и давайте послушаем истории!

— Баба! — взревел Масрур. — Эй, старый пес, поди сюда!

Почти мгновенно в дверях возник старый слуга и с тревогой посмотрел на своего чересчур веселого господина.

— Тащи сюда остальное вино… или ты все выжрал?

Баба огладил седой подбородок:

— Эээ… но ведь вы сами его выпили, хозяин. Вы и господин ибн Фахад забрали последние три бутыли, когда пошли пострелять из лука по флюгеру.

— Так я и думал, — кивнул Масрур. — Ладно, отправляйся за базар к дому абу Джамира, пробуди его слугу и тащи сюда несколько кувшинов. Наш славный Джамир хочет получить их прямо сейчас.

Баба исчез. Огорченного абу Джамира весело оттеснили другие гости.

— Рассказ, давайте рассказ! — выкрикнул кто-то. — Историю!

— Да, господин Масрур, расскажите нам о своих странствиях! — прокричал безбожно пьяный юноша по имени Хасан.

Возражений не последовало.

— Кто-то мне говорил, вы посещали зеленые земли на севере, — продолжал он с наивной, глупой настойчивостью. Глаза его горели.

— Север? — буркнул Масрур, брезгливо взмахнув рукой. — Нет, парень, нет… об этом я рассказывать не стану.

На его лицо словно набежала туча. Он откинулся на подушки, голова в феске упала на грудь.

Ибн Фахад знал Масрура, как своих лошадей. Более того, лишь его дал себе труд изучить. В прошлом старый приятель не раз выпивал на глазах ибн Фахада вдвое больше и все равно отплясывал на стенах Багдада, будто дервиш. Но ибн Фахад догадывался о причине столь внезапной слабости перед вином.

— О, Масрур, пожалуйста! — не унимался Хасан. От него было не отделаться: вцепился, как молодой сокол в первую добычу. — Расскажи нам о севере. Расскажи о гяурах!

— Не пристало доброму правоверному проявлять к северянам такой интерес. — Абу Джамир, с ханжески благочестивым видом понюхав кувшин, вытряс из него последние капли. — Раз Масрур не хочет рассказывать, оставь его в покое.

— Ха! — слегка оправившись, фыркнул хозяин. — Ты, Джамир, просто пытаешься меня отвлечь, чтобы мое горло не так сильно пересохло к тому времени, когда прибудет твое вино. Нет, я не боюсь говорить о неверных. Ежели Аллах отвел им место в мире, значит, хоть какой-то прок от них есть. Скорее, меня удерживает кое-что… другое. — Он благожелательно посмотрел на Хасана.

Юноша так захмелел, что, казалось, вот-вот раскиснет.

— Не отчаивайся, малыш. Пожалуй, мне пойдет на пользу выговориться. Я долго держал в себе подробности этой истории. — Масрур слил в кубок остатки из еще одного кувшина. — Правда, чувства до сих пор так сильны… и вспоминать порой горько. Дружище, а почему бы не рассказать тебе? — бросил он через плечо ибн Фахаду. — Ты точно такой же участник.

— Нет, — ответил ибн Фахад.

Пьяный молокосос Хасан сдавленно вскрикнул от разочарования.

— Но почему, друг мой? — Масрур в изумлении повернулся к давнему приятелю. — Неужели даже у тебя леденеет сердце от воспоминаний?

— Просто я знаю, чем это чревато, — сердито поглядел на него ибн Фахад. — Стоит мне начать, как ты станешь вмешиваться, добавлять подробностей там, сгущать краски сям, а потом скажешь: «Нет, я не в силах об этом рассказывать! Продолжай, старина!». А потом, не успею я сделать вдох, как ты перебьешь меня снова. Ты ведь знаешь, Масрур, кончится тем, что говорить будешь один ты. Так почему бы тебе сразу не начать, чтобы я не тратил дыхание зря?

Рассмеялись все, только Масрур напустил на себя обиженно-озабоченный вид:

— Конечно, старина. Вот уж не думал, что подвергнусь таким нападкам. Конечно, я расскажу историю. — Он широко улыбнулся гостям. — На какие только жертвы не пойдешь ради такой дружбы, как наша. Эй, Баба, не поворошишь угли? Ах, да, он же ушел. Хасан, тебя не затруднит?

Когда юноша вернулся на место, Масрур сделал глоток и, огладив бороду, начал:

— В те дни я состоял на службе у Гаруна аль-Рашида, пусть Аллах дарует ему здоровье. Я был скромный солдат, не более. Молодой, сильный, вино любил не в меру — но какой солдат не любит? — ну, и выглядел куда стройнее и привлекательней, чем сейчас.

Мой отряд получил приказ сопровождать караван, который шел на север, в земли за кавказскими горами. Один армянский князь прислал халифу в дань уважения много подарков и предлагал открыть торговый маршрут между своим княжеством и нашим халифатом. Гарун аль-Рашид, будучи мудрейшим из мудрейших, не заставил верблюдов стонать под тяжестью ответных даров. Он послал несколько придворных, включая младшего визиря Валида аль-Саламеха, и велел им заверить армянского князя, что, как только откроется кавказский маршрут, богатая награда не заставит себя ждать.

Мы покинули Багдад с большой пышностью: знамена трепетали на ветру, солдатские щиты сверкали, что твои золотые динары, подарки халифа везла на своих спинах шайка злых, своенравных ишаков.

Проследовав вдоль берега верного Тигра, мы несколько дней отдохнули в Мосуле и через восток Анатолии устремились дальше. Местность постепенно менялась, сплошные пески уступали место каменистым холмам и кустарнику. Воздух похолодел, небо стало серым. Казалось, Аллах отвернулся от этого края, но не сказать, чтобы наши люди огорчились тому, что их перестало палить солнце пустыни. Караван шел споро. Ничто не предвещало опасность, разве что по ночам из темноты за лагерными кострами нет-нет да и доносился волчий вой. Не прошло и двух месяцев, как мы достигли предгорий Кавказа… так называемых степей.

Для тех из вас, кто не высовывал нос дальше нашего родного Багдада, должен сказать, что северные земли совершенно другие. Деревья растут так густо, что, швырни камень на пять шагов — обязательно в какое-то да попадешь. А под ними все время темно, потому что задолго до заката солнце уже не может пробиться сквозь кроны, да и почва всегда сырая. Но, по правде говоря, новизна быстро приедается, и вскоре тебя повсюду начинает преследовать запах гниения. Наш караван шел уже больше восьми недель, и тоска по дому давала о себе знать. Но мы утешались мыслью о благах жизни, которыми нас окружат, как только мы доберемся до дворца князя, доставив добрые пожелания нашего халифа и… веское доказательство оных.

Когда случилась беда, мы уже оставили позади высокогорные перевалы и спускались к подножию хребта.

Однажды ночью мы разбили лагерь в ущелье с отвесными стенами, в тысяче локтей от вершин высоких кавказских гор. Костры, считай, прогорели, и почти весь лагерь, кроме двух часовых, дремал. Я завернулся в одеяло и смотрел сон, как трачу жалование, и вдруг мои мечты прервал душераздирающий крик. Я осоловело сел, и меня тут же сбило наземь что-то крупное. Через миг я с ужасом понял: передо мною наш часовой. Из его горла торчала стрела, в выпученных глазах навечно застыло недоумение. Внезапно откуда-то сверху донеслись завывания. Небось, волки, это волки спускаются к нам в ущелье, была моя первая мысль. В своем огорошенном состоянии я совершенно не подумал о стреле.

Даже когда вокруг стали падать другие стрелы и по лагерю с улюлюканьем заметались тени, я еще не сознавал, что она означает. Еще одна стрела просвистела прямо у лица, а затем что-то обрушилось на мою непокрытую шлемом голову, и ночь озарилась яркой вспышкой, которая не освещала ничего. Я без чувств упал навзничь.

Затрудняюсь сказать, как долго я пребывал в забытьи, пока меня не привел в чувство болезненный пинок в ребра. Надо мной стояла высокая грозная фигура, вычерченная черным на фоне затянутого облаками утреннего солнца. Когда глаза немного привыкли к свету, я увидел худое, узкое, будто нож, лицо, отмеченное печатью жестокости, хмурое чело и усы, длинные, как у степного кочевника.

«Кто бы меня ни ударил по голове, он явно вернулся закончить работу», — подумал я, и еще слабый, потянулся к поясу за кинжалом.

Ужасающая фигура мягко наступила мне на запястье ногой в остроносом сапоге и на безупречном арабском сказала:

— Бесконечны чудеса твои, о, Аллах! Большего неряхи я в жизни не видывал!

Как вы уже поняли, это был ибн Фахад. В нашем большом караване он ехал рядом с армянским посланником и младшим визирем, а не сзади, с простыми смертными, поэтому мы никогда не разговаривали. Так мы с ним впервые и познакомились по-настоящему: я лежал на спине, весь грязный, окровавленный и оплеванный, а ибн Фахад стоял надо мной с видом богача, выбирающего морковь на базаре. Унизительно донельзя!

Ибн Фахаду в тот день улыбнулась его обычная удача. Когда на караван посреди ночи напали разбойники, которые, видно, следовали за нами уже несколько дней, ибн Фахад облегчался в стороне от лагеря. При первых же криках он бросился назад и, благодаря любезности своего стремительного меча, отправил не одного супостата в ад, однако враги сильно превосходили нас числом. Тогда ибн Фахад собрал вокруг себя горстку выживших и вместе с ними пробился на свободу. Они спасались бегством, кляня малочисленность своего отряда и незнание местности, а из темноты вслед неслись крики, гулко отражавшиеся от стен ущелья.

Когда ибн Фахад возвратился при свете дня, чтобы собрать остатки припасов и выяснить, кто же на нас напал, он нашел меня… обстоятельство, о котором он без устали напоминает мне и за которое теперь всегда предо мной в ответе. Пока лекарь врачевал мои раны и злость на разбойников выветривалась, Ибн Фахад познакомил меня с горсткой выживших — остатками некогда многолюдного каравана.

Одним был Сусри аль-Дин — жизнерадостный парень в одеждах богатого купеческого сына, свежий лицом и гладкощекий, точно наш малыш Хасан. Выжившие солдаты Сусри любили и, поддразнивая за большие красивые глаза, прозвали «Олененочком». Также спаслись тощий, как жердь, старший писарь по имени Абдулла — человек с поджатыми губами и стальным взглядом — и до неприличия дородный молодой мулла, только что из медресе, чье знакомство с настоящей жизнью теперь проходило в довольно грубой форме. Руад, мулла, выглядел так, словно ему милее пить и веселиться с солдатами — не считая меня и ибн Фахада, их было еще четверо-пятеро — тогда как Абдулла, чопорный писарь, производил впечатление человека, самой судьбой предназначенного на роль того, кто никогда не поднимает головы от Корана. Что ж, в некотором роде оно и понятно, ведь для людей вроде Абдуллы счетные книги, что твое Святое писание, да простит меня Аллах за подобное богохульство.

Был еще один человек, примечательный исключительным богатством своих одежд, необычайно белоснежной бородой и увесистым обилием украшений. Звали его Валид аль-Саламех, и служил он младшим визирем у владыки нашего, халифа Гаруна Аль-Рашида. Валид был самым важным человеком во всем отряде. К тому же, как ни странно, оказался совсем неплохим малым.

Вот такая участь постигла нас, остатки халифского посольства. Вся надежда была на то, что как-то удастся найти путь домой через чужие, враждебные земли.

Верховья Кавказа — место холодное и нечестивое. Туманы там густые и промозглые, наползают поутру, ненадолго рассеиваются, когда солнце стоит в зените, и задолго до заката наползают снова. С первого мгновения в предгорьях наша одежда была пропитана влагой, словно у колодцекопателей. Коварный край эти горы: дом родной медведям да волкам и покрыты столь густыми лесами, что местами вниз совершенно не пробивается солнце. Проводника у нас не было… да и о каком проводнике могла идти речь, если признаки жилья мы увидели только через несколько дней? Мы шли наобум, зачастую возвращаясь на то же место и понимая, что бродим кругами.

Наконец пришлось признать, что без помощи местного жителя никак не обойтись. На полпути к вершине пошли такие чащи, что мы часами не могли вернуться на правильный путь. Чтобы помолиться, мы определяли положение Мекки большинством голосов и — да простит меня Аллах снова! — наверное, по ошибке частенько совершали намаз в сторону Алеппо. Выбирать приходилось между возможной отгадкой и верной гибелью.

К ночи мы спустились в долину и, увидев одинокую пастушью лачугу, умыкнули из нее парня. Все было проделано тихо, как и надлежит бывшим разбойникам вроде нас (прости, ибн Фахад, в том караване и впрямь было много таких). Семья не проснулась, собака не залаяла. Еще до рассвета мы отошли, наверное, лиги на две.

Мне было по-своему жаль похищенного деревенского увальня. Парень был славным, хоть и непроходимо тупым… Хотел бы я знать, может, мы теперь для него старая, скучная история, которой он надоедает своим детям? Имя его, на мой взгляд, цивилизованный язык попросту не в состоянии выговорить. Так вот, как только наш пленник понял, что мы не призраки и не джинны и ему не грозит опасность погибнуть на месте, он успокоился и стал довольно полезным. Дело сдвинулось с мертвой точки и за два дня мы достигли ближайшей вершины.

В тот вечер мы немного воспрянули духом, потому что впервые за долгое время вышли под открытое небо. Солдаты кляли отсутствие крепких напитков, но настроение все равно было праздничным… даже ибн Фахад расщедрился на улыбку.

Пока младший визирь Валид рассказывал смешную историю, я оглядел лица слушателей. Мрачны были всего двое: писарь Абдулла, чего и следовало ожидать от этого безнадежного зануды, и похищенный крестьянин. Я подошел к нему:

— Привет, юноша. Ты чего невесел? Неужто еще не понял, что мы люди добросердечные и богобоязненные, и не причиним тебе вреда?

Он так и остался сидеть, по-пастушески уткнувшись подбородком в колени, но глаза на меня поднял:

— Не в том дело, — ответил он на ломаном арабском. — Вы, солдаты, тут ни при чем, это… место такое.

— Н-да, горы и впрямь мрачные, — кивнул я. — Но ты живешь в них с рождения. С чего вдруг тебя это обеспокоило?

— Не само место. Мы никогда сюда не ходим… оно проклятое. По этим вершинам бродит вампир.

— Вампир? Это еще что за крестьянские выдумки?

Он не произнес больше ни слова. Я оставил его в покое и вернулся к огню.

Когда я рассказал нашим о вампире, они дружно покатились от хохота и шутливо принялись строить догадки, что это за зверь, но Руад, тот молодой мулла, тут же замахал руками.

— Я наслышан об этих ифритах. Не смеялись бы вы, безбожники, над тем, чего не разумеете.

Это прозвучало как грубая шутка, но на круглом его лице мелькнуло странное выражение, и мы, заинтересовавшись, стали слушать дальше.

— Вампир — это неприкаянный человек. Он не живой и не мертвый, и душа его полностью принадлежит Шайтану. Днем он спит в гробнице, а с восходом луны выбирается на охоту, чтобы подкрепить силы кровью какого-нибудь путника.

Некоторые снова заржали, но на этот раз смех был столь же наигранным, как улыбка торговца медной посудой.

— Я слышал о вампирах от одного чужеземца, — прошептал младший визирь. — Они стали настоящей чумой для какой-то деревни близ Смирны. Все ее обитатели бежали, и по сей день там никто не живет.

Кто-то, может, и я, вспомнил о демоне с зубами по обе стороны головы. Затем последовали другие истории о всякой нечисти. Разговоры не стихали допоздна, и мы разошлись, только когда костер совсем прогорел.

К полудню следующего дня мы спустились с верховий обратно в темные, лесистые ущелья. Той ночью на привале густые кроны снова прятали нас от звезд, от всевидящего ока Аллаха и неба.

Помню, как я проснулся в предутренней темноте. Борода отсырела от росы, а плащ, будь он неладен, опутался вокруг ног. Надо мной нависала огромная тень и, признаюсь, я взвизгнул от страха.

— Это я, — прошипела тень: она оказалась Рифахом, солдатом из нашего отряда.

У меня аж сердце в пятки ушло.

— Что, за вампира меня принял? — хмыкнул Рифах. — Извини. Просто иду отлить.

Он перешагнул через меня и захрустел кустарником. Постепенно меня опять сморил сон.

Едва солнце выглянуло из-за горизонта, как меня разбудили. На сей раз это был ибн Фахад, который дергал меня за руку.

— Отцепись, — проворчал я.

Однако он оказался приставучим, как уличный попрошайка.

— Рифах исчез. Просыпайся. Ты его видел?

— Он переступил через меня среди ночи, когда шел полить деревце. Возможно, упал где-то в темноте и ударился головой. Вы его искали?

— Несколько раз. Облазили вокруг лагеря все. Рифах как сквозь землю провалился. Он тебе что-нибудь говорил?

— Ничего особенного. Может, он повстречал сестру нашего пастуха и сейчас ее где-нибудь дрючит.

— А может, и нет. — Ибн Фахад поморщился от моей пошлости. — Может, его самого кто-нибудь вздрючил.

— Не волнуйся. Раз он не валяется где-то неподалеку, значит, вернется.

— Но Рифах не вернулся. Когда проснулись остальные, мы вновь предприняли долгие поиски, но без успеха. В полдень, понадеявшись, что он нас нагонит, мы, скрепя сердце, решили двигаться дальше.

— Наш отряд спускался в долину, все больше углубляясь в лесную чащу. Рифах так и не объявился, хотя время от времени мы останавливались и звали его. Мы не боялись привлечь внимание. Та темная долина была пустой, как кошелек нищего, но нам все равно вскоре стал неприятен звук собственных голосов, гулявших эхом над заболоченными прогалинами. Дальше мы шли молча.

В горных ущельях сумерки наступают рано, и к полудню обычно уже темно. И вдруг Олененочек — кличка приклеилась к парню, несмотря на его бурные возражения — больше всех взбудораженный исчезновением Рифаха, остановился и заорал:

«Смотрите!»

Мы дружно посмотрели, куда он показывал, но за густыми деревьями, да еще и в сумерках, ничего не смогли разглядеть.

— Я видел тень! — выпалил юноша. — Кто-то следует за нами по пятам. Возможно, наш пропавший солдат.

Естественно, все бросились смотреть, но, прочесав кусты, не обнаружили ничего. Мы решили, что нехватка освещения сыграла с юношей злую шутку: он видел лань или другую живность.

Еще дважды он кричал, что кого-то заметил. В последний раз одному солдату тоже показалось, что на расстоянии полета стрелы среди деревьев мелькнула похожая на человека тень. Однако тщательный осмотр места снова ничего не дал, и отряд устало вернулся на тропу.

Валид повернулся к Олененочку и, сурово посмотрев на него, молвил:

— Молодой господин, будет лучше, если вы прекратите говорить о призрачных тенях.

Но я видел! — с горячностью воскликнул парень. — И солдат Мухаммед тоже!

— Не сомневаюсь, — ответил Валид аль-Саламех, — но подумайте сами: мы несколько раз обыскивали местность и не нашли ни следа живого человека. Возможно, наш Рифах погиб. Возможно, он упал в ручей и утонул или ударился головой о камень. И теперь его дух преследует нас, потому что не хочет оставаться в незнакомом месте. Только это не значит, что нужно идти на поиски.

— Но… — промямлил другой солдат.

— Хватит! — прошипел главный писарь Абдулла. — Вы слышали визиря, юный шутник.

Больше никаких разговоров о ваших нечестивых духах. Бросайте-ка свои выдумки!

— Я ценю ваши хлопоты, Абдулла, — холодно оборвал его Валид, — но разберусь и без вашей помощи.

С этими словами визирь пошел прочь.

— Я почти обрадовался, что писец отчитал Олененочка. Мысли такого рода сильно мешают путешествию… но, как и младшего визиря, меня покоробило высокомерие писца. Наверняка и другие разделяли мои чувства, ибо за весь вечер на эту тему никто больше не заговаривал.

Однако последнее слово всегда остается за Аллахом… Да и кто мы такие, чтобы пытаться понять Его пути? Тем вечером мы укладывались спать в тишине, но мысль о том, что нас преследует душа бедного Рифаха, безмолвно витала в воздухе.

Когда я вынырнул из зыбкого, тревожного сна, в лагере царил хаос.

— Это Мухаммед, тот солдат! — рыдал Олененочек. — Его убили! Он умер!

И точно. Мулла первым проснулся поутру и обнаружил, что постель Мухаммеда пуста, а затем в нескольких шагах от прогалины наткнулся на его тело.

— У него горло рассечено, — заметил Ибн Фахад. Выглядело так, будто на беднягу напал дикий зверь. Земля под трупом потемнела от крови, глаза были распахнуты. Внезапно ругательства солдат и молитвы позеленевшего муллы перекрыл другой звук.

Юный пастух, который весь день накануне ходил мрачнее тучи, катался по земле у кухонного костра и стенал:

— Вампир… вампир… вампир….

Как вы легко можете догадаться, после таких событий все мои спутники впали в полное уныние. Пока мы хоронили Мухаммеда в торопливо выкопанной могиле, кто-нибудь нет-нет да и бросал через плечо взгляд в сторону леса. Даже Руад, читавший священный Коран, с трудом держал глаза долу. Мы с ибн Фахадом условились, что будем считать Мухаммеда жертвой волка или еще какого-нибудь зверя, но наши товарищи даже не пытались притвориться, что в это верят. Только младший визирь и писец Абдулла полностью сохранили голову на плечах, причем Абдулла не скрывал своего презрения к остальным. Мы постарались тронуться в путь как можно скорее.

В тот день отряд пребывал в мрачном настроении… оно и немудрено. У нас не было ни желания обсуждать очевидное, ни присутствия духа для пустой болтовни… Молчаливой вереницей шли мы через негостеприимные горы.

Когда на землю начала опускаться ночь, темная фигура возникла опять: мелькала, тут же скрывалась и возвращалась снова, прыгая за нами, будто галка. Как легко догадаться, по коже у меня ползали мурашки, но я старался не подавать виду.

Мы разбили лагерь, развели большой костер и, сгрудившись вокруг него, мрачно поужинали. Я, ибн Фахад, Абдулла и визирь все еще говорили о нашем преследователе как о звере. Абдулла, возможно, в это даже верил… но не из глупости, а потому, что люди вроде него не желают признавать то, что выходит за пределы их понимания.

Пока мы по очереди стояли на часах, наш молодой мулла призвал к молитве мучимых бессонницей людей. Ветер подхватывал голоса, и те уносились вверх вместе с дымом, столь же бестелесные, как и он, в этих древних, холодных горах.

Я подсел к пастуху. После утренних событий юноша стал неразговорчивей прежнего.

— Этот вампир, о котором ты говорил, — тихо начал я. — Как вы от него защищаетесь?

— Запираем двери, — глянул он на меня с печальной улыбкой.

Я окинул взглядом спутников. Олененочек поджал губы и нахмурил лоб. Толстощекий Руад молился в поте лица. Ибн Фахад хладнокровно глядел вдаль.

— У нас нет дверей и окон. Нечего запирать, — ответил я парню со столь же грустной улыбкой. — Какие-нибудь другие способы?

— Есть одна трава. Мы вешаем ее возле наших домов… — Он запнулся, подыскивая слово на чужом языке: — Не важно. У нас ее нет. Она тут не растет.

Подавшись вперед, я наклонился к нему:

— Ради бога, парень, не томи.

Я знал, знал, что нам противостоит не обычный земной зверь. Я видел мелькавшую тень.

— Ну, — пробормотал пастух, отворачиваясь, — они, некоторые люди, то бишь, говорят, что можно рассказывать истории…

— Что?

— Я подумал, что он лишился разума.

— Так я слышал от дедушки. Вампир остановится послушать рассказ, если тот увлекательный, разумеется, а там и вернется в свое царство мертвых, если продолжать до рассвета.

Неожиданно кто-то заорал. Я вскочил и бросился искать нож, но тревога оказалась ложной: Руад угодил ногой в горячие угли. Я снова уселся на место. Сердце грохотало.

— Истории? — спросил я.

— Это лишь разговоры, — сказал он, усиленно подыскивая слова. — Мы стараемся вампиров так близко не подпускать… им ведь надо подойти, чтобы услышать, о чем мы говорим.

Позже, когда догорели угли и мы, поставив часовых, разбрелись по своим постелям, я еще долго лежал без сна, думая о том, что рассказал армянин.

Незадолго до рассвета меня разбудил пронзительный визг.

На этот раз никто не обжегся о горячий уголек. Один из наших двух часовых лежал на земле, и на голове у него зияла огромная кровоточащая рана. В свете факелов череп выглядел так, словно его размозжили тяжелой дубиной. Второй часовой исчез, но из кустов за лагерем доносился страшный шум и крики — будто раненый зверь рвался из капкана, только время от времени проскакивали невнятные обрывки слов.

Припав к земле, мы, словно испуганные кролики, сбились в кучу. Крики начали угасать. Внезапно встрепенувшись, Руад грузно и неуклюже поднялся на ноги. В его глазах стояли слезы.

— Н-н-нельзя… вот так вот б-б-бросать товарищей н-на муки! — вскричал он, окидывая нас взглядом.

Вряд ли этот взгляд кто-то выдержал, разве что Абдулла. Я, по крайней мере, не смог.

— Заткнись, дурак! — рявкнул писарь, не утруждая себя подбором слов. — Это обычный дикий зверь. Пришел по ваши трусливые душонки, но божьему человеку бояться нечего!

Мулла ошарашенно посмотрел на него и вдруг поменялся в лице. На щеках Руада еще не просохли слезы, но я впервые обратил внимание, какая у него волевая челюсть и широкие плечи.

— Нет, — сказал он. — Мы не можем бросить товарища на расправу слуге Шайтана. Если вы не идете его вызволять, я пойду один.

Он прекратил теребить свиток в руках, скатал его и поцеловал. Золотые буквы заиграли, выхваченные из темноты столбом лунного света.

Я попытался остановить Руада, когда тот проходил мимо, но он с неожиданной силой вырвался и зашагал к кустам, где визг к тому времени перешел в низкий надломленный стон.

— Эй, дурак! Вернись! — заорал ему Абдулла. — Твое геройство бессмысленно! Возвращайся!

Юный слуга Аллаха оглянулся и, метнув на Абдуллу такой взгляд, что мне сложно его описать, двинулся дальше, держа перед собой пергаментный свиток, будто свечу, призванную разогнать мрак ночи.

— Нет Бога, кроме Аллаха и Мухаммед пророк его! — услышал я, и на этом мулла исчез в лесной чаще.

После долгой тишины до нас донеслись святые слова Корана, произносимые с дрожью в голосе. Мы слышали, как Руад ломился назад через лес. Дыхание затаил не только я. Затем что-то треснуло, захрустели ветви — будто какой-то огромный зверь прыгнул сквозь кустарник. Распевные молитвы муллы превратились в вой. Мы беспомощно выругались. Но прежде чем этот крик стих, послышался другой, леденяще громкий — крик ярости могучего чудовища, полный потрясенного удивления. В нем угадывались слова, но язык был незнакомым… я не слыхивал такого ни раньше, ни позже.

Затем снова звуки борьбы и — тишина. Мы разожгли новый костер и не смыкали глаз до самого рассвета.

Поутру, несмотря на то, что я торопил спутников в дорогу, они отправились искать следы часового и муллы. Нашлись оба.

И поверьте моему слову, друзья, перед нами предстала страшная картина. Они свисали вниз головами с ветвей большого дерева. Разорванные шеи, меловая белизна кожи… в телах не осталось ни капли крови. Мы оттащили окоченевшие трупы товарищей в лагерь и вскоре предали их земле вместе со вторым часовым, умершим от раны на голове.

И вот что любопытно: на земле под муллой лежали остатки его священного свитка. Пергамент обгорел до черноты и рассыпался, едва я его коснулся.

— Значит, мы и вправду слышали крик боли, — услышал я из-за спины голос ибн Фахада. — Получается, это бесовское отродье уязвимо.

— Уязвимо, да, но так просто не отступается, — заметил я. — К тому же у нас не осталось ни святых писаний, ни рук, достойных их держать, ни уст, достойных их произносить.

Я многозначительно посмотрел на Абдуллу, который докучал двум оставшимся солдатам советами, как копать могилу. В глубине души я надеялся, что кто-нибудь из них не выдержит и проломит старому зануде голову.

— Твоя правда, — буркнул ибн Фахад. — И еще: меня гложут сомнения, поможет ли против него хладная сталь.

— Меня тоже. Однако, возможно, есть еще один способ спастись. Мне поведал о нем наш пастушеский сын. Расскажу подробнее днем на привале.

— Буду с нетерпением ждать, — одарил меня ибн Фахад своей полуулыбкой. — Радостно видеть, что тут не я один умею думать и строить планы. Но не рассказать ли тебе о своем замысле по дороге? Дневные часы в последнее время стали драгоценными, как кровь. И вообще, мне кажется, нам лучше впредь обходиться без погребальных церемоний.

— Что ж, положение у нас было сквернее некуда. По дороге я объяснил отряду свою задумку. Они слушали молча, понурив головы, будто шли на собственную казнь — не столь уж неразумное поведение, по правде говоря.

— Тут дело вот в чем, — начал я. — Если затея этого деревенского болвана окажется толковой, придется травить по ночам байки. А для сна можно вставать на привал днем. Так что каждое мгновение в пути на вес золота… нам нужно выдерживать скорость, не то сдохнем в этих треклятых горах. И еще, пока идем, придумывайте истории. Судя по тому, что говорил этот парень, нам еще топать по этим землям недели две. Скоро рассказывать станет не о чем, так что напрягите память.

Некоторые начали было роптать, но они настолько пали духом, что даже возмутиться толком не смогли.

— Если нет ничего получше, помолчите, — рявкнул ибн Фахад. — Масрур совершенно прав, хотя, насколько я вижу, в такую заваруху он попал впервые в жизни.

Ибн Фахад лукаво мне ухмыльнулся, а один из солдат прыснул. Приятный звук.

Среди дня мы устроили короткий привал, с час поспав на жесткой земле, а затем шли до наступления сумерек. Дорога привела нас на дно длинного, заросшего густым лесом оврага, и там, чтобы немного разогнать лесной мрак, мы тут же разожгли большой костер. Огонь — такой хороший друг!

Усевшись вокруг пламени, наши люди жарили на прутиках кусочки оленины, добытой на охоте. По кругу передавался бурдюк с водой, и мы в который раз жалели, что в нем не плещется что-то покрепче.

— Так вот, — сказал я, — начну первым, потому что дома меня чаще всех просили рассказывать сказки, и у меня накопилось немало разных небылиц. Кто хочет, может идти спать, но не все. Двоим-троим всегда нужно бодрствовать: вдруг рассказчик потеряет нить истории. Неизвестно, сможем ли мы оградиться от чудовища, но искушать судьбу не стоит.

Итак, я начал первым со сказки «О четырех искусных братьях». Время было раннее, и пока никто не хотел спать. Все внимательно слушали, как я плету историю, там и сям добавляя подробности и затягивая описания.

За первый рассказ слушатели наградили меня рукоплесканиями, и я стал повествовать о торговце коврами Салиме и его неверной жене. Наверное, не самый лучший выбор, ведь в истории говорится о мстительном джинне и смерти, но я все равно довел ее до конца, а затем рассказал еще две. К концу четвертой — о храбром сиротке, который находит пещеру с драгоценными каменьями — я заметил нечто странное.

Костер уже догорал, и вдруг по ту сторону от него что-то прошмыгнуло в лесу. Младший визирь сидел прямо напротив, и за его спиной, обтянутой некогда роскошными одеждами, возникла какая-то тень. Она держалась у опушки, избегая зыбкого света костра. На мгновение я запнулся, но тут же подхватил нить истории, закончив рассказ. Наверняка никто не заметил заминки.

Попросив передать бурдюк с водой, я взмахом предложил Валиду аль-Саламеху продолжить. Тот начал с рассказа о соперничестве двух богатых родов в его родном Исфахане. Некоторые, закутавшись в плащи, улеглись на землю и слушали его, наблюдая, как искры костра поднимаются в темноту.

Я надвинул капюшон на лоб, чтобы спрятать глаза и, щурясь, глянул за плечо Валида. Тень придвинулась чуть ближе к неверному свету костра.

Ее очертания напоминали мужские, я в этом не сомневался, хоть она и жалась к стволу на краю поляны. Лицо скрывала темнота, а из нее, отражая пламя, смотрели два красных, как угли, немигающих глаза. Их обладатель казался одетым в лохмотья, но это могло быть лишь пляской теней. Он стоял на расстоянии полета камня и слушал, сгорбившись в темноте.

Я медленно оглядел спутников. Большинство глаз смотрело на визиря, веки Олененочка смежил сон, но ибн Фахад тоже вглядывался во мрак и, вероятно, почувствовав мой взгляд, повернулся ко мне и слегка кивнул: он тоже заметил тень.

Мы не смолкали до рассвета. Одни спали, другие, заняв их место, развлекали отряд историями: в основном сказками, знакомыми с детства, или чем-нибудь о своих приключениях. Мы с ибн Фахадом никому не говорили о тени, наблюдавшей за нами. Примерно за час до рассвета она исчезла. В тот день в дорогу отправился полусонный отряд, зато мы не потеряли ни одного человека. От одного этого люди воспрянули духом и покрыли большой отрезок пути.

Ночью мы снова сели вкруг костра. Я поведал о короле газелей и волшебном павлине, и о маленьком человечке без имени, причем каждая история была длиннее и замысловатее прежней. Все, кроме писаря Абдуллы, что-то да рассказали… ну, Абдуллы и пастушеского парнишки. Писарь не раз отнекивался, заявляя, что никогда не тратил время на глупости вроде заучивания историй. Мы же, видя недостаток желания, не хотели доверять ему то, от чего зависела наша жизнь.

Армянин, наш проводник, тихо сидел весь вечер и слушал, как люди болтают на незнакомом ему языке. Когда над верхушками деревьев вставала луна, тень появлялась снова и молча стояла за лагерем. Крестьянский парнишка частенько поглядывал в ту сторону. Он явно ее замечал, но, подобно мне с ибн Фахадом, хранил молчание.

На следующий день произошло две больших беды. Пока мы поутру сворачивали лагерь, чувствуя себя такими же счастливыми, как вечером накануне, когда его разбивали, наш местный проводник пошел с бурдюками к реке, что вилась по дну ущелья. Минул целый час, а его все не было, и мы, встревожившись, отправились на поиски.

Армянин исчез. А с ним и один из бурдюков, лежавших на берегу речки.

Народ перепугался:

— Его забрал вампир!

— Зачем этой мерзкой твари бурдюк? — недоуменно спросил аль-Саламех.

— А ведь правда, — сказал я. — Боюсь, наш юный друг, как говорится, попросту спрыгнул с корабля. Видно, думает, что в одиночку вернуться будет проще.

Мне было любопытно… любопытно до сих пор, удалось ли нашему армянину воротиться домой. Он был неплохим парнем. В пользу этого говорит то, что он забрал только один бурдюк и оставил остальные.

Вот так мы вновь остались без проводника. К счастью, я в общих чертах успел обсудить с ним дорогу, и он рассказал нам с ибн Фахадом о самых заметных ориентирах. И все равно мы продолжали путь с тяжестью на сердце.

А позже, в полдень, на нас обрушился второй удар.

Мы покидали долину, наискось карабкаясь по крутому склону ущелья. От проклятущих кавказских туманов камни осклизли и земля пропиталась влагой. Приходилось смотреть в оба.

Ахмед, старший из выживших копьеносцев, весь день еле плелся. У него были больные суставы, во всяком случае, он так сказал. После холодных ночей ему стало совсем плохо.

Мы разбили лагерь на голой каменной площадке, что выпирала из стены ущелья. Ахмед шел последним в ряду и как раз нас догонял, но вдруг поскользнулся на глинистом склоне и съехал на несколько шагов.

Ибн Фахад кинулся за веревкой, но пока доставал ее со дна мешка, другой солдат — если не изменяет память, Бекир — спустился на помощь товарищу и схватил его за одежду.

Бекир как раз поворачивался за веревкой, но тут Ахмед подвернул ногу и упал навзничь. Бекир тоже упал, запутался в одежде Ахмета и покатился с ним по склону. Не успели мы опомниться, как они свалились с обрыва, будто винная бутылка со стола. Вот так вот неожиданно.

Упав с такой высоты, оба, конечно, разбились насмерть. Тела мы не нашли… не смогли даже спуститься на поиски. Давнишние слова ибн Фахада об отмене похорон стали ужасной, издевательской правдой. Нашему отряду не оставалось ничего иного, как двигаться дальше. От него остались всего пятеро: я, ибн Фахад, младший визирь Валид, писарь Абдулла и Олененочек. Наверняка не у меня одного мелькали мысли о том, кому следующим суждено найти смерть в этом безлюдном месте.

Клянусь великим Аллахом, меня никогда не тошнило от звука собственного голоса больше, чем тогда, после девяти ночей непрерывной болтовни. Но мой давний друг ибн Фахад наверняка скажет, что их тошнило от моего голоса куда сильнее… угадал, старина? Но я действительно устал, устал говорить ночами напролет, устал вымучивать из себя истории, устал слушать надтреснутые голоса ибн Фахада и Валида, устал до тошноты от промозглых, гнетуще-серых гор.

Теперь все знали о зловещей тени, что ждала и слушала, стоя по ночам за кругом света от костра. Олененочек, например, едва сдерживал дрожь в голосе, когда подходила его очередь рассказывать.

Абдулла вел себя все холоднее, застывая, как топленый жир. Та тварь, что нас преследовала, не испытывала никакого почтения к его язвительности и математике и, сколько бы писарь ни насмешничал, колкости бы ее не изгнали. Однако Абдулла не примкнул к нашим ночным посиделкам, а молчал и держался особняком. Несмотря на постоянную опасность для всех, он старательно избегал нашего общества.

На десятую ночь после гибели Ахмеда и Бекира запас историй иссяк. Под гнетом обстоятельств мы до того измучились, что стали похожи на ту призрачную тень, которой боялись.

Сидя у костра, Валид аль-Саламех бубнил о древнем мелком заговоре при дворе персидского царя Дария.

Ибн Фахад наклонился ко мне и понизил голос до шепота, чтобы не слышали ни Абдулла, ни Олененочек, на лице которого было написано полное и безнадежное отчаяние.

— Ты заметил, что сегодня наш гость не объявился?

— Да, от меня это не ускользнуло. Только вряд ли его отсутствие — хороший знак. Если наши байки эту тварь больше не занимают, значит, вскоре она вернется за кое-чем другим.

— Боюсь, ты прав, — ответил он со скрипучим, неприятным смешком. — До предгорий еще добрых три-четыре дня пути, причем тяжелого, а там выберемся на равнину. Тогда появится надежда, что это бесовское отродье оставит нас в покое.

— Ибн Фахад. — Покачав головой, я посмотрел на бледное, осунувшееся лицо Олененочка. — Боюсь, нам не справиться…

Словно для того, чтобы подтвердить обоснованность моих страхов, Валид сильно закашлялся, и я передал ему воды. Попив, он не возобновил рассказ, а мрачным, потерянным взглядом уставился в лес. Дражайший визирь, вы не могли бы продолжить? — попросил я.

Он не ответил и я, поспешно заняв его место, постарался подхватить нить рассказа, хотя за ним вообще не следил. Валид же откинулся назад, устало и неровно дыша. Абдулла с отвращением поцокал языком. Не будь я так ужасно занят, точно бы ему врезал.

Едва я нащупал собственный путь, придумав продолжение замысловатых интриг при персидском дворе, как нас будто обдало ледяным ветром. На краю поляны стало одной тенью больше. К нам присоединился вампир.

Валид, застонав, придвинулся к огню. Я запнулся, но тут же продолжил. Глаза, полыхавшие, как пламя свечи, не мигая, осмотрели нас, и тень на мгновенье вздрогнула, словно складывая огромные крылья.

Внезапно Олененочек вскочил на ноги. Его шатало. Совершенно потеряв нить истории, я в изумлении воззрился на него.

— Ты, тварь! — закричал он. — Адское отродье! Зачем ты нас мучаешь? Зачем, зачем, зачем?

Ибн Фахад хотел усадить юнца, но тот отгарцевал от него, как пугливая лошадь. Рот у него был открыт, глаза, обведенные темными кругами, округлились от ужаса.

— Ты же здоровая зверюга! — продолжал визжать он. — Так зачем с нами играешься? Почему бы просто не убить меня… нас всех, освободить нас от этого… этого кошмара!..

Тут он шагнул вперед: прочь от огня, к той твари, что притаилась на краю поляны.

Кончай уже! — выкрикнул Олененочек и, зарыдав как ребенок, рухнул на колени всего в нескольких шагах от пылающих красных глаз.

— А ну прочь от него, глупый мальчишка! — воскликнул я.

Но не успел я его оттащить — а я бы оттащил его, клянусь Аллахом — как тень с громким шелестом исчезла. Глаза-светильники больше не горели. Уже после того, как мы вернули дрожащего юнца к огню, в лесу что-то хрустнуло. Напротив костра одна из ближних веток внезапно прогнулась под весом странного нового плода — черного фрукта с пламенно-красными глазами, который издавал мерзкие каркающие звуки.

От потрясения до нас не сразу дошло, что его низкий скрежет — это речь. Причем все слова были на арабском!

— …вы… сами… решили… играть… вот… так… — сказал фрукт.

Как ни странно, я готов был дать руку на отсечение, что эта тварь никогда не говорила на нашем языке, более того, до нас его никогда не слышала. Произносила она слова, запинаясь, и как-то неуверенно, словно научилась арабскому по нашим рассказам у костра.

— Демон! — выкрикнул Абдулла. — Что же ты за существо?!

— Ты знаешь… и очень хорошо, что я… такое. Вы все можете не понимать как… или зачем… но теперь знаете, кто я.

— Почему… почему ты нас мучаешь?! — выкрикнул Олененочек, пытаясь вырваться из тисков ибн Фахада.

— А почему… змей убивает… кролика? Он… делает это… не из ненависти. Он убивает, чтобы жить, как и я… как и вы.

Абдулла шагнул вперед:

— Мы не убиваем наших собратьев ради пищи, бесовское ты отродье!

— Пис-с-сарь! — прошипела черная фигура и спрыгнула с дерева. — З-з-закрой свой глупый рот. Ты выводишь меня из себя! Ты слишком на меня давишь! — Вампир подскакивал, словно от волнения. — Проклятые людишки с их правилами! Ты, жалкий клоп! Даже сейчас ты безмерно меня злишь. Довольно!

Он подпрыгнул и, шурша листвой, удрал по ветке высокого дерева. Я зашарил в поисках меча, но не успел я его отыскать, как эта тварь снова заговорила со своего высокого насеста.

— Юноша спросил, почему я с вами «играю». Это не игра. Если я вас не убью, мне будет плохо. Даже хуже, чем сейчас. Несмотря на слова писаря, я вовсе не… бесчувственный. Мне все больше и больше не хочется вас убивать. Впервые за очень долгое время мне довелось услышать человеческие голоса, причем не какие-нибудь крики страха. Я приблизился к людям без лая собак и слушал их разговоры. Как будто я снова стал человеком.

— Так вот как ты выказываешь свою радость? — стуча зубами от страха, спросил Валид. — Уб-б-биваешь нас!

— Я такой, какой есть, — отвечало чудовище. — Но при этом вы вызвали у меня определенное желание поговорить. Напомнили о давно забытом. Предлагаю заключить… сделку.

— Сделку?

К этому времени я нашел свой меч, ибн Фахад также выхватил свой, но мы оба знали, что не сможем убить такую тварь… красноглазого демона, который способен с легкостью подпрыгнуть на пять локтей и научился говорить на нашем языке за две недели.

— Никаких сделок с Шайтаном! — рявкнул Абдулла.

Что ты имеешь в виду? — спросил я у вампира, с трудом веря, что веду столь необычный разговор. — Не обращай внимания на… — я поморщился, — …святошу.

Абдулла одарил меня убийственным взглядом.

— Тогда слушайте, — сказало чудовище, и глубоко в кроне дерева будто вновь расправились огромные крылья. — Выслушайте меня. Я вынужден убивать, чтобы жить, а выбрать смерть я не могу — так уж устроен. Вот и все. Однако сейчас я вам предлагаю возможность целыми и невредимыми покинуть мои владения, эти горы. Мы устроим соревнование, заключим, так сказать, пари. Если выиграете у меня — идите, я вас не трону, снова вернусь к пресным, вялокровным крестьянам из местных долин.

— Предлагаешь сражаться с тобой? — горько рассмеялся Ибн Фахад. — Да будет так!

— Я бы переломил твой позвоночник, как сухую ветку, прохрипела черная фигура. — Нет, вы в течение многих ночей сдерживали меня своими историями, и эти истории помогут вам уйти беспрепятственно. Мы проведем соревнование и, чтобы потешить мой вкус, будем рассказывать самые грустные истории. Это мое условие. Три ваших против одной с моей стороны. Если хотя бы одна окажется лучше, можете идти с миром.

— А если хуже? — воскликнул я. — И судьи кто?

— Судить мог бы и ты, — в его сиплом голосе прозвучали нотки мрачного веселья. — Если сумеешь посмотреть мне в глаза и сказать, что превзошел мою печальную историю… что ж, я тебе поверю. Ну, а если проиграете, заберу кого-то в качестве платы за поражение. Таковы мои условия, иначе я начну отлавливать вас по одному. По правде говоря, ваши последние байки уже не такие увлекательные.

Ибн Фахад с тревогой глянул на меня. Олененочек вместе с остальными в немом ужасе удивленно глазел на демона.

— Мы… мы объявим наше решение завтра на закате, — сказал я. — Нам нужно разрешение все обсудить и обдумать.

— Ваша воля, — ответил вампир. — Но если вы примете мой вызов, состязание начнется тут же. Все-таки нам осталось провести вместе только несколько дней. — На этом ужасное чудовище скрипуче рассмеялось — будто кто-то отрывал кору от ствола трухлявого дерева.

Затем оно исчезло.

Как вы понимаете, кончилось тем, что нам пришлось принять условия пари. Мы сознавали, что он видел нас насквозь: мы просто мололи языками у вечернего костра и больше даже не слушали собственные рассказы. Какое бы волшебство ни удерживало вампира от нападений, оно утекло, словно зерно из дырявого мешка.

Я весь день ломал голову над печальной историей, но не смог придумать ничего подходящего, ничего достаточно значительного для такой жизненно важной цели. Несколько ночей напролет рассказывал в основном я и по сути уже выжал все, что можно, из любой знакомой истории… сочинитель же из меня не ахти какой, ибн Фахад подтвердит. Да, старина, валяй, улыбайся.

Вообще-то рассказывать первую историю вызвался Ибн Фахад. Я спросил, о чем она, но тот отказался говорить, ответив:

— Позволь приберечь тот заряд, который в ней, возможно, есть.

У младшего визиря тоже было что-то подходящее. Я продолжал тщетно ломать голову, и тут Олененочек пискнул, что у него есть рассказ. Я оглядел парня, его румяные щеки, его длинные ресницы и спросил, что такой, как он, может знать о печали. Еще не закончив, я осознал всю жестокость своих слов, ведь над нами всеми висела тень смерти, а то и чего-то похуже, однако забирать их назад было слишком поздно.

Олененочек и бровью не повел. Он подобрал плащ, уселся, скрестив ноги, на землю, поиграл им и, подняв глаза, сказал:

— Я поведаю печальную историю о любви. Истории о любви самые печальные.

Ох уж эти молокососы со своими печальными историями о любви, подумал я, хотя между нами не было и десяти лет разницы. Однако лучшего придумать не мог и волей-неволей уступил.

В тот день мы постарались пройти побольше, словно таким образом, вопреки здравому смыслу, могли вырваться из тех мрачных, промозглых мест. Однако к сумеркам над нами по-прежнему нависали громады гор. Лагерь мы разбили под защитой огромного стоячего камня, как будто, имея его за спиной, могли от чего-то уберечься.

Едва солнце спряталось за холмы, даже костер толком не разгорелся, как ветви деревьев закачались под порывом холодного ветра. Мы без слов, не переглядываясь, поняли, что наш ночной гость снова с нами.

— Решили что-нибудь? — скрипучий голос в кронах звучал странно, точно его обладатель пытался говорить с небрежной легкостью, но я услышал в этих холодных слогах только смерть.

— Да. — Ибн Фахад, за мгновение до этого невольно пригнувшийся, встал прямо. — Мы принимаем пари. Желаешь начать?

— О, нет… — сказала тварь и будто что-то захлопнула. — Так не осталось бы никакой… перчинки, верно? Нет, я настаиваю, чтобы начинали вы.

— Тогда я первый. — Ибн Фахад окинул нас взглядом: не возражаем ли.

Вампир внезапно двинулся к нам, но не успели мы броситься в рассыпную, как он остановился в нескольких шагах и проскрипел:

— Не бойтесь.

Вблизи, над ухом, его голос звучал даже более неестественно.

— Я приблизился, чтобы послушать и видеть лицо рассказчика, — продолжал он. — Ведь без этого история не история, но дальше я не пойду. Начинайте.

Все, не считая меня, испуганно обхватили колени и смотрели в огонь, стараясь не замечать сгусток тьмы за плечами. Мне было легче: между мной и этой тварью плясало пламя, и я чувствовал себя в большей безопасности, чем Валид и Абдулла, которых от нее отделяла только полоска холодной земли.

Вампир сидел сгорбившись, словно подражая нашей позе. Из-под его прикрытых век лишь изредка вспыхивал алый взор — как огонь на догорающей головне. Оно, это похожее на человека существо, было черным, только не как негр, а, скорее, как закопченная сталь или черный зев пещеры. Чем-то вампир напоминал умершего от чумы. Тело прикрывали ветхие лохмотья, крошечные лоскуты ткани, гнилые, как старый хлеб… но изгиб спины свидетельствовал об ужасной жизненной силе — вампир был будто огромный черный сверчок, готовый прыгнуть в любой миг.

Рассказ ибн Фахада.

«Много лет назад, — начал он, — я хорошо проводил время в Египте. В те времена у меня ничего не было за душой и я ехал туда, где обещали платить за хорошее владение мечом.

В конце концов я устроился в гвардию богатого александрийского купца. Жил я там довольно неплохо и полюбил гулять по людным улицам, так непохожим на улицы родной деревни.

Однажды летним вечером я забрел на незнакомую и она вывела меня на маленькую площадь у старой мечети. Площадь была полна людьми: продавцы, рыбаки, несколько жонглеров, но большая часть народа толпилась у входа в храм.

Сначала я прогуливался по площади, решив, что они просто собрались на молитву, но до заката было еще далеко. Возможно, к ним обращается со ступеней какой-то знаменитый имам, подумал я и подошел. Однако все, задрав головы, смотрели вверх, будто само солнце зацепилось за минарет по пути к своей западной стоянке.

Но это было не солнце. С купола-луковки оглядывала горизонт темная человеческая фигура.

— Кто это? — спросил я у соседа.

— Суфий Хааруд аль-Эмвия, — ответил он, не сводя глаз с купола.

— Он там что, застрял? Не свалится?

— Смотрите, — одним словом ответил он.

Так я и поступил. Буквально через мгновение, к моему ужасу, маленькая темная фигура Хааруда аль-Эмвии словно выпрямилась и вдруг камнем полетела вниз с минарета. Я потрясенно ахнул, и не один я, но многие просто молча смотрели.

Затем произошло невероятное. Суфий раскинул руки, словно птица крылья, и падение превратилось в плавный спуск. Достигнув нижней точки высоко над толпой, Хааруд взмыл, как листик, подхваченный ветром, покувыркался, покружился и в конце концов пушинкой слетел вниз.

Мы тем временем дружно кричали: „Боже великий! Боже великий!“.

Когда суфий голыми ногами коснулся земли, его обступила толпа. Все старались прикоснуться к грубой одежде святого и выкрикивали его имя. Он же ничего не отвечал, а только улыбался, и вскоре толпа начала расходиться, переговариваясь между собой.

— Это же настоящее чудо! — сказал я соседу.

— Хааруд аль-Эмвия летает перед каждым праздником, — пожал тот плечами. — Удивительно, что вы впервые о нем слышите.

Я решил поговорить с этим удивительным человеком, и, как только толпа рассеялась, подошел и спросил, не позволит ли он угостить его чашкой чаю. Вблизи вид у него был проказливый, что немало меня удивило, учитывая ту великую милость, которой удостоил его Аллах. Суфий с улыбкой согласился и проследовал за мной в чайхану неподалеку от улицы Ткачей.

— Не обижайтесь за прямолинейность, но как вышло, что именно у вас такой дар?

Он поднял взгляд от пиалы и ухмыльнулся. Зубов у него было только два.

— Весь секрет в равновесии.

Меня эти слова удивили.

— Кошки тоже умеют его держать, — ответил я, — но все равно ждут, пока голуби приземлятся.

— Я говорю о другом равновесии, — сказал он. — Равновесии между Аллахом и Шайтаном, которого, как вы знаете, Всеведущий Аллах создал в качестве своего идеально точного противовеса.

— Вы бы не могли объяснить?

Я заказал вина, но Хааруд от выпивки отказался.

— Чем бы вы ни занимались, всюду нужна осторожность. Так и у меня с полетами. Есть много людей святее меня, но они привязаны к земле, будто камни. А многие жили так скверно, что своими грехами заткнут за пояс самого Дьявола, но тоже не могут подняться в воздух. Только я, не сочтите это бахвальством, нашел идеальное равновесие. Каждый год перед святыми праздниками я подвожу итоги и либо немного грешу, либо совершаю богоугодные поступки, пока равновесие не становится точным, поэтому, когда я прыгаю с мечети, ни Аллах, ни враг человеческий не могут потребовать мою душу и подхватывают меня, не давая разбиться. Возможно, в следующий раз будет яснее, куда его определить, думают они.

Суфий снова улыбнулся и допил чай.

— Так вы… в некоем роде шахматная доска, на которой сражаются Бог и Дьявол? — недоуменно спросил я.

— Да, летающая шахматная доска.

Мы говорили долго. Улицу Ткачей уже пересекли длинные тени, но суфий Хааруд аль-Эмвия упорно настаивал на своем объяснении. Вероятно, вид у меня был не очень доверчивый, потому что в итоге суфий предложил подняться на купол мечети, где он сможет подтвердить свои слова делом. Я к тому времени довольно сильно захмелел, а он, хоть и пил только чай, странно развеселился.

По многочисленным винтовым лестницам мы поднялись на узкую площадку, что окружала минарет, словно корона. От ночной прохлады и тысячи мигающих огней далеко внизу мое опьянение как рукой сняло.

— Знаете, я внезапно понял, что все ваши правила очень здравые, — сказал я. — Давайте спустимся.

Однако Хааруд не внял моей просьбе и, легко шагнув за край купола, словно шмель завис в ста локтях над пыльной улицей.

— Весь секрет в равновесии, — с глубоким удовлетворением повторил он.

— А доброго дела — того, что вы устраиваете ради меня этот показ — хватит перевесить гордыню, с которой вы передо мной красуетесь? — спросил я.

Мне было холодно, я хотел спуститься и надеялся таким образом заставить его закончить скорее.

Вместо этого, услышав мой вопрос, Хааруд поморщился: видно, он о таком просто не думал. А мгновением позже с удивленным вскриком ухнул вниз и скрылся из виду. Позднее я увидел его на каменных ступенях мечети. Он был мертвее мертвого».

Ибн Фахад рассеянно поворошил костер.

— Такая вот история с вопросом идеального равновесия.

— Занимательный рассказ, — прошелестел наш темный гость, возвращая нас к действительности. — Да, грустно. Но достаточно ли грустно? Что ж, увидим. Кто следующий?

От этих слов меня бросило в холодный пот, словно при лихорадке.

— Я… я следующий, — ответил Олененочек голосом напряженным, как тетива. — Начинать?

Вампир, промолчав, только кивнул черной, похожей на шишку головой. Юноша, прокашлявшись, начал.

Рассказ Олененочка.

«Когда-то… — начал Олененочек, но запнулся и начал снова. — Когда-то давным-давно жил был молодой принц по имени Зуфик, который приходился вторым сыном одному великому султану. Не видя для себя будущего в отцовских владениях, принц отправился в неисследованные края искать удачу. Он проехал много стран, повидал много диковин и наслушался рассказов о еще больших диковинах.

В одном месте ему поведали о соседнем султане, у которого была красавица-дочь — единственное дитя, оберегаемое как зеница ока.

В стране этой приключилась большая беда: несколько лет назад там появился ужасный зверь — громадный белый леопард, каких раньше никогда не видывали. Он был настолько грозен, что убивал всех охотников, посланных его поймать, и вместе с тем настолько хитер, что крал младенцев из колыбели прямо под носом у задремавших матерей. Жители султаната пребывали в страхе, а султан, чьи лучшие воины пытались и не смогли убить зверя, совсем отчаялся. В конце концов, после долгих размышлений, он велел объявить на рыночной площади, что отдает свою дочь Расориль, а с ней, когда умрет, и бразды правления страной, в награду тому, кто уничтожит белого леопарда.

Юный Зуфик слушал рассказы о том, как лучшие юноши страны и чужих земель один за другим встречали смерть в когтях леопарда и… и… от его зубов».

Тут Олененочек запнулся, словно картина смертоносных зубов, которую он рисовал, напомнила ему об опасности собственного положения, и Валид успокоительно погладил юношу по плечу.

«Итак… — Олененочек сглотнул. — Принц Зуфик отправился в эту страну и вскоре прибыл ко двору султана.

Правитель оказался усталым стариком, огонь в его запавших глазах давно погас. Большую часть власти сосредоточил в своих руках бледный, узколицый юноша по имени Сифаз, который приходился дочери султана двоюродным братом. Когда Зуфик, подобно многим до него, объявил о цели своего прибытия, глаза Сифаза заинтересованно блеснули.

Без сомнения, вас ждет такой же конец, как и предшественников, но вы можете попытаться… и получить приз, если победите.

Тут Зуфик впервые увидел Расориль, сразу пленившую его сердце.

Черные волосы девушки соперничали блеском с отполированным гагатом, а лицо настолько потрясало красотой, что сам Аллах, наверное, взирая на нее, с удовлетворением думал: „Вот оно, самое совершенное мое творение“. Изящные ручки, лежащие на коленях, походили на пару крошечных горлиц, а в омутах карих глаз мужчина мог утонуть безвозвратно… что и произошло с Зуфиком, и он не ошибся, подумав, что Расориль вернула его страстный взгляд.

От Сифаза это тоже не укрылось, и его тонкие губы изогнулись в подобие улыбки.

— Отведите этого князька в его покои, — прищурив свои желтые глаза, приказал он. — Пусть поспит, а с восходом луны его пробудите. Прошлой ночью леопард рычал у стен дворца.

И точно, проснувшись в вечерней темноте, Зуфик под самым окном услышал леденящий душу рык леопарда. Опоясавшись ножнами с оружием, юноша выглянул в сад и увидел, как среди теней мелькает белое. Взяв заодно в руку кинжал, он перепрыгнул через подоконник.

Едва ноги принца коснулись земли, как из темноты за живой изгородью к нему с жутким рыком подскочил леопард. Зуфик никогда не видел столь больших леопардов, и даже не слышал, чтобы такие бывали. Его громадность поражала, мех поблескивал, будто слоновая кость. Зверь прыгнул. Сверкнули когти. Принц едва успел пригнуться. Чудовище пролетело над ним, словно облако, задев только своим дыханием. Дворцовые собаки залились лаем, а леопард повернулся, снова прыгнул, оцарапал Зуфику грудь и сбил его с ног. Кровь тут же пропитала рубашку и так сильно текла, что юноша еле встал на ноги. Бежать он не мог: за спиной была садовая ограда. Леопард медленно приближался, и его желтые глаза горели, словно адские лампады.

Внезапно из дальнего конца сада послышался оглушительный треск: собаки вырвались из вольера и понеслись сквозь деревья. Леопард заколебался — Зуфик почти видел, как тот раздумывает — а затем с прощальным ревом вскочил на стену и растворился в ночи.

Зуфика унесли во дворец, перевязали ему раны и уложили в постель. Дочь султана Расориль, которая действительно влюбилась в юношу по самую макушку, горько плакала подле него, умоляя вернуться к отцу и отказаться от смертельно опасного противоборства с леопардом. Однако для Зуфика, несмотря на слабость, это было столь же неприемлемо, как воровство или предательство, и он заявил, что следующей ночью вновь отправится на охоту. Тут Сифаз, ухмыльнувшись, увел девушку, и Зуфику показалось, что он слышал, как тот весело насвистывает.

Незадолго до рассвета Зуфик, которому не спалось из-за боли в ранах, услышал, как дверь его комнаты тихо отворилась в темноте. К его удивлению, вошла дочь султана и знаком велела ему молчать. Когда дверь затворилась, девушка подбежала к нему и, осыпая поцелуями его лицо и руки, стала говорить о своей любви и снова молила уехать. Зуфик признался ей в своих чувствах, но напомнил, что честь не позволит ему отказаться от цели, и он готов умереть, пытаясь ее достичь.

Видя, что молодого принца не переубедить, Расориль вынула из складок платья черную стрелу с серебряным наконечником и соколиным оперением.

— Возьми, — сказала она. — Этот леопард волшебный, иначе его не убить. Лишь серебро способно пронзить его сердце. Возьми стрелу и, возможно, сумеешь исполнить клятву.

С этими словами она выскользнула из комнаты. Следующей ночью Зуфик снова услышал в саду рев леопарда, но на этот раз взял с собою также лук и стрелу. Сначала принц не хотел их использовать, поскольку считал это не совсем мужественным, но потом зверь снова его ранил и три удара мечом не нанесли ему вреда, так что юноша все же выстрелил из лука, когда леопард собирался напасть в очередной раз. Серебряная стрела попала прямо в сердце зверя, и тот с жутким воем снова отпрыгнул к ограде, но на этот раз за ним потянулся кровавый след.

Поутру Зуфик отправился к султану и попросил дать воинов, чтобы те пошли с ним по этому следу к логову леопарда и засвидетельствовали смерть зверя. К неудовольствию султана, его визирь, бледный двоюродный брат прекрасной Расориль, на зов не явился. Однако, когда султан со своими людьми и Зуфик спускались в сад, из спален наверху раздался душераздирающий крик — крик человека, терзаемого смертной мукой. Похолодев от страха, поисковый отряд бросился туда и нашел пропавшего Сифаза.

Сифаз поднял дрожащий, измазанный красным палец и указал им на Зуфика. Остальные стояли, оцепенев от ужаса.

— Это все он, жалкий чужестранец! — выкрикнул визирь.

В руках Сифаза лежало тело дочери султана, Расориль, из груди которой торчала серебряная стрела».

После того, как Олененочек закончил, все долго молчали. Юноша сидел прямее, видимо, расхрабрившись от собственной истории.

— А-а, — наконец протянул вампир, — любовь и ее цена… в этом соль? Или, может, в действии серебра на потусторонних созданий? Не бойтесь, я не связан подобными условностями и совершенно не страшусь серебра, стали и прочих металлов.

Он издал неприятный скрежет — по всей видимости, смех. Я, хоть и чувствовал, что нахожусь на волоске от смерти, вновь удивился тому, как быстро вампир овладел незнакомым языком.

— Что ж… — медленно продолжал он. — Печально. Но… достаточно ли печально? Вот в чем опять-таки вопрос. Итак, кто ваш последний… рассказчик?

Право, у меня заледенело сердце. Я чувствовал себя так, будто проглотил камень. И тут взял слово Валид аль-Саламех.

— Я. — Он глубоко вздохнул. — Моя очередь.

Рассказ визиря.

«История эта подлинная, по крайней мере, так мне говорили. Она произошла во времена моего деда, и ему поведал ее тот, кто знал действующих лиц. Дедушка пересказал ее мне в назидание, как сказку-предостережение.

Некогда жил-был один старый халиф, человек, наделенный редкими талантами и удачей. Страной он правил маленькой, но богатой, ибо Аллах щедро осыпал ее своими дарами. Да и наследником он наградил халифа таким, что лучше не бывает: послушный, но храбрый и любимый народом почти так же самозабвенно, как его отец. При этом у халифа было много других прекрасных сыновей, две сотни прелестных жен и воинство на зависть соседям. В сокровищнице под крышу громоздились золото, драгоценные каменья и куски благовонного сандала, перемежавшиеся изделиями из слоновой кости и рулонами драгоценных тканей. Дворец стоял у источника с ароматной, чистой водой, и все говорили, что это, наверное, не иначе как сама вода жизни, до того удачлив и любим был наш халиф. Его печалило только одно: с возрастом он потерял зрение, но хоть слепота его и угнетала, он считал ее невысокой платой за милости Аллаха.

Как-то раз халиф прогуливался по саду, наслаждаясь изысканным благоуханием цветущих апельсиновых деревьев. Его наследник также в то время находился в саду, беседуя со своей матерью, первой, а значит, самой главной женой халифа. О присутствии халифа они не догадывались.

— Он ужасно старый, — жаловалась жена. — Мне противно даже прикасаться к нему. Для меня это просто мука.

— Ты права, мама.

Халиф же спрятался за деревьями и потрясенно слушал.

— Мне тошно смотреть, как он днями сидит и пускает слюни в чашу либо слепо шатается по дворцу, — продолжал наследник. — Но что нам делать?

— Я об этом долго и много думала, — отвечала жена халифа. — Долг перед собой и нашими близкими велит его убить.

— Убить? — ужаснулся сын. — Мне это нелегко, но, кажется, ты права. Я все еще его в какой-то мере люблю, но… возможно, мы хотя бы сумеем покончить с ним быстро, чтобы он не почувствовал боли?

— Отлично. Только не тяни… сегодня вечером. А то я сама умру, если снова почувствую его зловонное дыхание.

— Значит, сегодня вечером, — согласился наследник, и они ушли, оставив слепого халифа в саду, за апельсиновым деревом.

Тот дрожал от ярости и ужаса, но не видел, что на садовой дорожке сидит предмет их разговора — старая ручная собачонка жены, болезненное создание весьма преклонного возраста.

Итак, халиф отправился к своему визирю, единственному, кому еще мог доверять в мире внезапно ставших коварными сыновей и жен, и велел ему взять обоих под стражу и обезглавить. Визирь потрясенно осведомился о причине, но халиф лишь сказал, что они намеревались его убить и взять власть в свои руки, и тому есть неопровержимые доказательства. „Ступай, выполняй приказ“, — велел он визирю.

Визирь поступил, как сказано. Сына халифа и его мать тут же тихо схватили, а затем, после пыток, во время которых оба так и не назвали имена своих сообщников, передали палачу.

Затем визирь удрученно пришел к халифу и доложил, что выполнил приказ. Старик был доволен, но вскоре поползли неизбежные слухи, и братья казненного наследника начали шептаться между собой об отцовском поступке. Многие считали, что халиф лишился разума, ибо все знали, как была преданна ему убиенная пара.

Молва об этом разладе дошла до самого халифа, и он убоялся, как бы и другие сыновья не начали подражать брату-изменнику. Призвав визиря, халиф потребовал взять под стражу остальных сыновей и обезглавить. Визирь попытался переубедить халифа, рискуя собственной жизнью, но тот был непреклонен. Наконец визирь ушел. Через неделю он вернулся, опустошенный и постаревший.

— Все исполнено, о, Владыка, — сообщил визирь. — Всех ваших сыновей казнили.

Халиф недолго радовался безопасности. Вскоре его ушей достигли слухи о ропоте жен, неимоверно разгневанных убийством своих детей.

— Уничтожь и их! — настаивал слепой халиф.

Визирь снова ушел и вскоре вернулся.

— Все исполнено, о, Владыка, — доложил он. — Ваши жены обезглавлены.

Вскоре и придворные закричали „убийца!“, так что халиф отправил визиря разобраться и с ними.

— Все исполнено, о, Владыка, — заверил тот халифа.

Однако теперь халиф боялся разгневанных горожан, поэтому велел визирю взять армию и всех истребить. Визирь тщетно попытался его образумить, а потом пошел выполнять приказ.

— Все исполнено, о, Владыка, — спустя месяц доложил визирь.

Однако халиф понял, что теперь, когда его наследников и жен не стало, и главные придворные сановники мертвы, угрозу власти представляет сама армия. Он приказал визирю посеять между воинами рознь, чтобы те убивали друг друга, а сам заперся в своих покоях, намереваясь пересидеть беспорядки.

Через полтора месяца визирь постучал в дверь.

— Все исполнено, о, Владыка.

Радость халифа длилась недолго. Все враги были мертвы, а он сам заперся: никто не убьет, никто не украдет сокровища, не отберет власть. Только один живой человек знал, где прячется халиф… его визирь.

Слепец нащупал ключ в двери. Вдруг кто-то обманом выманит из комнаты? Надо бы от этого обезопаситься. Он протолкнул ключ под дверь и велел визирю выбросить его так, чтобы никто не нашел. Когда визирь вернулся, он подозвал его к запертой двери, ставшей границей его крохотного мирка темноты и безопасности.

— Визирь, — через замочную скважину сказал халиф, — я приказываю тебе убить себя, потому что в живых остался лишь один человек, способный представлять для меня угрозу. И это ты.

— Убить себя, мой повелитель? — ошарашено спросил визирь. — Убить… себя?

— Именно так, — подтвердил халиф. — Ступай, выполняй. Таков мой приказ.

Повисла долгая тишина.

— Ладно, — наконец сказал визирь.

И снова тишина.

Долгое время халиф просто сидел — ликующий слепец, уничтоживший всех, в ком сомневался. Его верный визирь выполнил все приказы, а теперь убил себя… Но вдруг халифа кольнула тревожная мысль: а что, если визирь ослушался? Что, если он не выполнял приказы, а вступил в сговор с врагами и лгал, докладывая о казнях? Как удостовериться, что это не так? Халиф чуть не лишился чувств от тревоги.

Наконец он взял себя в руки и, на ощупь добравшись до закрытой двери, припал ухом к замочной скважине и прислушался. За дверью стояла полная тишина.

— Визирь? — позвал он дрожащим голосом в замочную скважину. — Ты выполнил мой приказ? Ты покончил с собой?

— Все исполнено, о, Владыка, — последовал ответ».

Закончив свой не только печальный, но и ужасный рассказ, визирь Валид то ли от стыда, то ли от изнеможения повесил голову. Мы напряженно ждали, что скажет наш гость, и в то же время все, наверное, тщетно надеялись, что больше его не услышим, что вампир попросту исчезнет, подобно ночному кошмару при свете солнца.

— Вместо того чтобы обсуждать достоинства ваших печальных рассказов… — вернула нас к действительности оборванная черная тень, давая понять, что не будет никакого пробуждения от кошмара. — Вместо того чтобы спорить об итоге незавершенной игры, я сделаю собственный ход. Ночь еще молода, а моя история не долгая, но я хочу, чтобы у вас было время, не спеша, принять решение.

По мере того, как он говорил, в его глазах будто распускались алые розы. За кругом, очерченным светом костра, заклубился туман, одев вампира плащом из струящейся дымки — будто гнилое черное яйцо в мешочке из шелковой сетки.

— Можно начинать? — спросила тень, но никто не вымолвил ни единого слова. — Отлично….

Рассказ вампира.

«В моем рассказе речь пойдет об одном ребенке — ребенке, который родился в древнем городе на берегу реки. Произошло это столь давно, что не только сам город превратился в пыль, но и поселения, построенные на его руинах — крошечные городки и огромные крепости с толстыми каменными стенами — тоже исчезли, как и их предшественник, перемолотые жерновами времени в тончайшие песчинки, которые с ветром унеслись прочь, занося илом течение извечной реки.

Ребенок этот жил в глинобитной хижине, крытой соломой, и играл с друзьями на отмелях той медленной коричневой реки, а его мать тем временем рядом стирала одежду и сплетничала с соседками.

Даже тот древний город уже стоял на останках предшественников, и было там одно особое место — куча громадных обломков песчаника, куда ребенок ходил играть с друзьями. Именно туда, в эти развалины, став немного взрослее — почти сверстником вашего юного, романтичного товарища — он привел одну юную красавицу с наивным взором.

Его первое путешествие за грань известного… посвящение в тайны женщин. Сердце юноши колотилось от волнения. Девушка шла впереди средь разбитых колонн, и игра теней раскрашивала ее стройное смуглое тело тигриными полосами. Внезапно она что-то увидела и вскрикнула. Наш герой подбежал.

Девушка словно сошла с ума. Она рыдала и показывала на что-то пальцем. Юноша удивленно остановился. На земле чернело какое-то пятно… скукоженные останки, возможно, человеческие, но иссохшие и почерневшие, будто кусок кожи, оставленный у огня. И вдруг этот кусок кожи открыл глаза.

Девушка, задыхаясь от ужаса, бросилась прочь, но наш герой не последовал за ней, заметив, что эта черная мумия не может двигаться. Ее губы шевелились, словно пытаясь что-то сказать. Слабый голос будто просил о помощи, умолял о чем-то. Юноша наклонился, чтобы лучше расслышать еле слышное шипение, и мумия, изогнувшись, впилась ему в ногу острыми зубами, словно крючками для ловли рыбы. Человеческое дитя закричало, беспомощно ощущая, как тварь своим ужасным ртом высасывает у него кровь. Проникшая в раны зловонная слюна огнем бежала по телу, пока он пытался отцепить от себя извивающуюся мумию. Яд поднимался все выше. Юноша чувствовал, как хрупкой, беспомощной птичкой трепещет и умирает его сердце. Последним, отчаянным рывком ему удалось высвободиться. Черная тварь, хватая ртом воздух, свернулась в клубок и сотрясалась всем телом, словно жук на раскаленном камне. Мгновением позже она распалась, превратившись в груду праха и маслянистых хлопьев.

Но тварь держала меня своими зубами достаточно долго, чтобы уничтожить — ибо, как вы понимаете, я и был этим юношей. Она впрыснула в меня свои зловонные соки, высосала мою человечность, заменила ее отвратительным, нежеланным вином бессмертия. Мое юное сердце уподобилось ледяному кулаку.

В руках того подыхающего вампира… такого же создания, как я сейчас, я стал собой нынешним. Измученный ходом тысячелетий, он избрал нового носителя для своего отвратительного недуга, а потом умер… и я, несомненно, тоже так когда-нибудь поступлю, охваченный каким-нибудь ужасным, слепым, примитивным порывом… но это будет еще не скоро. Не сегодня.

Вот как ребенок, такой же, как все другие дети — любимый семьей и сам любивший шумные игры и сладости — стал детищем тьмы, боящимся солнечного света.

Вначале я прятался в сырых тенях под камнями и пыльном сумраке заброшенных мест, но вскоре их покинул, мучимый беспощадным, неодолимым голодом. Первым делом я выпил кровь своей семьи — моя ничего не понимающая мать зарыдала, увидев, что ее дитя вернулось и стоит подле ее убогого ложа, залитого лунным светом — а потом принялся за других горожан. Не последней и не самой мучительной для меня жертвой стала та темноволосая девушка, что сбежала из руин. Другим я тоже перегрызал горло, а потом обливался теплой, соленой, как море, кровью, но плененный внутри меня ребенок беззвучно плакал. Я словно стоял за ширмой, но не мог ни уйти, ни вмешаться, пока на моих глазах творились ужасные преступления…

Так прошли годы — песчинки на берегах той реки, неисчислимые в своем однообразии. Казалось, в каждой такой песчинке заключено бесконечное число убийств, и каждое было ужасно, несмотря на их ошеломительную схожесть. Насытить меня могла лишь человеческая кровь, и сто поколений я держал людей в ужасе.

Я силен, по сути бессмертен и, насколько знаю, неубиваем — клинок проходит сквозь меня, как через пелену дыма; ни огонь, ни вода, ни яд меня не берут… и все же солнечный свет причиняет мне настолько мучительную боль, что вам, простым смертным, чьи страдания, по крайней мере, заканчиваются со смертью, этого просто не понять. С тех пор, как я в последний раз видел дневной свет, возникли и обратились во прах многие человеческие царства.

Вы задумайтесь, разве не грустная история? К восходу солнца мне нужно быть в темноте, так что, пока я обхожу свои владения в поисках добычи, моим жильем пользуются жабы и слизни, летучие мыши и ящерицы. Люди для меня всего лишь пища. Я не знаю ни одного подобного себе существа, разве что ту тварь, которая меня заразила. В моих ноздрях всегда стоит запах собственного разложения.

Вот и вся история обо мне. Я не могу умереть, пока не пришел мой час, а кто знает, когда он придет? Пока же я буду одинок, одинок одиночеством, недоступным обычным людям: только я и моя презренная природа, и зло, и отвращение к себе до тех пор, пока мир не рухнет и не возродится в очередной раз…»

Тут вампир поднялся. Он стоял над нами, напоминая трепещущий на ветру черный парус, руки, а может, громадные крылья, а может, еще что-то были раскинуты, словно собираясь сгрести нас в охапку.

— Неужели ваши истории могут с этим сравниться? — вскричал он. Грубость его речи каким-то образом стала не такой очевидной, пусть он и говорил все громче и громче.

— Ну, и чья история самая печальная? — В его отвратительном голосе звучала боль, от которой разрывалось даже мое испуганно грохочущее сердце. — У кого? Ну же! Время решать!..

И несмотря на то, что правда могла стоить мне жизни, в тот миг я не сумел солгать. Я отвернулся от дрожащей черной тени, этого существа, будто состоявшего из одних лохмотьев и красных глаз. Все вокруг костра молчали… даже писарь Абдулла просто сидел, обнимая колени, да клацал зубами, выпучив глаза от страха.

— …так я и думал, — наконец сказал вампир. — Так я и думал.

Ночной ветер зашуршал в ветвях над нашими головами. Казалось, вверху нет ничего, кроме беспросветной тьмы… ни неба, ни звезд, ничего, только нескончаемая пустота.

— Очень хорошо, — удовлетворенно сказала черная тень. — Ваше молчание говорит само за себя. Я выиграл. — В ее голосе не прозвучало ни единой нотки ликования. — Выдайте мне мой приз, и, возможно, я позволю остальным покинуть мои горы.

Вампир слегка отступил.

Мы переглянулись, радуясь тому, что ночной мрак скрывает наши лица. Я взял было слово, но ибн Фахад, перебив меня, с мукой в голосе проскрежетал:

— Давайте не станем говорить о добровольцах. Кинем жребий, другого пути нет.

Он быстро разломал тонкую веточку на пять частей, одна из которых была короче, и зажал их в кулаке.

— Тяните, — сказал он. — Я возьму последнюю.

Пока я в глубине души недоумевал, пытаясь понять, в припадке какого безумия мы согласились на это пари и чего ради тянем жребий, кому из нас умереть, все мы взяли у ибн Фахада по веточке. Другие еще выбирали, а я сжимал палочку в кулаке, не желая торопить Аллаха с решением моей судьбы.

Короткую палочку вытянул Олененочек.

Как ни странно, узнав о своей ужасной судьбе, он никак не изменился в лице: ни следа огорчения… более того, он даже не откликнулся на наши беспомощные слова и мольбы. Просто встал и медленно подошел к сгорбленной черной тени в дальнем конце поляны. Вампир встал ему навстречу.

— Нет! — раздался внезапный крик и, к нашему полнейшему удивлению, Абдулла, вскочив, бросился через поляну и заслонил юношу от тени своим телом. — Мальчик еще слишком молод! — с болью в голосе воскликнул Абдулла.

Не трогай его! Возьми лучше меня!

Мы с ибн Фахадом и визирем остолбенели от такого поворота событий, но вампир тут же приблизился со стремительностью гадюки и одним мимолетным движением сбил писаря на землю.

— Ну вы и сумасшедшие, жалкие смертные! — прошипел вампир. — Вот он пальцем не пошевелил ради собственного спасения, ни разу не подал голос, пока вы рассказывали истории, а теперь бросается в пасть смерти вместо другого! Безумец! — Чудовище оставило Абдуллу тяжело дышать на земле и повернулось к молчащему Олененочку: — Идем. Я выиграл состязание, и ты мой приз. Я… извини… но иначе никак.

Юношу окутала тьма.

— Идем, думай о лучшем мире, куда направляешься… ты ведь в него веришь? Скоро ты… — Чудовище замолкло. — Почему ты так странно смотришь, дитя человеческое? — наконец озабоченно спросило оно. — Ты плачешь, но где же страх? В чем дело? Ты не боишься смерти?

— А вы действительно живете так долго? — странно растерянным тоном ответил Олененочек. — И всегда, всегда в одиночестве?

— Да, я же говорил. Зачем мне врать? Думаешь избавиться от меня этими странными вопросами?

— Неужто наш добрый Бог способен поступить настолько немилосердно? — Его слова были не громче вздохов.

Темная тень напряглась.

— Ты… горюешь… обо… мне? Обо мне?!

— Я чем-нибудь могу вам помочь? — спросил юноша. — Даже Аллах, наверное, разрыдался бы от жалости… такая несчастная судьба, один, вечно в темноте…

На мгновение ночной воздух словно задрожал. Затем с мучительным вздохом тварь отшвырнула юношу, и тот, споткнувшись, упал перед нами, прямо на стонущего Абдуллу.

— Вон! — проскрежетал вампир голосом, подобным грому и треску молний. — Чтобы в моих горах вашего духу не было! Пошли прочь!

Совершенно изумленные, мы поставили писаря и Олененочка на ноги и, спотыкаясь, побрели вниз по склону. Ветви хлестали нас по лицу и рукам, и мы боялись, что за спиной вот-вот раздастся шелест крыльев и наши шеи обдаст холодным дыханием.

— Эй, людишки, стройте свои дома хорошо! — донесся до нас голос, похожий на завывания яростного ветра. — Жизнь у меня долгая и… когда-нибудь я пожалею, что отпустил вас!

— Мы бежали и бежали, пока не стало казаться, что еще чуть-чуть и мы испустим дух, пока легкие не стали гореть, пока ноги не покрылись волдырями… пока над вершинами на востоке не показалось солнце…

Масрур аль-Адан позволил концовке повиснуть в тишине на тридцать ударов сердца, а затем отодвинул кресло от стола.

— Уже на следующий день мы покинули те горы, — продолжал он. — И через несколько месяцев вернулись в Багдад. Кроме нас, из каравана никто не выжил.

— Аааах!.. — выдохнул молодой Хасан, издав долгий тягучий звук, полный удивления и тревоги. — Какое чудесное и страшное приключение! Сам бы я в таком точно не выжил. До чего же жутко! А он… та тварь… он что, и впрямь может однажды вернуться?

Масрур торжественно кивнул своей большой головой.

— Клянусь душой! Верно, ибн Фахад, старина?

Ибн Фахад ответил слабой улыбкой, видимо, означавшей согласие.

— Да, — продолжал Масрур, — у меня от этих слов по сей день леденеет кровь. Много ночей я просидел в этой комнате, глядя на дверь… — он показал, — и думал: вдруг она однажды откроется и я снова увижу перед собой то жуткое, уродливое исчадие ада, вернувшееся за своим призом.

— Да помилует нас Аллах! — выдохнул Хасан.

Гости взволнованно зашептались. Абу Джамир с раздраженным видом наклонился над столом.

— Любезный Хасан, — рявкнул он, — будь добр, успокойся. Все мы благодарны нашему хозяину Масруру за развлечение, но это прямо оскорбительно — намекать разумным благочестивым людям, что их в любой миг может утащить какой-то кровососущий ифрит…

Дверь с грохотом распахнулась, и в проеме, ко всеобщему ужасу, возникла дрожащая, скособоченная фигура, вся забрызганная красным. Комната наполнилась визгом гостей.

— Хозяин?.. — пошатнулся темный силуэт. Один кувшин Баба удерживал на плече, а второй лежал разбитым у его ног, расплескав повсюду отборное вино из запасов абу Джамира. — Хозяин, — снова начал он. — Боюсь, я один кувшин уронил.

Масрур посмотрел на абу Джамира, без чувств во весь рост растянувшегося на полу.

— Да ладно, Баба, пустяки, — улыбнулся Масрур, подкручивая черные усы. — Похоже, нам понадобится меньше вина, чем я думал. Мой рассказ убаюкал часть гостей.