Дикарка

Такие истории рассказывают вечерами на глухих фермах у Катскилских гор, где я выросла. Автострады тянутся здесь от города к городу, и на фабриках можно заработать много больше, чем перекапывая каменистую землю, но не стоит думать, будто здесь все исхожено и обжито. Между фермами лежат леса, много миль леса вокруг полей, ночью под самые окна приходят кролики и олени, и даже волки с рысями забредают сюда из Канады в голодные времена. Тогда, говорят, и рождаются у одиноких женщин, живущих среди лесов, дети, похожие на Хельму Ласситер…

Роджер Ласситер убрал пальцы с клавиш фортепиано и посмотрел на всхлипывающую у двери жену.

— Хельма, дорогая, ради бога, извини! Я не знал — и не слышал, как ты вошла.

— Конечно, — Хельма вытерла слезы, и на ее заплаканном лице мелькнула на мгновение робкая улыбка. — Если бы я знала, что ты хочешь играть, я бы не вернулась домой так рано.

Она пошла через комнату; Роджер поймал ее за руки, притянул к себе.

— Тебе было хорошо с Нелл Коннор?

Она опустила глаза.

— Я не была у Нелл, Роджер. В лесу так чудесно. И сегодня полная луна…

Он нежно обнял ее за талию и прошептал:

— Ты — самое дикое дитя природы, какое я только знаю, — и с удивлением и опаской посмотрел в окно, на угрожающе темную полосу дубов, кленов, берез, подступающих к самому дому, потом снова взглянул на Хельму.

Она была очень красива: загорелая, светловолосая, изящная до хрупкости, но сильная, с шелковистой кожей и темно-серыми глазами, загоравшимися янтарным, странным, зеленым с золотыми искорками светом, когда она сердилась или была чем-то возбуждена; удивительно гибкая и пластичная — он даже думал, что жена когда-то танцевала в балете. Она никогда не рассказывала про свое детство, только однажды заметила, что в четырнадцать лет сбежала с фермы в Адирондакских горах. А когда они встретились, ей было двадцать три. Встретились чисто случайно в плавательном бассейне в Олбани; Роджер сопровождал туда парочку не в меру шаловливых племянников и был ошеломлен ее грацией, отточенной красотой движений — будто русалка из легенд явилась порезвиться в свой морской дом. А когда она, одевшись, вышла из гардероба — в дешевой юбке и блузке, с зачесанными назад волосами, ногами, зажатыми в неуклюжие, скособоченные чулки и туфли, он был ошеломлен снова. Это было как внезапная ржавчина на сверкающей золотой монете.

Но он не забыл скользящую в воде, смеющуюся нимфу из бассейна. И никогда не забывал. Очень скоро открылось, насколько ей лучше в лесу, вдали от городской суеты. В квартире Хельма чувствовала себя как в клетке. И после свадьбы они построили маленький дом здесь, на самом краю леса.

Дом строили своими руками, проводя ночи в палатке среди леса. Хельма, казалось, расцветала день ото дня живой, танцующей красотой. А в первую ночь в новом доме она прошептала ему на ухо: «Мне кажется, палатка мне нравилась больше!»

Даже зимой она предпочитала спать при открытых дверях.

Он улыбнулся и тихо сказал то, что говорил уже не один, раз:

— Я думаю, ты не женщина, а настоящая лесная кошка, Хельма.

— Конечно, — она ответила, как всегда. — А разве ты не знал?

— Знаешь, соседи поговаривают, будто я завел зверя, который начинает выть всякий раз, когда я сажусь за фортепиано. Комплиментом моей игре, по-моему, это довольно трудно назвать.

Она покраснела. Даже после четырех лет замужества она очень стеснялась своей странности.

— Но я ничего не могу поделать… Прости, пожалуйста, но для моих ушей…

Он ласково потрепал ее по плечу.

— Неважно, в конце концов, мне попросту следует садиться за игру, когда тебя нет поблизости. Но если серьезно, Хельма, может, тебе не стоит заходить так далеко в лес? Боб Коннор говорил мне, что слышал волков недавно, а на днях он подстрелил рысь. Возможно, днем лес безопасен, но ночью, по-моему, тебе лучше оставаться дома, Хельма.

Роджер родился и вырос в городе, и проснуться однажды среди ночи, обнаружив в постели только себя, — для него это было не самым приятным переживанием. В первый раз он метался в панике по дому и, никого не найдя, выскочил, дрожа, с фонариком в руке навстречу темной громаде леса; исцарапался, сорвал голос и уже готов был заплакать от бессилия и отчаяния, когда вдруг обнаружил Хельму, спящую, свернувшись клубочком в пышной купе летней травы; от ее ног, вспугнутый светом, метнулся кролик.

После нескольких месяцев он, наконец, принял, как должное, — Хельма просто физически неспособна не убегать в лес, будь то ночь или день. Временами Роджер раздумывал, правильно ли было увозить ее так далеко от городов и автострад; она, быть может, не была бы так счастлива, зато дикости в ней явно поубавилось бы.

Он зашептал:

— Возможно, если бы ребенок…

Ее тело напряглось, она отстранилась резким движением.

— Роджер, ты ведь знаешь, я не могу.

— Дорогая, мы не часто говорили об этом, потому что ты всегда очень огорчалась. Но ведь когда-нибудь мы должны, правда? Откуда ты знаешь, что у тебя не может быть детей? Мы можем поехать в город в эту субботу, там есть очень хороший доктор Клермонс. Ты могла бы…

Хельма напряженно выпрямилась, вздернув подбородок, ее короткие светлые волосы, казалось, по-кошачьи взъерошились, глаза полыхнули зеленью. Маленькие гибкие пальцы закостенели, выпустив невидимые когти.

— Не хочу! — голос сорвался в шипение. — По мне будут лазить руками и смотреть…

— Хельма! — крик Роджера оборвал истерику.

— Ты вряд ли захочешь иметь ребенка, который у меня может быть, и я…

Она уткнулась в диванные подушки и закрыла лицо ладонями. Всхлипнула раз, другой.

— Ты… ты был бы счастлив, если бы родился ребенок?

Беспомощные слова дрожали и запинались. Роджер удрученно вздохнул и сел рядом, положил светловолосую голову к себе на плечо.

— Ну не хочешь — не надо, солнышко мое, может, ты права.

Ее глаза сверкнули в сумерках.

— Ты думаешь, я дикарка, думаешь, я сумасшедшая. Ты хочешь, чтобы я была, как жены твоих друзей, как Нелл Коннор, чтобы я спала ночами в твоей постели и не заглядывала дальше курятника!

Она оттолкнула его, вскочила, подбежала к двери, хрипло бормоча что-то злое и угрожающее. Он виновато опустил глаза.

— Ладно, черт с ним, Хельма, но попытайся хотя бы вести себя как нормальное человеческое существо. Временами ты просто дикий звереныш!

— Да! — хрипло выкрикнула она и выбежала из комнаты.

Привстав, Роджер увидел через окно, как она пронеслась через крыльцо и клумбу, наклонилась, одним стремительным движением расстегнула сандалии, рывком сбросила с ног и, босая, побежала к задним воротам, в одно мгновение перемахнула их и — бледное золото ее волос и кремово-зеленый шелк халата, блеснув, растаяли тенью в шелестящей глубине леса. Роджер сглотнул комок в горле.

Вернулась перед рассветом, босая, по-кошачьи скользнула в двери и под одеяло. Роджер, всю ночь не сомкнувший глаз, повернулся, почувствовав тепло; она сжалась и оттолкнула его. Роджер пожал плечами и вздохнул — к этому он тоже привык. Хельма иногда бывала страстной и ненасытной, как молодая львица, а иногда — удивительно холодной, сердито огрызалась, если он пытался приласкать ее. Роджер знал, что цивилизованные люди одни во всем живом мире не цикличны в желании, и странная дикость Хельмы возможно, просто наследство прежних, может быть, более здоровых времен. Вопреки случайным размолвкам и ссорам, Роджер очень любил свою жену и уважал ее причуды и настроения; тому была и еще одна существенная причина: на первом году их супружества, не понимая еще, как глубоко вошло это в натуру Хельмы, он однажды — только однажды — попытался овладеть ею силой. На его щеке до сих пор красовался тонкий белый шрамик там, где щеку до кости вспороли цепкие и сильные пальцы Хельмы. Потом она, всхлипывая, просила прощения. Всем женщинам до некоторой степени свойственна цикличность, и, в конце концов, ко многому можно привыкнуть.

Проходили дни и недели. Хельма была необычно спокойной и уравновешенной. Лето лениво катилось к концу, хрупкие сентябрьские листья срывались с ветвей, вызванивающих на ветру что-то осеннее. Днями Хельма бродила по лесу, но ночные побеги больше не повторялись.

Роджер Ласситер начал удивляться, а, удивляясь — успокаиваться. Впервые за четыре года Хельма стала с таким усердием заботиться о порядке и уюте, угловатые линии ее тела женственно смягчились и округлились; домашние мелочи целиком завладели ее вниманием — в доме всегда было опрятно, но сейчас все просто сияло, сверкали начищенные ручки и навощенные полы, и Хельма сама лучилась опрятностью и уютом, как хорошо ухоженный котенок.

А временами, когда Роджер возвращался домой — он работал на химзаводе, — слышалось пение: низкое, рокочущее мурлыканье, без слов, плавно вздымающееся и опускающееся в простом и каком-то первобытном ритме.

Она так и не сказала ему, что беременна, хотя Роджер заподозрил это еще в начале сентября. Он не спрашивал, полагая, что жена расскажет ему сама, когда захочет, но время шло, и в конце концов он не выдержал:

— Когда?

— Ранней весной, — ее зеленые глаза посмотрели с жалостью на его довольное лицо.

— Разве ты не ошиблась, Хельма? И разве ты не счастлива?

Она, не ответив, положила книгу и свернулась, клубочком, положив коротко остриженную голову ему на колени. Он молча погладил ее, закрывшую глаза, и она снова начала свой хрипловатый, мурлыкающий напев. Он улыбнулся.

— Что это за колдовство, Хельма? Я никогда раньше не слышал, чтобы ты пела. Я думал, ты не отличаешь одну ноту от другой.

— Я и не отличаю, — она загадочно, даже чуточку зловеще улыбнулась, не открывая глаз, — я помню, так пела моя мать, когда я была совсем маленькой.

— А на кого была похожа твоя мать?

Хельма тихо рассмеялась.

— На меня.

— Ну, это я вижу. А кто твой отец?

Она пожала плечами.

— Я не знаю. Наверное, кто-то похожий на тебя. Или не похожий. А может, у меня вообще отца не было — я не помню.

— А твоя мать никогда не говорила тебе?..

Хельма отпрянула, посмотрела, прищурившись, сквозь растрепавшиеся волосы:

— Ты бы назвал мою мать сумасшедшей. Она говорила, что мой отец — рысь. Лесной кот — вот как она звала его.

Роджер инстинктивно поежился, будто на внезапном холодном ветру.

— Не говори чепухи, Хельма!

Она пожала плечами.

— Ты спросил. А это говорила моя мать. Она была сумасшедшая, еще безумней, чем я. Она жила на ферме высоко в горах с дедушкой и младшей сестрой и очень любила слушать охотничьи побасенки про мужчин и женщин, которые оборачиваются волками и рысями в полнолуние и рыщут по лесу. Я слышала стариков, воющих, как серые лесные волки, и видела их скользящими, как тени, по лесу, прожигающими ночь красными глазами…

— Черт побери! Ну и шутки у тебя!..

— Почему шутки? Когда я была маленькой девочкой, я привыкла гулять вокруг охотничьих хижин. Лесные коты бежали по ветвям у меня под головой и не рычали, и я ловила кроликов голыми руками. Я и сейчас могу.

Ее улыбка стала действительно зловещей.

— До самой смерти моя мать бродила по лесу в ночь полнолуния. Она говорила, что мой отец — рысь. Он, но не я. А может, ночью я обернусь рысью и разорву тебе горло, ты не боишься? От серебряной пули проку нет, это старые сказки. Обыкновенный железный нож, холодное железо или свинец. Ты испугался?

Она рассмеялась — как ледяные иголочки по коже.

— Ради бога, прекрати!

— Ты спросил, я ответила. Извини.

Ночью Роджеру Ласситеру приснился черный, без листьев, лес и он сам брел, спотыкаясь, по узким тропинкам, и с ветвей на него смотрели пылающие зеленью кошачьи глаза, пугающе знакомые и родные…

Она пришла перед рассветом — в порванном платье, с кровоподтеками на ногах, сжалась в клубочек под одеялами, дрожа и всхлипывая, пока Роджер вытирал и перевязывал ее исколотые ступни. Потом он заставил ее выпить капельку бренди и, в первый раз за все четыре года, приказал слушать, не перебивая.

— Так вот, дорогая, этот идиотизм должен кончиться раз и навсегда. Я полагал, что ребенок сделает тебя разумнее. Я ошибся. Мы сегодня же едем к доктору, и ты ночами будешь дома, даже если мне придется запирать тебя. Беременные женщины часто ведут себя странно, но ты просто сумасшедшая.

Он влил ложку горячего молока в ее посиневшие губы и продолжил, не обращая внимания на потоки слез и просьб.

— Еще одна такая выходка, еще одна — слышишь! — и мы уедем в Олбани и будем там до тех пор, по крайней мере, пока не родится ребенок. Если придется, я отведу тебя к психиатру, и…

Он не смог произнести угрозу, хотя и намеревался. Она бы наверняка умерла от клаустрофобии в больничной палате.

Хельма подавленно, но спокойно перенесла все обследования; доктор заверил, что у нее будут близнецы. А с приходом зимы в доме воцарилась та уютная тихая безмятежность, которую умеют создавать только счастливые женщины, ожидающие ребенка. Роджер не мог нарадоваться, глядя, как жена деловито хлопочет по дому, такая здоровая и цветущая. Никакого сравнения с женами друзей — капризничающими и поминутно жалующимися на приступы каких-то таинственных хворей.

Зима пришла быстро, принеся обильные снегопады, но дороги успевали расчищать, и Роджер по-прежнему каждый день ездил на работу. Бродила ли Хельма по лесу днем, он не знал; во всяком случае, ночью она из дому не выходила. Стояли необычно сильные морозы, и, стоя у окна, можно было видеть, как осмелевшие от голода олени подходят к садовым воротам; ночью стылую тишь разрывал волчий вой и яростное рычание рысей. Роджер хмурился и однажды ночью заговорил о винтовке, но Хельма неожиданно настойчиво и озабоченно принялась его разубеждать:

— Волки трусы, поверь мне. Они никогда не посягнут на что-нибудь больше кролика. А рысь не тронет тех, кто не трогает ее.

В феврале Боб Коннор меньше чем в миле от дома Ласситеров подстрелил самца рыси и принес его на плечах прямо к их крыльцу. Стучал до тех пор, пока они не вышли посмотреть.

— Я подстрелил этого большого парня в скалах вниз по вашему ручью, Роджер. Своей малышне я строго-настрого наказал сидеть дома, и на твоем месте не стал бы разгуливать по лесу по ночам, а уж на месте твоей жены тем более. Вокруг этих котов кишмя кишит.

Он сбросил труп на ступеньки и, кряхтя, расправил плечи.

— С этими ребятами шутки плохи… боже мой, Хельма, что с тобой? Роджер — скорее…

Роджер обернулся и как раз успел подхватить ее, оседающую наземь.

Принесенная в спальню, она очнулась и начала неуклюже извиняться за свою слабость, а Боб, поскорее ретировавшись, в сердцах выругался.

— Прости, Роджер. Нелл тоже терпеть не может всякой мертвечины, а ведь твоя Хельма еще похлеще. Стоило мне, старому дураку, подумать перед тем, как тащить сюда подстреленного кота!

Глядя вслед уходящему Бобу, Роджер подумал, что тот наверняка добавит кое-что к рассказам о Хельминой странности. Он не стал ни бранить, ни расспрашивать Хельму и не решился передать ей последние слова Коннора, сказанные нарочито вежливым тоном: «Я бы не хотел, чтоб она бегала в лесу по ночам. Я часто стреляю лесных котов и волков — за них платят, ты знаешь. Я, конечно, буду осторожнее, но сам знаешь!..»

После этого случая Хельма стала еще спокойнее и деловитей, потеряв, казалось, всякое желание выходить из дому. Встревоженный Роджер уговорил ее выйти прогуляться в сад и хотя бы ненадолго покинуть дом, где она себя заперла, отсыпаясь днем и неслышно, крадучись, обходя комнаты по ночам. Она отвечала уклончиво: слишком устала, чтобы выходить из дому, ребенок ночью двигается сильнее и не дает уснуть. Движения ее стали плавнее и замедленней, лицо округлилось, сочетание полных щек и резкой, угловатой линии скул, косого, стремительного разреза глаз под густыми бровями создавало особенное, загадочное и жутковатое выражение затаившейся хищности. Впрочем, в остальном все оставалось прежним.

В марте метели и ветры, скатившись со склонов Адирондакских гор, заперли Ласситеров в доме на несколько дней. Как-то поутру снег начал таять, зима отступила, ручьи переполнились холодными снеговыми потоками, и влажная зелень показалась из-под промокшей коричневой щетины мертвой травы. Грачи и вороны усыпали распаханные поля, в лесу зазвучала капель.

Иногда вечерами, когда закатное солнце расплывалось в дымке у горизонта, Хельма приходила к воротам, и на ее лице была такая тоска, что сердце Роджера наполнялось жалостью — вольного лесного зверя опутали тугой сетью любви, которую он, наконец, сплел вокруг ее сердца. Ворота не замыкались, но Хельма не притрагивалась к засову. Роджер был доволен, потому что сейчас, с приходом теплых ночей, все чаще слышалось ворчание рысей, а весной, как он знал, самки готовы растерзать любого, приблизившегося к котятам. Он не сомневался, что Хельма станет защищать своих детей не с меньшей яростью.

Предполагалось, что на время родов Хельма ляжет в больницу в Олбани. Она ничем не выразила своего согласия или несогласия, и Роджер посчитал дело решенным.

Как-то мартовским вечером за ужином Хельма деловито заметила:

— Кофе кончился, Роджер. Съезди в Олбани и привези, пожалуйста.

Как многие терпеливые и мягкохарактерные мужья, Роджер легко раздражался из-за мелочей и довольно сурово выбранил Хельму за непредусмотрительность: почему бы не сказать за завтраком? Она выслушала и невозмутимо добавила:

— Лучше тебе ехать прямо сейчас, а то магазины закроются. Я лягу в постель, очень устала.

Роджер запротестовал:

— Нельзя оставлять тебя одну ни в коем случае, особенно ночью. А вдруг начнутся схватки?

— Думаю, за час ничего не случится. Роджер, пожалуйста, — она начала всхлипывать, — я же не смогу, по таким дорогам…

Роджер почувствовал себя последним идиотом. В самом деле, из-за чего устраивать скандал, если женщина на последнем месяце беременности не хочет трястись двадцать миль по самым плохим в штате Нью-Йорк дорогам?

Он пожал плечами и пошел в чулан за пальто.

— Все в порядке, дорогая. Кстати, может, мне позвать миссис Коннор посидеть с тобой?

— Послушай, я ведь не вчера родилась, мне, между прочим, уже двадцать семь лет!

— Ладно, веди себя хорошо, я вернусь через час.

Он сбежал с крыльца, но вдруг вернулся.

— Хельма?

— Я здесь. Ты еще не уехал?

— Ты в самом деле не хочешь, чтобы я отвез тебя к Коннорам и забрал на обратном пути?

Смех Хельмы звонко раскатился в ночной тишине.

— Кто сейчас в положении, интересно, ты или я? Между прочим, если кое-кто не поспешит, то ему придется искать открытый магазин по всему городу!

Раскисшие дороги, к счастью, были почти свободны от снега и позволяли выжать из машины максимум. На окраине города нашлась маленькая ночная бакалея. Роджер схватил кофе и побежал, забыв сдачу, только в машине обнаружил, что счет всего на пять долларов.

Уже стемнело. Фары едва высвечивали дорогу и темные стены леса по сторонам. Смутное предчувствие близкой беды заставляло выжать акселератор до упора.

Дом встретил его темнотой. Роджер Ласситер увидел распахнутые настежь ворота и рядом с ними в грязи — Хельмины сандалии и разодранные чулки. От ужаса все поплыло перед глазами, ледяной комок встал в горле; нет, она, конечно же, почувствовала схватки и побежала к Коннорам, тропой через лес короче, чем по дороге. Роджер рванулся назад к машине. Надсадно завывая и дергаясь в грязи, машина подлетела к дому Конноров. Роджер выскочил, не дожидаясь полной остановки, и побежал к освещенной кухне. Его заметили через окно и открыли дверь.

— Мама, мама, мистер Ласситер!

Румяное круглощекое лицо Нелл показалось над головами детей.

— Роджер, что случилось?

Он стоял, растерянно моргая на свету.

— Хельма здесь?

— Хельма? Нет, конечно. Я видела, как ты уезжал, думала — время подошло, и ты ее в больницу повез.

— Она ушла… ушла! Я ездил в Олбани купить фунт кофе, она сказала устала и не поедет, а когда я вернулся. ее нет! Где Боб?

— Он на рысей охотится, говорил, полная луна сейчас… Боже мой, Роджер!

С лица Нелл разом сошел румянец.

— А если Хельма в лесу?!

Она понизила голос, глянув на детей.

— Боб говорил мне… Он боялся охотиться. Потом подумал, зимой, из-за ребенка, ей придется сидеть дома.

Она накинула висевший за плитой мужской плащ и сказала старшей дочери:

— Молли, уложишь Кеннета и Эдну в постель. Миссис Ласситер потерялась в лесу, и я помогу мистеру Ласситеру ее найти. Донни, сбегай за фонарем. И еще, Молли, как уложишь их в постель, завари-ка побольше кофе, положи пару бутылок с горячей водой ко мне в кровать и поставь на плиту оба чайника.

Пояснила Роджеру шепотом:

— Хельма такая нервная, знаешь, она могла испугаться до смерти с началом схваток и заблудиться по дороге к нам. Если так, то мы ее отыщем. Если б я заплутала, что, разве б Хельма не пошла меня искать?

Она подозвала старшего сына и забрала фонарь.

— Мы уходим, Донни. А ты бери большой фонарь и беги на луг за амбар папу звать, понял? А если найдешь миссис Ласситер, кричи изо всех сил до тех пор, пока мы тебя не услышим и не придем, потом беги домой и скажи Молли, чтоб помогла нам.

Позже Роджер не смог вспомнить ничего из той ночи, кроме разреженной луной темноты, которую почти не рассеивал фонарь в его руке, и пронзительного голоса Нелл Коннор, становившегося все тише и тише от усталости и страха. Они кричали: «Хельма! Хельма!» до тех пор, пока губы не потрескались от холода и не запершило в горле. Они дрожали, слыша близкое ворчание, и однажды Нелл — пятидесятилетняя жена охотника, всякое повидавшая на своем веку — пронзительно взвизгнула, заметив пылающие зеленью глаза в ветвях. Но хуже всего было то, что временами слышался сухой треск выстрелов — Боб Коннор охотился. Роджер, как наяву, видел Хельму, окоченелую, лежащую на тропинке с пулей в груди или корчащуюся в схватках. Роджер слепо брел в ночном кошмаре, когда темноту разорвал крик; сердце болезненно сжалось и помедлило, прежде чем забиться снова — крик был Хельмин, совсем недалекий крик…

Он схватил Нелл за руку.

— Вы слышали?

— Сова, наверное, или что-то…

— Это же Хельма, Хельма! Скорее!

— Роджер, — она крепко схватила его за руки, — я ничего не слышала. Подожди, я слышу шаги… это Боб, точно Боб!

Они закричали:

— Боб! Хель-ма! Хель-ма!

Раздалось резкое, трескучее «крак»! винтовочного выстрела, потом еще и еще, кусты затрещали, и к ним навстречу вывалился из зарослей Боб Коннор.

— Нелл! Роджер! В чем дело? Что с Хельмой? Беда?

— Она ушла.

— Ну и дела! И долго вы ее ищете?

— Всю ночь. Боб, я слышал ее крик, она здесь, — голос Роджера сорвался в хриплый крик, — я слышал ее, и ребенок плакал…

— Тише, успокойся, дай руку… ну вот, хорошо. Я только что, кстати, здоровенную кошку подстрелил, едва окотилась, двое котят. Жаль, пришлось малышей застрелить — не выживут без мамы.

— Это Хельма! Хельма там умирает, пусти, черт побери, пусти!

Роджер вырвался из рук Боба и побежал сквозь кусты, Конноры поспешили за ним.

Это была большая кошка, еще не успевшая окоченеть от холода, со светло-золотой шерстью и серо-зелеными глазами. Новорожденные котята лежали подле, вялые, мокрые. Роджер застыл на мгновение над грациозным, еще почти не тронутым смертью телом, пошатнулся. Боб подхватил его под руки.

— Все в порядке, Роджер, все в порядке, ты очень устал, тебе нужно домой. Мы ее найдем, обязательно найдем. А теперь домой, хлебнешь кофе, да и виски малость не повредит. Давай, пойдем.

Говоря так, он осторожно подталкивал Роджера к тропинке.

— Как только будем дома, я сажусь в машину и еду в полицию, они все обыщут. Может, она вышла к какой-нибудь другой ферме. Они найдут ее. Пойдем.

Роджер посмотрел в лицо Коннору отрешенным взглядом раненого, который почувствовал боль только сейчас.

— Бесполезно, Боб. Она мертва. Я знаю, что она мертва.

Он опустил голову и заплакал. Боб и Нелл обменялись угрюмыми понимающими взглядами.

— Ты не в себе, Роджер, пойдем, обопрись на меня, мальчик мой…

Хельма Ласситер не вернулась. Вся округа долго гадала, что случилось с несчастной сумасшедшей женщиной.

Я часто ездила на велосипеде мимо дома Ласситеров тем летом и день за днем видела мистера Ласситера сидящим на крыльце и смотрящим в лес. Клумбы у дома совсем заросли, и кролики копали норы в саду чуть ли ни у него под ногами.

А еще мой папа больше не пускал меня одну в лес собирать орехи, а когда я очень просила, то шел вместе со мной и всегда брал ружье.