Дезидерата

НАТАЛЬЯ СОКОЛОВА

Дезидерата

СТРАННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ В СЕМИ ВИЗИТАХ

ДАМА В КРАСНОМ ПЛАЩЕ

(Визит первый)

- Он тут у вас... Вы прячете его, я знаю!

Это сказала красивая стройная женщина, которую Писатель никогда до этого не видел. Она внезапно появилась в комнате, резко подошла к его письменному столу.

Дождевые капли сползали вдоль ее ярко-красного непромокаемого плаща, сапоги оставляли отчетливые следы на полу.

Надо сказать, что Писатель привык к странным посетителям.

Он жил на окраине города в одноэтажном старом доме, окруженном запущенным садом, где жили еще дед его и прадед, двери в дом никогда не запирались, любой мог войти и начать с ним разговор о чем угодно.

- Он тут у вас. Я знаю точно. Не вздумайте отрицать! - сказала незнакомка властно, откидывая назад капюшон, красный на черной подкладке. Тяжелая масса ее темных волос была небрежно подколота, отдельные пряди змеились, падали на щеки, на шею, да и вообще казалось, что собиралась она наскоро, в большом волнении.

- Если так... Ищите, пожалуйста. - Писатель, который хорошо знал, что он один в старом доме, едва заметно пожал плечами. - Будьте как дома, сударыня. - И, приподнявшись со стула, вежливо поклонился. - Надеюсь, вам не помешает, если я продолжу работу? Не беспокойтесь, я могу работать в любых условиях.

Он всегда был вежлив с красивыми женщинами. Сам некрасивый, с грубо вылепленным носом и лохматыми бровями, он тонко ценил и понимал красоту, считал, что красота - это тоже своего рода талант, важный вклад в жизнь общества, что красивый человек освещает и украшает землю.

Женщина не ответила на его поклон, не назвала себя, только нетерпеливо и презрительно вздернула голову. И стала рыскать по комнате, беззастенчиво подымая занавеси, заглядывая за книжные шкафы, с каким-то ожесточением толкая попадающиеся на пути стулья. Красная дама. Разгневанная красная дама. Какой ей подошел бы маскарадный костюм? Коломбина?.. Нет, не то. Разглядывая исподволь чеканный профиль незнакомки, Писатель наконец нашел то, что искал: "Медея. Или Медуза-Горгона? Нет, та была страшилом. Именно Медея, служительница черной богини ночи Гекаты". И он невольно задумался над тем, что античная литература, хотя и дошедшая в обрывках, дает нам законченную галерею типов, к которой мы без конца возвращаемся, почти ничего не имея добавить.

...Незваная гостья уже чинила розыск в коридоре, потом в соседней комнате, там что-то трещало, падало. Писатель сидел и спокойно курил трубку, только иногда немного морщился при мысли о том, как грязно у него может быть где-то под диваном или за дверью на кухне. Старушку, которая приходила готовить и убирать, он всегда старался спровадить возможно скорее, ее заботливые хлопоты мешали ему думать. А пыль не мешала, она вела себя очень тихо.

Он наклонился над чистым листом бумаги и написал: "Стояло раннее, очень раннее утро..." За его спиной скрипнула дверь.

Писатель, не докончив фразы, обернулся. Незнакомка разительно изменилась, это было другое лицо. Блистательная улыбка играла на ярких губах, горькая складка на перено. сице разгладилась, исчезла, сузившиеся глаза смотрели лукаво, кокетливо, они дразнили.

- Ну, кажется, пришла пора покаяться... Я держала пари с приятелем, что войду к вам в дом. "Да как же ты войдешь?" - "О, самым эксцентричным образом". И разве я не сдержала свое слово? Нет, не надо меня провожать, спасибо, я знаю дорогу. Я теперь отлично знаю весь ваш старый смешной дом... от чердака до...

Ушла. В узком коридоре мелькнул на прощанье коротким взмахом ее красный плащ на черной подкладке - дьявольский плащ из средневековой легенды. Хлопнула вдалеке входная дверь. И все стихло. Только за полуоткрытым окном монотонно моросил мелкий дождик, шурша в листве кустов.

Что это было? Что, собственно, произошло? Он сидел и курил трубку, поставив локти на лист бумаги с недописанной, оборвавшейся длинным удивленным росчерком строкой. Разглядывал опрокинутый стул посредине ковра, следы мокрых сапог на паркете. Начало. Да, начало истории - без окончания. Вот и еще одно начало чужой истории, которое для него обрывается многоточием. Узнает ли он когда-нибудь продолжение? Навряд ли.

Поверить ей или не поверить?

Трубка погасла, но ему не хотелось ее зажигать. А если поверить, то когда - в первой фразе или второй? Несомненно, она играла, но сначала или потом? Чертовски красивая женщина. Хотя что-то в этом лине, пожалуй, есть неприятное.

Может быть, тонко вырезанные ноздри... или слишком близко посаженные глаза... А что, если она поссорилась с приятелем и отправилась сюда, желая вызвать его ревность? С нее станет. И теперь того и гляди получишь пулю в окно - ни за что ни про что, не согрешив ни делом, ни помыслом. Это было бы обидно.

ЛЮДИ С ЗОНТИКАМИ

(Визит второй)

В окно влетела пуля.

Она разбила стекло книжного шкафа, по которому звездообразно разбежались ломаные линии трещин, осыпала ковер брызгами стеклянной пыли, отскочила, по-видимому, от одного из толстых, одетых в кожу, старинных фолиантов, рикошетом попала в край письменного стола, оцарапав его, мягко ударилась о ковер, откатилась куда-то в угол, за мебель. "Лечь на пол? соображал Писатель. - Или не стоит?" Какое-то внутреннее чутье говорило ему, что больше стрельбы не будет.

Да, день действительно начался странно, удивительно, ни на что не похоже. И продолжался в том же духе. Сюжет развивался стремительно, динамично, пожалуй, даже слишком динамично.

В комнату ворвались люди. Много людей. Ворвались? Нет, скорее вошли быстрым, деловым шагом, гуськом, один за другим. Они действовали удивительно умело, организованно, слаженно. Двое остались у входа - по сторонам от двери. Один задернул занавеси окна - так ловко, без малейшей запинки, как будто зти занавеси были ему знакомы с детства. И сам стал спиной к окну. Никто ни о чем не спрашивал, ничего не приказывал, все совершалось в молчании, без лишних движений и суеты, ни один из них ни разу не посмотрел в сторону Писателя. Писатель отметил про себя высокую степень профессионализма и одобрил мастерство, с которым совершалась операция, - ни в одном деле он не любил доморощенной любительщины...

Люди были какие-то одинаковые, очень приличного вида, с незапоминающимися и ничуть не изуверскими лицами, пристойно и скучно одетые, в темных пальто, шляпах, с черными и серыми зонтиками. Оружия нигде не было видно.

Выражение лиц тоже было одинаковое - незаинтересованно-скучающее, такое выражение бывает у человека наедине с самим собой, когда он утром решает, побриться ли ему до кофе или после. Любой из пришедших потерялся бы в толпе города, растворился, как исчезает пятнистый леопард на пятнистой от теней земле джунглей.

"О! Неужели правительство научилось наконец со вкусом подбирать людей для своих надобностей? - подумал Писатель удивленно. - С чего бы это?" На всякий случай он старался не двигаться, сидел, откинувшись на спинку стула, выложив руки перед собой на письменный стол. Пусть видят, что имеют дело с понимающим человеком.

Главарь банды поглядел на искалеченное стекло книжного шкафа, где от маленького круглого отверстия разбегались лучи трещин, сокрушенно покачал головой. Очевидно, он не любил беспорядка.

- Мы вам не причиним зла. Не бойтесь. - Главарь говорил все с той же подкупающей мягкостью.

- Я не боюсь, - сказал Писатель сердито, по-прежнему не снимая рук со стола, оставляя их на виду.

- Но он у вас. Нам это доподлинно известно... Он нам нужен.

- Что ж, ищите. - Но на этот раз Писатель не привстал и не поклонился. - Рад был бы выставить вас вон, но, по-видимому, не могу сделать это безнаказанно. - Он никогда не упускал случая быть невежливым с полицаями или полицейскими ищейками в штатском. - А дать вам возможность долго и с удовольствием бить меня ботинками по голове - не слишком ли жирно, шеф?

Тот поморщился, явно шокированный.

- Ну что вы. Зачем даже предполагать... - Тронул рукой в перчатке спинку стула, который он только что поставил на место. - Разрешите, я присяду. У меня варикозное расширение вен.

Ах, вот оно что. Вены на ногах.

Профессиональное заболевание шпиков, выстаивающих часами под чужими окнами и в чужих парадных, подворотнях, - "мокриц", как их называли в народе.

- Профессиональное заболевание, - вслух констатировал Писатель. Значит, начинали снизу. Не сразу стали шефом. - И кончил резко: - Садитесь без разрешения. Если вы сумели без него войти...

Главарь усмехнулся. И сел на стул, аккуратно прислонив к нему свой зонтик, серо-черный, в мелкую клеточку. Те остальные трое стояли в свободных позах, глаза у них были отсутствующие. Они ничего не видели и не слышали, не замечали. Отличная выучка. Главарь, тот иногда поворачивал голову, оглядывая комнату. Возможно, она его удивляла. Возможно, он считал, что у известного писателя должны быть модная лакированная мебель с закругленными углами и на тонких гнутых ножках, зеркальные двери, шкура белого медведя на полу.

Комната, в которой сидел Писатель, была обставлена очень просто, стародедовской мебелью.

На дубовом одноногом тяжеленном столе, который не так-то легко было сдвинуть с места, стояла пишущая машинка и лежали бумаги, придавленные камнями, гантелями.

Углы бумаг немного приподнимались, закручивались - из полуоткрытого окна (несмотря на задернутые гангстерами занавеси) явственно тянуло сквозняком, хозяин это любил. В дальнем углу комнаты стояла деревянная старинная кровать, кое-как застеленная, с низко и неровно свисающим одеялом, - Писатель спал тут же у себя в рабочем кабинете, остальные комнаты в доме были почти что нежилыми, заброшенными.

Иногда в жизни Писателя появлялась какая-нибудь женщина, которая казалась ему менее неприемлемой, чем остальные, она объявляла войну уродливой и неудобной старой мебели, загромождавшей дом, ругала стулья с высокими жесткими резными спинками и протертой, раздерганной на нитки парчой сидений, книжные шкафы из черного дерева, источенного извилистыми ходами червей, узкий гроб стоячих часов в коридоре с давно уже неподвижным медным диском маятника. Но женщины приходили и уходили, а мебель оставалась.

Она неизменно побеждала в этом поединке.

Захотелось курить. Писатель привстал с кресла и привычным жестом потянулся к подоконнику, где стояла коробка с принадлежностями для чистки трубки. Он сделал это машинально, не задумываясь.

И в ту же минуту картина изменилась: все четыре фигуры в комнате ожиля, переменили положение, и на него теперь были устремлены, нацелены четыре зонтика. И там, где у скромно-клетчатого зонтика главаря должно было быть острие, шишечка, Писатель ясно увидел круглое темное отверстие. Дуло.

И тут все стало ясно. Все встало на свои места. Конечно, это не полиция - полицейские извлекли бы в случае нужды пистолеты-автоматы установленного образца.

Нет, это были честные гангстеры, свято выполняющие свои обязательства, обслуживающие за мзду какую-нибудь корпорацию или даже отдельного политического деятеля.

Писатель принял прежнюю позу.

И сразу нацеленные на него зонтики опустились, опять стали обыкновенными зонтиками, все успокоились.

Неправительственное мероприятие. Сугубо частная акция. Ну что ж, пусть будет так. Но только интересно, для кого ведется игра...

- У вас очень пыльный ковер, - заметил главарь, задумчиво глядя себе под ноги. - Могу посоветовать пылесосы фирмы "Гамлет". Не буду скрывать, что я обслуживаю иногда эту фирму (хотя сегодня работаю не на нее - иначе я не стал бы, разумеется, ее называть). С вас фирма, конечно, не возьмет никаких денег. Еще бы, автор "Смеющейся шепотом листвы"! И "Семи цветов радуги в капле воды"... Они будут счастливы прислать вам безвозмездно опытный экземпляр нового пылесоса "Полоний-6" с двадцать одной переменой наконечников. Мне достаточно им только намекнуть...

Писатель, морщась, вспомнил идиотские дорогие рекламы, которые уже начали появляться в журналах: "Если бы Гамлет проткнул Полония через ковер, вычищенный нашим пылесосом, то рана не была бы смертельной. Полная гарантия - ни грамма пили, ни одной бактерии или бациллы!"

- А вы читали мои книги? - спросил Писатель у странного посетителя.

- Литература - моя слабость, - ответил честный гангстер, - мое хобби. Мне повезло, я иногда оказываю услуги одному книготорговому дому. И благодаря этому имею все лучшие ваши издания на мелованной бумаге и в роскошных переплетах. Вы так знаете природу... людей...

- Думаю, что вам тоже нельзя отказать в знании людей, - пробурчал Писатель.

- Да, пожалуй. - Главарь скромно наклонил голову. - Люди моей профессии, уйдя на пенсию, могли бы, несомненно, создавать очень интересные книги. Но, во-первых, мы работаем в закрытой области, где многое нельзя предавать гласности. А во-вторых, нас обычно убивают до того, как мы уходим на покой, - добавил он эпически. - Каждая профессия имеет свои плюсы и минусы.

Резко открылась дверь. Присутствующие подняли было зонтики, но тотчас опустили их.

На пороге стоял человек лет пятидесяти, солидной наружности, с красивой сединой в волосах и медлительными, барственно-властными движениями. Он был без шляпы, на его строгом и дорогом серо-стальном пальто не было ни капли дождя, значит, подъехал на машине.

Он сказал коротко, небрежно, презрительно: - Брысь!

На лацкане его пальто был приколот значок: глаз, человеческий удлиненный глаз в древнеегипетском стиле.

Это была эмблема объединенной компании радио и телестереовидения "Око Ра".

ОДИН ИЗ ТРИНАДЦАТИ

(Визит третий)

Интеллигентный вождь честных гангстеров встал со стула, брови его страдальчески изогнулись.

Пришедший сказал отчетливо: - Не по тому следу идешь.

Шеф гангстеров поморщился.

И движением бровей отослал всех остальных из комнаты (надо же оберегать авторитет руководителя).

Тех как будто ветром сдуло.

Писатель сообразил, что знает пришедшего. Это. был один из тринадцати генерал-директоров компании "Око Ра", который выбился из низов благодаря своим незаурядным организаторским способностям и полной неразборчивости в средствах. Он несколько раз уговаривал Писателя принять участие в передачах компании, но тот неизменно отказывался.

Генерал-директор вошел в комнату и, по-хозяйски Сдвинув бумаги, присел боком на край письменного стола. Он производил впечатление человека, который не привык спрашивать разрешения даже в чужом доме. Главарь гангстеров остался стоять, опираясь на свой клетчатый зонтик.

- Полуслепой дворник что-то сдуру наболтал, а ты и поверил. Прозевали, упустили! - сказал генерал-директор беспощадно. - Знаешь улицу Девы Марии за старым кладбищем? - Гангстер не переменил положения, но глаза его стали внимательными, настороженными. - Да, вот где тебе надо было быть с твоими людьми, по крайней мере, час назад. Это самая точная информация... и полученная не от тебя, заметь.

- Разрешите идти? Действовать?

- И потом шум. Слишком много шума, - генерал-директор рукой в серой замшевой перчатке, не глядя, указал на разбитое стекло книжного шкафа. Сколько раз говорилось: только в случае самой крайней необходимости.

- Неквалифицированные кадры, - скучно оправдывался честный гангстер. Много новичков. Горячатся.

Генерал-директор сидел боком на краю стола, покачивал ногой, небрежно слушая гангстера.

- Ну хорошо, ладно, - он поджал губы. - Отправляйся. Там рядом с моим шофером сидит один... тип, он вас проводит. И все расскажет. Неодобрительно посмотрел вслед гангстеру, который бесшумно прикрыл за собой дверь. Вздохнул. - А ведь это еще один из лучших.

- Не помню, чтобы я на сегодня приглашал .гостей, - сказал Писатель.

Сюжет развивается стремительно, но все более непонятно. И, право же, легче вынести загадочный визит красивой женщины, чем шпика, а затем бизнесмена.

Генерал-директор сообразил, что действительно явился к Писателю на дом без приглашения и даже без предупреждения. Его озабоченное лицо стало улыбчатым, любезным, почти льстивым... он начал извиняться, что потревожил, отнял время у такого, э-э, известного...

Потом добавил негромко, бархатно:

- Хотелось бы, э-э... с вами поговорить. Так сказать, неофициально, по душам. Лучше всего за коньяком, как мужчина с мужчиной. Если вы позволите, у меня в машине... Французский, настоящий "Фоль бланш".

- Говорите всухую.

Бизнесмен послушно наклонил свою барственную голову с благородной сединой. Он был удивительно послушен, предупредителен.

О, он ведь не требует, чтобы Писатель ему отвечал, ему не нужны ответы, ему вообще ничего не нужно, никаких твердых обещаний или гарантий. Ему достаточно, если его просто выслушают. Заметил ли Писатель, что он всех удалил, убрал от его дома, даже сторожевого поста не оставил - так он уважает Писателя, его прекрасные произведения, э-э.... (Бедный бизнесмен, сколько ни тужился, не мог вспомнить ни одного произведения и оставил эту попытку.) Вся шайка направлена в район старого кладбища, там, на улице Девы Марии, видели похожего человека, похоже одетого - черный дождевик, толстый клетчатый шарф, дымчатые очки, приметная большая белая сумка с ремнем через плечо и металлической монограммой. Пусть побегают, помокнут под дождем!

Он сделал все, что мог, и, право же, не возражает, чтобы об этом знал Писатель - и другие... друзья Писателя... (Бизнесмен оглянулся на дверь и немного повысил голос.) Конечно, это пустяки, более чем скромная услуга, но все-таки, э-э... словом, он рад быть полезным. Если когда-нибудь, со временем Писатель и его друзья... будут иметь большой вес в стране, станут силой (бизнесмен опять оглянулся на дверь и стал еще доверчивее и любезнее), то тогда... один из них, возможно, вспомнит этот небольшой эпизод... крошечную помощь доброжелателя...

Писатель выслушал бизнесмена.

Ответа не требовалось. Он и не стал отвечать.

- Хорошо бы все-таки что-нибудь написать за сегодняшнее утро, пробурчал он хмуро себе под нос, вертя в пальцах ручку.

Чужие дела в их непонятной запутанности стали уже утомлять Писателя. Хотелось полностью отключиться, начать работать. Уйти с головой в работу! Замысел новой повести не так уж плох, хотя контуры еще только вырисовываются... герой небанален, в нем есть...

Бизнесмен, все такой же покорный, ушел. За ним гулко захлопнулась входная дверь. Писатель встал, с облегчением раздвинул занавеси, пошире распахнул окно (он не терпел~ сумрака, духоты, любил яркий свет, свежий воздух, сквозняки). Дохнуло сыростью, на столе сильнее зашевелились бумаги, углы которых отгибал и закручивал ветер. Сразу стало хорошо, привычно.

Писатель сел поудобнее, расправил плечи. Пододвинул к себе лист бумаги, перечел написанное: "Стояло раннее, совсем раннее утро, такое бескрасочное, каким бывает только что родившийся ребенок, которому..." За его спиной густой мужской голос тихо сказал:

- Не пугайтесь. Я вам ничем не угрожаю. Я безоружен. Только не оборачивайтесь,

ТОТ, КОГО ИСКАЛИ

(Визит четвертый)

Что-то ему сегодня очень часто говорили: "Не угрожаю", "Вам ничто не грозит", "Не пугайтесь".

Не слишком ли часто? Когда человеку сотый раз скажут "Не бойтесь", может быть, пора начать бояться?

Он сидел, не оборачиваясь, и ждал. Голос как будто шел из-под кровати.

- Только не оборачивайтесь. И пока не разговаривайте со мной, не отвечайте. Закройте окно, если вам не трудно. И задерните занавеси. Так. Спасибо. Я не боюсь. Но просто хочется довести дело до конца. А нам могут помешать.

Когда Писатель, покончив с окном, повернулся, человек уже вылез из-под кровати и теперь отряхивал пыль с колен.

Он не знал этого человека. Никогда в жизни его не видел.

А если бы видел - вероятно, не забыл. Наружность была запоминающаяся.

Незнакомец был великолепный мужчина в расцвете сил, с широкой грудной клеткой и свободным размахом плеч, голубыми наивносерьезными глазами и тёмно-русыми кудрявыми волосами, которые падали кольцами на его круглый выпуклый лоб. Он был в какой-то будничной шерстяной рубашке, с платком, повязанным у шеи, и держался совершенно по-домашнему, непринужденно. Взгляд у него был добрый, немного отрешенный, но что-то в очертаниях рта, в повороте крепкой шеи говорило о силе, упорстве, даже, может быть, упрямстве, которое трудно преодолеть.

- Не запереть ли входную дверь? - предложил Писатель. - Я, правда, никогда этого не делаю. Но при таких обстоятельствах...

- Пожалуй, разумно.

Писатель пошел и запер дверь, с трудом дотянув изрядно проржавевший крюк до покосившейся петли. Потом вернулся в комнату.

Незнакомец стоял у полки, просматривал названия на корешках книг.

Когда вошел Писатель, он повернулся. Сказал приветливо:

- Вы Писатель? Рад познакомиться.

- Я тоже, - ответил Писатель, невольно поддаваясь обаянию незнакомца и сам удивляясь этому.

И пожал протянутую руку.

- Перехожу прямо к делу. Нас могут, к сожалению, прервать. Незнакомец сел на кровать, пружины под ним жалобно застонали, прогибаясь. Я изобретатель.

Изобретатель? Вот как? Писатель разочарованно откинулся на спинку кресла. Надо же, чтобы так банально кончилась эта необыкновенно яркая и занятная история...

Время от времени в его дом открытых дверей проникали непризнанные, неприкаянные изобретатели.

По большей части это были издерганные люди с высоким баллом рассеянности, они обвиняли в слепоте и неблагодарности весь род людской, портили в доме электричество, тыча в розетки вилки каких-то странных приборов и устройств, прожигали пол кислотами, забывали в передней и на кухне небольшие пакеты в газетной бумаге, которые потом неожиданно взрывались, приводя в трепет старушку уборщицу.

Один изобретатель предлагал удвоить продолжительность жизни человека с помощью микродоз мышьяка, принимать которые надо было с раннего детства. У другого была идея, что электроподогрев Саргассова моря, осуществляемый сверхмощными плавучими установками, должен вызвать невиданный рост водорослей, их миграцию и совершенно изменить флору Мирового океана, а следовательно, и кормовую базу животных, людей.

Третий искал состав, который, если смазать им человеческую кожу, создаст невидимую непроницаемую пленку, делающую человека практически неуязвимым для холодного и огнестрельного оружия. Четвертый хотел повысить процент рождающихся гениальных детей путем, облучения всех молодоженов по разработанной им специальной методике...

Но этот изобретатель не был ни желчным, ни раздражительным, он был нетороплив, задумчив, погружен в себя. Он внушал доверие.

Может быть, все-таки стоило его послушать, прежде чем делать окончательные выводы.

- Видите ли, я физиолог. И могу воздействовать найденным мною способом на определенные клетки головного мозга. Могу возбуждать их деятельность или, наоборот, угнетать, не копаясь в мозгу, не вживляя туда электроды, вообще не прикасаясь... Впрочем, специальные подробности вам ни к чему, прервал он сам себя. - Достаточно будет сказать, что после долголетних поисков я нашел "лучи воздействия", стабилизировал и зафиксировал их, научился их получать, научился ими владеть. Очень трудно было увеличить радиус действия, сначала они с трудом срабатывали из одного угла лаборатории в другой, а потом я научился из сарая, где была моя лаборатория, направлять пучок лучей на дом и отчаянно радовался. Но скоро это расстояние показалось мне детским... Встали инженерные задачи, мне пришлось отвлечься, кое-что изучить. При проектировании и конструировании "аппарата воздействия" - а я его делал и собирал сам, вот этими руками, с малой помощью жены и тестя, ну, отдельные, особо сложные и сверхточные детали, правда, заказывал по своим чертежам на стороне... так вот, особое внимание пришлось уделить размеру и весу аппарата. Первоначальный вариант шкаф, затем габариты небольшого чемодана, в дальнейшем - ящика изпод сигар...

Писатель слушал - и нехитрое деловое повествование понемногу захватывало его. Годы труда. Долгие годы поиска. Были неудачи, ошибки, иногда казалось - все, тупик, конец, потом опять впереди загорался заманчивый огонек надежды, который ведет искателей.

Незнакомец рассказывал об этом скупо, с достоинством, сидя на небрежно застеленной чужой постели, поставив локти на колени и подперев кулаками голову. Хорошо, что он имел возможность смолоду бросить преподавание, уйти из провинциального института, где ему собирались присуждать какие-то степени, заставляли делать обязательные темы. Бог с ними! В течение пятнадцати лет он имел в своем распоряжении помещение для экспериментов, куда никто не совал носа, имел средства для закупки или заказа лабораторного оборудования... и работал, работал сколько душе хотелось - и днем, и по ночам.

- Частная благотворительность? - попытался выяснить Писатель.

Но тот только отмахнулся.

Он не хотел, чтобы его отвлекали от главного.

- Аппарат действует безотказно. Да вот вы сейчас сами увидите.

Встал, прошагал по коридору, исчез за поворотом - и тут же вернулся с сумкой в руках. Сумка была из белой кожи, с ремнем, чтоб носить через плечо, на ней поблескивала медная вязь замысловатых инициалов. Кто-то уже говорил сегодня Писателю о белой сумке с медными инициалами... Но сейчас припоминать не стоило, было не до того.

Изобретатель со всевозможными предосторожностями достал из сумки сверток каких-то мягких тряпок, а из свертка - коробку размером немного больше портсигара, из обычной пористой пластмассы скучного серовато-мышиного цвета (на улицах города стояли ящики для мусора из такой пластмассы). Открыл, показал смонтированное на крышке с внутренней стороны чтото вроде пульта управления - набор крошечных кнопок, рычажков, клавиш. Поиграл клавишами, потрогал кнопки. Опять закрыл коробку, поднял до уровня глаз Писателя, повернул к нему ребром. Там обнаружилось отверстие, очень узкая, удлиненная прорезь - как будто просто рассекли ножом пористый серый материал, и края чуть разошлись. Прорезь чернела тонкой чертой, похожей на случайную трещину, царапину.

...Кто-то ведет за руку - это отец - какой он большой, как высоко его шапка, плечи, надо сильно закинуть голову, чтобы это разглядеть, - гам, наверху, другой ветер и вообще все, конечно, другое; отец видит совсем другое, чем я, дальние-дальние дали, а может быть, даже те страны, где львы и пески, как нарисовано в книжках (хотя это я думаю, конечно, не всерьез, вроде как посмеиваясь - ведь я уже умею читать и знаю, что пальмы и пустыни от нас очень далеко, туда надо ехать). Зато, если смотреть вниз, как близко асфальт, растоптанный мокрый снег и как крупно видны башмаки прохожих, уверенно шагающие, приминающие снег, - и рядом все время мои детские ботинки, коричневые, круглоносые, мокрые, кое-где поцарапанные. Ботинки торопливо, учащенно ступают по черному мокрому асфальту, по остаткам серого снега, на себя непохожего, растекающегося водой, - моя короткая рука, сильно вздернувшись вверх, старательно держит палец отца с жестким желтым кольцом - а еще я вижу свои лохматые рейтузы, край меховой куртки... А отчего это в книжках не бывает таких картинок, чтобы была улица, дома и еще было видно плечо художника или живот, бок, кусок его пальто, или нога, колено - ведь всегда видишь кусок себя самого, хоть немного от себя, хоть что-то, без этого нельзя, не получается.

Губы у меня улыбаются сами собой, все время улыбаются.

От счастья. Я иду и чувствую - сегодня день счастья. Отец купил Мне только что в магазине игрушек великолепный большой самолет, о котором я Давно мечтал, ярко-синий, с вертящимся прозрачным пропеллером, похожим на крылья живой стрекозы, с убирающимися шасси и отворачивающимися рулями высоты. Я долго выбирал (самолеты были всех цветов: красные, голубые, зеленые, серые, фиолетовые, черные, оранжевые) и выбрал все-таки синий цвет, цвет неба.

Я иду торопливой, подпрыгивающей походкой, стараясь поспевать за отцом, который несет под мышкой коробку с моим самолетом, - а тем временем понемногу меня одолевают сомнения. Я все вспоминаю ослепительный оранжевый самолет, который отверг ради синего... и мне уже начинает казаться, что синий цвет гадкий, неприятный, тусклый, что на мой самолет скучно смотреть, что каждый мальчишка должен завидовать хозяину того ярко-оранжевого, огненного, ослепительного самолета, который остался в магазине на полке.

И я уже знаю (мы приближаемся к повороту), что вот сейчас на углу возьму и скажу отцу про оранжевый самолет. И в то же время понимаю, что не нужно это говорить, что отец терпеливо ждал в магазине, не торопил меня, дал выбрать... И что, как только я скажу эти слова, произойдет что-то ужасное, страшное для меня, непоправимое! И все-таки я знаю, чувствую, что обязательно скажу, не сумею не сказать, не смогу удержаться, как нельзя удержаться на скользкой, крутой ледяной горке... что уже начал сползать, медленно ползу к неизбежному - по мере того как неотвратимо приближается угол дома, за который нам надо сейчас заворачивать.

- Пап, - говорю я быстро, набравшись отчаянной решимости, - а рыжий был лучше. Я больше хочу рыжий.

Я говорю это, торопясь и задыхаясь, проглатывая концы слов, как раз на углу. На том самом углу, за которым (я это твердо знаю) меня ожидает беда. Ожидает возмездие.

Я говорю - и отец, нагнувшись ко мне со своей высоты, останавливается. Как раз на углу. Его большая теплая рука с жестким тяжелым кольцом делает какое-то нерешительное движение в моей руке.

- Ты знаешь... - Отец как будто что-то взвешивает, соображает. - Дело в том... Я как раз забыл купить сигареты. - Он принимает решение. - Ну что ж, так и быть, давай вернемся. Ты получишь свою рыжую машину, а я сигареты. - Покашливает. И делает маленькую педагогическую добавку: Только следующий раз будь умнее. - Смеется. - Особенно когда будешь выбирать жену.

Мы поворачиваем обратно. Я так и не обогнул грозный угол дома, так и не узнал, что же мне, собственно, угрожало. Отец и я - мы идем обратно, дружно и весело спешим навстречу радости, навстречу огненному новому самолету, которому завтра будут завидовать мальчишки с нашей...

Все вернулось на свое место.

Вернулись стены рабочей комнаты, окно, слабо просвечивающее сквозь плотные занавеси, вернулась коекак застеленная кровать и человек с голубыми глазами любопытного ребенка и выпуклым лбом мыслителя. В руках он держал пластмассовый ящик.

Вернулся ровный, монотонный ропот дождя за окном, приглушенное сонное шуршание капель в листьях.

Писатель сидел, откинувшись на спинку кресла, пытаясь собраться с мыслями. Кто мог знать обо мне такое - подсмотреть, подслушать - я никогда этого никому не рассказывал, вообще, разве такое рассказывают, разве можно такое рассказать, со всеми подробностями этой существующей только в прошлом улицы, с уходящими узко вверх стенами ее коричневых домов и коричневым, немного клубящимся воздухом прошлого, с теплом руки покойного отца - это ведь неповторимо, невоспроизводимо, вся эта сумма ощущений, запахов, привкусов, мимолетных душевных движений, почти не выразимых словами, - да я и сам не помнил этого, не знал, что помню, несу в себе...

Писатель крепко протер ладонями лицо. И начал не так уверенно, как обычно, немного бессвязно:

- Но вы знаете... В жизни было иначе, а тут... - он затруднился, как это назвать, - в вашей... передаче...

Изобретатель, смущенно-гордый, улыбался доброй улыбкой победителя.

- Я ведь не знаю, что вы видели. Это чисто личное, субъективное, у каждого свое. Вы должны были увидеть желаемое, исполнение желаний... даже если они в действительности когда-то не исполнились. - Объяснил: - Так я настроил аппарат. А на каком материале - ну это уже от меня не зависит. Материал подсказывает ваша жизнь, ваш опыт. - Он щелкнул крышкой коробки, опять открылись рычажки и кнопки микропульта. - Но можно ведь дать и совсем другую настройку. Ну например... - Стал трогать клавиши, осторожно перемещать рычаги. - Воздействие может быть, наоборот, раздражающим. Может не устранять, а, скажем, обнажать и обострять противоречия, конфликты. - Он сказал негромко, задумчиво: - Иногда это важно для лучшего познания жизни. Для активизации человека на борьбу со злом. - И, обронив мимоходом эту мысль, с минуту молча смотрел на серенькую коробку, которая обещала так много, так много в себе заключала неизвестного, еще не раскрытого.

Потом решительно хлопнул крышкой, отложил аппарат в сторону.

- Ладно, не надо больше демонстраций, успеется. - Отмахнулся. - Не в этом сейчас дело. Важно изучить новый процесс, выявить природу и закономерности воздействия. Огромное поле научной деятельности... встают очень интересные теоретические вопросы...

Но Писатель не спешил углубиться в чистую теорию.

- А как вы ставили опыты? Выходит, только на себе самом?

- В основном на себе, - подтвердил изобретатель. - А если на моей жене, на ее отце - тогда просил рассказать... возможно подробнее, точнее. Но это уже потом, к концу. А первое время только на себе - я ведь не знал, чем рискую, и не мог, не имел права втягивать других. - Об опасности он говорил просто, спокойно, без рисовки. - Я бродил вслепую. Действие на меня лучей было сильным, но самым неожиданным. То полнейшая потеря памяти, классическая форма амнезии - от перегрузки мозга, возможно. То совсем ранние, чуть ли не младенческие воспоминания - неестественно яркие, четкие, с подробностями вплоть до завитка какой-то дурацкой погремушки. Избавиться от них я не мог, было очень утомительно. А однажды я целый месяц был в странном состоянии... в духовном анабиозе, что ли, на грани бодрствования и сна, жизни и смерти. Ел, если меня кормили, гулял, если прогуливали, но, кажется, не мыслил, не сознавал своего существования. Страшная штука! Лицо его потемнело, он сжал кулаки и упрямо нагнул лоб. - Знаете, сам себя ввел в такое состояние, а вот вывести... Хорошо, что он всегда на всякий случай рассказывал жене все основное о своей работе. И вел подробные записи. Она, в конце концов, вывела его из анабиоза, хотя и с большим трудом. Искала, пробовала, ошибалась, уже совсем отчаялась вернуть его в нормальное состояние. И вдруг кончились его блуждания в мире неизвестного, он вернулся к людям, стал самим собой. Теперь это уже пройденный этап - он знает, как вводить в анабиоз и как выводить.

- Тише! - резко сказал Писатель - Кто-то, по-моему, ходит под окнами. Ведь любой из этой шайки может вернуться. Надо быть настороже.

Оба замолчали, прислушиваясь.

Но не было слышно никаких посторонних звуков - только равномерное доверчивое бормотание дождя, успокаивающее, усыпляющее.

Неприятно резко прозвучал звонок телефона. Писатель снял трубку. Серебристый женский голос сказал с мягкой, вкрадчивой настойчивостью:

- Говорит ваша читательница. Поклонница вашего таланта. Мне так хотелось бы увидеть вас...

- Я занят.

- ...увидеть вас. Сегодня, сейчас. Вы верите в предчувствия? Мое чутье мне говорит...

- Извините, у меня люди. Как-нибудь в другой раз. - Писатель, не вслушиваясь в серебристое назойливое щебетанье, положил трубку на рычаг.

Только дуры-поклонницы ему сейчас не хватало!

ВСЕВИДЯЩЕЕ "ОКО РА"

(Визит четвертый, продолжение)

- А как же вы все-таки сумели поссориться с телекомпанией? Что между вами общего? Не хотел бы я иметь такого врага, - серьезно сказал Писатель, - а я вроде не из самых трусливых.

Изобретатель стал рассказывать.

Он человек непрактичный, далекий от реальной жизни, неумелый. Когда настало время действовать, решил обратиться Б какую-нибудь газету, которая могла бы сразу дать изобретению огласку, разрекламировать его. Но потом вспомнил про компанию "Око Ра" - у них был дома старенький телестереоприемник, на нем стояла эта марка. И вот однажды он поехал в столицу (а ему не так-то легко выбраться, это бывает очень редко), узнал в справочном киоске адрес и разыскал многоэтажный дом... ну, такую башню в египетском стиле, с фигурами. (Писатель зябко передернул плечами.

Он знал этот уродливый, безвкусный небоскреб, с претензией на оригинальность, где сквозь пышный нелепый декор из обелисков, рабов, скарабеев, лотосов, пилонов, фараонов стоячих и фараонов сидячих жестко проглядывал костяк беспощадно-современного делового здания, здания-дельца.) Поднялся на лифте на двадцать четвертый этаж, там кабинет, сидит женщина. Говорят, один из директоров, может решать вопросы... как ее, такое имя из мира природы... Его не хотели пускать, он пошумел, вышла эта женщина, посмотрела на него и сказала: "Пусть войдет".

- Красавица Флора? - догадался Писатель.

- Вот, вот. Именно она.

Много лет назад молоденькая дебютантка с безукоризненной фигурой в одной из передач компании, сделанной по мотивам картин Боттичелли и других художников итальянского Ренессанса, сыграла роль прекрасной Флоры, богини цветов и юности. Она имела большой успех. Телезвезда, которая в память своей первой роли продолжала выступать под именем Красавицы Флоры, сделала грандиозную карьеру. Играла из года в год Клеопатру, царицу Савскую, Мессалину, Леду с лебедями, владычицу планеты Венера, дитя джунглей, воспитанное гориллами, и многие другие роли, для которых не требовалось одежды. Выступала в варьете, снималась в кино. Со временем она стала одним из тринадцати генерал-директоров компании, почти совсем не выступала, показала себя весьма деловым человеком, составила немалое состояние. У нее было чутье, она безошибочно предугадывала, что будет иметь успех, славилась своим пониманием "среднего человека". Она и себя с гордостью называла "средним человеком, взлетевшим на двадцать четвертый этаж", говорила репортерам, что не знает ничего сверх того, что печатают вечерние газеты, иллюстрированные журналы, и за всю жизнь не прочла ни одной "умной книги".

Здесь рассказ изобретателя стал менее связным. Писатель понял - Флора, заперев дверь своего кабинета, не захотела даже слушать об изобретении. Однако она была очень мила с посетителем и предложила ему поужинать с ней в ночном закрытом клубе "Око Ра", который считался в городе весьма фешенебельным и куда многие стремились попасть. Когда он отказался, наивно заметив: "Я, знаете ли, женат. Зачем же я с вами пойду?", в ее настроении произошел заметный перелом. Она сказала довольно грубо, что он, очевидно, авантюрист, шантажист, что стоило бы рассказать о его штучках на совете директоров и тогда его, наверное, засадят в тюрьму или в дом умалишенных. Тут - он не вытерпел, схватил ее покрепче за руки, бросил на кушетку, достал аппарат, настроил его определенным образом, направил на нее луч... Он не знает, не может знать, что она видела, это ведь сугубо индивидуальное, но, так или иначе, она была очень потрясена, подавлена, так и осталась лежать с закрытыми глазами. А он быстро ушел - во-первых, надоела вся эта канитель, во-вторых, надо было успеть на поезд, он обещал быть дома к определенному часу, а кто же любит нарушать свое слово, это неприятно.

- Дома сразу паника, тревога. Знаете, женщина, даже лучшая из женщин, святая, преданная... По-видимому, Красавица Флора все-таки привела в исполнение свою угрозу - рассказала об изобретателе на Совете Тринадцати, знаменитом совете генерал-директороз компании "Око Ра", который всегда заседал на двадцать четвертом этаже "египетского небоскреба".

Так или иначе, когда он сегодня рано утром приехал в столицу и узнал в киоске адрес Писателя, то за ним стали следить, обстреляли... он попытался уйти дворами, полез по пожарной лестнице, на балконе его ждали в засаде какието люди, очень хилые, хлипкие... облепили его, как тесто, он не виноват, но, кажется, кто-то из них полетел через перила, он совсем этого не хотел, хорошо, что там невысоко. Удивительно неприятное утро, столько ерунды.

- А вы все время так и прятались под кроватью?

Изобретатель ответил безмятежно:

- Нет, сначала в ваших часах... там стоят, у входа. Знаете, чем проще, тем труднее увидеть. - Он неожиданно улыбнулся озорной, почти мальчишеской улыбкой. - Это не мое открытие, об этом есть отличный рассказ у Эдгара По.

- И как же вы представляете себе дальнейшее? - спросил Писатель.

- Первый этап пройден. Теперь нужна широкая гласность, открытое обсуждение. И чтобы многие этим занимались. Нужны серьезные экспериментальные работы, сравнение результатов, анализ. Нужно сотрудничество психологов, физиков, физиологов, создание специальных лабораторий, институтов, международные связи. Вы неспециалист, я понимаю... Но мне требуется совет независимого, абсолютно порядочного человека. И я выбрал вас, - уважительно, с какой-то детской доверчивостью сказал изобретатель. - Я сделаю то, что вы посоветуете. В вашем "Дневнике интеллигента" я прочел: "Давно пора авторитет власти заменить властью авторитета". Тот, кто это написал, не может обмануть дове... - И вдруг остановился на полуслове, прислушался. - Как хотите, но, по-моему, стучат.

Да, стучали. Кто-то стучал во входную дверь. Теперь Писатель и сам слышал.

- Ничего не сделаешь, придется открывать, - Писатель встал. - Надеюсь, это моя стряпуха. Хотелось бы думать, что авантюрная часть истории уже позади.

Изобретатель сказал серьезно, тяжеловесно:

- Вы извините... нужна разумная осторожность. - И привычно полез под кровать.

Уже исчезла его голова, торчали только ноги, забавно извиваясь.

Вдруг ноги стали неподвижными.

Изобретатель под кроватью что-то говорил - трудно было разобрать что. Доносилось только: "...а...а..." Потом ноги опять зашевелились, задергались (все это было бы смешно; если бы не общая напряженная ситуация), изобретатель пополз обратно.

Вот показалась его кудрявая голова, ясные ребяческие глаза.

- Давайте сумку сюда. Быстрее! Она заметная... может выдать.

Прижав к животу белую сумку с монограммой, он опять нырнул под косо свесившееся одеяло и на этот раз исчез совсем.

Писатель, насвистывая сквозь зубы, пошел открывать.

ОПЯТЬ ОНА

(В и з и т пятый)

Это была опять она. Дама в красном плаще. Рассерженная Медея со змеящимися, как будто одушевленными волосами, которые сейчас, когда она стояла на ступенях крыльиа, ветер выдувал из-под капюшона, красного с черной оторочкой. Право, ей следовало бы ездить на колдовской колеснице, запряженной драконами. Но, судя по сапогам, густо залепленным грязью, она немало походила сегодня пешком. Что ж, у драконов, наверное, тоже бывают выходные дни,

- Однако вы довольно долго продержали меня под самым стоком воды. У вас льет именно над входом. - Она отодвинула Писателя в сторону (толчок был чувствительный, совсем не женский) и решительно прошла в коридор. Надменная, очень прямая, прислонилась спиной к деревянному ящику часов. Стали запирать дом? Очаровательно. - Ее яркая улыбка была полна яда. Вероятно, после моего утреннего визита. Ну, ведите меня в комнату, что же вы? - прикрикнула она на Писателя. - Живее!

Пожав плечами, Писатель повел ее в комнату. Скинув с плеч мокрый красный плащ, Медея на ходу пренебрежительно бросила его на письменный стол, осталась в узких брюках, заправленных в сапоги, и в темном глухом свитере без всякой отделки или украшений. Беспощадно пятная ковер грязными сапогами, прошла к окну и села в кресло. Писатель отметил про себя, что даже в продавленном кресле гостья сидела с очень прямой спиной, вся собранная, напряженная, - видимо, она вообще не умела расслабляться.

- Скажите мне спасибо. Все сделано, все улажено. Я все уладила, сказала она резко, подчеркивая слово "я". - Специально прогулялась раз и другой по улице Девы Марии, что за старым кладбищем... Эти дураки-агенты немедленно клюнули и пошли по следу! - Она, видимо, все еще переживала упоение борьбы, глаза ее сверкали, щеки окрашивал нервный румянец. - Я была в черном плаще, как он, рост у меня приличный, почти мужской. Волос не видно, если капюшон застегнуть наглухо, лицо прикрывала шарфом и темными очками. Ну и сумка, конечно... точно такая же, как у него, почти те же буквы. С плащом - вы понимаете, конечно, что я сделала...

Нет, Писатель не понимал.

- О господи! Так просто, - сказала она с отчетливым презрением. - Все мужчины тяжелодумы... Они должны искусственно развивать в себе наблюдательность к мелочам, тогда как мы, женщины, мелочны от природы. Любая деревенская девчонка, ревнуя, такое разглядит в своей сопернице, что не снилось никаким сыщикам мира!

Она потянулась за своим плащом, который красным пятном лежал поверх разложенных бумаг Писателя.

- Вот так... - И жестом фокусника вывернула плащ наизнанку, на его черную оборотную сторону. - Это же само напрашивается.

Теперь на письменном столе лежал брошенный густо-черный плащ, только где-то за обшлагом рукава чуть сквозила узкая красная полоска.

- Да, проще простого, - сказал Писатель задумчиво, поднимая рукав и для чего-то заглядывая в его красные недра.

Аи да баба! Обманула честных гангстеров, запутала их, закружила.

У них еще будут, чего доброго, серьезные неприятности по службе!

А потом, когда надобность миновала, она, вероятно, выбросила сумку в канал, наложив в нее камней, перевернула в подворотне плащ на красную сторону. И оборвался, исчез след мужчины в черном плаще, который разгуливал по улице Девы Марии. Остроумно, ничего не скажешь.

Неожиданно Медея сказала, повысив голос, подчеркнуто громко:

- Выходи, не дури. Ты слышишь? Ведь я прекрасно знаю, что ты тут.

Повисло молчание. Никто не откликался.

Она встала, решительным жестом сунула руки в карманы брюк, надменно вскинула голову.

- Ну? Живее! Слава богу, я не слепая. На самом видном месте лежит... а я-то его вчера искала... рукав от моего вязанья. - На письменном столе Писателя осталось лежать тряпье, в которое был завернут аппарат изобретателя. - Хватит! Довольно игрушек! - В голосе ее послышались резкие ноты. - Иди-ка сюда.

Из-под кровати медленно, как будто нехотя, вылезла на свет голова, показались плечи... Встал широкогрудый мужественный человек, смущенный, как школьник перед учительницей, неловко переминаясь с ноги на ногу.

- Ну, натворил глупостей? За один день столько напортил. Хорошо, что я поспела. Ты как ребенок, ты ведь не знаешь жизни, тебе нельзя действовать самому. Вот что получается, - она показала на разбегающиеся по стеклу книжного шкафа трещины, - когда ты один едешь в город. - Тон у нее был снисходительный, матерински покровительственный. - Теперь ты понял, что это я - и только я - спасаю тебя от забот и неприятностей? Оберегаю тебя от самого себя? Что только со мной ты в безопасности?

Он слушал молча, не протестуя, но и не соглашаясь. Лицо у него было какое-то темное, усталое, в кудрявых волосах запутался пух от перины. Голубые глаза смотрели в сторону, и трудно было понять, чего в них больше покорности или упорства.

- Ну хорошо, об этом потом. - Она перешла к деловым распоряжениям. - А сейчас возьми плащ...

Он, видимо, привык слушаться этого голоса, подчиняться ей во всех житейских вопросах. Повернулся было, чтобы идти в коридор и разыскать там свой припрятанный плащ, но она остановила его.

- Да нет, не тот. Мой, конечно. Вон лежит. И не на черную сторону... Они же тебя ищут именно в черном. Выверни! - Он вывернул плащ на красную сторону, но она опять осталась недовольна. - Дай сюда! Я дважды входила в дом в красном, может быть, всетаки один из них... Не стоит рисковать!

Взяла и резким движением рванула черную подкладку, черное отделилось от красного (клацнули, открываясь, кнопки, которые их скрепляли). Черное оказалось, в свою очередь, подбито желтым, она вывернула его наизнанку и аккуратно опять застегнула кнопки, только теперь в ее руках был совершенно неузнаваемый, рожденный заново канареечно-желтый плащ.

- Одевайся! Когда пойдешь, сгибай немного колени, будешь казаться ниже ростом. Вон за тем углом, - она подошла к окну и показала рукой, - машина, за рулем отец. Через три часа будешь дома... в полной безопасности!

- Но я хотел еще... - Он двинулся к Писателю. - Мне необходимо...

- Потом. Все потом. В другой раз.

Он колебался.

- Говорю тебе: в следующий раз. Ты приедешь. Я сама тебя привезу. Но только не сейчас... когда опасно. - Он стоял, упрямо нагнув голову. Она выложила последний козырь: - Не только сам попадешь в неприятную историю, но и других подведешь. Эти молодчики не церемонятся. Им поджечь дом, полный рукописей и книг...

Вздохнув, он сунул одну, потом другую руку в рукава желтого плаща. Застегнулся, поднял капюшон.

- Нет, не через дверь... Иначе сделаем. - Она проскользнула за занавес, бесшумно приоткрыла окно. - Прыгай... и напрямик садом. Угол дома, видишь? Ограда сада невысокая, перелезешь. Прохожих там мало.

Она все учла, все предусмотрела.

Позаботилась решительно обо всем, оставалось только одно - исполнять. Он подошел к окну. Оперся руками о подоконник, последний раз взглянул на Писателя... глаза их встретились...

"Мы увидимся. Он вернется, - подумал Писатель уверенно. - Если будет жив... Непременно!" Изобретатель легко перекинул свое сильное тело через подоконник и спрыгнул вниз. Можно было видеть, как мелькало между деревьями яркое пятно его желтого плаща, когда он бежал через сад. Припав лицом к окну, Медея неотрывно смотрела ему вслед.

- Все, добрался. Сел в машину. - Прикрыла на минуту глаза рукой. Наконец-то! Уехал. И, кажется, никто за ними не следил. - Она обернулась к Писателю. - А теперь... Ну что ж, теперь нам надо поговорить. Вы должны знать всю правду.

НЕНАВИСТЬ ЛЮБЯЩЕЙ

(Визит пятЫй, продолжение)

- Поговорить? Охотно. - Писатель сосредоточенно набивал трубку табаком. Наконец-то это можно было сделать спокойно, не рискуя получить пулю в лоб. - Если вам не трудно, сударыня, то оставьте, пожалуйста, окно открытым, тут душновато. Надо сказать, что у меня редко бывает такой оживленный утренний прием... Кстати, сударыня, вы позабыли представиться. Вы так небанальны, так мило пренебрегаете общепринятыми условностями, но все же хотелось бы...

Она не удостоила его ответом.

Села на прежнее место, в кресло, постаралась привести в порядок свои растрепавшиеся волосы, сколов их на затылке покрепче большой заколкой. Теперь на ее лице проступило новое насмешливо-торжествующее выражение, вздрагивали углы губ - точно просилась наружу дерзкая беззаконная улыбка, крылья тонко очерченного носа трепетали. Очень красивое лицо. Яркое, смелое, сильное. И все-таки что-то в нем было неприятное - может быть, чуть ближе, чем -надо, посаженные глаза? Или надменный излом бровей? Да, опасное лицо.

- Разрешите закурить? - Писатель достал зажигалку.

Она нетерпеливо дернула плечом - курите, какое мне дело. Заговорила медленно, тяжело:

- Ну, так вот. Он не шарлатан, не обманщик... сознательно никогда никого не обманывал. Нет, у него затронута психика. Вы понимаете? спросила она звенящим голосом. - Он маньяк... ну, просто сумасшедший... Во всяком случае, по временам бывает именно таким. Когда на него находит.

Писатель раскурил трубку и окутался клубами дыма. Он не спешил отвечать. Он явно приготовился слушать дальше.

- У него возникают бредовые, навязчивые идеи: каждый раз какое-нибудь изобретение, открытие мирового значения, которое он якобы сделал. - Она настороженно следила за тем, какое впечатление производят ее слрва. - Умеет говорить об этом толково, связно, логично, так что сначала можно подумать... Но вы, писатель, психолог, вы, конечно, сразу поняли, с кем имеете дело, вас нельзя обмануть, я уверена.

Писатель, не выпуская трубки изо рта, спросил:

- Давно вы с ним познакомились?

- Десять лет назад. - По ее лицу прошла какая-то тень воспоминаний, черты немного смягчились. - Я была студентка, совсем девочка. Но уже тогда умела принимать решения. И я сразу же, в тот первый вечер... - Она замолчала. Писатель не торопил ее, терпеливо ждал продолжения. - Он был одинок, несчастен... болен. Я увезла его и спрятала в своем собственном доме, в маленьком захолустном поселке, которого не найти на карте. Я достаточно богата и могу позволить себе роскошь удовлетворять все его прихоти. Оборудование, приборы... Он ни в чем у меня не знал отказа. Пусть это всего-навсего игрушки, но если эти игрушки облегчают ему жизнь, заполняют пустые часы и дни, то не жаль никаких денег. Он верит, что он изобретатель, чувствует себя настоящим человеком, счастлив по-своему...

- Вы запирали его? - спросил в упор Писатель, разгоняя рукой дым и вглядываясь в это красивое непроницаемое лицо. Она уклончиво повела плечами. - Не отпускали в город? Прятали машину, не разрешали пользоваться ею?

Она стала объяснять:

- Он слишком нервный, чтобы сидеть за рулем. А город на него действует возбуждающе, врачи...

- Так. Понятно. Пошли дальше. Богатство, текущий счет, средства на его прихоти... - Он неожиданно лег грудью на стол, протянул руку и цепко схватил ее длинные, гибкие пальцы, сжал их. Она попыталась вырваться, но не смогла. - Ну, полно, полно, ничего мне от вас не нужно, только маленькое обследованьице.

Она негодующе фыркнула. Преодолевая сопротивление, он разжал ее кулак, потрогал узкую ладонь.

Как он и думал, на ладони, там, где начинаются пальцы, легко можно было прощупать затвердения, мозоли, каких не бывает у богатых капризных дамочек.

Он отпустил ее руку, она резко откинулась назад, ушла в кресло, сжалась, как затравленный зверь.

И, сверкая глазами, закричала:

- Да, работаю в огороде, в саду... И нисколько не стыжусь! Копаю, не разгибая спины. Вожу и продаю фрукты, торгуюсь за каждый грош. Можно спать и четыре часа в сутки, от этого не умирают, - сказала она с беспощадной усмешкой. Надо отдать ей справедливость - она умела быть жестокой не только по отношению к другим, но и по отношению к себe. - Месяц проработала как проклятая - и пожалуйста, он имеет возможность заказать очередное бессмысленное сплетение трубок, щитков и пробирок, которому будет радоваться, как мальчик. Пусть радуется! А что я жертвую собой, гублю свою жизнь, жизнь отца... Какое это имеет значение?

Фанатики бывают разные. Эта была фанатиком любви - любви, кажется, очень похожей на ненависть, любви страстной, неистовой, мрачно окрашенной, не приносящей радости, приносящей одну только боль. Слепо преданная своему идолу, она ежедневно, ежечасно бичевала себя во имя этого идола, ке спрашивая, нужно ему это или нет.

И все записывала в счет, за все требовала оплаты - за каждый удар бича, за каждую царапину.

Что поделаешь, самый преданный жрец бывает обычно самым деспотичным. Фанатизм и деспотизм так часто соприкасаются.

- Вы учились... - начал было Писатель.

- В Высшей Школе Музыки и Музыковедения, - сказала она с вызовом, - у лучших профессоров страны. Подавала надежды. Стоит ли теперь об этом вспоминать? "Похоронила себя в глуши", как писалось в благопристойных романах девятнадцатого века. - Подражая голосу рыночной торговки, она затянула нараспев с жестоким смехом: - Отличная спаржа, отборные артишоки! Салаты латук, эндивин, эскароль, ромен! Не хотите ли французский сорт сельдерея, красную капусту савой, . лук-шарлот с мелкими головками... Оборвав свою буффояаду, сказала без улыбки, строго: - Вот как оно бывает, дорогой Писатель! Называется: жизнь! В романах девятнадцатого века такого не встретите.

- Ну, у девятнадцатого века были свои противоречия. Хватало, - сказал Писатель. - Не только розы и чувствительные элегии...

Но она не слушала. Она вообще плохо умела слушать других.

- И не жалею. Ни на секунду ни о чем не жалею. - Она нахмурила брови, резко обозначилась горькая складка на переносице. - А всех вас, чистеньких, благополучных, я презираю, слышите, презираю... И ваши мнения о моей жизни мне неинтересны, я их выслушивать не желаю, оставьте их при себе. Так же, как и ваши вздохи, сожаления!

Писатель понял, что она спорит не с ним - через его голову с какими-то бывшими подругами, которые теперь при встрече едва кланяются ей, со старыми знакомыми семьи, которые говорят о ней, горестно покачивая головами, как о "погибшей", "окончательно опустившейся".

Она встала и начала ходить взад-вперед по кабинету, как узник в камере.

- Пусть работает в своей лаборатории! Пусть тешится иллюзиями. Мир не должен его замечать. Какое дело до него миру? Он безвреден. Конечно, только рядом со мной и под моим наблюдением. - Поправилась: - То есть под наблюдением врача. Мы следим за ним, я и отец... стараемся никогда не оставлять его одного. Это случайно вышло - отец работал на дальнем конце участка, а я поехала за ящиками для яблок. Он уже второй раз так удирает в город за последний месяц. Тогда затеял с телекомпанией, а теперь с вами. Эта его болтовня о каком-то аппарате, ну, не аппарате, магической коробке... - Она явно прощупывала, что именно Писателю известно, что успел рассказать изобретатель. - Да ведь это просто мираж... своего рода галлюцинация. Ему это привиделось, померещилось. Навязчивая идея, не имеющая ничего общего с реальностью.

- Он показывал мне коробку, - сказал Писатель между двумя затяжками, не спуская глаз с ее лица.

- Показывал? - Она задохнулась, - Так, значит... О боже! - Тут же спохватилась: - Да это чепуха. Сказки! Я никогда не поверю...

И замолчала. Потому что увидела на письменном столе выглядывающий из-под бумаг угол знакомой серой коробки. Взяла в руки, повертела. Сомнений быть не могло - это был он, "аппарат воздействия".

- Выкрал. Увез...

Опустившись в кресло, она продолжала разглядывать аппарат, который лежал у нее на коленях.

Потом подняла глаза на Писателя и сказала, решившие:

- Ну хорошо. Пусть так. Теперь я вам все скажу. Все как есть. Он просто гипнотизер. И гипнотизер действительно блестящий, выдающийся, очень талантливый. Личное дарование... плюс метод, который он разработал. Он и мне передал, я его ученица. Вот вы сейчас убедитесь!

...говорю. Отец, слушая меня, не останавливается, идет дальше, мы огибаем угол дома, заворачиваем за него.

- Ах, вот как. - Отец как будто что-то взвешивает, обдумывает. - Тебе не нравится синий? Больше нравится рыжий? Ты переменил решение? Ну что ж!

Я понимаю, что сейчас произойдет ужасное, хочу помешать отцу, повиснуть на его руках, хочу плакать, просить прощенья, кричать, что я больше не буду, что я дово: лен синим, очень доволен. Но ничего не успеваю, каменею, не могу пошевельнуться, руки прижаты к бокам, горло сдавлено.

Отец спокойно, неторопливо, не меняясь в лице, открывает коробку.

Бросает на тротуар синий красавец-самолет, самолет грешит, отец поднимает ногу, наступает на него... раз и другой... я хочу зажмуриться, не видеть, не знать, но не могу, смотрю, и горячие горькие слезы...

Все вернулось. Стены кабинета, занавеси, лицо чужой женщины.

В чем дело? Ведь первый раз было другое, совсем другое. Ах да, изобретатель изменил настройку аппарата, при мне вертел рычажки.

Та настройка была идеализирующая, а эта, очевидно...

Писатель спросил:

- А вы можете повторить это без коробки?

И протянул руку, чтобы взять у нее аппарат.

Но не успел.

Она закричала: - Назад! Не трогать!

И прямо перед собой Писатель неожиданно увидел нацеленное на него дуло маленького дамского револьвера. Откуда Медея его извлекла - он не успел заметить. Из кармана брюк, что ли?

Не очень-то приятно, когда красивая женщина с решительным лицом держит твердой рукой маленький дамский револьвер, нацеленный тебе прямо а живот.

Тут не до шуток.

- Руки вверх! - скомандовала Медея.

- По-моему, это лишнее, - сказал Писатель, не поднимая рук. - Конечно, если вы будете настаивать, сударыня...

Она не настаивала. Она кусала губы и раздумывала - о чем? Его, естественна, интересовал ход ее мыслей. Мало ли до чего она могла додуматься, не спуская пальца с курка. Он. старый солдат, хорошо знал, что оружие иногда подсказывает человеку самые странные и ненормальные поступки. Оружие ведь сделано для уничтожения и, как всякая вещь, помнит, для чего сделано.

- Знаете, поднимать руки - это как-то глупо, - сказал Писатель, разглядывая на близком расстоянии черное отверстие ствола. - В этом есть что-то театральное. Тут в смешном положении и тот, кто поднимает руки... и тот, кто командует.

Она сказала медленно, как бы раздумывая вслух:

- Об аппарате достоверно знаете вы один. Только вы один держали его в руках... Значит, если я сейчас...

Дуло пистолета, направленное до этого ему в грудь, поднялось до уровня лба. Теперь оно было нацелено между глаз Писателя. Неприятный холодок пополз у него по спине. Рука Медеи помедлила и начала понемногу спускаться вниз, но очень нерешительно. Потом опять поднялась...

Писатель разозлился. Он не привык быть игрушкой в руках других. Привык сам решать свою судьбу.

- Ну, стреляйте, - сказал он сквозь зубы, пристально глядя ей в глаза.

Встал со стула и, огибая письменный стол, держась к нему спиной, медленно двинулся ей навстречу.

Внезапно она уронила револьвер на ковер. Закрыла лицо руками.

Плечи ее тряслись от рыданий.

Он спокойно подобрал револьвер с пола, поставил на предохранитель, положил на всякий случай в карман своей куртки. Такие нервные особы иногда довольно круто меняют решение.

- Успокойтесь. Придите в себя Хотите, я сварю вам черный кофе? Ничего страшного не произошло. Как вы сейчас себя чувствуете?

Она сидела в кресле, по-прежнему не отнимая рук от лица. Писатель решил, что надо дать ей оправиться, не стал больше задавать никаких вопросов.

Он пошел на кухню, налил стакан воды и принес. Медея сидела, устало уронив руки на колени. Глаза у нее были заплаканные, но, когда он вошел, она нетерпеливо, раздраженно отвернулась к стене.

Не стала пить, оттолкнула его руку со стаканом.

- Видите ли, сударыня, что касается вашей версии о сумасшествии... сказал Писатель, стряхивая капли воды с рукава домашней куртки. - Я бы не советовал вам на ней настаивать. Аппарат явно известен не мне одному. Известен, скажем, сотрудникам компании "Око Ра". Иначе компания не преследовала бы изобретателя так настойчиво. Они там не любят сорить деньгами, а преследование стоит денег - и немалых. Очевидно, совет генерал-директоров считает вашего мужа вполне нормальным, а аппарат реальностью. Да он мне сам сказал, что Флора, знаете, эта бывшая...

Из всего, что Писатель говорил, она, кажется, услышала только женское имя - Флора. И вскинулась с невероятной яростью, как пантера, которая бросается на добычу. Писатель даже испугался.

- Вот... стоит. ему уйти. Ня нето .вешаются женщины... Он будет на виду, в почете, у него будет своя жизнь, Я украла его у всех, спрятала... Я никогда не думала, что из этого что-то может выйти. Что он найдет... Я давала деньги, я тянула из себя жилы для того, чтоб он искал, искал хоть всю жизнь, если это доставляет ему удовольствие. Но не для того, чтоб он нашел!

Пятна румянца рдели на ее щеках, волосы растрепались, было даже как-то жутковато на нее смотреть.

Кулаки ее были прижаты к груди, она сжимала пальцы так сильно, что костяшки побелели. И говорила, говорила, точно вознаграждая себя за многолетнее молчание, привычную скрытность:

- Когда мы с ним познакомились... у него была тетрадь, озаглавленная: "Дезидерата". Ну, все знают, что это означает. "Желаемое". Так пишут в библиотеках на списках книг - желаемое, то, чего у нас нет, что мы хотим... А он заносил в эту тетрадь свои идеи, замыслы... то, что он мечтал найти, осуществить. Писал об этих проклятых "лучах воздействия", о будущем аппарате. Помню, я, смеясь, положила ладонь на эту тетрадь. И сказала вроде как шутя: "О, как я хотела бы стать вашей Дезидератой!" Это было так давно. Я была тогда наивна и думала, что жизнь - это исполнение желаний... поиски идеальной гармонии, которая достижима.

Ее темные глаза смотрели мимо Писателя. Помнила ли она, где находится, с кем разговаривает, зачем сюда пришла?

- Так я и не стала его Дезидератой Дезидератой осталось вот это. Взвесила на ладони рат. - Это перетянуло. - Усмехнулась. - Да, он мне не изменял, оя ведь порядочный, честный человек, добрый малый. И когда ему было изменять? Он терпел меня рядом с собой, привык, что помогаю ему жить, работать, даже, иногда зам-ечал, что я женщина. - Порывисто повернулась к Писателю. - Хотите знать, когда я была по-настоящему счастлива? Месяц. Один месяц за все эти годы. Когда после одного неудачного облучения...

- Он впал в странное состояние полусна?

- Да. - Она не удивилась, что он знает, не задержалась на этом, ей было не до того. - Страшно выговорить, я иногда мечтаю по ночам... а что, если бы он опять стал такой, как в тот месяц... или слепой. Как бы он во мне нуждался, как ждал моих шагов, прислушивался...

Она замолчала. Что-то ее насторожило. Писатель положил ей обе руки на плечи, заставил ее присесть на корточки, спрятаться за стол.

Из-за полуоткрытого окна спрашивали:

- Писатель... тут живет Писатель?

Голос был женский. Серебристый, необыкновенно чистый и обольстительный.

Писатель немного раздвинул занавеси, выглянул в сад. Очаровательное создание, юное и женственное, плутало среди кустов. Зонтик не мог уберечь от дождя ее элегантное белое пальто с черным игольчатым мехом на рукавах и по подолу ("Шикарная модель парижской фирмы", - бегло подумал Писатель). Старый дом, словно мстя за вторжение, злорадно извергал на нее бурные потоки грязной воды, фыркая и сердито отплевываясь.

- Я сейчас выйду, - сказал Писатель, - встречу вас. Оставайтесь на месте.

И задернул занавеси.

- Но я не хочу прятаться, - возмущенно шипела Медея, когда он тащил ее за руку по коридору. - Я никого и ничего не боюсь. Что мне...

Писатель без особых церемоний подтолкнул ее к узкому деревянному ящику часов. Открыл дверцу.

- Молчать! Мне надоели ваши штучки... А если эта новая тоже из шайки? Что-то у нее слишком невинный вид. Через вас чересчур легко добраться до вашего мужа, милочка. Извольте думать о муже.

Упоминание о муже сделало ее послушной. Она вошла внутрь часов, закрыла за собой дверцу.

ЗАЛГАВШИЙСЯ АНГЕЛ

(Визит шестой)

Вблизи очаровательница оказалась не такой уж юной. Ей можно было дать около тридцати. "Сорок пять", - спокойно констатировал Писатель, со знанием дела оценив уровень затрат, мастерство обработки материала. Умело загримированная, изыскаяно и со вкусом одетая, вся она была драгоценным произведением искусства, созданным руками первоклассных портных, парикмахеров, косметологов, массажистов, парфюмеров, ювелиров.

Если приглядеться, нельзя было не узнать эти прищуренные нагловато-невинные глаза с подсиненными блестящими веками и большой, пухлый рот, эту платиновую, почти бесцветную челку, спускающуюся на самые брови. Все это столько раз мелькало в журналах, на стереотелеэкране, в кино... Красавицз Флора! Да, конечно, это была она.

"Сегодня у меня побывают, кажется, все тринадцать вице-директоров компании "Око Ра", - подумал Писатель. - Любопытно".

Она представилась. Стянула перчатку, привычно подала руку, как ее подают для поцелуя - изогнув по-лебединому. Он взял эту руку, немного повернул, поставил вертикально - и не поцеловал, просто пожал.

- Здесь можно курить? - Она достала из сумочки длинный-предлинный мундштук и тонкую-тонкую папироску.

- Пожалуйста. Будьте как дома. - Писатель пододвинул ей пепельницу. Это лестно для любого: принимать у себя известную актрису, гордость нации... прелестную женщину... а главное - видного деятеля нашего делового мира.

Надо отдать ей справедливость: она была житейски умна. Посмотрела на Писателя продолжительным взглядом прищуренных глаз и сразу отказалась от роли соблазнительницы.

- Извините, что так врываюсь к вам. Ваш талант... - Писатель с трудом изобразил улыбку. Он всегда выглядел глупо в таких случаях, не знал, как себя держать. - Я привезла вам билеты. Хочу вас попросить посмотреть меня в последней роли в спектаклеревю. Мне так дорого ваше внимание! - Щелкнула замком сумочки, выложила билеты, придавила их одним из камней, которые были разбросаны по всему письменному столу. - Два места в директорской ложе. Вы придете?

- Возможно.

- Конечно, никакой рекламы я от вас не потребую, как другие звезды. Никаких рецензий мне не надо, да ну их! - Когда она увлекалась разговором, у нее прорывались вульгарные фразы, простонародные жесты. - Так, значит, завтра...

- Постараюсь. - Про себя Писатель твердо решил, что отдаст билеты своей старушке уборщице и ее сыну. Пусть посидят в ложе директора.

- Я буду ждать вас, смотреть в щелку занавеса, как маленькая дебютантка. - Она мило улыбнулась Писателю. - У вас всюду камни? Я безумно люблю камни, вообще все простое, твердое, грубое. Я ведь не пучок кисеи, родилась не во дворце. - Вероятно, она считала, что Писателю это должно понравиться. - Да, я простая, и у меня простые, грубые вкусы. Люблю народные гулянья, танцы на улицах... карнавал в моих дорогих Плевках, откуда я родом. - Плевками назывался самый подозрительный район города, район трущоб, притонов, люмпенов. - Знаете, чтобы обливали водой... сыпали из окон опилками, мукой. Очень весело!

Она удобно уселась в кресле, роняла ничего не значащие слова, пустые фразы, явно тянула время, острым взглядом ощупывала комнату, кусок коридора.

Чем дальше, тем сильнее в ней проступало что-то нахально-пробивное, бесцеремонное, уличное, что резко не соответствовало ее парижскому туалету, продуманной прическе и тщательно выполненной маске лица. Невольно он сравнивал эту преуспевающую даму с той, что сидела в кресле до нее. Та, одержимая страстями, раздираемая ими, не умела и не хотела позаботиться о себе, о своей наружности, месяцами, наверное, не смотрелась в зеркало. Заколки и шпильки не держались, стремительно вылетали из ее упрямых волос, живые капли дождя стекали по живой, неоштукатуренной коже, и она их не стирала с лица, даже, кажется, не замечала...

Обе были опасны. Обе были сосредоточены только на себе, на своем "я", на своих желаниях, обе были эгоистичны, хотя и по-разному, обе не посчитались бы с чужой жизнью, добиваясь своего. В обеих было что-то от зверя-хищника и не хватало человеческого.

Эта, с купленным за деньги молодым лицом и немолодой шеей, хотела удовольствий (вероятно, довольно низменного пошиба), денег, власти. И еще, наверное, хотела борьбы и интриг, сильных ощущений, удовлетворенного самолюбия, хотела острой радости победы над жертвой, той радости, которая так необходима хищнику. А та - что нужно было ей? Чего хотела Медея, затиснутая сейчас в узкий дубовый ящик часов, о чем она думала? Какие планы роились в упрямой голове Медеи? Что будет делать дама в красном на черной подкладке плаще, когда вернется к себе домой? Здесь возможны были полярные варианты, самые неожиданные решения. Будет держать мужа под дулом револьвера?. Или, наоборот, сама отвезет через несколько дней в город, принимая меры предосторожности, заботливо оберегая от всяческих опасностей? Кто знает, кто может знать?..

- Вы пришли ради изобретателя, - негромко, без всякого выражения сказал Писатель.

- Что-о? - удивилась Красавица Флора.

Он опять повторил свою фразу - так же неторопливо, так же без всякой интонационной окраски.

- Я не понимаю, о чем вы, - сказала она. На лице ее очень естественно изображалось недоумение.

- Не лгите, ангел мой, - сказал Писатель, получая маленькое удовольствие от того, что когда-то с этими же словами обратился д'Артаньян к Миледи. - И, в конце концов, сколько вы будете так сидеть? Рано или поздно вам все равно пришлось бы сказать...

Она отбивалась.

- Но я не знаю никакого изобретателя... Я из-за билетов. Мне хотелось самой...

- Ложь! - Он повысил голос. - Ни одному слову не верю! Вам прекрасно известно, что я ни за что не пошел бы на это ваше кретинское ревю. Стукнул кулаком по столу, так что камни подскочили. - Перестаньте меня дурачить, слышите? В чем дело? Ну?

Он нарочно дал себе волю, разрешил кричать. Посмотрим, как такое на нее подействует.

Она встала, уронила длинную перчатку, которую он не поднял.

Наступила на нее.

- Я не хочу с вами разговаривать. Вы хам! Я...

- Нет уж, теперь не уйдете. - Он загородил ей дорогу. - Извольте объяснить, зачем явились. Мне надоели потемки. Сегодня день загадок, хватит с меня...

Он стоял, расставив ноги, сжав кулаки.

Внезапно Красавица Флора сдалась, уступила. Она безвольно опустилась обратно в кресло, откинула на спинку голову.

- Ну что ж... Хорошо. Я скажу. Мне тякело, но все равно. Наплевать! Так знайте же: я не могу забыть его - с тех пор, как увидела тогда в оффисе. Это как заноза... Будто меня околдовали, сглазили. - Она быстро скрестила пальцы, как делают крестьянки в глухих горных селеньях, отгоняя злого духа, нечистую силу. - И я ведь не сидела у стенки, пока все плясали, о нет! Меня любили, у меня валялись в ногах, из-за меня стрелялись, вешались, травились. - Этот послужной список она припоминала не без удовольствия, как бывалый службист припоминает поощрения и награды. - А тут... Он вошел, и, знаете, мяе сразу захотелось все послать к черту, начать жить сначала. Быть ему скромной подругой, стирать его носки, делать для него эти чертежи. Жить на мансарде. И подумать только, что это я, я. Красавица Флора! О, какие только прозвища мне журналисты не давали: "Флора Великолепная", "Флора Непобедимая"...

Писатель прервал ее.

- Вы что же, собираетесь его найти? И очевидно, с моей помощью?

- Да, - она опустила синие веки. - Я не могу жить без него... не могу дышать.

Она была актриса. Но скверная актриса. И сыграла это плохо, неправдоподобно.

ДЕЛО ЕСТЬ ДЕЛО

(Визит шестой, продолжение)

Писатель сказал жестко: - Значит, влюбились? Так, так. Чердак, хлеб да вода... Пастораль. Необыкновенно к вам подходит. Парижские духи "Шанель" изволите захватить с собой на чердак, мадам Флора?

Она сделала лицо невинной жертвы.

- Вы мне не верите, не доверяете?

- Нет.

- Но это оскорбительно!

Он всерьез обозлился.

- Поищите других простаков. Я стреляная птица. - Невольно бросил взгляд на пулевое отверстие в стекле книжного шкафа и усмехнулся. - Для меня совершенно ясно...

- Что ясно? - спросила она с тревогой, кажется, неподдельной, приподнимаясь в кресле.

- Ясно, что вы хотите этим спектаклем на дому меня разжалобить, резко сказал Писатель. - А сами собираетесь выудить любой ценой адрес изобретателя и передать его компании "Око Ра". Что? Раскусил я вас?

Как ни странно, она совершенно успокоилась. Села поудобнее в кресле. Неторопливо открыла сумочку, перед круглым зеркалом большой черепаховой пудреницы старательно поправила белые пряди челки. Провела пуховкой по носу.

- Вы попали впросак, Писатель, - голос ее звучал насмешливо. - Что поделаешь, даже умные люди иногда ошибаются. Нет, пусть компания нанимает себе ищеек и сама с ними разбирается. У меня другое на уме.

Похоже было, что на этот раз она говорит правду.

- Этот тип уже был у вас, - она оглядела паркет, затоптанный, с отчетливыми следами грязных сапог, - и, очевидно, еще появится. Он хочет доверить свою судьбу порядочному человеку. Он мне сам об этом сказал. Презрительно оттянула нижнюю губу. - А такие пай-мальчики, как вам известно, в современном обществе...

- Встречаются нечасто.

- Вот именно. Так что никуда он не денется. Все равно припрется сюда, к вам. Искать его больше негде, как только тут, в вашей трухлявой халупе.

Писатель поклонился.

- Из ваших милых слов я, видимо, могу сделать лестный вывод, что вы меня считаете...

Красавица Флора не дала ему договорить. Похоже, привыкла иметь дело с подчиненными, которых можно прерывать безнаказанно.

- Ч-черт! Я тогда погорячилась. Была обижена. Зла на него - и как взвилась! Это глупо - давать волю своим чувствам. Кто из нас может себе позволить такую роскошь? Я не подумала, не рассчитала... Ну а теперь мне надо во что бы то ни стало его заполучить. Это не каприз, а деловая необходимость. - Голос ее стал властным. - И вы должны мне помочь!

Чувствовалось, что отвязаться от нее будет не так-то просто, что она всеми доступными ей способами будет добиваться своего.

Писатель спросил:

- Скажите, это вы мне сегодня звонили? Поклонница - и все прочее.

Она пожала плечами.

- Ну да. Надо же было убедиться, что вы дома. Я пришла сюда пешком, свою машину оставила у шляпного магазина. - Добавила предостерегающе: - О моем приходе никто не должен знать. Это в ваших же интересах.

- Вы мне угрожаете? - спросил Писатель лениво. А интересно, у этой тоже есть в сумочке дамский револьвер?

- Угрожать вам было бы просто неосторожно, - сказала Красавица Флора очень спокойно. - Вы человек смелый, сильным, и угрозы могут только толкнуть вас на сопротивление. Нет, с вами надо договариваться по-хорошему... и без штук, честно.

Писатель усмехнулся.

Казалось, она раздумывала, чтото решала для себя. Наконец, видно, решила. И спросила быстро, коротко:

- Он вам показывал это?

Писатель ответил, что да, показывал.

- Вы понимаете, чем это пахнет? - спросила Красавица Флора, перегибаясь к нему через подлокотник кресла и щелкнув пальцами. - Пахнет жареным!

Писатель поморщился.

- Это крупное научное открытие. Еще неясно теоретически даже самому автору, какой характер носит это воздействие и к чему может привести...

Она прервала его.

- Да я не о том! Неужели нужно обязательно иметь деловую хватку, опыт организатора, чтобы сразу представить себе практические последствия?..

Писатель, очевидно, догадывается, что она не так уж слепо предана компании, что у нее есть свои интересы. Да и вообще глупо на что-то идти слепо, закрыв глаза. Так делают только мелкомасштабные, безвольные люди. Она даже ныряет всегда с открытыми глазами... Конечно, несолидно самой себя рекламировать, но у нее вполне установившаяся деловая репутация, она администратор крупного калибра. И может быть полезна... очень полезна... может сразу поставить дело широко, масштабно, чего там - глобально! Если уж говорить начистоту, она всю жизнь ждала именно такого глобального дела, которое позволило бы ей проявить себя, свой незаурядный деловой темперамент. Нет, она не собирается кончать жизнь одним из тринадцати генерал-директоров, ей давно уже стали узки эти рамки. Она еще покажет миру, на что способна. Она готова рискнуть всем своим наличным капиталом, по первому требованию вложить его в дело. Кто не рискует по-крупному, кто боится рисковать, тот всегда останется одним из тринадцати. Никогда не станет первым!

- Да в какое дело вы собираетесь вкладывать капитал? - спросил Писатель. Она говорила с ним так, точно они были держателями одних акций и отлично понимали друг друга, давно нашли общий язык.

Неужели Писатель до сих пор не понял? Аппарат изобретателя назовут "навевателем грез", "идеализатором"... "утешителем". Да мало ли как его можно назвать? Будет создана международная фирма "Иллюзия". Или межконтинентальный концерн "Идиллия". Это неважно, в конце концов. Важно другое. Каждый человек захочет имет!" у себя такой аппарат. И готов будет продать последнее, чтобы его приобрести. Век радиосказок, стереотелекартинок кончится. Компании телебизнеса с треском рухнут, рассыплются обломками, как колоссы на глиняных ногах.

Многие громкие имена при этом забудутся, многие крупные состояния погибнут в этой стихийной катастрофе. Горе тому, у кого нет гибкости и дара предвиденья! Горе побежденным... А на деловом небосводе взойдут новые яркие светила. Ни один самый пошлый и роскошный кинобоевик, ни один самый дешевый карманный бестселлер-детектив не смогут выдержать конкуренцию с грезами фирмы "Иллюзия". Сам себе всегда герой! На дому, доступно, дешево, просто! Так потрафлять личному вкусу человека, так работать на индивидуальный заказ до сих пор не имел возможности никто. Грандиозные перспективы. Это будет почище всех патентованных таблеток-транквилизаторов, к которым так пристрастился современный мир, похлестче алкоголя, курева, наркотиков. И куда дешевле! И совершенно безвредно! Самый кассовый предмет спроса, самый необходимый. В стране, где правительство попробует запретить аппараты "Иллюзия", обыватели сменят правительство.

Красавица Флора сынала готовыми фразами для рекламных проспектов, хлесткими газетными заголовками. Ее фальшивое, неестественно гладкое лицо светилось сейчас искренним и чистым увлечением. "Вот она, ее Дезидерата, подумал Писатель, - ее желаемое. У каждого свое..." Он спросил:

- А чего хочет компания? Зачем весь этот шум, гангстеры, погоня?

- Компания в панике, - с недоброй усмешкой сказала Красавица Флора. Совет Тринадцати смертельно перепуган. Еше бы, такой конкурент. Они люди бизнеса и умеют предвидеть дальнейшее, им не надо ничего объяснять.

- Хотят предложить ему крупную сумму, чтобы он не брал патент? Или рассчитывают запугать?

Она пожала плечами. Возможно, что судьба изобретателя ее просто не интересовала. Ее интересовало другое.

- Они все барахло. Они боятся. Но я-то не боюсь. Они все бабы в брюках, но я-то - мужчина!

Она сказала, что, если надо, завтра же получит частную аудиенцию у премьер-министра. И расскажет ему об этой беззаконной интриге Совета Тринадцати. Он здорово разозлится, когда узнает, какого патента они хотят лишить страну, каких доходов и возможностей. Что ж, кто знает, может быть, это и станет началом конца "Ока Ра". Да будет так!

Аминь.

"Кто же кого слопает?" - задавал себе вопрос Писатель. Те ведь тоже не голубиной породы, тоже, конечно, с зубами и когтями. Драка будет изрядная. Однако какой парадокс: получается, что изобретатель, этот непрактичный, далекий от реальной жизни человек, сделал, может быть, самое коммерческое открытие XX века. И вокруг этого высокого достижения человеческого интеллекта уже закипали мелкие и грязные страсти, шла борьба лилипутов, всегда готовых связать невидимыми и прочными путами Гулливера. Неужели все большое, настоящее, трагическое обязательно приводит к низменному, завершается нотой пошлости?

Красавица Флора понизила голос:

- Вы знаете, что я увидела, когда он наставил на меня аппарат? Да нет, откуда вам знать. Увидела своего первого парня. Мне было тогда четырнадцать лет. Он был бандит, "слоновый охотник", как называют тех, кто очищает банки, славился в Плевках своей отчаянной храбростью, а там народ удивить трудно. Через год получил вышку - за ним числились два убийства сторожей, одно кассира и еще много всякого. И вот прошлое вернулось. Да я отдам любые деньги, чтоб еще раз это пережить... опять стать четырнадцатилетней, босоногой, безумно счастливой... - Подняла руку, точно пророчествуя: Говорю вам, это как опиум. Приползут на коленях и будут просить, умолять. Наркотики всегда давали власть над людьми!

- Но ведь идеализация - это только один из возможных вариантов настройки аппарата, - сказал Писатель. - А можно еще...

- Нет, нет! - энергично запротестовала она. - Только это! Остальное меня не интересует. С остальным изобретатель может сколько угодно возиться у себя в лаборатории - это его дело. Кстати, он получит немалые суммы, чтоб тратить их на научную работу. А если уж говорить о настройке, регулировке аппарата... Как вы думаете, - она стала деловито советоваться, - если попросить изобретателя... Чтобы каждый раз можно было настраиваться на определенный стиль. По желанию! Сегодня греза историческая, в духе Дюма. Завтра вестерн, с мустангами и ковбоями. Восточный стиль, гарем. Или пещерные люди. Или космос, планеты. Средние века, рыцари. Сверхчеловек летает по воздуху, и все ему доступно...

Писатель слушал ее и с горечью думал о том, что индивидуальный мир среднего человека, и без того утесненный за последние сто лет, становится окончательно беззащитным, не огороженным от внешнего вмешательства, от натиска дешевого стандарта. Комиксы, оттиснутые в мозгу, не нуждающиеся ни в типографской краске, ни в кинопленке и экране, завоюют мир - ведь они будут доступны самому ленивому, самому тупому и неразвитому.. Чтобы читать (пускай дрянь, макулатуру), надо все-таки водить глазами по строчкам, чтобы смотреть картинки, надо хотя бы листать страницы; а тут ничего не надо, решительно ничего. Усыпляет мысль, убивает волю!

- Вы извините, - сказал Писатель довольно нетерпеливо (как-никак шестое посещение за один день, шестой непрошеный гость), - но мне действительно надо работать. И уходить! У меня, к сожалению, назначено свидание. Если -вы будете так любезны и немного сократите свой сегодняшний визит... то в дальнейшем...

- О, конечно, - она встала. - Но вы поняли? Вы будете помнить? Он мне нужен позарез... А где же моя вторая?

Он поднял с пола перчатку. Белая длинная перчатка была испачкана, затоптана. Она брезгливо взяла ее двумя пальцами.

- Вы должны мне обещать, что ни с кем из тринадцати, кроме меня... ни с одним из них...

Писатель машинально кивал головой, не вслушиваясь в ее слова.

Когда же наконец она уберется, когда перестанет ему мешать? Он думал о Медее.

ЭПИЛОГ

(Визит седьмой)

Как только Красавица Флора вышла на мокрые камни крыльца, Писатель заложил на всякий случай крюк в петлю, чтобы больше к нему не вламывались.

Подошел к часам, приоткрыл дверцу.

Внутри никого не было.

Там было пусто.

Спряталась в кухне или в соседней комнате? Но он уже знал в глубине души, что это не так. И что обманывать себя не нужно, не стоит.

Ушла. Ушла совсем - и больше не вернется. Сомнений нет. Это точно.

Обманула его. Исчезла.

В узком ящике часов пахло чемто затхлым, неприятным - не то нафталином, не то молью. На дне в углу лежали разбитые, раздавленные очки с темными стеклами (она, вероятно, наступила на них в темноте).

Неясный блик мерцал в полутьме на медной тарелке неподвижного маятника, остановившегося много лет назад. Отчего-то смотреть на это было тоскливо.

В дверь постучали. Писатель подошел и с усилием откинул тяжелый ржавый крюк, открыл дверь. Появилась - по корзине на каждой руке - старушка, которая его обслуживала.

- Ах, господи! Уж вы извините, что поздно. - Она быстро и весело вытирала ноги об обрывок коврика. - Задержалась. Надумала поехать на да-альний рынок, тот, что у восточных причалов порта, уж очень мне его нахваливали. - Он пытался избавить ее от тяжелых корзин, но она ловко его отпихивала. - Говорят, от моста всего полтора квартала, а оказалось, конечно, все пять, тащилась я ну просто це-елую ве-ечность, - она попробовала всплеснуть руками, но корзины помешали, - да еще льет как из ведра, и зачем врать, что телятина задаром, когда...

Продолжая говорить, по-прежнему не расставаясь с корзинами, она отправилась с ними на кухню.

Писатель еще раз приоткрыл дверцу часов (как будто это мoгло чем-нибудь помочь). Все тот же затхлый, спертый дух, все те же осколки дымчатого стекла и обломки растоптанной оправы.

И именно в эту минуту ему почему-то стало ясно, что изобретателя он больше не увидит. Что Медея больше никогда не отпустит мужа в город. Ни-ког-да! Она примет свои меры. Нет, это будет не револьвер, не веревки и даже не наручники...

Все это устарело, несовременно, примитивно, все это в конце концов так или иначе преодолимо. Нет, Медея двадцатого века пустит в ход аппарат, использует "лучи воздействия" для того, чтобы погасить светлый разум того, кто сумел эти лучи открыть.

Она будет держать изобретателя в полубессознательном, сумеречном состоянии, на грани сна и бодрствования, жизни и смерти, будет выводить его гулять, кормить, менять грязные рубашки, заботливо лечить от простуды. Но только не позволит одного - мыслить, творить, быть самим собой. Как жутко! И неужели невозможно помешать? Нет, нельзя угадать, в каком именно из маленьких городков страны, в каком именно из похожих чистеньких домиков с черепичной крышей происходит эта трагедия. Теперь не найти ни ее, ни его сколько ни ищи. Безнадёжно.

А ведь оно может длиться оченьочень долго, это медленное убийство.

Ведь он еще молод, у него здоровый организм, отличное сердце, легкие.

Это может тянуться годы и годы.

Десятилетия. Это может тянуться це-елую вечность...