Девять жизней октября

Глава 18 Велимир II

Странное чувство не покидало Велимира. Словно все семь, даже не фильмов, а отрывков, пронесшихся в темноте перед взором, что-то напомнили. Нечто давно забытое и похороненное в глубинах памяти. И зашевелилось оно, и с грохотом обрушилось лавиной, с ревом чудовищного по сложности механизма. Шестеренки вращались, толкая друг друга, создавая не только движение, но и некий неосязаемый смысл. Острие стрелки ума Велимира переходило от одного персонажа к другому, отмеряя каждый шаг звоном колокольчика. Словно маски, он примерял их на себе и с чувством внутреннего неудобства откладывал в сторону.

Киносеанс завершился. Освещение, впрочем, как это водится в таких заведениях, не вспыхнуло. Лампы лысые, как сам вождь пролетарской революции, едва тлели не то лучинами, не то раскаленным металлом. За стеной слышался тихий приближающийся скрежет. Быть может, источником звуков являлись сотни, если не тысячи, крыс. Велимиру невольно представился образ – переплетающийся хаос тушек из сказки Гофмана и деревянный герой, раскалывающий крепкие орехи. Пот проступил на лбу одинокого посетителя ночного сеанса. Больше всего в жизни он боялся этих мелких бесов, острых когтей и зубов.

Согласно легендам, под городом Завьяловском в одной из заброшенных шахт они устроили себе логово. Их там не меньше миллиона. Все у них так же, как у людей: пирамида власти (возглавляет ее белоснежный самец с красными глазами и пятном на голове в форме звезды), распределение труда, конституция и кодексы, полиция и церковь (верят они в скорейшее пришествие мессии). Это на поверхности крысы бегают и не подают даже повода для мыслей о высокой культуре грызунов. Возвращаясь же на родину, они надевают костюмы и обсуждают глупый род человеческий. Они читают книги и ходят в театры. Может, даже и кино посещают.

Услышавшего писк Велимира охватила паника. Мираж сюжета для детской сказки улетучился. Тем безысходней была ситуация, что тело парализовало от ужаса. Доводы рассудка тонули в мышечном оцепенении.

Порой бывает, что случайно съеденный кусок печенья может вызвать всплеск давно ушедших в небытие образов. Нечто похожее произошло с Велимиром. Он грезил наяву: май 1998 года, дефолт и обрушение курса рубля, царь Борис из последних сил сшивает страну белыми нитками экономических реформ, разговоры об обретении независимости регионов и обсуждение закончившейся Чеченской военной кампании, инфляция и разговоры о цене на продукты, семейный выезд на шашлыки на озеро, поляна почти чистая, лишь в углу, под облезшей старой елью, вперемешку лежат ржавые консервные банки и смятые объявления о пропавших без вести. Их было в том году на удивление много, и полиция объясняла происходящее адаптацией к рыночным условиям. Отец, еще статный, но с лицом, уже покрытым мимическими морщинами, рассказывает соседу лет семидесяти байки о своих похождениях во время геологических разведок.

– В конце шестьдесят восьмого года отправили меня на север Томской области. Я тогда только окончил университет, и нужно было по правилам отработать пару лет на благо социалистического благополучия. Дали задание – собрать образцы минералов, произвести замеры, отметить на картах данные и вовремя вернуться на поезд. Львиную долю запланированных дел выполнить было просто, а вот с последним пунктом возникла проблема. На моем пути лежал лес в долине. Нужно было или обойти его, сделав крюк километров десять, или рискнуть, срезав путь.

– Почему рискнуть? – Сосед, дядя Толя, удивился, покуривая едкий «Беломорканал». Курил он только его, считая другие марки даже не табаком, а сушеными опилками.

– Местность называется грибниками «дорога черепов». В тридцатые годы чуть южнее этой низменности на холмах располагалась шахта имени Розы Люксембург по добыче железной руды. Это по официальной версии. Если верить словам людей, там побывавших, копали там ураносодержащий материал. Сам понимаешь, кто работал там. Лагеря… Добытые богатства грузили в вагончики и по узкоколейке перегоняли до ближайшей станции уже стандартного железнодорожного полотна. А тянули эти обозы лошади.

Машин в те годы не хватало, приходилось выкручиваться с тем, что имелось. Дохли они только так от непосильных подвигов. Люди тоже долго не задерживались на этом свете. До сих пор там в ржавых зарослях колючей проволоки висят на столбах черепа.

– Ужас какой.

– И не говори.

Они незамедлительно выпили. Антон Александрович откашлялся и, закурив сигареты «Прима», продолжил рассказ:

– Нехорошее было место, но делать нечего. Выдвинулся в путь. Уж очень я торопился. Лес поначалу встретил замысловатыми узорами ветвей и пением птиц. С каждым шагом становилось все тише. Казалось, сама старуха с косой бродила там. Деревья становились все мельче и напоминали застывших чертей или химер. Дело клонилось к вечеру, и по всем расчетам я должен был выйти уже к объездной грунтовой дороге, но ею и не пахло. Мох становился все мягче и влажнее. Я прыгнул, и земля пошла волнами. Опасения подтвердились. Это были болота, «гнилые бездны». На старых картах 1850-х годов видел такое обозначения. Сбился с пути.

– Красиво звучит.

– Еще как! Метафизика пространства. Беспричинный страх одолел меня. Двести лет назад там самосожглась добрая сотня староверов со словами: «Князь мира сего восстал». Во время Гражданской войны в этих лесах скрывались от пролетарской диктатуры и продразверстки крестьяне. Никто из них не вернулся. Все канули в небытие. Как ни крути, гиблая дыра. Тут, брат, кончается история и начинается черт знает что…

Антон Александрович достал платок и отер взмокший лоб. Шальной взгляд его шарахался от куста к кусту, где недвижно сидели вороны.

– Видишь – голова поседела за одну ночь. Не успел я опомниться, как небо почернело и проступила сыпь звезд. Я все шел и шел. Старые пеньки, грибы, заросли папоротника жутковато светились. Лес становился отчетливей. В легкой дымке мерцали блуждающие огоньки. Сладковатым трупным запахом веяло от них. Бабка говаривала – нельзя долго смотреть на это. Утащат и утопят. Невольно перекрестившись, хоть и был тогда атеистом, продолжил путь. И тут-то во всем великолепии явился он, торжественный царь.

– Кто?

– На поляне, обросшей грибницей, ржавел локомотив с гордым именем «Октябрь». Стоял он там долго, так как сквозь него успели прорасти молодые деревца. Эмблема, слившиеся в едином порыве трудового подвига молот и серп, хоть и потеряла краску, но была все еще различима. Белоснежный скелет лежал у подножия машины. Одежда на нем давно истлела, лишь небольшой предмет виднелся в руке.

– Что это было?

– Бронзовый ключ, покрытый патиной времени и с выгравированной цифрой шесть. Когда мои пальцы коснулись его, сама природа пришла в движение. Порыв ветра зашатал кроны деревьев. Раздался стон. Окна локомотива чернотой смотрели на меня, если не сквозь. Вот тогда-то и стало невмоготу. Безымянное было там…

Отец Велимира замолк и выпил стакан водки, не закусывая. Дядя Толя рассмеялся, обнажая почти беззубые десны.

– Брешешь.

– Вот те крест.

– Как выбрался то?

– Не помню. Словно в кошмаре все происходило. Бежал прочь шальным лосем по чаще. Каким-то чудом даже не утонул, хоть и исцарапал все лицо.

– Может, приснилось?

– А это ты как объяснишь?

Отец Велимира достал кулон из-под одежды, и собравшиеся ахнули.

– Тот самый ключ?

– Да.

– А локомотив? Спрашивал у местных?

– Свели меня с одним местным поэтом. Он проработал на железной дороге сорок лет. Звали его Анатолий. Ко времени этих событий он давно сидел на пенсии и жил огородными делами, а также страсть как любил рыбачить и ходить по грибы. На мои просьбы поведать историю артефакта он ответил согласием. Выбрались мы на реку, жахнули водки, закусив грибочками. «Ну, сча искупаюсь и все расскажу», – сказал он.

– И?

– И утонул. Больше желающих говорить на эту тему не нашлось.

В конце обучения в университете отец подарил этот артефакт Велимиру, а тот по привычке больше таскался с амулетом на связке обычных ключей от гаража да от квартиры. Внезапно сидящего озарило осознание сродни вспышке молнии. Взгляд Велимира был направлен на белоснежный экран. Тонкие иглы света тянулись к нему по стенам и потолку. Крысы и шорох были только формой, образами, хранимыми в черепной коробке. Сейчас же он лицезрел нечто, что отбросило условности и церемонии.

– Невыразимое, – только и успел сказать он.