Девять жизней Молли Джонсон

Как я дошла до жизни такой?

Ну уж, ваша честь, если вы хотите знать, то сначала слушайте, будьте любезны. А не нравится, так я и промолчу, все одно мне теперь. Говорить?..

Жили мы с моим Джоном душа в душу годков пять или шесть - нет, точно, шесть: мы в тот год поженились, когда нам нового префекта назначили, а как все началось, так он уж сменился. Но детей у нас не было. А потом я понесла. Уж как мы радовались! Cобралась я тогда кузину Нелли проведать. А они в городе живут. Город я шибко не люблю: и грязь, и вонь, и шум, и народу столько, сколько через нашу деревню за триста лет не проедет. Да только матушка моя завещала с Нелли почаще видеться.

У них как раз соседа брали в тот день, за мятежные мысли. Ох, и перепугалась же я среди ночи: проснулась, куда деваться, куда бежать! Свет синий, все синее, вопли эти… Ну, вы-то знаете, ваша честь.

Значит, на следующее утро еще до света собралась я и чуть ли не бегом домой, к Джону. А он послушал меня и говорит:

«Смотри-ка, Милдред, теперь и до беды недалеко: вот Уиннифред со Звонкого Ручья в том году на черноголовых наткнулась, когда на сносях была, и урода родила».

Я его успокаиваю: Уиннифред-то, вон, уже круглая была, как подушка, а я что? У меня-то под платьем еще и ничего не видать. Обойдется. А у самой на душе неладно.

Пошли мы в то воскресенье на ярмарку, к гадалке. Та все как положено: карты раскинула, в шар заглянула. И говорит: «Родишь ты, девонька, кошку, будет она гулять сама по себе и будет у нее девять жизней». Я перепугалась до смерти: как - кошку? Гадалка ничего объяснять не стала, говорит, сама не понимаю, а только так по всем приметам выходит. Ну, рассказала я мужу. Джон только плечами пожал: «Значит, и такое бывает. Раньше жили - и теперь проживем».

А потом придумал, что как ребенка родим, так надо его от черноголовых скрыть. Уиннифред-то потом и не видал никто, забрали и ее, и младенца. Но как скроешь? Соседи все знают. Сказать, что мертвого родила?.. Так для первого раза это и хуже, точно черноголовых с проверкой дождешься.

Пошел Джон к соседу нашему тогдашнему… Что? Как зовут соседа? Запамятовала я, ваша честь, совсем память плоха стала, ой совсем…

Так вот, у соседа нашего детей было уже семеро по лавкам. И хозяйка его еще одного носила. Ну, Джон-то мой им и говорит: «Зачем вам восьмой? Все одно по закону отдадите черноголовым, а там еще что из него сделают… Отдайте его лучше нам».

И рассказал кое-что про нас, чтоб они посговорчивее были. Говорит, как жена родит, так мы только на люди покажемся, что с младенцем, и уедем сразу в другое место, где нас не знают. Страна-то большая: вон, всю Европу завоевали. И что ребенок на вас похож, никто не увидит. А вы скажете, что мертвого родили, вам не страшно. И вам выгода, и нам.

Они мозгами пораскинули и согласились, что это мой Джон умно придумал. Ну, Бар… сосед то есть еще поартачился: мол, моя-то твоей раньше рожает, так вы раньше заберите. Но Джон уперся: уж упрячьте как-нибудь, вон у вас один еще по полу ползает, а другой пузыри пускает, вам легче, а в нашем домишке все людям на виду.

Так вот и вышло: я рожаю, а повитуху ко мне не позвали, все соседка. Ну да она опытная в этом деле была женщина. И младенца сюда же, к нам принесли…

А живот у меня нормальный был, да и ребеночек как пошел, сразу видно - не котенок. Джон на всякий случай и нож приготовил: а вдруг чудо-юдо появится. Только он не понадобился. Родилась у нас крепкая девочка, здоровая, и вот вам крест, ничем от прочих не отличалась.

«А что ж с пацаном-то делать? - сосед растерялся аж. - Коли этот нормальный, так вам второй-то не нужен? Что же нам теперь, приставу признаваться?»

«Джон, - говорю, - это нам господь радость такую послал, что дочка нормальная, потому что мы другое дитя согласились от верной смерти избавить. Негоже теперь отказываться».

«Ну хорошо, - соглашается мой Джон, - все равно нам уезжать нужно: я уже с горожанином одним сговорился, чтобы землю продать».

И вот мы сказали, что родилась двойня, и чудесно зажили с нашими малышами. Ну, с насиженного пятачка сниматься не сахар, конечно, но ничего. Всякое в жизни бывает. Зато на новом месте мы сразу сказали, что Ник у нас приемыш. Я так думала: а ну как детки вырастут и пожениться захотят? Между собой они не родичи, так пусть сразу знают про то и пусть никто из соседей про них дурного не думает.

Тогда я еще ничего ни сном ни духом, ваша честь. Про гадалку мы если и вспоминали когда, то так, чтобы посмеяться. Были они дети как дети. Ника мы вон окрестили в честь Джонова друга, которого черноголовые забрали. Родители-то его крестить боялись. А девочку Джон хотел Кэти назвать, раз уж кошка, да только я уперлась. «Нет, - говорю, - сыну ты имя придумал, а дочка уж моя». И стала она Молли, как в нашей семье заведено: мама Милдред, дочка Молли, потом опять Милдред и опять Молли.

Откуда мы переехали, ваша честь? Да я уж говорила: запамятовала. Совсем плоха стала… Страна большая! Да и не знала никогда. Я ж глупая, ваша честь, женщина, куда мне. Джон знал, куда мы едем и откуда, а я уж и не спрашивала. И по сторонам мне оглядываться было некогда, с двумя малышами-то!

В Малом Уинслоуфорде нам хорошо было. Привольно, солнечно, люди сердечные, префект далеко… Самое место расти детям. Уж такие они не разлей вода были! Куда Ник - туда и Молли, куда Молли - туда и Ник. Но, по правде сказать, Ник чаще заводилой был. С каких только деревьев его Джон ни снимал, из каких только оврагов ни вытаскивал! Бегать научился раньше, чем ходить.

Молли — та поспокойнее была. А только мы рано заметили: ну никак ее не удержишь. Бывало, убежит Ник, потеряется, а Молли вот она, перед глазами. Запрем ее дома, отправимся Ника искать — а только глядь: вот он, Ник, а вот и Молли рядом с ним, тут как тут. Не усидела…

Я ее спрашиваю: «Как это ты так?»

А она: «Не знаю, матушка. Только подумаю, где Ник, и уже знаю, как туда попасть быстро».

«Как же, - говорю, - негодница, ты быстрее меня пробралась? Дорога-то тут одна, по тропе, через ферму, и потом через Белый Лог мостик перекинут».

«А вот так, - говорит. - Я сперва через амбар, потом по лугу, а потом по оврагу вверх-вниз».

А самой годочков пять только: глазки голубые, нежные, и платьице чистое, и передник, как я оставила, и ни одной-единой царапинки.

«Как, - говорю, - через овраг, когда там бузина, крапива, шиповник дикий! Быстрее меня не доберешься, разве только по воздуху лететь».

А сама вспоминаю про гадалку.

«Не знаю, матушка» — вот и весь ответ.

Потом как-то она при нас с Джоном оборотилась. Один миг - девчушка золотоволосая, вся в маменьку мою, светлая ей память, - и вот кошечка дымчатая, пушистая, сидит, умывается. А глазища - желтые, что твой кулон с янтарем, мне Джон такой дарил.

Как я тогда перепугалась, словами не передать! А Джон мой, умница, только посмотрел и говорит: «Ну что ж, раньше жили - и теперь проживем». И проделал кошачий лаз в двери.

Молли мы наказали никогда обличье на людях не менять, а пуще всего остерегаться черноголовых. Ну, это все матери детям велят, это вы и без меня знаете. И Молли береглась лучше некуда. Другие дети, бывают, озоруют или хвастаются, если что-то такое могут или знают, что их сверстники - ни-ни, а она как воды в рот набрала. И Ник вместе с нею. Так и не заподозрил никто ничего, ваша честь, ни единого разочка, и дальше бы не заподозрили.

Когда я за Молли странности начала замечать? Воля ваша, ваша честь, а только в кошку превращаться - это, по-моему, и так странно! А, вы об этом-то… Ну вот…

Молли четырнадцать годочков сравнялось. Уж такая она выросла красавица, такая голубушка, описать невозможно. Что твоя шоколадная конфета. А какая хозяйка, какая скромница! Так бы ее от нас и увели, если бы Ник ее не стерег лучше верного пса. Дрался за нее часто, а мы и не сомневались, что через год-другой их поженим. И останутся наши деточки с нами оба. Других-то не дал нам господь, так и стоял дом полупустой. Только не судьба, видно…

Тогда стали приставы убиваться. Сначала в Джонтауне… да вы помните, ваша честь. Потом в Таунсхилле. Аж кусками его нашли. И люди тоже пропадали целые оттуда. Кузнеца-то Джонтаунского хотели черноголовые взять к Императору, чтобы он всякие штуки ему делал, а он сбежал - и пропал с концами. Потом, еще позже, Деннисы исчезли, эти всей семьей. Но не как приставы: тел не находили. А потом еще стали говорить, что тела приставские будто были когтями разодраны, и что видели рядом с ними огромную серую кошку со светящимися глазами.

Я как про это услышала, сразу заперлась с дочкой на кухне и говорю:

«Приставы - твоих лап дело, Молли?»

Она даже отпираться не стала. Честная всегда была.

«Моих, - говорит, - матушка». И улыбается ласково так, что сердце тает.

«Что же это ты? - спрашиваю. - Неужели закопать нельзя было?»

И тут она мне и рассказала. Что будто бы есть у нас тут врата в другие страны: шагнешь только, а за ними - земли невиданные, как по волшебству. Врата эти повсюду натыканы. Они их еще с Ником нашли, когда детьми лазили. Молли-то через них только что не прыгала, а Нику тяжело приходилось, но он одну Молли отпустить не мог - вот и научился. И что она мне только не порассказала! И про корабли из железа, которые хотят — по воде ходят, хотят — по суше, а хотят — по воздуху летают, и про каменные статуи, что не хуже ярмарочных шутов танцуют и кривляются… А пуще того рассказала, будто в тех мирах черноголовых нет, и Император у них кровь не пьет.

«Где-то, матушка, - говорит, - и похуже есть, чем у нас, а где-то лучше. А где так похоже, что не отличишь, только деревня наша, скажем, не Малый Уинслоуфорд, а Большой Овраг называется».

Вот они потом с Ником и придумали, что нужно людей избавлять. Нику-то мы рассказали, как мы его от черноголовой судьбы спасли.

«А приставов зачем убивали? - спрашиваю. - Конечно, гады они, да ведь вас-то теперь поймают?»

«Ой, матушка, - говорит Молли и запястье вылизывает (это она так делала, когда волновалась), - ведь иначе для других людей врата не откроются! Нужно долго учиться, чтобы ими свободно ходить, как Ник учился».

«Так что же, чтобы одного человека провести, надо другого убить?»

«Выходит, что так матушка, - Молли улыбается. - Только провести потом целую семью можно. Это не я сама догадалась, мне колдунья одна сказала, в соседней стране, за вратами. Жизнь за жизнь, говорит, смерть жизнь вычерпывает, да не одну, а целого рода. Только не знаю, как насчет человека. Это же все приставы были, на всех на них метка черноголовых. Ты думаешь, матушка, они люди?»

Нет, ваша честь, я суд не оскорбляю, мне уже все равно, словом меньше, словом больше. Только вы велели правду говорить. А правду говорить лучше, чем лгать. Я вот всю жизнь лгала, знаю, о чем речь.

Так я и благословила Молли и Ника на их дело. «Только, - говорю, - вблизи дома не убивайте никого, а то вас найдут».

«Хорошо, матушка», - они отвечали.

И Джону мы говорить не стали. Он тогда только-только лавочку открыл, на рынке торговал, с черноголовыми тоже дело имел - ну, положено так, а кроме него некому было, он самый умный в деревне, мой Джон. А тут сноровка особая нужна, ваша честь. Не так посмотрел, не эдак поклонился - и прости-прощай, заглянут в твою голову и всю подноготную вызнают. Ну, вы знаете, ваша честь.

Так год прошел. Детям нашим по пятнадцать исполнилось, мы уже и к свадьбе готовиться начали понемногу. А трупов прибавилось, к тем двум еще шесть пришло, из разных мест. Ну и шесть семей они вывели. Я только диву давалась, как Ник с Молли умудряются туда-сюда обернуться, чтобы их не хватился никто.

А однажды ночью не спалось мне. Джон-то мой рядом храпит, а я лежу, ворочаюсь без сна. Потом слышу - как будто внизу что-то хлопает.

Я встала, свечу зажгла, спускаюсь в кухне: а там Ник мой лежит, кровью залитый, и Молли над ним рыдает. Вот, говорит, матушка, там засада была, ждали они нас. И Ника изранили, он меня защищал. «Это, — говорит, — наш девятый был. Все свои девять жизней я на чужие смерти истратила, жизнь за жизнь, как в воротах этих. Все кончено теперь, Ник умрет, и я с ним умру, не могу без него!»

«Ну, - говорю, - заладила! Слезами горю не поможешь, давай за водой быстро, одна нога здесь, другая там!»

А Джон с вечера спину потянул: моложе-то мы с годами не становимся. Раз Ник с Молли ушел, мы и бак наполнять не стали: думали, до утра хватит, а там дети помогут. Молли схватила котелок и побежала к ручью. Я же давай очаг разводить и хоть тем, что есть, раны промывать. Джон тоже проснулся, спустился вниз. В чем дело, говорит? Я объясняю.

«Эх, - отвечает Джон, - что же ты мне раньше не рассказала! Я на рынке от них слыхал: новый амулет теперь появился, специально, мол, на этих зверюг настроенный, которые приставов дерут. Теперь-то уж скоро заявятся…»

И пошел запирать окна, двери и над ними всеми подковы вешать - авось уберегут от черноголовых. Да только не уберегли.

Пришли они и вломились прямо в мою чистую кухню, с черного входа. Я стою ни жива ни мертва, поверить не могу, что все взаправду. Тут слышу как ворчание позади… И уж на что я от страха сама не своя была, а обернулась. Вижу: стоит позади меня огромный черный пес. Изранен весь, из ран кровь сочится, а скалится так, что рука сама перекреститься тянется. Да только не страшно мне от него было. Сердцем я чуяла: это мой мальчик, Ники это мой! Вот как его, оказывается, Молли учила через ворота свои ходить.

А что потом было, я не помню. Треск, свист, рычание. Кажись, и я кого сковородкой огрела, да только не поручусь, ваша честь - совсем плохая память стала. Вот как мне от одного из черноголовых прилетело по голове, так саму себя не помню. Уже в тюрьме прочухалась. Темно, страшно, нет никого. Кое-как подобралась, за решетку схватилась, зову: «кто здесь?!» — а мне только черная метка со стены напротив скалится. Села я, заплакала, что уж тут. Слабая я женщина, глупая. Только больше не плачу с тех пор.

Так я и не знаю ничего про своих. Про Джона моего с Ником, живы ли. И Молли в последний раз видела, когда она к ручью убегала: лицо бледное, все в слезах, котелок в руках немытый.

Нет, я ничего у вас спрашивать не хочу, ваша честь.

А вот так, не хочу и все. Знаю я, что вы мне скажете. Да разве ж вы что другое мне сказать можете? А я уж все проплакала, что нужно. Ни о чем не жалею. Я свою жизнь как надо прожила, бог про то знает. Да и не закончена еще она. Не верю я, что эти девять жизней, что моя Молли отобрала, вычерпали все ее девять жизней - нет ни в одном из вас настоящей жизни, видимость одна! Зато других людей она отсюда вывела.

Я знаю — мои вернутся и спасут меня. Хоть из костра, хоть с колеса, если приговорите. И уведут с собою. А дверь запросто откроют - вон сколько вас тут с черными метками, ваша честь, господа присяжные.

Я не боюсь, ваша честь. Чего мне бояться? Это вы бойтесь.

Весь ваш Третий Рим благословенный.