Девять жизней Кота Баюна 1. Сказ 1. Дети подлунного света

Присказка

– Нити судьбы перепутались – нас ждут потрясения!

Горящие жизнью глаза смотрели в безоблачное небо Ирия. Перед светлыми девичьими очами раскинулись бескрайние лазурные просторы, по которым, неспешно семеня золочеными копытцами, упряжка лучащихся светом скакунов тащила за собой сверкающую повозку. Царственный возничий небрежно держал в одной руке удила, мастерски выделанные и украшенные камнями, больше похожими на осколки ночных звёзд, в другой – золочёное копьё, разящее без промаху, не знающее для своего укола ни преград, ни расстояний. Яркие лучи, рождаемые ударами копыт, уносились далеко за пределы Небесного Сада, отдавая своё тепло новой жизни, согревая и ободряя уставших, вдохновляя на подвиги сильных и игривыми зайчиками заходя в гости к самым маленьким. Дарующий Царь даже после раскола Единой Сварги не оставлял своих детей без отцовской заботы и тепла, он щедро расплёскивал Силу над миром Явным, сетуя, что его лучи перестали достигать мира Навьего, раскинувшегося ныне за кромкой и отделённого от Небесного Сада миром людей.

Взирать на небосвод, не пряча глаз от палящих лучей, было невозможно, но девушка не замечала этого. Теребя веретено, полное разношерстных нитей, она пронизывала своим взором время и расстояние, умудряясь заглянуть за грань несвершенного. Прядильщица ёжилась, видя то, что было недоступно иным детям Небесного Кузнеца, то, что уже свершилось, но ещё не началось, то, что можно было изменить, но изменения и их последствия были скрыты даже для неё. Проворные девичьи пальцы судорожно перебирали нитки, пытаясь подцепить ноготками и выудить на Даждьбожий свет так упорно ускользающие смыслы и ответы. Безуспешно. Поддавшись секундному отчаянию, она едва не швырнула веретено в печь, но встретившись с изучающим взглядом гостя, сидящего на лавке подле распахнутого окна, чудом не выронила нити и спрятала дрожащие руки за спину.

– Я чую идущее на нас. Но не вижу за его пределом, – она взяла себя в руки и вопросительно посмотрела на собеседника. – Что ведомо тебе?

Гость, молча пожевывая губу, продолжал изучать отошедшую от распахнутого окна хозяйку, которая не сводила с него глаз. Молодой, статный, но при этом крепкий и коренастый, с едва пробившейся угольно-черной бороденкой, он больше напоминал пышущего здоровьем бычка трехлетку, нежели человека. Хотя, если присмотреться с другой стороны, в нем крылась и таинственная мощь таежного мишки. Когда молчание, горячим киселем заполнившее горницу, стало давить на плечи, мужчина поерзал на скамье, на которой восседал всё это время, и, не говоря ни слова, схватил за шиворот чёрный комок, копошащийся в ногах, поднес пищащего от негодования котенка к глазам, ровно на столько, чтобы зверьку не хватило длины лапок оцарапать лицо, и фыркнул:

– Экий озорник.

Гость с неподдельным интересом изучал котёнка, щекоча теплый животик указательным пальцем свободной руки. Хозяйка недовольно сощурилась, вспоминая отголоски видений.

Разъедая ощетинившийся мрак, белые лучи насквозь пробивали непроглядную завесу изначальной ночи. Чёрные тени позорно бежали, не в силах противостоять вероломным захватчикам, вторгшимся в извечную вотчину и пронизывающим всю суть мироздания. Темнота шкварчила и таяла, отдаваясь на поругание беспощадному налётчику. Мир, сотканный из мрака, рушился, теряя последних защитников, не имеющих сил противостоять вторжению. Льющийся из ниоткуда, бледный и безжизненный свет, забирал всё, не оставляя тьме ни малейшего шанса. Мрак бежал, но не мог сравниться со скоростью и настойчивостью безжалостных лучей. Обезумевшей от страха тьме чудилось, что безликий шепчет:

– Остановись. Отдайся мне. Я создам нечто новое, отдам себя, всего себя…

Тьма не слушала и бежала, уже понимая, что ей не уйти.

Когда во всепоглощающем свете осталось несколько съежившихся островков изначального мрака, из слепящей белизны вынырнула мохнатая медвежья лапа, поскребла когтями тьму и скрылась в сияющей белизне.

Извечной ночи показалось, что из света тут же раздалось недовольное кошачье мявканье, но она не была уверенна, потому что свет поглотил остатки тьмы.

– Кис-кис-кис. Поиграешь со мной?

Агатово-чёрный, без единого светлого пятнышка, котёнок играть не желал – яростно защищался, грозя разъяренными изумрудными глазами. Оскалившийся ротик шипел, жаждал схватить и разорвать наглеца, растопыренные лапки, усеянные бусинками-коготками, стремились вцепиться и растерзать. Но силы были предательски не равны – малышу ничего не оставалось, как болтаться, без надежды на освобождение, в крепких пальцах схватившего.

Не обращая внимания на гневный взор хозяйки дома, негодование за проигнорированный вопрос, гость положил присмиревший комочек себе на грудь и начал ласково гладить мурчащего кота широченной ладонью.

– Сиротка мой.

– Ну да! Сиротка! – фыркнула девица. – У этого сиротки аж девять жизней!

– Девять-то девять, вопрос лишь: долго ли ему их носить?

Гнев тут же схлынул с лица хозяйки. Девушка плавно опустилась на скамью подле печи, положила веретено на колени и, немного помедлив, ответила:

– Чую, что в мире живых начало рождаться что-то невообразимое.

Зачин

– Сладко.

Я с интересом смотрел на своё чернеющее одеяние. Выедающая белизну плесень пахла всё слаще и слаще. Её дурманящий аромат проникал всюду, не оставляя без внимания ни пяди вокруг. Плесень, жадно чавкая, словно изголодавшийся зверь, поедала меня былого. Меня прежнего. Того, что остался единственным помнящим среди мира слепцов.

Поначалу было больно… нет, скорее – непривычно. Боль была раньше, намного раньше. Когда из глубины моего естества полезла гниль – я уже не боялся боли. Поздно, отбоялся. Перетерпел. Пережил. Изжил из себя остатки былого, выскреб из глубины самости последние крохи прежнего меня. Оставляя лишь голодную пустоту.

Разверзшаяся в груди бездна требовала вернуть потерянное. Я сам был ею – бездонной пропастью, собственноручно лишенной своего же естества. Будучи осколком былого величия, тенью Прародителя, разделившего себя на многие множества, я первым угодил в голодную пасть, желающую заполнить разверзшуюся во мне пропасть. Былой Я ещё сопротивлялся, но Я нынешний, безропотно принявший случившееся, отдался бездне, которая начала источать благоухающую плесень. Чтобы стать её хозяином, мне пришлось стать первой жертвой.

Единая Сварга трещала по швам. Глупцы! Занятые свой мелкой возней, вы даже не сразу поняли, что происходит, и упустили момент, когда можно было всё исправить.

– Исправить…

Я улыбаюсь. В последний раз, перед тем как слизкая сладость покроет мое лицо, оставив два багряных огонька глаз.

– Как я вас всех ненавижу!

Клокочущая ярость ворочается на дне бездны. Ярость хочет пожрать всё и всех. Но я слишком слаб. Быть памятью, лишенной Силы – идеальное наказание. За что? Почему? Я помню, но не могу изменить. Вы ничего не помните, что было за мгновение до… А если бы и помнили? Ваши крупицы Силы ничто, по сравнению с той, что была у меня.

– Я соберу всё! Всё без остатка.

Накормлю рычащую бездну и вновь стану собой прежним. Единым и неделимым. Ах как сладок будет тот миг. А пока. Пока мне нужно собрать те крохи, что успел скопить за столь непродолжительное время. Собрать и снова отдать. Как же это невыносимо – отдавать. Тогда, будучи единым, я не понимал это, с радостью расплескал первозданный свет, не оставив себе ни капли Силы.

– Нужно собрать, нужно вернуть!

Стихии – первый мазок новорожденного мира, первое разделение единого. Я не могу взять всё, но крупицы дадут мне шанс, станут тем камешком, что в скором времени превратится во всесметающую лавину. Огонь, вода, земля и ветер – первая пища для меня нового, слабого и никчемного.

Лунный свет ласкает моё истерзанное плесенью тело. Он баюкает раны, зализывает рубцы, ластится, помня меня прежнего. Тем проще осуществить задуманное. Свет трепыхается, пытаясь сбежать к матери-Луне. Поздно. Слишком поздно. Плесень покорно принимает его в свои ладони… в мои ладони. Свет всё ещё пытается выбраться, но ему не удаётся, и он с покорностью принимает уготованную мною участь. Свет сворачивается клубком, призрачным младенцем на моих руках. Двумя младенцами.

Но это лишь иллюзия.

– Отец.

Дочери, мои дочери. Я отдал вам почти всего себя. Как же это невыносимо – отдавать. Ненавижу!

– Ищите детенышей живых с яркими искрами.

– Выпить их?

– Привезти к тебе, отец?

Две близняшки, поделившие между собой расколотое надвое время: день и ночь. Такие же слабые и жалки, как всё вокруг. Такие же, как я. Отражения мой никчемности.

– Они должны позабыть себя, отказаться от памяти предков. Только мне позволено помнить.

– А потом выпить?

– Или вести к тебе?

– Отпустить.

– Но зачем?

– Они приведут за собой многих других.

Сказ 1. Дети подлунного света

– Спи, моя радость, спи.

Дородная молодая баба, позёвывая, мерно покачивала люльку-зыбку. Подвешенная к потолку избы та нехотя раскачивалась из стороны в сторону, брюзжа и поскрипывая на нерадивую малютку, которая ни в какую не желала засыпать, переходя с хныков на жалобный скулёж и обратно. Вымотавшаяся за день мать вздохнула, посильнее качнула колыбель, в надежде, что дочурка уймется и наконец-то заснет. Подумала о старших мальчишках, которые, набегавшись за день, мерно посапывали на полатях, вспомнила о тайной радости, услышанной от повитухи, которая возвестила, что на этот раз боги послали дочурку, шмыгнула от обиды на мужа, который не разделил её чувств, сетуя на лишний рот, вместо ожидаемых дополнительных трудовых рук, и нехотя поднялась с лавки, протягивая широкие мясистые ладони к младенцу.

– Что ты, что ты! – она нежно прижала ребенка к груди. – Кто обидел, кто обозлил, кто взглянул косо, кто плакать кроху заставил?

Малютка на миг притихла, заработала ручками и губками в поисках такого вкусного молочка. Зачмокала, не переставая скулить. Мать, которой в скором времени нужно было вставать и приступать к новому трудовому дню, вздохнула и мелодично запела, стараясь не разбудить завозившихся мальчишек.

Мирно спит в чулане кот,

А под клетью мышка.

Сон целебный к нам идёт,

Спи, моя малышка!

Медвежонок спит в бору,

Спит в хлеву корова.

Ты усни, усни скорей,

Ласковая рёва!

Перестань уже реветь,

Маленькая плакса.

Убаюкаю тебя,

Доченька – Варакса!

Женщина подошла к столу, продолжая удерживать ребенка, потянулась к миске, выдолбленной из липы. Подняла на льющийся из окна лунный свет смоченный в меду лоскут ткани, в который был завернут размоченный хлебный мякиш, прислушалась. Наевшийся молока малыш притих и сладко посапывал – соска не потребовалась. Мать положила лоскут обратно в миску, облизнула пальцы. Задумавшись, продолжила укачивать дитя. В тяжелой от недосыпания голове рождались картины-образы грядущего дня, а точнее ворох дел, которые нужно будет переделать по хозяйству. Баба вздохнула:

– Расти-подрастай, Вараксушка, – она нежно прижала дочку к груди. – Будешь мне помощницей, да отрадой очей, пока в чужой дом не убежишь, да сама хозяйкой не станешь. Ребятишки будут отцу в подмогу, а ты мне. Ещё детишек принесу – нянчиться будешь, ночами мне помогать. А пока спи-поспи.

Размечтавшаяся мать, сладко позёвывая, повела затекшими плечами. Вернулась к люльке, аккуратно положила младенца. Прислушалась – нет, кроха не заревела. Баба качнула люльку и улеглась обратно на лавку, отдаваясь теплу брошенного поверх досок кожуха. Широко зевнула, предвкушая недолгий и оттого особенно сладкий сон. Закрыла глаза.

Вновь зевнула. Сон не шёл. Она глубоко вздохнула, с наслаждением впуская в себя пропитанный ночной прохладой воздух, бодрящий и остужающий распаленное за знойный день тело. Поёрзала – скатавшийся ворс кожуха колол обгорелую шею, взопревшую, несмотря на легкий озноб подлунного царства. Прислушалась. Сердце кольнула надломленная игла тревоги. Вдали забрехала собака, затем ещё одна – ближе. Через некоторое время подал голос их дворовый пёс Молчан – массивный, но осунувшийся от старости волкодав. Гавкнул и тут же заскулил, заскребя когтями по навесу для дров, под которым ночевал. Хлопнули крылья пискуна-нетопыря и тотчас все звуки стихли, даже цикады на мгновение угомонили свой треск.

– Кажется, померещилось? – пробубнила встревоженная мать одними губами и замолчала.

Сквозь возобновившийся нервный цокот сверчков и цикад, мерный шелест трав и веток, терзаемых гулёмой ветром, она услышала шаги: тихие, едва слышимые, словно палые листья ложатся на пожухлую траву. Но она точно знала, что это шаги… или всё же ей только почудилось?

– Неужели Ждан вернулся? – попыталась успокоить сама себя, нервно теребя край кожуха.

Тут же отвергла эту мысль – супруг был сейчас на дальнем выпасе с конями, и если бы даже решился бросить подпасков, то вряд ли успел ранее утра добраться до поселения, да и через частокол ночная стража его ни за что не пропустит.

Отринув боль в шее, усталость и тревогу за чадо, она превратилась в слух. Неужели кто-то лихой? Сердце оседлало норовистое чувство беспокойства и пустилось вскачь, рискуя вырваться из груди. Взволнованная мать собралась вскочить, разрываясь между желаниями заорать, да позвать соседей или поскорее похватать ребятишек и дать деру из избы, в которую, как ей сейчас казалось, совсем недавно привел её супруг. Не успела.

Неспешно ступая лёгкими шажками по лунному свету, в горницу проникла тень в белых одеяниях. Хозяйка избы, потерявшая дар речи, натужно засопела в такт сердцу, резво ускорившему бег. Выпучив глаза, она неотрывно глядела на происходящее, не в силах разобрать, как на самом деле выглядит ночная гостья. То, что именно гостья, баба поняла по её изодранной полупрозрачной одежде, на которую черными паклями падали длинные волосы. Пришлая была боса, каждый её шаг отдавался шелестом палой листвы. Не обращая внимания на испуганную женщину, она по-хозяйски провела бледной ладонью по столу, мимолетным движением коснулась края миски с замоченной в меду соской, заставив бабу вздрогнуть. Затем все так же неспешно, будто плывя, подошла к колыбели, взялась за одну из веревок, держащих люльку над полом, и двинулась противосолонь.

Молодая мать нашла в себе силы двинуть замершей от страха рукой, потянулась к младенцу, желая остановить закручивание колыбели, навесы которой стянулись в туго скрученный жгут. Баба попыталась открыть сведенный оскомой рот, силясь закричать в надежде, что соседи услышат и придут на помощь, но из высохшего зева раздалось лишь невнятное глухое тявканье.

Гостья отреагировала мгновенно. Её молодое бледное лицо с зияющими чернотой впадинами вместо глаз тут же уставилось на женщину, которая начала судорожно заикаться. Одной рукой пришлая с недюжей силой крутанула колыбель, которая, набирая скорость, начала раскручиваться, и, под оглушительный рев младенца пальцем другой руки подковырнула лунный свет, следовавший за ней по пятам, чтобы тут же швырнуть в оторопевшую мать тонкое копье.

Пригвожденная к бревнам дома баба беззвучно застонала. Лунная сулица прошла у неё над правой ключицей, лишая всякой возможности воспрепятствовать происходящему. По лицу текли слёзы. Рот беззвучно открывался и закрывался, силясь произнести имя дочери. Пальцы скребли по бревнам. Не в силах отвернуться, она с болью в сердце наблюдала за происходящим.

Гостья веселилась во всю. Заливаясь смехом над плачущим ребенком, она, зло шипя, щипала и пихала малютку, которая голосила, зовя обездвиженную маму, которая не могла ей помочь. Вдоволь наигравшись, пришлая протянула руки к младенцу, вынула из люльки и начала убаюкивать, косясь на бабу, которая трепыхалась куропаткой в силках, не имея возможности прийти на помощь кровинушке.

Надрывисто требовательный крик петуха разорвал ночь на до и после. Баба вновь дернулась, глядя, как гостья уходит по таящим лучам лунного света, унося с собой малышку. С огромным усилием оторвала пальцы от бревен, желая вынуть ненавистное копье, с радостью узрела, как оно тает на глазах, перестав стеснять движения, и вскочила, просыпаясь.

Женщина открыла глаза, заворожено прислушиваясь к крику горластого побудника, проморгалась и вскочила с кожуха, мгновенно вспоминая случившееся… или всё же привидевшееся? Прильнула к люльке и под скрип отворяющейся двери в горницу прижала к груди на удивление спокойного младенца.

Стоявший в дверях уставший Ждан, только что вернувшийся с ночного выпаса, с удивлением, сменяемым тревогой, смотрел на поседевшую за ночь жену.

* * *

Шестнадцать вёсен спустя

– Отпусти!

Идея освежиться, поначалу казавшаяся лучшим решением после изнурительного дневного перехода, на поверку вышла боком. Лесной ручеёк, игриво манящий лунными бликами и прохладой, исходящей от быстро бегущей водицы, в итоге оказался затейливой ловушкой, силками – вероятнее всего, поставленными именно на него.

За плечами было несколько месяцев блужданий и поисков. Плутания вслепую, города и поселения, сплавы на торговых ладьях по рекам, волоки и нападения разбойников. Он один раз даже поучаствовал в божьем суде, встав на защиту сиротки-княжны, которую намеревались отдать в жены за соседского княжича, а имущество разделить между боярами. Да, те места надолго запомнят витязя по имени Баюн. Стоявший на коленях воин усмехнулся – пройти такой путь, выжить в нескольких лесных стычках, будучи караванным стражем, и так нелепо попасться.

– Отпусти! – несмотря на свой человеческий облик, Кот зашипел по-звериному.

Речушка не отвечала, продолжая задорно бурлить. Погруженная в неё по локоть рука немела от холода. Воин рванулся, в очередной раз осознав всю тщетность попыток высвободиться. Вода держала крепче смолы, лишь немного поддалась напору спутника Макоши. Он огляделся – лучшего момента для нападения не сыскать. Лес на удивление был тих и спокоен, ни одного признака приближающихся лиходеев.

Кот опасливо умылся свободной рукой. Нет, река не стала захватывать и её – жертва поймана, ей никуда не деться. Умылся, резко погрузив лицо в воду, и тут же поднял, радуясь, что река и её не заграбастала. Посмотрел на лежащий подле шлем, подумывая перекинуться рыбкой и тут же выпрыгнуть из воды лягушкой – такого речушка явно не могла ожидать. Тратить Силу не хотелось. Макошь, пославшая его найти в Яви следы некоего лиходея, обещала, что с потерей каждой из девяти жизней, его Сила будет расти, высвобождаясь из оков плоти. Вот только терять для этого жизнь не очень хотелось, потому приходилось больше полагаться на короткие мечи, притороченные к спине, нежели своим способностям к чародейству.

– Отпусти!

Баюн не оставлял надежды, что захватившая его Сила наиграется и выпустит руку. Тщетно. Житель Ирия не сразу привык к человеческому обличию. В доме Макоши он всегда был в кошачьей ипостаси. Ходить на двух ногах, да еще с ног до головы закованным в тяжелый доспех – то ещё удовольствие. Но привык он быстро. После первой же стычки, оставившей на броне несколько глубоких зарубок, по достоинству оценил все преимущества своего второго я.

– Эх, остался бы в кошачьем облике – пил бы воду языком. Хотя, – он задумался. – Быть схваченным за язык ещё меньшее удовольствие.

Деревья, потревоженные налетевшим с полей тиховеем, зашептались, недовольные происками гулёмы-ветерка. Чуткий нос Кота коснулись острые коготки неприятного запаха.

– Плесень? – Баюн огляделся, благо в облике человека он сохранил возможность видеть не хуже кошки – никого.

Его острый слух всё так же не давал повода беспокоиться. Но плесень! Именно её посланник Макоши и искал. Именно так пахнет лиходей и всё, что с ним связанно. Ловец стал добычей, нелепо угодив в ловушку. Выходит, придётся менять облик. Он недобро взглянул на речушку. Та словно чуяла настрой кота – изменила скорость течения и, как показалось пленнику, слегка ослабила хватку.

– Отпусти, – прошипел Кот. – А не то…

– А не то, что? – раздался в ответ игривый девичий голосок с лёгким оттенком тревоги.

Баюн едва не подпрыгнул – помешала погруженная в воду рука.

– А вот что!

Он уставился на водный поток. Зрачки тут же закатились, обнажая белки глаз. Река вздрогнула, попыталась бежать быстрее, но стала замедлять течение, будто начала замерзать, хотя ледяная корка и не думала появляться. Тот же девичий голос с трудом, словно едва ворочая языком, прошептал:

– Пре-к-ра-ща-й.

– Отпустишь? – по лицу витязя скользнула тень улыбки.

Кот вновь смотрел зрачками. Потянул руку на себя – она поддалась. Река, будто густой кисель, скатывалась по запястью, и когда у пленника в воде осталась только кист, Баюн почувствовал, что его пальцы сжала тоненькая, но довольно хваткая девичья ладонь.

– Помоги встать, чародей, всё не могу прийти в себя от твоего взгляда, – девушка говорила устало, словно после тяжелого трудового дня.

Кот поднялся на ноги, увлекая реку за собой. Миг и перед ним оказалась состоящая из воды полупрозрачная дивчина. Воин огляделся: полянка и лес на месте, а реки будто бы и не было.

– Добился своего? – она едва не упала, невольно опершись на плечо собеседника. – К нему теперь поведешь?

– К кому? – Баюн удивленно изучал новую знакомую.

– К хозяину своему, – она ощерилась. – К тому, по чьей воле за мной охотился. Чую-чую его смрад. Давно его почуяла, потом ты появился. Ну, думаю, утоплю. А не сладила с тобой, не смогла утянуть на дно.

– У меня нет хозяина, – взял её за плечи и пристально взглянул в омут голубых глаз. – И я сам давно искал этот запах. Думал, что ты меня ради его носителя заманила и в плен взяла.

– Шутишь? – девушка прыснула, расслабляясь. – Искал? Да от него бежать надо, со всех ног не оглядываясь.

– Так беги, чего медлишь?

– А ты? – она подняла голову, взор начал проясняться.

– А мне нельзя. Я его поймать должен.

– Поймать?! – она прыснула. – Ой, насмешил! Да я сейчас свалюсь от хохота, да обратно булькающей лужей стану. Поймать! Ах-хаха!

Спутник Макоши насупился.

– Ты собственно кто такая?

– А ты? – девчонка смолкла, прищурилась.

– Я – Кот Баюн.

Она призадумалась, скривила губки.

– Баюн, Баюн, ммм, нет, не слышала.

– А ты кто? Назовись!

– Вот ещё, – девушка фыркнула, задрала носик. – Будет дочь Водного Владыки каждому называться! Ой…

Кот невольно склонил голову. Девушка улыбнулась, но тут же вновь помрачнела, почуяв усилившийся запах плесени.

– Выходит, тебе известно, чей это запах?

– Конечно, – она всплеснула руками. – От него я и бегу, от него я тут и затаилась.

– Бежишь? Во владения отца пробраться хочешь?

– Если бы, – девушка опустила очи. – Из них и сбежала.

– Почему же? – Кот обернулся, осматриваясь. Он, как и собеседница, чуял опасность, но не ведал откуда её ждать. – Никак замуж выдать хочет?

– Если бы замуж, – она засияла. – Да за такого славного котейку! – водяница неожиданный сделала шаг вперед, повисла на шее воина, с громким чмок поцеловала его в порозовевшую от стыда щеку.

– Полно тебе, – покраснев ещё сильнее, Кот отстранился от смеющейся собеседницы. – Говори как есть!

– А так и есть! – она повысила голос. – Замуж отдать хочет. Да выведала я, как не спрашивай, а выведала: не нужна я ему, за Силой моей охотится.

– Силой? – удивился воин.

– Да, Силой. И не тебе, жителю Прави, удивляться. Или полагаешь, только вы можете к ней прикасаться?

– И много в тебе Силы?

Девушка подняла брови.

– Вновь хочешь на себе испытать? – она посерьезнела. – Да, коли хочешь знать, в моём отце заключена одна из искр Прародителя. Частица первозданного Белого Света, из которого и была скована Сварогом – его первым сыном – Единая Сварга. Удивлен, мурлыка? – она вновь перешла на игривый тон.

Ответить Кот не успел. С лугов, цветастым ковром раскинувшихся за деревьями, раздалось полное злобы и отчаяния: «Бегите!» Недавние знакомцы переглянулись и, не сговариваясь, сорвались с места. Баюн молниеносно подхватил шлем и бросился в заросли, из-за которых и послышались крики. Водяница кинулась в противоположное направление, остановилась, слегка помедлила и двинулась следом за собеседником, осторожно ступая по игольчатому ковру молодого сосняка.

* * *

– Дядька, Ждан, а правду про тебя бают?..

Безусый малец, впервые допущенный на ночное, с искренним интересом смотрел на задергавшийся глаз главного деревенского пастуха. Мальчишке было невдомёк, что старшие ребята, неспроста зажимают рты кулачками, горящими озорством очами наблюдая за происходящим всеми силами стараясь сдержать рвущийся из груди смех. Пастух, напротив, отлично всё понял, цепким взглядом выцеливая заводил, которые и науськали несмышленого на дерзкий поступок. Поймавшие дядькин взгляд тут же давили в себе смех и опускали очи, понимая, что переступили черту, за что в скором времени придется принять наказание по-взрослому. Ждан хоть и справедлив, но довольно суров, да и рука у него тверда не по годам, недаром оба его сына сразу после дня Перуна и посвящения в воины отбыли на сторожевую заставу, стоявшую на границе степи и обжитых мест, чего не удостаивался в их возрасте ни один из сыновей Большого Ужа – их родной деревеньки. После раздачи безмолвных обещаний зазнавшимся подпаскам пастух перевел взор на ждущего ответ мальчишку.

– Говори, Новик, что же про меня бают?

Ничуть не удивленный пристальным взглядом и тоном дядьки, не в силах более держать на языке вертящийся зубастой колючкой вопрос, мальчик выпалил:

– Правда, что ты обещал водяному его болото осушить, а всех его мавок сетью изловить?

Ждан чмокнул, теребя длинный завивающийся ус. Не о том он ждал вопроса.

– Было дело, – нехотя выдавил из себя пастух.

Подбодренный ответом Новик, которого коснулась тень сомнения в правильности своего поступка, воспрял духом и не останавливаясь, – чего искренне ждали одумавшиеся зачинщики разговора, – продолжил.

– И то, что в гости тебя Владыка Трясины пригласил – не врут? – мальчик затаил дыхание.

– Не врут, – ухмыльнулся Ждан, медленно обводя взглядом притихших подпасков.

То, о чем было велено никому не говорить, кроме прошедших посвящение, которое он сам и проводил, стало достоянием несмышленого отрока. Как бы он не разболтал услышанное всему селению. И не дай боги это дойдет до совета старейшин или тем паче до кудесника Богуслава. А ведь дойдет. И кто же у нас такой болтливый: Завид или Тишило? И как Ратко, поставленный старшим среди подпасков, допустил такое? Ишь, глаза в землю пуще всех прячет – чует, чем ему грозит нынешний разговор. А может, он и науськал малого? Подрос, оперился, почуял вкус власти. Или не он?

Терзаемый сомнениями Ждан с горечью понимал, насколько зыбкой оказалась его затея. С самого первого дня, да что там дня, с момента, когда он запыхавшийся с дороги с переполняемой душу радостью отворил дверь в совсем недавно поставленный дом и влетел в горницу, но вместо долгожданных объятий молодой жены встретил поседевшую за ночь бабу, испуганно прижавшую к себе дитя, решил, что будет делать. Идти на такое одному – неминуемая погибель, да и не сладить, не сдюжить. Говорить старейшинам – так не поверят, и кудесник ничего не сказал, даже после стольких лет, сколько Цветава носит на руках их не взрослеющую дочурку. Да и он сам, как только переступал порог избы, напрочь забывал о тревогах, обнимал жену и баюкал дочку, которая совсем недавно увидела свет, а в себя приходил только вдали от дома, на ночных выпасах. Под Луной голова будто прояснялась, позволяя трезво оценить происходящее – не может малютка оставаться малюткой столько зим. Нет, нужно было действовать самому и только самому.

Готовиться он начал давно. Поначалу надеялся на сыновей – вырастут, помогут батьке. Оттого не давал им спуска, заставляя закалять тело и дух, учил воинской науке, а когда сам перестал справляться, попросил воеводу и без того сурового, иссеченного шрамами рубаку, быть строже и не давать продуху. Понимание своей ошибки пришло не сразу. Желание выяснить, что всё-таки произошло в ту ночь, затмило очи. Благо он вовремя прозрел и, видя, как сыновья мучаются, живя в доме с не растущей сестрой, скрипя сердцем, отпустил на заставу и взялся за подпасков.

– А про гусли тоже правда? – предвкушая прикосновение к настоящей тайне, Новик затаил дыхание.

Мальчишки притихли настолько, что казалось – будто они и вовсе перестали дышать. Ждан медленно сорвал травинку, засунул кончик в рот, сжал губы, покрутил стебелёк языком, выплюнул. После чего нарочито неспешно спросил, обращаясь больше к подпаскам, нежели к взволнованному новичку, который вроде и чуял неладное, но остановить свой язык был не в силах.

– Может, и правда, а может, и враки, смотря о чём именно говорят болтуны, – при этих словах он сломал небольшую веточку и бросил её в костёр.

Казалось, от нежданного хруста хворостинки вздрогнули не только дети и бродящие неподалеку лошади, но и сама тьма, пронзенная лучом лунного света. Заметивший это Ждан нахмурился. Не обративший внимания на такую мелочь Новик, захлебываясь продолжил:

– Что в гости в трясину ходил, на угощение к Трясиннику. Что потчевал он тебя, как родного. Что остаться предлагал, да испытаниями проверял. Что плясать заставил, а ты и плясал. Что гусли-самогуды подарил, да назад вывел. Правда? Правда это?

До людей донесся слабый запах едкой плесени. Глядя поверх подпасков, Ждан перехватил рукоять кнута, поднялся. Всё, о чём тараторил Новик, было, так или иначе, но было. Пастух сам поведал эту историю мальчишкам, желая проверить крепость их духа, да верность слова. Но ошибся в ком-то из них. Готовил для дела, на которое они пока малы, а как подрастут – можно и рискнуть с теми, кто не струсит. Не просто так Ждан хаживал к Водяному, не ради гостинцев и подарков. Понять хотел – что же случилось той ночью, после которой жена стала седой, а дочка перестала расти. Много, ой, много поведал Трясинник. И о том, что мир их, совсем недавно бывший единым, раскололся, и об изменениях, что последовали после. И о памяти людской – короткой, что летняя ночь, – почти сразу забывшей о Великой Сварге. И о детях Луны, что приходят по ночам, и горе тому дому, покой которого они потревожат. Не знал только Водный Владыка, куда они уходят днем. Не знал, или решил не говорить – тут Ждан терялся в догадках, – чуял, что ему не договаривают, но ни подловить на лжи, ни укорить прямым вопросом не смел, и без того много узнал – не переварить в голове всё полученное за один выпас.

– Бегите!

Пастух говорил тихо, тоном, не признающим возражений. Приученные повиноваться слову, да что там слову – взгляду, движению брови, – подпаски сорвались с места, устремляясь к коням. Замешкался только новичок, тут же схваченный Раткой. Ждан не глядел на мальчишек – знал, не подведут: вскочат на неоседланных коней и в селение, под прикрытие частокола. Да, ночное возвращение табуна наделает шума, лишь бы через ворота пустили. Потом придется поведать всё старейшинам, воеводе и кудеснику. Но сейчас это мало заботило взъяренного пастуха.

– Вот и свиделись.

Ждан опустил кончик длинного кнута в костер, подождал, пока огонь распробует угощение, после чего очертил вокруг себя и костра огненный круг. Пламя нехотя вступило на утоптанную траву, образовывая преграду, к которой уже приближалась белая смутная тень. Запах плесени усилился.

– Глупец, – вставшая перед огнем ночная гостья пустыми глазницами буравила пастуха, укрывшегося в обережном круге. – Догоню этих, затем займусь тобой.

Она двинулась в обход, медленно плывя над землёй. Ждан не мешкая заткнул рукоять кнута за пояс, поднял кожаную суму, промазанную жиром, и ловко вынул небольшие гусли, тут же ударяя по струнам. Тень колыхнулась, резко обернулась к человеку.

– Далеко ли собралась? – пастух вновь ударил по струнам, заиграв незатейливую мелодию. – Вновь детей воровать пришла?

Тень повернулась к нему, пристально изучая наглеца темными впадинами вместо очей. Дернула плечом, затем головой, снова плечом. Наигрыш усилил напор, Ждан сам начал приплясывать. Не удержавшись, дитя подлунного света закружилась, будто в хороводе, всё наращивая скорость движения.

– Ух! – не в силах продолжать играть, пастух устало выдохнул. Мальчишки были уже далеко – можно перестать думать о них и заняться тем, к чему он так долго готовился. – Как тебе плясовая? Слышал, ты любительница хороводы водить да людей маять!

Дернувшийся в сторону селения призрак вновь резко остановился. Протянул тонкие руки с длинными острыми когтями к человеку, будто позабыв о преграде. Дернулся, простонал и принюхался.

– Продолжим? – отдышавшийся Ждан вновь провел рукой по струнам, заставляя противника корчиться и трястись. Благодаря отчаянному походу в трясину, пастух ведал, что ему нужно продержаться до рассвета, час которого совсем близок.

Полуночница хмыкнула, расщерив рот в гримасе и обнажила два ряда острых зубов, после чего насмешливо произнесла мелодичным голосом:

– Как там твоя дочурка? Уже выросла?

Ждан заскрипел зубами. Отбросив гусли, он выхватил кнут и под издевательский смех призрака, шагнул из обережного круга

* * *

– Вот ты значит какой, лиходей, не дающий покоя Макоши?!

Мечи вышли из притороченных за спиной ножен с радостным шёпотом. Предвкушая грядущий бой, клинки крутанулись в руках воина, ненароком срубая молодые веточки и слишком близко прижавшиеся к доспеху побеги разросшегося на опушке кустарника, и замерли, набираясь решимости перед предстоящей пляской.

– Ты же не думаешь вмешаться? – Водяница приблизилась неспешно, с легким шелестом травы под прозрачными ногами. Положила влажную ладонь на стальной отполированный до блеска наплечник, наклонилась, глядя между веток на происходящее.

– А как иначе? – бодрясь яростным азартом, Кот пофыркивал. Будь он сейчас в кошачьей ипостаси – обязательно бы выгнул спину, поднял хвост и яростно зашипел, готовясь к бою. – Ты говорила, он тебя замуж хочет взять? – воин мельком взглянул на лицо спутницы, застывшее подле его шлема. Она кивнула в ответ. – Тогда я не понимаю: плесенью веет от этой, прозрачной… – он замялся, вновь посмотрев на Водяную Княжну – не обиделась ли, и, видя, что слова её не тронули, продолжил: – Как же она тогда тебя сватала, коли сама баба, пусть и полувидимая? Я поначалу думал, что дед лиходей, да и Силой он пользуется, пусть и крупицами, но его умение от кого-то из Прави – верно чую, – да и вряд ли хрыч стал бы свататься к тебе.

Водяница одарила Кота благодарным взглядом. Затем, не сдержавшись, хихикнула и прошептала:

– Глупый, глупый котейка! Не она свататься ходила. Твой лиходей сейчас гостит в озёрном имении моего отца, оттуда я и сбежала. А эта… – девушка махнула рукой в сторону разворачивающейся на лугу битвы, окропив ближайшие кусты веером блеснувших в свете Луны капель. – Это слуга твоего лиходея. У него большая свита. Да ещё бывает, человеческих детей по ночам приносят, – она резко оборвала речь, понимая, что сболтнула лишнего.