Деревянные облака

Ветер, набухший мокрым снегом, полз над болотами, лесами, глухо постанывал в обгоревших стропилах, вырывался на простор и бил липкими снежинками в черные силуэты печей, тщетно пытаясь их заново выбелить.

По серому насту поляны осторожно кралась волчица. Замерла. Нарастал слабый, поначалу еле слышимый звук. Волчица рывком поднялась и, увязая по самое брюхо в снегу, ушла в чащу.

Стук и лязг приблизились, выкатилась платформа с мешками, ее толкал паровоз. За ним несколько вагонов, обшитых стальными листами, и две платформы, крытые брезентом. У переезда паровоз зашипел и окутался паром, сухо грохнули буфера. Из вагонов посыпались солдаты, быстро расчехлили машины под брезентом, откинули борта платформ, придвинули брусья, и по ним, стреляя сизым дымом, грузно развернулись и сползли два танка – черные кресты на белой краске и короткое рыло пушки.

Танки взревели и зашлепали гусеницами по еле видимой колее, за ними двинулась колонна солдат.

Анастасия Захаровна охнула и опустила занавеску.

– Принес нечистый на нашу голову!

Ухватилась за кольцо в половице, подняла тяжелую крышку, сдавленным голосом сказала вниз: «Тихо вы там!» Опустила крышку, кинула половик и надвинула скамью. Перевела дыхание и села у окна, слушая рокот гусениц, лай и чужие голоса.

Ближе к вечеру в избу без стука ввалился трезвый и злой Егор Жомов. Прислонил винтовку к столу и попросил воды. Анастасия Захаровна молча смотрела на Жомова.

– Ты, это, не бойся, Настя, – сказал, не дождавшись воды, Егор. – К тебе никого не сунут, я сказал, больная, а они заразы боятся.

– А мне чего бояться? – подала голос Анастасия Захаровна.

– Ладно уж, – махнул рукой Егор. – Я не Чмыхов, душегубства на себя не возьму. Своих-то попрячь, чтоб носа не казали.

– Чего?

– Того… А ну, положь топор! – Егор подскочил к старухе и вырвал из рук колун. – Я про твоих квартирантов давно знаю. Хотел бы – тепленькими взял. Ты Чмыхова бойся, а меня не бойся. Мне эта служба – вот! – Провел ладонью по горлу.

– Что же в лес не уйдешь?

– А я дороги не знаю, – подмигнул Егор. – В лесу меня только и ждали. До первой березки доведут и… смерть предателю! С твоими вот жильцами, глядишь, и дойду. Может, поверят, дадут искупить.

– О чем раньше-то думал? – всплеснула руками старуха. – Голова седая, а ума нет! Тебя что, силой в полицаи гнали?

– Силой не силой, а без меня Чмыхов вас всех тут…

– И с Чмыхова спросят.

Егор вдруг захихикал.

– Знал бы Чмыхов… Когда его папашу раскулачивали, я у них патефон прибрал. Хороший. Жаль, пружина лопнула.

– Чмыхов-то душегуб, а вот ты – жулик!

– Ну и ладно. Да, вот еще! Немцы утром в лес пойдут, прочесывать. Предупредить бы, а, Настя?

Анастасия Захаровна пожала плечами.

– Они, это, вроде базу засекли. Окружают. Начальник, герр Хевельт, злой, гадюка. И стеклышко в глазу. Чмыхов трепал, будто ночью самолет упал. Может, летчиков уже подобрали, в лесу, или ховаются где-то.

Егор хотел еще что-то сказать, но не решался, выглянул в сени и, подойдя к старухе, жарко зашептал в лицо:

– Ты сведи меня с ними, Настя! Слышь, не бойся! Я хоть сейчас в лес, да кто поверит. А я… вот те крест.

До того жалкими были глаза Егора и так луком от него несло, что не выдержала Анастасия Захаровна и влепила по небритой щеке. Показала на дверь. Егор лишь покачал головой, хмыкнул «Крепко!» и пошел вон. Через секунду снова возник в избе:

– Так я завтра зайду, ты мне верь, без меня худо будет!

И прикрыл дверь, уворачиваясь от летящей картофелины.

– Плохо, Анастасия Захаровна, по всему видать – плохо! – Голос Лыкова глухо в кромешной тьме подпола: – Значит, так! Бери Валю и пацана, и до лесу. У меня две гранаты. С ногой далеко не уползу. Сунутся – встречу. А там видно будет.

Анастасия Захаровна сидела на старых мешках. Она знала, что Лыков сейчас лежит в углу, на холстине, брошенной на сено. Рядом с ним на бочке сидит племянник Женька, а здесь, на мешках, примостилась и греет ей бок Валентина.

Всех до слез жалко. Кузьму Лыкова отряд месяц назад оставил. Нога все не заживает. Два раза из лесу за ним приходили. Он вставал, делал несколько шагов и падал. Доктора бы, да где взять? В отряде доктором был Колька-коновал, сын соседский, да и тот пропал.

Евгений, племянник, перед войной на каникулы приехал, погостить. Как началась проклятая, так от родителей ни слуху, ни духу. Брата Захара дите, поздний ребенок. Нарадоваться не могли родители. Женька весь в мать, в Елену Моисеевну. Когда немцы пришли, невесть откуда Чмыхов возник, старостой заделался. Женьку как увидел, обрадовался нехорошо, все приставал, когда, мол, мамка за ним приедет? Анастасия Захаровна его спрятала в подпол. Чмыхов потом ходил, спрашивал, где племянник, щурился и вроде не поверил, что в город ушел. Пару раз наведывался, на миски-ложки смотрел, но в подпол не лазил. А полез бы, ничего и не нашел: хитрый погреб соорудил покойник Михаил, большой был умелец.

И Валентину жаль. Осенью партизаны состав рванули, а немцы, оказалось, другой эшелон пустили. Наших в неметчину угоняли. Народ разбежался, кто до партизан добрел, кто в лесу пропал, а Валентина ночью к избе Анастасии Захаровны вышла. Ее бабка жалела больше всех – девушка на выданье, а тут света божьего не видит и воздуху разве что из отдушины.

Вот еще и каратели нагрянули. И Жомов, прохиндей, языком чешет.

– Что он насчет летчика трепал? – спросил Лыков.

– Наш самолет, говорит, подбили, в лесу упал.

– А летчик?

– Вроде ищут.

– Может, немцы из-за него?.. – подала голос Валентина.

– С танками-то? – сердито буркнул Лыков.

– Базу окружить хотят, – вздохнула старуха.

Лыков засопел. То, что Анастасия Захаровна называла базой, – несколько землянок, наспех вырытых в мокрой глинистой земле прошлой осенью, когда отряд с трудом оторвался от преследования и ушел болотами. Ни рации, ни явок в городе. Хорошо, по дороге взяли грузовик с боеприпасами, воевать есть чем. Облава – ерунда, за единственной грунтовкой следят, а уж танки заметят!

– Вот что, – сказал он после раздумья, – если полицай снова придет, ты мне его покажи. Только… – помолчал, – значит, я в соседний погреб переберусь. Полицая туда веди. Посмотрим. Если что, живьем не выпустим.

– У меня нож есть, – раздался ломающийся голос Жени.

– Молодежь может пока помолчать, – сердито ответил Лыков. – Нож есть, а двенадцати еще нет.

Утром Жомов не пришел. Днем тоже. С утра танки просекой уползли в лес. Весь день Анастасия Захаровна настороженно прислушивалась к далекой пальбе, глухим взрывам. А вечером снова заплюхали гусеницы. Позже объявился и Егор.

– Уходить надо, Настя, – сказал с порога. – Хевельт лютует. Он чуть на мине не подорвался. Может деревню спалить.

Анастасия Захаровна долго всматривалась в испуганные глаза полицая, но ничего, кроме страха, не видела в них.

– Вот что, – решилась она, – ты выдь, погуляй немного, потом зайди.

Жомов послушно кивнул и вышел.

Старуха кинулась к половицам у печи, замерла, медленно подошла к окну и минуту-две вглядывалась в темноту. Вздохнула, отпихнула половик и взялась за кольцо…

– Давно в полицаях?

– Год. Год всего. Вот баба Настя не даст соврать.

Рука Жомова дернулась ко лбу, но повисла в воздухе.

Лыков сидел на скамье, вытянув простреленную ногу. На полицая он не смотрел, спрашивал будто нехотя, время от времени вскидывая на него глаза. Тогда Жомов ежился, начинал тараторить, валить все на судьбу, на Чмыхова…

– Раскаялся, значит, как немцев прижали?

– Да я… – Жомов привстал, но под взглядом Кузьмы осекся и севшим голосом сказал: – Что ж, мне теперь прощения нет?

– В лес-то есть дорога, были б только ноги. А то походи в полицаях, свои люди везде нужны.

Жомов перевел дыхание, сглотнул, махнул рукой.

– Не могу. Завтра велено с немцами в Поддубки идти. Карать. Не хочу крови на себя брать. Это Чмыхову все равно. А я не хочу!

– Вот, значит, как, – протянул Лыков. – А что народ погубят, тебя, значит, не касается?

В избе стало тихо. За окном стонал, свистел ветер.

– Шесть верст до Поддубок, – негромко сказала старуха. Лыков посмотрел на нее, перевел взгляд на полицая, тот привстал, но снова сел.

– Часовых понаставили, – сказал он. – Меня и Петра у дальнего колодца Чмыхов определил, за полночь.

– Кто это – Петр?

– Чмыхова прихвостень, – махнул рукой Жомов. – Они вместе сидели. Уголовная харя! Он ведь, гад такой, у меня кисет спер…

– Кхм, – произнес Лыков, и Егор замолчал.

– Пешком не дойдем, не успеем, – сказала Анастасия Захаровна. – Сани нужны. Сани у Савелия есть, у соседа.

– У него и лошадка есть, – вставил Жомов, – на вид дохлятина, а так крепкая.

– Савелий – мужик хороший, но даст ли лошадь? – покачала головой Анастасия Захаровна.

– Даст, – уверенно сказал Жомов. – Куда денется! Лыков вопросительно посмотрел на него.

– Я так думаю, Савелий у себя летчика прячет, – и самодовольно добавил: – Сам догадался! Ни одна душа не знает, а я знаю!

– Ну-ка, ну-ка, – дернулся с места Лыков и зашипел от боли.

– Третьего дня упал, так! Савелий тогда к Чмыхову приходил, в лес отпрашивался, за валежником. Утром. А к полудню вернулся. Я к нему в сарай заглянул, случайно, а валежнику там – смех один! Савелий из избы носу не кажет и старуха его тоже.

– Мало ли что… – начала было Анастасия Захаровна.

– Мало-немало, а лошадку даст. Скоро начнут по избам шарить. Хевельт, собака, злой. Значит, как я в охранение пойду, сразу к Савке надо.

– Помолчи, – оборвал его Лыков, – голоса у тебя пока нет. Затем повернулся к старухе.

– Савелий этот далеко живет?

– Плетень общий.

– Как бы разузнать?

– Схожу, – кивнула Анастасия Захаровна.

– Как же его в лес выпустили? – спросил Лыков.

– Так немцев еще не было! – удивился Жомов. – Они ведь когда приперлись?!

Анастасия Захаровна вышла. Жомов тоже поднялся.

– Идти мне надо, – просительно сказал он. – Чмыхов хватится, Петра пошлет. Я попозже заскочу.

И тихо закрыл за собой дверь.

Лыков сполз на пол и лег, тихо постанывая. Так он лежал недолго, боль постепенно отпускала, он стал подумывать, как бы обратно на лавку влезть. В избу вошла Анастасия Захаровна. Увидев Лыкова на полу, кинулась к нему, ухватила за плечи.

– Порядок, мамаша, – бодро сказал Лыков.

Анастасия Захаровна скинула с себя драную телогрейку, стянула ушанку, подула на озябшие руки и подсела к нему.

– Слышь, Кузьма, а ведь летчик и впрямь у Савелия.

Женька, худой долговязый подросток, помогал Лыкову напяливать на ногу разбитый старый валенок. Валентина закуталась в бабкино старье и стояла у двери, прислушиваясь.

– Идет кто-то, – тихо сказала она.

Лыков вытащил револьвер и откинулся к печке. Женя достал из кармана самодельный нож на деревянной ручке и шагнул вперед.

– Брысь! – грозно прошипел Лыков.

Мальчик обиженно дернул плечом и подошел к Валентине. Анастасия Захаровна переглянулась с Лыковым и откинула засов. Ввалился Жомов, весь в снегу, тяжело дыша.

– Чего расселись? Где сани-то? Хватятся меня…

– Не шуми, Егор, – прервала его старуха. – Сейчас летчика Савелий к нам перетащит, а сани к огородам выведет.

– Надо было его сразу в сани класть. Пока его туда-сюда, у Петра терпение лопнет. Летчик ранен, что ли?

– Вроде нет, а в чувство не приходит.

– Контужен, значит, – сказал Лыков.

В сенях хлопнула дверь, донесся сдавленный голос: «Держи, держи». В комнату, пятясь, влез мужчина в залатанной овчине, из сеней послышался тот же голос: «Ну, чего же ты?»

– Вот и Савелий, – сказал Жомов. – Давай, давай, скорее.

– А ты подсоби, указчик! – огрызнулся Савелий.

Жомов подскочил к нему, и они втащили большой закутанный в холстину сверток. С другого конца сверток держала жена Савелия – сгорбленная высохшая баба Клава.

Сверток уложили на большой стол. Савелий осторожно распеленал его. Лыков привстал с места и покачал головой.

Молодой парень. Длинные черные волосы. Глаза закрыты. Странный комбинезон – в обтяжку, блестящий, словно из серого шелка. Бляшки поблескивают. И шлемофон вроде не наш; со всех сторон стеклышки небольшие. На левой руке широченный браслет с металлическими полосами.

– Летчик, говоришь? – с сомнением протянул Лыков.

– Вот и я раскинул, вроде не похож, – закивал дед Савелий. – Говорили, летчик, мол, спрыгнул, а никто самолета не видел. Я его у Гнилой балки подобрал. Лежит и бормочет что-то. Меня увидел, сказал только «Ну, вот» и глаза закрыл. С тех пор никак не оклемается.

Лыков кивнул Женьке: «Пособи-ка», – оперся на его плечо и доковылял до стола. К нему подошла Валя, испуганно посмотрела на летчика.

– Ладно, потом разберемся, – сказал Лыков.

– Верно, – подхватил Егор. – Не ровен час, у Петра…

Дверь с грохотом ударила в стену. В проеме вырос солдат, за ним второй. В долгополых шинелях, с автоматами наперевес, они ворвались в комнату, за ними вошел невысокий рябой человек в полушубке с полицейской повязкой и следом офицер.

– Все здесь, герр Хевельт! – ощерился рябой. – Чмыхова провести – это ни-ни! Чмыхов на сто верст измену чует.

Офицер поднял указательный палец, и полицай замолчал.

Анастасия Захаровна окаменела у окна, а Савелий как присел на скамью, так и остался сидеть, положив руку на топорище.

Лыков стоял, держась за плечо Женьки, а Валентина прижалась к нему, глядя застывшими глазами на солдат.

Хевельт подошел к столу, мельком глянул на лежащего, сказал: «Вундербар», – и засунул пистолет в кобуру.

– Я-то думал, она только щенка прячет, – махнул полицай стволом винтовки в сторону Анастасии Захаровны, – а тут, выходит, вот оно что! Говорил мне Петро про Жомова…

– Иехх!

Бледнеющий на глазах Жомов, не размахивая, въехал прикладом в подбородок Чмыхова. Чмыхов грохнулся об пол. Дед Савелий привстал, и в тот же миг топор, описав короткую дугу в воздухе, хрястнул о грудь солдата у двери, тот перегнулся пополам и, вогнав короткую очередь в пол, свалился.

Второй успел полоснуть очередью деда Савелия, и тот упал лицом вниз. Жомов выстрелил солдату в живот, а когда немец схватился за рану, полицай выстрелил снова.

Хевельт выдрал из кобуры пистолет, и тут в спину ему бабахнул револьвер Лыкова. Офицер извернулся ужом, вскинул парабеллум, но выстрелить не успел.

Вторую пулю Кузьма всадил ему в лоб. Фуражка, сдвинутая на затылок, отлетела к стене. Хевельт взмахнул руками и упал на спину, оскалившись в зверской улыбке.

Раненый пошевелился на столе, медленно раскрыл глаза, со стоном поднял правую руку и, дотянувшись до браслета, коснулся его.

С громким щелчком, похожим на сухой треск ломающегося льда, в комнате возник и тут же исчез черный шар. Вместе с ним исчезли Лыков, Женька, Валентина и тот, кто лежал на столе – я…

Глава первая

Четырнадцать лет мне исполнилось, когда я вместе с родителями переехал из Алтайской промзоны в Базмашен. Отец тогда работал старшим наладчиком грузовых линий, мать занималась химией гафнийорганики и носилась между институтом и промзоной. Дома мы ее видели с четверга по воскресенье. Утром в понедельник она успевала быстро проинструктировать и перецеловать всех и исчезала под вой и слезы младшей моей сестры. Впрочем, через несколько минут сестра спокойно говорила: «А мамка наша опять ускакала», – и шла на первый этаж, в детский комплекс.

Ситуация была простая: отец подписал контракт на два года, работа затянулась, и четыре раза пришлось продлевать контракт. Два года обернулись десятью, школу я закончил в промзоне, а сестра доучивалась в Базмашене. Старшая сестра, Кнарик, жила с матерью в Москве. Повзрослев и слегка разобравшись в делах взрослых, как-то я спросил у отца, не развелись ли мы с ними? Отец молча покрутил пальцем у виска.

– Не помните, сколько было окон у вашего дома в Базмашене? – спросил мужчина в светлой рубашке, рассеянно перебирающий пластинки инфоров.

– Десять – двенадцать… – Я пожал плечами.

В Базмашене нас ждали бабушкин дом и сама бабушка. Она сразу же принялась хлопотать, окружила плотной заботой.

Потом был большой семейный совет, и меня долго пытали насчет планов на будущее. Будущее для меня было в туманной дымке, сквозь которую проступали всяческие картинки романтического свойства. После того как тесты развеяли дымку, романтики поубавилось. Выяснилось, что к химии склонности у меня никакой, хотя мать к ней подталкивала, напирая на семейные традиции. Мне нравилось возиться с красками, но два спаленных экрана привели к мысли, что живопись не для меня. На математических играх я часто попадал во вторую десятку. Неплохо справлялся с агробионикой во время летних отработок учебного кредита. Но сказать, что мечтаю работать на гидропонных плантациях, не могу. Куда хотелось, так это в освоенцы – пиф-паф-трах-бум, трудности и героизм, приключения каждый день. Но на конкурс освоенцев подают с двадцати одного года, да и то, если овладел двумя профессиями.

Ждать семь лет? Вечность! Я поддался уговорам бабушки и записался на четырехлетний цикл в Базмашенский политехникум, благо тесты. «Конструирование и эксплуатация обучающих систем» – так назывался цикл.

Выпускную тему защитил по высшему баллу и получил открытый сертификат. После недолгого раздумья выбрал специальность «испытатель обучающих машин». Меня направили в Ереванский учебный центр на полугодовую стажировку. Потом или просто повезло, или маманя пустила в ход связи, но вдруг образовался контракт в Мытищинский институт экспериментальной педагогики. Отец был недоволен, зато мать откровенно радовалась – из Подмосковья до нее всего десять минут без пересадки.

Два года в Институте. Одна командировка в Тихо. Там никак не могли разобраться после монтажа с тренажерами, а все наши наладчики сидели на Проекте. Вот и попросили меня быстренько слетать туда-обратно. На Луне время провел весело. Систему я им наладил, правда, всю неделю слегка мутило. Народ там гостеприимный, но никто не предупредил, что при пониженной гравитации некоторые напитки домашнего изготовления из организма выводятся медленно.

На Проекте из нашего сектора было трое – Глеб Карамышев, Райнер Клюге – испытатель Европейского учцентра, и я. К тому моменту, когда Проект выходил на финиш, Карамышев вывихнул ногу, у Клюге родилась дочь, и он взял недельный отпуск. Тут выяснилось, что в монтаже напутали коммуникации, потом вдруг скисла элорганика, и пришлось менять транспьютерные блоки. Испытания грозили завершиться провалом, прогон за прогоном кончался неудачей, ну а чем кончилась восьмая проба, вы, наверное, знаете лучше меня.

Директор Института переглянулся с человеком в светлой рубашке, задававшим странные вопросы. Тот кивнул и подошел к столу.

– Извините за назойливость еще раз! Моя фамилия Прокеш, я, можно сказать, эксперт.

Я привстал и кивнул.

– Собственно, – добавил Прокеш, – экспертом я стал позавчера, почти сразу после вашего… происшествия. У меня одна просьба. Повторите все подробности – цвет глаз ваших уважаемых родителей, сколько комнат в доме вашей бабушки – словом, все!

Директор с интересом посмотрел на Прокеша.

– Вы полагаете, это настолько серьезно? – спросил он.

– Не знаю! Но у меня есть маленькие сомнения, а как эксперт я обязан их рассеять или… Наоборот. Даже самые невероятные предположения. В первую очередь – самые невероятные.

– Вы думаете, – директор пожевал губами, – рокировка?

– Ничего я не думаю, – улыбнулся Прокеш, сел в кресло и сцепил пальцы на большом животе, – ничего не предполагаю, подвергаю все сомнению, в том числе и гипотезу рокировки. Покровский, конечно, большой ученый и великий физик, но у его учеников необузданная фантазия. Это хорошо, но…

Эксперт покрутил пальцами в воздухе.

Директор молча смотрел на него, а я на директора. Что касается гипотез, то довелось мне в эти дни услышать разное. За три дня нафонтанировали столько, что экспертам расхлебывать много недель, если не месяцев.

Месяцев! Большим я тогда был оптимистом.

Между тем директор протянул руку и взял со стола прозрачный конверт с пластинкой инфора. Там же, в конверте, находился служебный сертификат. Судя по цвету полос – мой!

– Ну что ж, – сказал директор, – рекомендации Совета Попечителей для меня закон. Отдаю его вам. Испытатель Барсегян, вы командируетесь в Европейский учебный центр. Есть возражения?

Я не успел ответить, как заговорил Прокеш.

– Все это формальности, – сказал он. – Вы можете находиться, где вам будет удобно. Под Прагой прекрасные лаборатории, а поскольку Центр в Праге, то проще все решить на месте.

Он говорил чисто, с мягким, еле заметным акцентом. Возражений у меня не было. Сейчас больше всего хотелось выспаться – лечь прямо на ворсистый пол в директорском кабинете, и часиков шесть чтоб меня не трогали.

– А пока, с вашего позволения, – Прокеш взял конверт, – давайте немного отдохнем.

– Давайте! – невольно воскликнул я.

По коридору я шел, плохо соображая, что он говорит. Он довел до лифта, поднялся в медсектор к моей комнате. Я успел ему вежливо что-то промямлить, вошел, упал на диван и заснул.

В просмотровом зале Института я второй или третий раз. На меня не обратили внимания. Непривычно как-то. Обычно покажешься на людях – вроде бы пальцем не тычут, но напряженное любопытство повисает в воздухе, руками можно потрогать. За неделю я насытился славой, плотно наелся.

Директор и Прокеш сидели рядышком и, склонив головы друг к другу, тихо беседовали. Глеб Карамышев и незнакомый наладчик вводили инфоры. Были еще двое – один молодой, с длинными усами, а второй – с могучей лысиной, тоже усатый, но усы короткие, жесткие. Знакомое лицо. Он внимательно оглядел меня с ног до головы, хмыкнул. Молодой глянул мельком и перевел взгляд на монитор.

Делать мне здесь нечего. Все, что мог сказать, я уже сказал. Может, пригласили из вежливости? Уйти, что ли? Карамышев поднял голову, увидел меня, махнул рукой и, сказав: «Привет, Арам!», уткнулся в монитор.

Директор и Прокеш обернулись, чуть не стукнувшись носами. Прокеш сделал приглашающий жест и негромко сказал:

– Давайте к нам!

Я сел рядом. Наладчик буркнул «готово» и притушил свет.

– Ну, в общем, я повторю, – скороговоркой начал Карамышев. – В шестнадцать двадцать четыре пошла восьмая проба, в шестнадцать двадцать шесть и четыре зафиксирован контакт, в шестнадцать двадцать семь и три испытатель Барсегян исчез из кабины двенадцатой модели экспериментальной обучающей системы на две, точнее две и одна, секунды. Затем испытатель Барсегян был обнаружен в кабине лежащим на полу, а рядом находились трое. Через несколько минут испытатель Барсегян пришел в себя. Ну… – Глеб замялся, – поговорили, выяснилось – из 1943 года. Позапрошлый век. Вернее, это они так заявили.

– А вы? – перебил его тот, что с большой лысиной.

– Что – я? – удивился Глеб.

– А как вы считаете?

Карамышев пожал плечами и посмотрел на директора.

– Вот именно, – назидательно сказал лысый. – Все это попахивает… Впрочем, посмотрим, что еще у вас там?

Глеб снова пожал плечами и включил монитор.

Цеграфии хорошие, резкие, по краям немного размытые. Я опасался, что вылезут сцены со дня рождения Симы, но обошлось.

Молодой, с усами, подошел ближе. «Эксперт Трифонов, – шепнул мне Прокеш, – а другой – мотиватор Миронов».

Я дернулся, но Прокеш удержал меня за локоть. Первый вживе мотиватор, которого я вижу. Любопытно.

Трифонов молча разглядывал цеграфии, попросил задержать одну – там, на мой взгляд, ничего интересного не было – снег и ветка ели, а на ней опять снег.

– Не пойму, – сказал Трифонов, – вроде звезды проглядывают.

– Объекты идентифицированы, – негромко сказал Прокеш, – со всеми поправками. Полное совпадение. Звезды наши.

Последнюю цеграфию Трифонов разглядывал долго.

– Да, – наконец заключил он, – все как полагается. Как в хрониках. Шинели, каски и «шмайсеры» наперевес.

– Где это вы «шмайсеры» видите? – иронично спросил Миронов.

Трифонов несколько растерянно ткнул перед собой пальцем.

– Нет! То, на что вы сейчас пальцем указываете, пистолет-пулемет МП-38 фирмы «Ерма», калибр девять миллиметров, тридцать два патрона и прямой, как видите, рожок. А то, что называется «шмайсером», – это штурмовое ружье МК-542, калибр 7,92, тридцать патронов, а рожок, напротив, изогнутый. Конструктор, да, Шмайсер. На вооружение взят в 1944 году. Так ошибаться нельзя, на таких ошибках можно построить одну или несколько роскошных теорий. Я знаю любителей таких построений!

– Да мне то что, – огрызнулся Трифонов и сел в ближайшее кресло.

– Что там у вас с… прибывшими? – спросил Миронов. Директор развернулся к нему с креслом.

– Вы получите все материалы. Восприняли они происшествие спокойно. Кузьма Лыков спросил, можем ли мы вылечить раненую ногу. Валентина Громова вспомнила Уэллса и еще какие-то рассказы о машинах времени, а подросток Евгений Коробов долго не понимал, что произошло. Лыков интересовался, можем ли мы вернуть его обратно. Громова и Коробов этим не интересовались.

– А чем они интересовались? Очевидно, задавали вопросы?

– Да, много вопросов. Но им посоветовали немного подождать, пока не будет решен вопрос об их возвращении.

– Неплохая шутка!

– То есть как? – поднял брови директор. Мотиватор Миронов подошел к нему и навис над креслом.

– Вы всерьез полагаете, что их можно вернуть?

– Мое мнение здесь несущественно, – веско сказал директор. – Я не специалист в этом вопросе. Я сейчас выступаю как администратор. Решение примут специалисты, эксперты и, наконец, мотиваторы. Мое дело – обеспечить реализацию принятого решения.

– И вы так хладнокровно об этом говорите! – всплеснул руками мотиватор. – Вы спокойно отправите их обратно на смерть после того, как они побывали здесь? А этическая сторона вопроса?

По-моему, он издевался. Мы ему не понравились, вот он и резвился. Мотиваторам, говорят, это на пользу, они, как и все интуитивисты, люди настроения.

– Этическая сторона вопроса меня, разумеется, волнует, – ответил директор. – Как, впрочем, и вас. Когда надо будет принимать решение, тогда и поговорим об этике. А пока все это – колебания воздуха. Вы сначала объясните, что произошло, как и почему, а тогда посмотрим, обратимо ли это… происшествие.

– Вы можете построить машину времени?

– Нет. Не уверен, что такая в принципе возможна.

– Как же вы могли обещать?!

– Во-первых, не я лично обещал, во-вторых, как бы вы повели себя, если на вас вдруг, извините, валятся люди, не являющиеся сотрудниками Института, и вообще непонятно откуда?

– А Лыков парень крепкий, – вмешался в разговор Карамышев, – когда, говорит, возвращать будете, оружия подкиньте.

– Да-да! – подхватил Миронов. – Оружие, то-се, парадоксы со временем, хронопетли, расслоение пространства и прочие красоты воспаленного ума. Темпоральная шизофрения – вот что это такое! Никаких перемещений времени не было и быть не могло!

– А как же они? – спросил Глеб и выпятил нижнюю губу.

– Кто? Ах да… не знаю, не знаю, – пробормотал мотиватор. – Думать надо, надо думать.

– Я их успокоить хотел, – сказал Карамышев. – Поэтому и сказал, что вернем… Только вот как возвращать? Убьют их там!

– Фантастика! – донесся сердитый голос Миронова.

– Лыков просил их сразу в Клинцы закинуть – это город рядом, у них там свои люди есть. – Карамышев виновато посмотрел на директора. – Может, действительно…

– Глеб Николаевич, – устало произнес директор, – я абсолютно не разбираюсь в темпоральной физике. При всем моем уважении к вам, полагаю, что вы разбираетесь не больше моего. Да и сама темпоральная физика существует всего три дня. Я не знаю специалистов. И академик Покровский, выпустивший, кстати, из бутылки этот термин – «темпоральная физика», не уверен, можно ли считать его специалистом в этой более чем новорожденной сфере научных интересов.

Карамышев почтительно выслушал тираду директора, а потом негромко спросил у наладчика: «При чем тут бутылка?»

Мотиватор засопел, а я с интересом наблюдал за ним. Может быть, прямо сейчас хлоп – и ответит на все вопросы! Помню, смотрел года два назад передачу о мотиваторах. Парень моих лет гулял себе, щепки в воду сыпал, а потом – рраз! – и готово. Новый принцип самоконтроля транспьютеров. Правда, у него было шесть специальностей в семнадцать лет. Вот тебе и прогулочка у воды!

– Так я только чтобы успокоить их, – сказал Глеб. – С Клинцами ничего бы не вышло. Парнишка сказал, что там партизаны состав взорвали на станции. А в составе – бомбы. Полгорода снесло, и все вокруг заражено. Пока радиация спадет…

Карамышев запнулся, потому что рядом с ним оказался мотиватор Миронов.

– Что, что здесь происходит?! – вскричал он фальцетом. – Почему об этом я узнаю между прочим, случайно?

– Мы только начинаем работать, – сказал Прокеш извиняющимся голосом. – Вся информация будет проверяться и перепроверяться. Нам еще много предстоит узнать о деталях той войны. Стоит ли сейчас так волноваться из-за каждой партизанской акции?

– Вы полагаете, не стоит, Вацлав? – спросил Миронов.

– Я думаю, у нас еще будут поводы для волнения.

– Вы тоже так считаете? – обратился мотиватор к директору.

– Я не историк, я биолог. Но не вижу причин для эмоций.

– Прекрасно! – Миронов вперил взгляд во второго эксперта. Эксперт молчал.

– Следовательно, вы все здесь считаете, – вкрадчиво сказал Миронов, – что атомная бомба у фашистской Германии в 1943 году – событие, недостойное эмоций?

– Что вы имеете в виду? – безмятежно спросил директор. – Я вообще-то не историк…

Глава вторая

С утра начались неполадки у проходчиков; сцепка развернулась не тем боком и срезала два метра силового кабеля, потом на четвертом горизонте просела порода, а почти весь крепеж забрал Гуртан на проходку. Пока стыковались со складом, пока дергали туда-сюда платформы, убился час.

Второй месяц всех монтажников держали на шахте – людей не хватало. Нас сняли с монтажа на месяц, не больше. Месяц перешел во второй, теперь поговаривают о третьем.

Я краем глаза поглядывал на терминал, следя за перемещениями сцепки. Головная доползла до штрека, развернулась, встала. Связался с Гуртаном. Он сказал, что все в порядке, но течет гидравлика, немного, но течет. «Ara!» – вмешался Марченко, и начался большой разговор.

К концу смены я ошалел от вежливой ругани и криков. Был момент, когда сам чуть не сорвался и не наговорил ерунды, но вовремя сообразил, что уже третий день, как начался сезон теплых ветров. Народ слегка шалеет, когда с гор тугие струи воздуха несут запахи джунглей. Дышать одно удовольствие, но возбудимость повышается, молчуны становятся говорунами, а говоруны-то, говоруны!..

Мы приехали сюда в тихий сезон. Месяца через три я уже чувствовал себя матерым освоенцем. Предупреждали меня о теплых пряных ветрах, не раз и не два предупреждали – к новичкам отношение здесь внимательное, бережное. Я выслушал и забыл. А когда задуло, не обратил внимания и надышался. Потом я обнаружил, что распеваю во все горло, а меня тащит за руку Миша Танеев. Мы пришли в жилсектор, я несколько угомонился, только время от времени с идиотским смехом тыкал Мише в грудь пальцем, вопрошая, что он здесь делает. А Миша в свою очередь удивлялся, как я сюда попал и почему до сих пор мы не встретились – он-то четвертый год тут работает. Пришла жена. К этому времени, кажется, я был в норме. Правда, несколько раз подробно рассказал ей, как неожиданно мы встретились и как это здорово, что встретились школьные друзья, не видевшие друг друга столько лет, а вот встретились, и здорово! Валентина долго разглядывала меня, присматривалась к Мише, а когда я попытался в шестой или девятый раз пересказать все сначала, ущипнула за руку, и я замолчал. Мише сказала, что таким веселым видит меня впервые.

Танееву я был рад до невозможности. Мы учились с ним в одной группе почти три года, до очередного переезда отца. Толстый, добродушный и фантастически спокойный Миша был для меня воплощенной стабильностью, надежностью – частая смена учебных групп давалась мне нелегко, каждый раз надо было врастать, вернее, каждый раз по-новому отстаивать свое право не врастать.

С Мишей было проще. Мы сдружились мгновенно, и через день нам уже давали прокрут за срыв занятий. Моя идея и Мишино исполнение привели к тому, что в школе неделю заниматься было невозможно – несколько безобидных реактивов, смешанных в должной последовательности, дали такой вонючий выхлоп, что слабый тошнотворный запах ощущался еще почти месяц.

Отец сердился, а мать откровенно возликовала: она была уверена, что срабатывают гены предка-химика. Ну а Мише домашний вздрюк надолго отбил охоту к химии.

Сперва я его не узнал: круглый мягкий увалень вырос в огромного парня, вполне способного завязать длинный шарнирный болт на два узла. Он на Марсе обжился плотно и стал большим знатоком местных традиций, забавных и не очень.

Мой жилсектор на втором ярусе. По пути зашел в душевые. Вода была чуть теплой. В соседней кабине кто-то громко клял жмотов и скопидомов. Я уже обсыхал, когда из кабины вылез Марченко, прошлепал под раструб сушилки и сказал:

– Каково, а? Мы уголек колупаем, а на нас тепла жалеют!

Разговора я не поддержал. Во-первых, я с детства не люблю горячей воды. Во-вторых, начни сейчас разговор, не остановишься. Третье – какой же это уголек? Неорганика структурированная. Невыясненного происхождения. Прекрасный катализатор для пищевых синтезаторов. И насчет того, что тепла жалеют, он погорячился. Энергии хватает с избытком, но с трубами вечно происшествия – то протекают, то засоряются.

Так, оживленно беседуя сам с собой, я вышел к своему сектору. На повороте, у блока внутренней связи, остановился. В это время, когда после смены народ расходится по ярусам и секторам, и на этом месте Арчи Драйден ждет своего отца. Он из группы Лены Рычковой, в прошлом году Валентина у них вела историю и риторику. Обычно он стоял под «почтовым ящиком» – маленький, веснушчатый, совершенно разбойного вида ребенок. Мы с ним большие приятели.

С монтажа я приносил ему всякую блестящую мелочь, а однажды приволок дефектный шарнирный болт. Арчи в восторге ухватил его, взвалил на плечо и ускакал домой, не дождавшись отца.

Мне нравилось с ним беседовать, я узнавал иногда поразительные вещи. Например, из сердцевины расщепленного местного репейника после недолгой сушки получается вкуснейшая тянучка, а вот если растереть сухие листья полосатика да подсыпать кому-нибудь в компот, то этот кто-нибудь весь день будет ходить в зеленых пятнах. Я рассказал об этом Валентине, она отмахнулась, ей хватало забот в группе. Через полгода случайно услышал в новостях, что из клетчатки полосатика выделили новый биопигмент, очень стойкий.

Сегодня Арчи на месте не было, наверно, уже встретил отца. Ну и ладно. Я не сентиментален. Приятно, конечно, когда тебя дожидается сын, ты осторожно подхватываешь его на руки: осторожно, так как потолки здесь невысокие, потом вы идете рядом – себе на радость, другим на умиление. Что характерно – на Земле редко встретишь детей или подростков вне школьных городков. Там без взрослых он или заблудился, или сбежал из детской зоны. Здесь проще. Никому не возбраняется лезть куда попало, путаться под ногами, встревать в дела взрослых.

Дети на Марсе всем в радость. Ну а если нет детей, то ничего не поделаешь. Мне доводилось слышать о трагедиях некоторых бездетных семей, и я, признаться, не понимал, как можно сознательно идти на генетический риск, обрекая себя и других на ужасы страшнее, чем муки одиночества. Как-то я сказал об этом Валентине, она пожала плечами и ничего не ответила.

В прихожей я боком развернулся к нише, стянул комбинезон. Из комнаты донесся смех жены и чей-то голос. Голос мужской. «Когда же она смеялась в последний раз? – задумался я. – Кажется, на той неделе, когда я облился чаем».

За столом сидел очень полный мужчина и ел из моей любимой тарелки окрошку. Валентина увидела меня и сказала:

– У нас гость!

Словно я сам не видел.

Мужчина поднял голову, положил ложку, встал, подошел ко мне, тряхнул за плечи и провозгласил:

– А ты вырос, Арам, тебя не узнать! Здравствуй!

– О! – радостно сказал я. – Здравствуйте и вы!

Пять с лишним лет прошло с тех пор, как я в последний раз видел его. Он раздался вширь, лоб пошел еле заметными морщинами.

Было время, когда мы встречались почти каждый день. Он знал массу историй и невероятных случаев, любил поговорить, а я любил слушать. Потом я устроился на курсы освоенцев, чудом проскочив через конкурс. Видеться стали редко, потом еще реже, и наконец, контакты свелись к праздничным поздравлениям.

– С вашего позволения, друзья мои, я доем эту окрошку, и если вы меня не прогоните, то проведем вечер воспоминаний.

Жена нахмурилась и придвинула к гостю блюдо с лимонными ягодами. Прокеш взял ягоду, положил на язык и скривился:

– Кисло. В такую, значит, мелочь выродился здесь лимон?

Потом гость ходил по комнате – пять шагов в ширину, восемь в длину, заглянул в спальную нишу, в санкуб, сочувственно повздыхал, но тут же сказал, что слухи о невозможных бытовых условиях освоенцев сильно преувеличены. Развернуться, конечно, негде, но ведь вы и не собираетесь здесь разворачиваться?

Не собираемся, успокоил я его. Жена только хмыкнула.

Откинули диван и два кресла. Прокеш посетовал на малоподвижный образ жизни и пообещал записаться в освоенцы, чтобы сбросить вес ровно наполовину и быть достойным местной мебели. Я слушал его и думал: не для того же он здесь, чтобы потрепаться в нашей компании! Хотя чем это не причина?

Он вдруг замолчал, затем негромко спросил:

– Как долго, Арам, ты собираешься тут работать?

Я замялся. Два года отработал и могу хоть завтра улететь. Заработал столько, что могу позволить домик у моря. Но что такое море? Очень много сырой воды. И что такое два года!? Из тридцати четырех станций смонтировано только девять. Скоро трасса пойдет через джунгли, старожилы обещают небывалую охоту. Ну, охоту я не люблю, но работа интересная, тем более что должны прийти новые манипуляторы. Ночами, после смены, когда сон не идет, бывало, задумаешься, что я здесь потерял, но цветовые пятна, плывущие по потолку и складывающиеся в причудливые узоры, и еле слышное бормотание релаксатора обращали мысли к высоким целям, наполняли работу смыслом…

– Пока работаю, – ответил я. – А надо возвращаться? Что случилось?

– Нет-нет, все в порядке, – быстро ответил он. – Никакой спешки! Не сегодня и не завтра. Возможно, и не через год. – Для убедительности он приложил руки к груди. – Собственно, мы могли бы сотрудничать и так, у меня неограниченный терминальный актив, но и у тебя, по всей видимости, широкая линия. Можно добиться прямой связи, мне по средствам, но это не очень этично, понимаешь? – Он пошевелил пальцами.

Этот жест напомнил мне времена, когда я, ничего не понимающий сопляк, трясся от возбуждения и с секунды на секунду лихорадочно ждал озарений, открытий и мощных прорывов в неведомое. А Прокеш, вот так шевеля пальцами, ядовито комментировал бредовые идеи рабочей группы. Потом говорил сам Покровский, при этом Прокеш молчал, но пальцами шевелил… События пятилетней давности опять всплывают на поверхность.

– Что ж, если нет спешки, давайте выпьем чаю!

– Вот и славно! – сказал Прокеш.

Напившись чаю, вздохнул, откинулся на диван и благодушно сказал:

– Хорошо у вас! И легко. Приятно немного сбросить вес, не ограничивая себя в питании. Кстати, я недавно инфор смотрел, назывался «Прогулка по Марсу». Такой контраст!

Он принялся пересказывать содержание инфора. Неудобно было его перебивать, но инфор этот сидел у нас в печенках. Месяца не проходило, чтобы его полностью или частично не давали по местному видео. Впечатляет, когда вместо пустыни с жалкой атмосферкой возникают переплетения цитрусовых джунглей или бескрайние папоротниковые степи. Потом в дневных вестях показывают новенький промкомбинат или возводимый с лязгом и грохотом синтезатор-десятитысячник, а вокруг на несколько километров все снова превращают в пустыню, в целях безопасности.

За сто пятьдесят лет освоения земная флора и фауна дали неожиданные мутации. Неизвестно кем завезенные ядовитые змеи, например, утратили агрессивность и ядовитость и превратились в огромные добродушные колбасины на потеху местной детворе. А вот встретиться с кроликом ночью в джунглях без оружия… Да и с оружием еще неизвестно, кто доберется раньше – вы до спусковой клавиши или кролик до вас!

Вот и выжигают все вокруг, а Валлон и его экологисты с похвальной регулярностью раз в неделю затевают на видео диспуты, неизбежно переходящие в скандалы. Неплохой парень Валлон, освоенец шестого года, но когда дело касается природы, совершенно теряет чувство юмора и звереет на глазах.

Недавно ставили очередной синтезатор, и он снова устроил шум. Я при встрече спросил его: если не выжигать полосу безопасности и вообще не ставить синтезатор, а вместо того заняться массовым отстрелом кроликов и другой живности на мясо?

Вопреки моим ожиданиям он не обиделся и даже обрадовался. Взял меня за ремень и долго объяснял, что разумная охота вполне может прокормить все население, синтезаторы же при всех своих достоинствах дают побочно немало токсичных отходов: пока на Марсе нет грунтовых вод в изобилии – это терпимо, но кто поручится за следующие столетия?

Экологисты любят пугать будущим. Меня в тот момент будущие столетия не интересовали, и поэтому я заявил Валлону, что на его «разумную охоту» для прокорма придется вывести все население.

Прокеш посетовал на недостаток времени. Я так понял, что это приглашение к «вечеру воспоминаний».

– Так вот, друзья мои, – начал он, сцепив пальцы на животе, – блестящий тупик, в который мы дружными рядами зашли много лет назад, стал тесен, и кое-кто собирается перелезть через стену. Возможно, будет принято решение о расконсервации двенадцатой модели экспериментальной обучающей системы.

– Что это даст? – пожал плечами я. – Ее же перебрали до последнего вкладыша! И вы тогда, помню, смеялись.

– Возможно, ничего не даст, – согласился Прокеш. – Она и не должна была давать ничего сверх того, для чего была предназначена. Несколько модифицированная система наглядного обучения, а никакая не машина времени, что бы там ни кричали горячие головы из компании Покровского. Правда, – на секунду он замялся, – есть у меня маленькие сомнения по поводу, как ты говоришь, последнего вкладыша, но именно маленькие!

Я не спорил. ОС-12 была одной из плановых разработок Института. Не больше. Правда, директор на ученом совете заявил, что она приведет к рывку в подготовке преподавателей, но ряд отделов к этому отнесся скептически, а нас, испытателей и наладчиков, их педагогический экстаз не воспламенял. Конечно, наше мнение учитывалось. Клюге, помню, с большим сомнением относился к этой идее. «Фантоматы, – шипел он сморщившись, как от кислого. – Имитаторы! Все эти фокусы добром не кончатся!»

Идея была богатая. Метод наглядного обучения. Настолько наглядного, что обучаемый становился как бы участником событий или явлений, составляющих предмет обучения. Лет двадцать назад активаторы нейроглии – фантоматы, как их прозвали в быту, – широко использовали в игротеках. Но после нескольких случаев помешательства, одно из которых со смертельным исходом, начались региональные скандалы, они, в свою очередь, привели к референдуму, а референдум – к запрету.

Карамышев вспоминал, что в детстве несколько раз подключался к игре «вторжение», а однажды пролез со старшеклассниками на многоходовую «катастрофу» для взрослых. «Это страшно, Арам, – рассказывал он, – когда вроде бы игра кончилась и ты идешь домой, вдруг земля трескается и вылезают огненные змеи с огромными зелеными глазами. Я долго потом гадал, в игре я или наяву».

Тем не менее яд в малых дозах был сочтен лекарством.

Фантоматы создавали полный эффект присутствия. Это несложно. У нас же, наоборот, работа велась на ограничение эффекта для выхода с позиции «соучастник» на позицию «наблюдатель-соучастник». Первоначально казалось, что все упирается в доводку активатора, потом доводка выросла в известную проблему Кольцова – Рихтера.

Одна из первых моих проб – имитация работы термоядерного блока. Я должен был ощущать себя сгустком плазмы. Проба неудачная, я чувствовал себя зрителем не очень качественной мультипликации. Четвертая проба – функционирование Т-лимфоцитов – прошла удачнее. Опять я наблюдал все со стороны, но при этом присутствовало ощущение опасности, постоянное ожидание нападения. Я был чужеродным белком.

Дальше – лучше. Гуманитарная серия сразу пошла, восьмую пробу наметили калибровочной. Пролет над партизанским краем, выброс контейнеров с оружием. Я был водителем непрочного сооружения из ткани и фанеры. В момент пробы я уже знал, что это, где, когда и зачем. Замерялись медленные потенциалы коры. И вдруг я очутился на снегу, в мертвенном оцепенении. Что-то происходило, рядом шевелились тени, как в тумане или тяжелом сне, и ни звука, только долгий тихий хруст, слабый треск, потом на секунду – комната, люди, грохот, и тут же я оказался в класс-кабине, а рядом бородатый дяденька с пистолетом в руках, парень и девушка…

– Происшедшее не могло произойти, однако произошло, – продолжал между тем наш гость. – Мы слишком увлеклись фактами, сразу начали строить модели и считать варианты. Ладно, я – всего лишь эксперт, случайно вляпавшийся по самые уши в эту чертовщину. Ладно, Покровский, он всего лишь физик и всего лишь дважды лауреат премии своего имени за научную смелость, и он всегда готов поверить в любую чертовщину, лишь бы создать под нее одну или две красивые теории. Но почему историки отнеслись спокойно?

– Они просто не поверили, – сказала жена. – Я сама историк, и я бы на их месте не поверила.

– Возможно, – кивнул головой Прокеш, – но никто не обратил внимания на то, что факты не увязываются между собой.

– Какие факты? – спросила жена.

Прокеш достал конверт, выбрал оттуда несколько пластинок и подошел к терминалу. «Где тут у вас… ага!»

В комнате повисла знакомая, однажды приснившаяся мне картина: темная комната, в углу под темными портретами масляный светильник, в руке у Лыкова пистолет, а человек в длинной шинели, оскалившись, замер в падении на спину.

– Картина восстановлена по цеграфии Лыкова и частично твоей. Коробов несовершеннолетний был тогда, а Валентина Максимовна, как вы знаете, отказалась «мозги высвечивать». Или я ошибаюсь?

Молчание. Прокеш кашлянул и продолжал:

– Поведение немцев странно. Вместо того чтобы, войдя, обыскать, поставить всех лицом к стене, разоружить, начать пальбу, наконец, они словно чего-то ждут. Судя по рассказу Лыкова, вот этот, – Прокеш указал на лежащего у стены человека со свернутой набок челюстью, – выслеживал племянника хозяйки, Евгения Коробова. Непонятно, почему в такой обстановке офицер держит оружие в кобуре. Непонятно, почему, обнаружив столько людей в комнате, они ведут себя так неосторожно. Все это внушает сомнения.

– Сомнения в чем?

– Грмм, – отозвался Прокеш, – если бы я знал! Что-то неладное в этой истории, но что? Не понимаю! Испытывали бы физики или энергетики свои устройства – тогда бредни Покровского можно было бы принять за исходную точку для размышлений. А с офицером, с Хевельтом, еще более странная история. Раскопали мерзавца этого! Миронов раскопал, неугомонный дед. У мотиваторов хоть и ресурс на инфор неограниченный, но региональная служба выла от него. Вот, полюбуйтесь.

Он достал из сумки обернутую в раппер голографию. Развернул, включил подсветку – возникла обложка книги. Черные острые буквы. Щелчок: нечеткое изображение мужчины – неприятное лицо, шрам у виска, бесцветные глаза.

– Бумажная книга вышла в позапрошлом веке, лет через двадцать после той войны. На сто четырнадцатой странице есть несколько строк о карательной операции, во время которой он был ранен в голову. Остался шрам – вот он. Лыков же стрелял дважды – в спину и в лоб. На цеграфии дырка во лбу и головной убор, извините, с мозгами отлетает.

– Может, как это, – параллельные миры? – пробормотал я.

– Свежая, оригинальная мысль, – прикрыл глаза Прокеш. – С нее, кстати, начали и быстренько зашли в очередной тупик. Но самое странное даже не эти воспоминания. Миронов раскопал в забытых архивах списки личного состава части Хевельта, где точно указано, что Хевельт погиб во время карательной операции от рук террористов, сброшенных на парашютах.

– Ничего не понимаю, – помотал я головой.

– Я тоже.

– Может, это другой Хевельт?

– Который из них? Не получается с параллельными мирами. В нашем мире убивают Хевельта, и в нашем он отсиживается в Парагвае и пишет мемуары. И фамилия странная, скорее шведская. Впрочем, достоверность старых документов – вещь очень тонкая, никогда не знаешь, где объективная реальность, а где игра интересов. Миронов вообще считает, что все это обман, но что он под этим подразумевает, объяснить не может. Мотиватор!

– Хорошо, он объяснить не может. А остальные?

– Кто – остальные?

– Как же, девять самостоятельных групп, и с ними лично Покровский…

– Да, да, да! Девять и сам Покровский! Полгода они с большим вкусом прожигали неограниченный сертификат. Потом выложили на стол девять, не скрою, остроумных концепций, одна исключающая другую. Покровский прихлопнул их десятой, отметающей все, но столь же умозрительной. Очень изящный математический аппарат и все такое. А потом у каждого свои дела, cвoи проблемы. Вот ты, например, через год ушел из Центра.

– Через два.

– Хорошо. Но ушел. Тебе было неинтересно?

– Я не специалист.

Он поднялся с места, убрал инфор и снова опустился на диван.

– Ничего не поделаешь. – Он грустно улыбнулся. – Любопытство стало вещью редкостной. Недавно мой большой друг Семен Нечипоренко долго пытался объяснить, как здорово, когда разброс частот виртуальных спектров превышает параметр Гольбаха, а я пытался понять, что такое виртуальный спектр, и, честно говоря, мне не было интересно. Однако тогда и сейчас, ты понимаешь, речь шла и идет не о виртуальных спектрах, а о живых людях. О людях из прошлого! Конечно, тактичность не позволяла…

– Кстати, о тактичности, – вмешалась жена. – Зачем вам все-таки понадобился Арам?

Прокеш с любопытством посмотрел на нее. Мне не понравился взгляд. Была в нем холодная отрешенность: смотрит и прикидывает, сравнивает и вычисляет.

– Извините, Валентина Максимовна, но я и сам не могу сказать сейчас, зачем Арам нужен на Земле.

– Интуиция, – понимающе протянула жена. – Мне вот интуиция подсказывает, что он нужен здесь. А я пока отсюда никуда не собираюсь!

Я кашлянул. Надо разряжать обстановку.

– Сказано ведь – не сегодня. А через год посмотрим.

– Через год?

Жена плотно сжала губы и подняла на меня глаза.

Прокеш пообещал зайти завтра вечером и ушел. Только за ним затянулась перепонка, как интерком щелкнул, и на терминале после прерывистых гудков и зеленого мигания общего вызова появилось лицо управителя Галайды.

– Извините за беспокойство. У кого сейчас гостят Митя Танеев и Арчи Драйден? Просьба немедленно сообщить мне или родителям. Арчи Драйден и Митя Танеев.

Опять дети заигрались, подумал я. Раз в месяц обязательно начинается паника, объявляется тревога и всеобщий поиск. Потом озорника ловят в безопасном месте, на терриконах или в Каньоне. Одного трехлетку, правда, поймали на полпути к джунглям, с игрушечной «лейкой» наперевес. Шел поохотиться на кроликов.

Жена побледнела и кинулась к терминалу. Пока она набирала номер, я подошел, взял за плечи.

– Лена, что случилось? – спросила Валентина. Рычкова озабоченно кивнула, посмотрела куда-то вбок.

– После занятий они остались в кабинете, а потом ушли. Из моих никто не видел. Может, твои?

– Хорошо, подожди! – С этими словами жена отключилась от Рычковой, вывела на экран список класса, набрала вызов.

– Извините, ребята, если кто-нибудь знает, где Танеев и Драйден из пятого «гамма», сообщите мне или управителю.

Она повернулась ко мне:

– Лене только этого не хватало! Могут лишить сертификата, а у нее мать больна.

Мигнул вызов.

– Валентина Максимовна, – возникла на экране испуганная детская физиономия. – Митька у меня вчера ночнушку взял.

– Зачем?

– Не знаю, я спрашивала, он не сказал.

– Спасибо, Отоми.

Я быстро пошел к двери.

– Ты куда? – спросила жена, набирая вызов.

– К управителю. Они в джунгли сбежали.

Она повернулась было ко мне, но тут возник Галайда. Валентина сказала ему про ночнушку, старик мрачно пошевелил усами и, буркнув: «Ладно», исчез, но тут же появился снова на зеленой полосе общего вызова.

– Спасателей и свободных от работы прошу немедленно в мой кабинет. Повторяю…

Последние слова застали меня в коридоре. Услышав про очки ночного видения, я понял, что ребята решили уйти в джунгли. Без ночнушки там нечего делать в любое время суток – полумрак, дымка, влажная паутина.

К кабинету Галайды я пришел одним из первых. У него сидела Эмма Драйден. В глазах слезы. Танеев рядом молча теребил рукав комбинезона. Там же находились трое спасателей и, к моему удивлению, Прокеш. Заметив меня, подошел и сел рядом.

За несколько минут в кабинет набилось много людей, наконец Галайда попросил заблокировать вход.

– Вот что, хлопцы, – сказал он. – Дело плохо. Тут два пацана, – он покосился на Эмму, – прогуляться решили. По периметру людей надо расставить и к Центру идти. Может, где играют? По просекам немного пошукать. На периметр людей хватит, а вот в лес, – он замялся, – свободных машин мало. Человек полста на лес можем. Водитель и двое в кузов.

– Кто пойдет? – спросил мужчина в робе спасателя.

– Кто первым пришел, тот и к лесу!

– «Лейки» брать?

– Пожалуй. Мало ли что. – Галайда пожевал ус и обратился к своему заместителю: – Питер, выдай ребятам оружие.

Из соседнего помещения приволокли квадратные пластиковые ящики с металлической окантовкой. Там оказались тупорылые «лейки» с инфракрасной оптикой.

– Так! – объявил Галайда. – Они ушли часа три-четыре назад. До ближайших зарослей километров двадцать. Скорее всего еще бродят в степи. В лес далеко не заходить, пошарьте по опушкам и в степи зигзагом. Темнеет уже, дождь сильный ожидается.

– Дождь – это хорошо, – сказал кто-то из спасателей.

Кролики в дождь прячутся в свои норы-пещеры. Если не провалишься к ним сквозь рыхлую почву, то в дождь можешь прогуляться по джунглям в поисках острых ощущений. То, что Галайда называл степью, представляло собой поросшую травой, папоротником и худосочными кустиками плоскую равнину. После выжига зоны безопасности несколько лет ничего не росло, а потом лишь хилая трава и мелкий кустарник. Хищные кролики не любят степь – там их мохнатые туши на виду.

Прокеш попросился в мою тройку. Галайда посмотрел на него, перевел взгляд на меня, потрогал ус и лишь спросил, есть ли у него страховка. Я не понимал, зачем Прокешу это рискованное предприятие. В его годы… Вон сколько крепких ребят в коридоре топчутся!

– Вы с «лейкой» умеете обращаться? – спросил я.

– Доводилось, – кивнул он.

«Где это вам доводилось?» – чуть не брякнул я, но тут Галайда поднялся и гаркнул:

– По машинам!

Через несколько минут с крыши поднялись и пошли в разные стороны платформы, развозя людей по периметру. Наши вездеходы стояли внизу. Водители, не дожидаясь лифтов, побежали к лестницам, я хотел последовать за ними, но взглянул на фигуру Прокеша и передумал. Пока мы спускались вниз, часть машин уже снялась с места. Водителем у нас был спасатель, спрашивающий про оружие. «Романенко», – буркнул он и полез в кабину. Мы с Прокешем разместились в кузове.

– Купол закройте, – сказал водитель, – пыль набьется. Машина рывком встала на подушку и пошла, набирая скорость.

– Минут через десять доберемся, – сказал я Прокешу.

Он молча кивнул.

Старожилы рассказывали, что лет пятьдесят назад в этих местах на поверхности было трудно передвигаться. За горами, километрах в двухстах, атмосферный реактор. Сейчас реакторы, опоясывающие планету по экватору, работают через один, да и то в четверть мощности. Тогда же атмосферные потоки могли сбить с ног.

Валентине здесь сначала не очень понравилось, но незаметно она стала патриоткой Марса. Неудивительно, что визит Прокеша и его предложение ее насторожили. Да и я не рвусь отсюда, хотя наши отношения с женой сейчас не самые лучшие.

Она очень изменилась за эти пять или шесть лет. Тогда в нее, как и во всех нас, после того как сняли карантин, мертвой хваткой вцепились историки. От Валентины ничего не добились, она молчала, хмурилась, в общем, не желала выступать в роли реликта.

Этим она мне и понравилась. Я бы так не смог. Попади в будущее, века на два, уж я бы изобразил памятник эпохи. А что, есть о чем порассказать! Одно освоение Марса чего стоит! Лет через двести здесь курорты будут. Кроликов приручат.

С Валентиной мы встречались каждый день в Институте, потом в Центре. В Базмашен я летал редко, пропускал воскресенье за воскресеньем. Потом ко мне прилетела Римма, младшая сестра, и сказала, что обижается Зара, моя знакомая, и если нет времени ее повидать, то есть же видео! Я что-то рассеянно ответил, сестра сунула мне гостинцы из дома, попросила связаться с отцом и убежала смотреть старую Прагу.

Я стал чем-то вроде гида при Валентине. Водил, показывал, хвастал. Один раз без ведома руководства взял двухместную платформу и устроил гранд-вояж по Европе. Валя смотрела, кивала, молчала. Ни вопросов, ни удивления! А однажды сказала со странной интонацией: «Хорошо живете, сыто».

Потом мне влетело за самовольную экскурсию, потом меня жалели за то, что влетело, – словом, все завертелось.

Отец отнесся к нашему браку сдержанно, мать одобрила и улетела на региональную конференцию. Кнарик и Римма косились сперва на Валентину, потом успокоились. Бабушка была недовольна. «Ваше дело, ваше дело», – только и сказала она. Когда она говорит с такой интонацией «ваше дело», это означает одно – ничего путного из затеи не выйдет, но она не желает вмешиваться.

Помню разговор с Зарой, хорошей знакомой, можно сказать, почти подругой. Она искренне, даже слишком искренне поздравила, а под конец – ехидный прищур и улыбка: «Тебя всегда тянуло на экзотику».

Она была не права. Валентина во всем не похожи на Зару. Зара – большая крупная женщина, от нее прямо исходило ощущение доверия, теплое чувство уюта и надежности. Она даже подушку взбивала, как моя мать, – двумя сильными точными ударами. И вместе с тем – подспудное состояние зависимости. Хотелось вырваться из-под мягкой, но неизбежной опеки.

С Валентиной иначе – мне льстила ее беззащитность. В большом и незнакомом мире она могла рассчитывать на помощь любого человека, но рядом с ней оказался я и стал для нее опорой. Потом она привыкла, даже слишком быстро.

Иногда я ловил себя на мысли, что уговорил ее рвануть на Марс только для того, чтобы продлить крошечное свое превосходство. Но уже тогда что-то пошло не в лад.

Воспоминания были прерваны сильным толчком. Двигатель запел, машину кинуло вперед. Я отлетел к заднему борту. Прокеш, держась за поручень, протянул свободную руку и помог встать.

– Кажется, приехали, – сказал он.

Темная стена леса надвинулась почти вплотную, но мы еще не были в джунглях. Остановились на опушке, в нескольких метрах от переплетения стволов, лиан и ветвей.

– Что случилось? – спросил я Романенко. Водитель поднял машину и повел ее вдоль зарослей.

– Чуть в нору не провалились, – наконец сказал водитель, – продавили свод, еле успел поднять.

Прокеш поднес к глазам ночной прицел.

– Что это за кузнечики? – спросил он.

Я взял с пола свою «лейку» и посмотрел на дисплей. На темном фоне еле заметные тонкие черточки деревьев, а вот еще белые точки, подскакивая, быстро вырастают в размерах. За нами гонятся.

– Внимание, – сказал Романенко, – в случае чего бейте сразу. Купол не поднимать! Купол не под…

Одна из догоняющих белых теней прыгнула и обрушилась на машину. В какое-то мгновение я успел разглядеть жуткие красные глаза и огромные зубы. Машину кинуло в сторону, завертело. «Шпок, шпок» – дважды полыхнула «лейка» Прокеша. Я поймал в прицел выскочившую из-под машины тушу, нажал на кнопку. Еще несколько раз выстрелил Прокеш, я тоже один раз. Кажется, попал. Через минуту наша платформа была завалена грудами дымящегося мяса. Купол похож на решето из-за дыр с оплавленными краями.

– Валлона бы сюда, – вдруг сказал Романенко.

– Да, неаппетитно.

– Что это за монстры? – спросил Прокеш.

– Кролики.

Прокеш недоверчиво посмотрел на меня.

– Это что-то вроде анекдота?

– Попадете ему на зуб – сжует быстрее, чем успеете произнести слово «анекдот», – обрадовал его водитель. – Вот у нас однажды…

Он не успел договорить, как на пульте мигнул вызов и голос Галайды произнес: «Отбой, всем отбой. Нашлись».

– Вот так! – наставительно сказал Романенко. – Заигрались, наверно, на терриконах. Там в глыбах можно весь день прятаться, не найдет никто. А родители седеют!

Узоры на потолке струились, обтекали выступы кондиционера, перемешивались, усыпляли, навевая приятные мысли о том, что все хорошо…

– Уговорил он тебя возвращаться? – спросила Валентина. Я думал, она давно спит.

– Не до разговоров было.

– Да-а? – недоверчиво протянула она. – Темная личность!

– Кто? – удивился я.

– Прокеш твой – темная личность!

– Не понимаю.

– И я не понимаю. Вот ты – монтажник. Я преподаю историю. А он? Чем он занимается?

– Ах, вот оно что! – выдохнул я. – Он же эксперт.

– В какой области?

«Действительно», – подумал я и тут вспомнил его слова: «Экспертом учцентра я стал позавчера, после вашего возвращения». Или что-то в этом роде. Где же он работал до происшествия? Спросить прямо – неудобно и неэтично.

– Он и психолог, и историк, и физик. Как он тогда разделал Покровского! Знаем мы таких экспертов!

– Что ты имеешь в виду? – Я удивился неприязни, прозвучавшей в ее голосе.

– Сыщик он!

– Э-э…

– Ну, следит за нами, за мной…

– Не понимаю!

– Зато я понимаю! У нас в общежитии однажды белье пропало, приходил такой один добрый, тоже шутил, улыбался, а через день Шуру Мирошниченко в угро повели. А потом узнали, что кастелянша сама белье украла и продала на толкучке.

Некоторое время я не соображал, о чем говорит моя жена. Потом дошло, что ее не очень приятные воспоминания ассоциируются с Прокешем, кого-то он ей напоминает. Из тех времен.

– Вряд ли Прокеш имеет отношение к пропаже белья, – осторожно пошутил я, но она уже отвернулась к стене.

Поговорили! Лучше бы молчали. Нехорошие слова она говорила, отдавали они какой-то духотой, спертостью и пылью.

Светящиеся линии на потолке медленно таяли, а я все не засыпал. Валентина в последнее время все чаще и чаще молчит, и все дольше тянутся полосы молчания. С Прокешем действительно странно получается. Столько лет знакомы, а практически ничего о нем не знаю.

Был у нас небольшой разговор после рейда. Он спросил, не связывались ли со мной из Института, приезжали ли на Красную Лыков или Коробов, а как насчет видеоконтактов, часто ли, и все это с многочисленными извинениями. Не люблю неясности. Не люблю бестактности, причем больше, чем неясности. Если можно промолчать, лучше промолчу. Но все-таки завтра обязательно спрошу его.

С этими мыслями я заснул.

Утром жену не застал – учебный ярус начинает работу рано.

Вроде бы я выспался, но самочувствие неважное. И сны какие-то странные. Я шел по коридору и вспоминал сон. Будто я нахожусь в огромном помещении, обшитом длинными, широкими, плохо обструганными досками. Я бегу по наклонному полу к дверям, спотыкаюсь о неровности, падаю, снова бегу. Вдоль стен громоздкие машины, устройства, соединенные друг с другом трубами, на длинном ряду стульев сидят люди. Среди них Прокеш, он и указывает мне на свободное место рядом с ним. Но под сиденьем в темноте светятся волчьи глаза, и я не понимаю, существуют ли эти странные машины, или они снятся наяву волчице. Бегу к выходу, там стоит Валентина и подзывает меня, а в открытую дверь видно голубое небо, белые облака, зеленая листва, я бегу к ней, спотыкаюсь, падаю на спину и не могу подняться. Потолок огромного зала мне кажется небом – воздух, облака, птицы. Но вот я замечаю, что это такие же доски, что и на полу, аляповато раскрашенные облака, видны рейки, которыми они сбиты, а на вырезанных из досок облаках грубо намалеваны птицы. Я вскакиваю и снова бегу.

Проснулся я с болью в ногах, словно всю ночь действительно бежал по деревянному полу.

В шахте все было в порядке, то есть в пятьдесят шестом штреке опять просела порода, где-то исчезла сцепка, до сих пор ищут, и так далее.

Марченко попросил усилить вентиляцию второго горизонта. Потом мрачно сказал, что Танеев решил отправить сына на Землю к родственникам. Сын ревет, мать кричит, что в таком случае и она собирает вещи, а Михаил рычит на нее, что живой сын на Зеленой лучше, чем съеденный кроликами здесь, что касается сбора вещей, то и славно, всей семьей и отчалят, хватит, накопили добра на всю жизнь, а сертификат и внукам не вычерпать. Они пригласили Марченко рассудить их. Рассуждали до утра.

– Где прятались-то детишки? – спросил кто-то.

– В терриконах заигрались, – зевнув, сообщил Марченко. Потянулся и замер в кресле, глядя на верхний ряд терминалов.

– Мендоса, давай продувку, – сипло сказал он, – перегрев!

Начинался рабочий день. Нет, на монтаже все-таки проще. Ведешь потихоньку стаю манипуляторов, следишь, чтоб тебя случайно не задели, монтируешь фермы и балки, варишь пластины, а из смежного сегмента сосед помигает, а ты ему помигаешь в ответ, чтоб не забивать рабочую частоту посторонними разговорами. Хорошо… Скорее бы вернуться на монтаж!

После работы, не заходя домой, я пошел в Управление, Прокеш ждал меня у Галайды. Старик кивнул на кресло и предложил чайку, но я развел руками и показал на часы.

– Валентина женщина серьезная! – сказал Галайда Прокешу. – Ну, перед отъездом зайди, я Карелу ягод обещал, возьми коробку.

В коридоре Прокеш повертел головой, глянул на указательные транспаранты и спросил:

– Где бы нам присесть?

– Можно ко мне.

Он покачал головой.

– Я обязательно зайду попрощаться с Валентиной Максимовной. Но сейчас мне хотелось бы поговорить с тобой.

– Тогда наверх.

У лифтов толпился народ. Пять кабин с трудом вмещали идущих на смену. Мы переглянулись и пошли по винтовому пандусу. Минут через десять оказались наверху.

В Каньон идти неблизко, да и там много гуляющих, дети катаются на змеях, парочки… Я провел его тропинкой к ближайшему террикону. Уселся на глыбу, а Прокеш сел рядом.

Раньше измельченную породу просто высыпали на поверхность, ветры разносили ее по всей планете. Лет тридцать назад, рассказывают, экологисты подняли большой шум, и теперь эту труху опрыскивают адгезиантами. Со временем порода цементируется, разваливается на большие глыбы, и аккуратные пирамиды превращаются в кошмар геометра. Сплошные сечения.

Ветер тихо выл разными голосами в щелях и трещинах. Прокеш молча смотрел себе под ноги.

– Вы давно знакомы с управителем? – спросил я.

– Десять лет, – ответил он и снова замолчал.

– Вы знаете, – сказал я, пытаясь улыбнуться, – жена интересовалась вашей специальностью, а я не сумел ей объяснить.

– Да-да, – покачал он головой, – со специальностью у меня все в порядке.

Наконец он поднял глаза и улыбнулся:

– Ее у меня просто нет. В твоем понимании. Лет пять назад я был писателем. Почему ты так смотришь? Писателем! Довольно известным. Я и сейчас писатель, хотя за пять лет ничего… Ну, не важно.

– Но вы же эксперт!

– Правильно! В Сеть пришел запрос на эксперта по известной ситуации. В одной из групп были названы трое: Миронов, я и тот, с усами. Критерии Сети мне неизвестны.

– Я… Я не знал.

– А ты не спрашивал. Хочешь, дам список моих текстов?

– Спасибо.

Мы сидели молча. Ветер усилился, теплая плотная масса воздуха давила, спихивала с камня, запахи лимонов, яблок и еще чего-то приятного иногда сменялись йодистым запахом гниющих водорослей, правда, ненадолго. Я хотел сказать Прокешу, что засиживаться сейчас не стоит: час-два на воздухе – и превращаешься в разлаженный речевой генератор.

И еще хотелось сказать ему, что здесь мне хорошо. А с женой уладится, когда нам разрешат ребенка, если не в этом году, то в будущем обязательно. Генконтроль советует подождать, окончательного запрета нет, но у аллергологов какие-то сомнения. И еще – проблемы проблемами, но Валентине сильно надоело ненавязчивое любопытство и тактичный интерес к ее персоне. А здесь наконец она почувствовала себя равной среди равных, без скидок. Слишком много на Земле было встреч с разными людьми, и каждый раз тщательно скрываемое любопытство легко читалось в глазах и раздражало.

Но я молчал – все эти позывы к откровенности из-за пряного ветра. Что мне делать на Земле? Если почти за шесть лет ничего не смогли понять и разобраться, то к чему заново перебирать версии, предположения, гипотезы? Помню, я захлебывался от восторга! Как же, такая честь! Тогда возникло почти забытое сейчас тайное ощущение, что я не просто в эпицентре событий, но сам являюсь их причиной.

Казалось, вот-вот – откроются небывалые горизонты, начнутся немного жутковатые, но веселые приключения… Но ничего не произошло. Разошлись, разъехались, группы распались, кто женился, у кого пошли дети, у кого не пошли.

Загадки, правда, остались! Но если специалисты не разобрались, что могу я? Хотя, конечно, обидно. То Событие оставило во мне глубокий след. Я понимал, что соваться не в свои дела – значит наносить вред и себе, и делам. Вот, скажем, придет ко мне Покровский и начнет советовать, как вести монтаж релейных отражателей. При всем уважении к нему я приму советы к сведению лишь в том случае, если буду знать, что он, Покровский, окончил курсы монтажников не далее чем два или три года назад. Я же помалкивал, когда он на моих глазах лепил темпоральную физику, хотя, не будь меня, еще неизвестно, произошло бы Событие с кем-либо другим.

Прокеш рассеянно водил пальцем по темной глыбе. Посмотрел на палец, привстал и оглядел себя.

– Не пачкает, – сказал я, – если не ерзать. Он хмыкнул и снова сел.

– Ты меня так и не спросил, зачем я прилетел на Марс.

«Зачем спрашивать, если сам скажет», – подумал я.

– Отвечаю, – продолжил он, – из-за тебя. Ты нужен на Земле. Покровский создал новую группу и возится с большими энергиями. Но не они меня беспокоят.

– При чем здесь я?

– Не знаю, честно – не знаю! Мне кажется, твое место там, а не здесь. Кому, как не тебе, надо быть в курсе всех дел, связанных с происшествием!

– Мало ли кто чем занимается. Вам-то какая забота?

Он схватился за виски, застонал, опустил руки.

– Ты знаешь, – сказал он, – я еще остаюсь экспертом по всему этому. – Он пошевелил пальцами, точь-в-точь как в те времена. – Статус эксперта до сих пор не элиминирован. Таким образом, мой интерес оправдан. Но дело не в этом. Я стараюсь не упускать из виду всех участников происшествия. Это не просто интерес писателя. Меня не покидает ощущение, что события продолжают развиваться, а внезапным и необъяснимым появлением этой тройки происшествие не исчерпывается. Непонятен смысл происшествия. Опять голова начинает болеть…

– Это релаксатор с непривычки так действует.

– Да, меня предупреждали. И ведь не выключишь никак.

Он замолчал надолго.

– Как поживает Лыков? – спросил я.

– Неплохо. Занимается видеопластикой, есть очень интересные композиции. Я рад, что Валентина Максимовна акклиматизировалась. А Коробов молодец! За два года сдал школьную программу, за три – высшую и теперь занимается физикой виртуальных спектров. С группой Покровского не связан, работает самостоятельно. Рассказывал мне о своих занятиях, показывал забавные вещи. Он-то меня и беспокоит больше всех. Коробов грозился превратить темпоральную физику из свалки умозрительных концепций в точную науку. У него лаборатория в Кедровске, я там частенько бываю. Кстати, мой друг Сема Нечипоренко тоже там работает. Красивые места – горы, тайга, реки, никакой кролик не опасен.

Он долго расписывал красоты тех мест. Постепенно я стал понимать, что все эти годы он пристальное внимание уделял Жене Коробову, а теперь ему вдруг понадобился помощник. Но какая ему нужна помощь, в чем? Судя по всему, он и сам не знал.

– Ну и пусть себе Женя занимается темпоральной физикой. Что в этом плохого?

– Возможно, ничего плохого, – отозвался Прокеш. – Но мне почему-то страшно.

Глава третья

От Еревана до Базмашена две минуты на воздушке, но я сел на колесный рейсовик и вскоре любовался цветущими абрикосовыми садами на террасах, опоясывающих склоны. Местами тянулись длинные каменистые проплешины, до сих пор невозделанные.

Рейсовик начал притормаживать. Сидящий рядом мужчина развернул кресло от окна и спросил:

– Вы не знаете, как добраться до Заповедника?

– Сразу после Базмашена. Я сойду, а вы минут через пять, на развилке. Остановка «Памятник».

– Спасибо! – Он придержал сползающий с колен пакет.

Его ладони и запястья были в мелких порезах – еле заметных и свежих. Он заметил мое удивление и улыбнулся.

– Недавно у меня был день рождения, – пояснил он, – я хотел котенка завести. Вот теща и подарила.

– Сердитый котенок?

– Котенок! – вздохнул он. – Теща у меня человек добрый, щедрый. Если уж дарит, то не меньше дюжины. И все пищат, царапаются, извините, гадят! Хотел часть раздарить, но жена взвилась – мама, говорит, обидится.

Собеседник махнул рукой и замолчал.

Я предложил любителю кошек ответить теще сотней попугайчиков или канареек, он рассмеялся.

Показались розовые и серые дома Базмашена, окутанные белой дымкой цветущих садов.

Отца дома не было. Мать тоже еще не прилетела. Бабушка чмокнула в щеку и заторопилась в детскую, к младшему правнуку. Я пошел за ней. Завидев меня, малыш загукал. Я достал мигающую разноцветными огоньками погремушку и вручил племяннику.

Другой племянник, Саркис, в гостиной жевал сырные палочки. Рядом сидела Кнарик. Она кивнула мне, поднялась и пошла наверх. «Что-то случилось», – подумал я, идя следом.

Наверху она села на подоконник, вздохнула и сказала: – Саркис не попал в третий разряд. С математикой плохо.

– Он же прекрасно сдавал все тесты! – удивился я.

– Да… его даже похвалили, но реакции замедленные. Сказали, в старших классах переаттестуют. Только не верю я.

– Ну, четвертый разряд тоже неплохо. Я учился в четвертом разряде и, как видишь, ничего.

Сама она училась в школе третьего разряда и была гордостью семьи. Ей прочили блестящее будущее, и она с блеском оправдывала ожидания. Сейчас она ведущий специалист сектора, мать уверяет, что через пять-шесть лет она станет координатором отрасли, если не будет торопиться с третьим ребенком.

Хоть меня и помотало по школам, в своем разряде я сидел плотно. В высшие разряды не тянулся, а низших не боялся. Слабо представлял, что делается в других разрядах: круг общения замыкался на свою классную компанию, а до остальных и дела нет! Школьные городки так хитро разбросаны по всем управительствам, что разряды редко пересекаются, разве что случайно во время каникул. А в старших классах мы уже понимали, что каждому – свое место, иначе начнется некомпетентная чехарда и вселенский микст, да такой, что за сто лет не разгребешь!

Находились и любители транспьютерных розыгрышей. В старших классах у девочек считалось хорошим тоном завязывать трансконтакт, обмениваться посланиями, а потом гадать, кто с кем контачит. Ну а мы, младшеклассники, резвились и мешали старшим. Я, помнится, составил несколько роскошных смерш-программ, а однажды случайно вывел из строя школьный транс на сутки.

Учитель тогда настойчиво выпытывал, давно ли я увлекаюсь деструктивным программированием и не состою ли в движении «2+2». Я не понял, что он имел в виду, и он оставил меня в покое.

Много лет спустя я узнал, что Совет Попечителей тогда весьма был обеспокоен антисетевыми увлечениями среди младших разрядов. Вскоре это рассосалось, в низших разрядах просто сняли обязательные курсы по транспьютерике и оставили только факультативы. И те, кому трансы были не по душе или не по способностям, перестали комплексовать.

Досада Кнарик была не из-за того, что Саркис попал в четвертый разряд, в «золотую норму», а то, что туда попал именно ее сын.

Римма, например, ходила в школу пятого разряда и ущербной себя не чувствовала. Мать пыталась в свое время устроить ей переаттестацию, но Римму невозможно убедить в чем-либо, если она упрется. В те годы она часто прилетала в Прагу. Однажды, гуляя по Карлову мосту, я затеял разговор о будущем. Ее не огорчало, что высшие курсы практически недоступны. «Кашляла я на курсы», – заявила она, а на мою тираду о смысле жизни ответила, что все эти разговорчики есть толчение воды в ступе и ловля ветра в кармане, а смысл ее жизни в том, чтобы через три года выйти замуж за одноклассника Баграта и родить столько детей, сколько разрешат. Так оно и вышло.

Бабушка позвала к столу. Отец молча хлопнул меня по плечу и сел за стол. Потом я и Кнарик. Саркиса бабушка отослала в детскую, она не любила, когда дети сидели за столом со взрослыми.

После обеда мы с отцом вышли в сад. Я заметил, что у большой яблони врыта новая скамейка с резной спинкой. Отец в свободное время немного резал по дереву. Правда, свободного времени у него было всегда мало. Иногда, по праздникам и воскресеньям, он вдруг доставал инструмент, выбирал на чердаке сухую деревяшку и корпел над ней с утра до вечера. И никогда не успевал довести до конца. Я любил смотреть, как он работает, как вьется тонкая стружка, но и у меня было много забот, я так и не научился резать по дереву.

– Вчера тебя искала Валентина. Два раза на связь выходила. В городе не застала.

– Ага-а, – протянул я, садясь рядом. – Ну, как она там?

– Ты меня спрашиваешь? – кротко удивился отец.

– Э-э… – замялся я, – давно не видел, все дела…

Отец нагнулся, подобрал с земли щепку, повертел в руке. Я смотрел на его не очень гладко выбритый подбородок, сетку морщин у глаз и седые виски. В каждый приезд я приглядываюсь к нему.

Стареет отец. Если раньше месяц или год для меня пролетали незамеченными, то сейчас начал замечать движение времени.

– Вы бы решили, как дальше жить будете, – сказал он.

Я пожал плечами, что было не очень тактично.

Много я мог ему сказать, но не хотел. Не получилось у нас с Валентиной и не получится уже теперь. После визита Прокеша на Марс я проработал там еще два года. Характер Валентины менялся, все реже и реже я видел ее веселой, она болезненно воспринимала любое замечание в свой адрес. Ссор и скандалов не было, она наглухо замыкалась. Общение сводилось к односложным ответам.

Но первый большой разговор у нас состоялся только через год после отлета Прокеша.

К этому времени монтажников снова вернули на стройку. А на меня вдруг навалилась усталость. Она сидела во мне и лениво шевелила пальчиками. Ничего не хотелось делать. Ходил на работу, ел, спал.

Словно из бумаги вырезанный, плоский, скучный, к стеклу приплюснутый. Сказал об этом как-то Валентине, а в ответ услышал, что все мы усталые. Потом добавила, что «все вы запутались» и теперь «тупо перевариваете пищу». И что давно она не видела в людях энтузиазма, все спокойные и рассудительные до отвращения, словно релаксатор промыл нам мозги. На это я спокойно и рассудительно возразил, что специалистам энтузиазм противопоказан. Кроме, разумеется, мотиваторов, этих профессиональных энтузиастов. Неспециалисту энтузиазм уместен в личных делах, а то, скажем, придешь ты ко мне на площадку и с ходу поведешь десятка два манипуляторов на третьем ярусе – метрах в двухстах от поверхности. Или я ввалюсь к тебе на урок, отодвину в сторону и начну излагать ученикам свои соображения о всяких там скифах. Валентина за скифов обиделась – еще одна причина для долгого молчания.

Стал чаще выходить на связь Прокеш. После моих излияний он сказал, что и ему иногда хочется бросить все и тупо валяться на траве, попивая в меру охлажденное пивко. Вполне меня понимает, добавил он, у него бывали творческие ступоры, тогда спасала перемена обстановки. Однажды с сыном махнул в Калахари… Он тогда замолк, а я удивился. Я не знал, что у него есть сын. «Был», – тихо ответил он и свернул разговор на другую тему.

Время шло, и я постепенно созревал для возвращения. Сертификат освоенца я давно отработал, и на счету у меня было столько, что и пятерым за сто лет не проесть. Многие знакомые разъехались. На их места рвались сотни добровольцев. Жена, узнав, что на наши места выстроилась очередь, рассказала мне древнюю историю о каких-то вербовщиках, но я не понял, к чему это.

Как-то Миша Танеев предложил мне встряхнуться. И мы устроили небольшой вояж на свободной машине до Гранитного массива. С канистрой слабенького местного пива.

Темно-серые скалы чем-то напомнили мне столбчатые базальты. Скальная гряда заворачивала к пустоши Веллера. Отсюда были видны темные проемы в сером камне – входные шлюзы. Там, глубоко внизу, неутомимо трудятся батареи калифорниевых накопителей. Раз в неделю приходят топливные платформы и развозят груз по реакторам и стартовым площадкам.

Разговор с Мишей был долгим. У него что-то не ладилось с сыном, да и в бригаде возникли трения. Я заговорил о возвращении. Он не удивился. Покивал головой, хмыкнул раз, хмыкнул два, спросил, что думает по этому поводу Валентина. Тогда уже хмыкнул я. На мой осторожный вопрос, собирается ли он когда-либо вернуться на Зеленую, Миша хлопнул могучей рукой по колену и засмеялся: «Да никогда!»

А потом добавил: «Здесь я человек!»

Валентина отказалась наотрез. И мне, сказала она, следовало бы остаться на Красной.

Так что теперь она там, а я нет.

На веранду вышла бабушка, приложила ладонь к глазам. Увидела меня и позвала к терминалу. «Валентина!» – екнуло под сердцем. Но у терминала я разочарованно вздохнул – меня вызывал Прокеш. У него было осунувшееся лицо, усталое.

– Ты не можешь вылететь в Кедровск? – спросил он вместо приветствия.

– Вот так сразу и вылететь? – буркнул я и тут же сообразил, что Кедровск – это Институт фундаментальных исследований, а Институт – это Коробов. – Что-то стряслось?

– Стряслось, – кивнул Прокеш. – Ты нужен здесь и сейчас.

– Хорошо. Через полчаса.

Изображение дернулось и пропало. Дом плавно качнуло, где-то тонко зазвенело стекло.

Землетрясение балла на четыре. Раз в год да тряхнет. Изображение снова появилось.

– У нас тут небольшое землетрясение. Если задержусь, то ненадолго.

Он кивнул и отключился. Ладно, подумал я, через час буду там, все узнаю.

Через час я не был в Кедровске, не был и через два.

Я встал и в тот же миг услышал далекий гул и треск. Повторный сейсм? Но дом стоял неподвижно.

Вышел на веранду. Там бабушка разговаривала с отцом.

– Балла четыре, – сказал отец. – Или чуть больше.

– Я не почувствовала, – ответила бабушка. – Меня и так каждый час качает, в ногах силы уже нет.

– Грохот слышали? – спросил я.

– Похоже, обвал в горах… – начал было отец, но вдруг настороженно замер. – Экстренный вызов, – пробормотал он и заторопился в дом. Я последовал за ним к терминалу.

Начальник спасателей, высокий седой мужчина, держал в руках планшет с картой Заповедника. На карте ползли огоньки, пересекались светящиеся линии. Начальник водил по карте пальцем и что-то негромко объяснял спасателю в ребристом черном комбинезоне. Затем поднял глаза и оглядел нас.

– Большое спасибо вам, – сказал он. – Есть среди вас водители манипуляторов?

Я подошел к нему.

– Горные работы? Зангезур?

– Марс. Монтаж.

Он кивнул.

– Ситуация сложная. Здесь была одна трещина… В общем, на дорогу ссыпалось несколько «карандашей».

Я поморщился – назвать базальтовые шестигранные многометровой толщины стволы карандашами! Раньше я часто наведывался в заповедник столбчатых базальтов, и, хоть был юношей веселого нрава, вид гигантских, на сотни метров тянущихся ввысь призм настраивал на серьезный лад. Казалось, что они неплотно пригнаны друг к другу, и достаточно малейшего звука, чтобы эти каменные персты скользнули вниз и вбили осквернителя тишины в прах.

– Пострадавших нет, – продолжал спасатель. – Сейчас зондируют обвал. Повалена энергомачта, обесточена зона отдыха. – Он замолчал и поднес коммуникатор к уху.

– Плохо, – сказал он. – Одного завалило. Посмотрите машины. Метров через десять, за поворотом, оказался трайлер со знакомыми сотовыми контейнерами. На боку выбит индекс и номер.

– Ага, – сказал я, – МГ-12. Горные манипуляторы.

– Справитесь? – тревожно спросил начальник спасателей. Ничего не говоря, я подошел к головному блоку и принялся свинчивать крышку гнезда ключей.

– Как они здесь оказались?

– Случайно, – ответил спасатель. – Их перевозили в Управление горных разработок. Перехватили на развилке, повезло.

Стержни ключей мягко вышли из гнезда, я один за другим ввел их соответственно номерам в размыкающие блоки контейнеров. Последний, самый длинный ключ я повертел на пальце и спросил, куда сваливать камни.

– К обочине, – ответил спасатель. – Не в реку же!

Я активизировал ведущий манипулятор. Приземистая длинная машина выползла из контейнера и мягко перебралась с трейлера на дорогу, поочередно раскрывая суставчатые конечности. Горные манипуляторы в отличие от наших «гекконов» имели другой набор насадок, и кабина в середине корпуса, а не на носу. Я влез в прозрачную полусферу, надвинул колпак и поочередно ввел пальцы в кольца сенсоров.

Люки контейнеров беззвучно распахнулись, одна за другой выбросились манипуляторы, развернулись и пошли за головной машиной. В экране заднего обзора – лобовые щитки ритмично перебирающих конечностями манипуляторов. Со стороны, наверно, впечатляет – темно-матовые, чуть приплюснутые уродины скользят по дороге жуткими ящерами. Мне они кажутся красивыми.

Через минуту мы оказались у завала. При виде нашей процессии кто-то из спасателей шарахнулся к обочине. Я подвел головную машину к глыбам. Манипулятор ухватил большую призму, оттащил и приставил к скале. Повторив два раза, я отвел машину в сторону. Манипуляторы несколько секунд координировались, разошлись веером и дружно набросились на груду камней! Я не вмешивался, только иногда, если какая-то из машин хватала неподъемный камень, помогал. Завал таял на глазах. Без манипуляторов здесь работы часа на два, а мы за двадцать минут растащили.

Показалось светлое пятно. Откинув колпак, я медленно вылез из кабины. Мимо пробежал врач, я пошел за ним. С трудом заставил себя взглянуть на пятно. Это была рука, зажатая двумя глыбами. Врач сидел на корточках и трогал ее. Я нагнулся. Странно. Белая как бумага ладонь, а чуть выше кисти – следы мелких порезов. Вспомнил попутчика, любителя кошек. «Теперь кошки останутся без хозяина», – подумал я. Какое невезение – оказаться в этом месте в этот миг.

– Ты все-таки уезжаешь? – спросила бабушка.

– Ненадолго. Может, завтра вернусь.

Хотя если Прокеш зовет приехать в выходной день, то вряд ли для того, чтобы поболтать о всякой всячине. Когда ему хочется общения, он возникает сам.

Отец проводил до остановки, спросил, были ли жертвы.

– Одного раздавило.

Он помрачнел. Из-за поворота выплыл рейсовик. Отец пробормотал: «Сообщи, если задержишься», – и пошел к дому. Я смотрел ему вслед. Мне захотелось вернуться. Давно у нас с отцом не было долгого, спокойного разговора. То он занят, то я молчу. Но был ли вообще у нас долгий разговор? Не помню…

Рейсовик зашипел и остановился, я влез и сел в свободное кресло. В ереванском узле взял маршрутку до Кедровска.

На месте я оказался утром следующего дня.

Красивое место. Лесистые горы. Цепь озер. Я хотел немного походить по городу, но тут со мной связался Прокеш и попросил, если нетрудно, прибыть в Институт как можно скорее.

Я понимал, что вызвал он из-за Коробова. Что-то произошло! Возможно, создана машина времени. Но я тут при чем? С удовольствием выслушаю еще несколько гипотез. Но оттого, что меня причастят к таинствам темпоральной физики, помянутой физике лучше не станет. Мне, впрочем, тоже. Возможно, приглашают из вежливости – как-никак непосредственный свидетель и участник. А вдруг меня опять забросят в прошлое? Круг замкнется. Впрочем, рано или поздно все объяснится, оборванные концы свяжут, разбитое склеят. За небольшим исключением – Валентина. Наши отношения никакая машина времени не упростит. Все идет к тому, что я ее потеряю. Или уже потерял…

Коридоры в Институте прикладной фундаменталистики похожи на штреки – широкие, низкие, а ко всему еще через каждые десять метров вентиляционные колонки, похожие на крепеж.

Прокеш ждал меня на скамье у входа в сектор, рядом с вертушкой и мрачным мужчиной за пультом. Завидев меня, он встал, хлопнул по плечу и толкнул вертушку. Турникет не шевельнулся.

– Он со мной, – мягко сказал Прокеш, указывая на меня.

– Очень приятно, – отозвался мужчина. – А вы, извините, кто?

– Вы же меня знаете! Эксперт Прокеш.

Мужчина потыкал пальцем в сенсор.

– Сожалею, но вас нет в списке комиссии.

– Вчера еще я здесь свободно проходил, – вполголоса сказал Прокеш. – Странно. Сейчас у Нечипоренко выясним, в чем дело.

В коридорах было пусто. Суббота. Прокеш быстро шагал, поглядывая на указатели. Вдруг резко остановился, и я чуть не уперся носом ему в спину.

– Ты свободно вошел в Институт? Тебя никто не останавливал?

– Никто.

Он нахмурился и двинулся дальше. Вскоре мы оказались во внутреннем дворе, пересекли его и прошли сквозь перепонку со светящейся надписью «Отдел 264».

В узкой длинной комнате одну стену составляли зашторенные стеллажи. За столом сидел немолодой мужчина с бритой головой.

– Семен, – обратился к нему Прокеш, – почему меня не пускают в третий сектор?

Бритоголовый Семен посмотрел на меня, перевел взгляд на Прокеша и ласково спросил:

– А почему, Вацлав, тебя должны пускать? Ты же знаешь – при чрезвычайных обстоятельствах допуск некомпетентных лиц ограничивается до решения экспертной комиссии.

– Вот и прекрасно, друг мой. Я как раз эксперт.

– Нет.

– Что – нет?

– Вот уже… – Нечипоренко посмотрел на часы, – вот уже двадцать шесть минут, как ты не являешься экспертом.

– Интересно, очень интересно! – Прокеш не выглядел растерянным или огорченным. – В экспертах я действительно засиделся. До сих пор не пойму, как это Сеть выбрала меня среди прочих. Но почему не элиминировали сертификат эксперта, скажем, год назад? Или два?

Нечипоренко погладил свою голову, но ничего не сказал.

– Ну, теперь можно заниматься своими делами. Миссия эксперта меня, признаться, утомила, хотя я и не вполне представлял свои функции.

Он говорил, чуть скосив на меня глаза.

– Правда, я не понимаю, почему это случилось сейчас?

– Состав экспертной комиссии проводился по Сети. Ты не утвержден, экспертный сертификат элиминирован, и это все, что я знаю. Если хочешь, запроси региональный «базис». Через две-три недели выдадут обоснование.

По дороге в гостевой ярус Прокеш молчал. В комнате он предложил кресло, а сам уселся на диван.

– Вчера погиб Евгений Коробов, – сказал он.

Прокеш сцепил руки на животе и смотрел на меня.

«Первый», – мелькнула странная мысль. Евгения я помнил подростком. С тех пор не видел. Прокеш сказал, что в последний раз они встречались на прошлой неделе.

– Женя мне показался усталым, я бы сказал, напуганным. Он сам не понимал, каким образом добился переноса информации.

– Как он погиб?

– Упал с обрыва. Напоролся на ржавый прут. Пока хватились, пока нашли, в общем, было поздно! А я его уговаривал приехать к тебе, и Лыкова вытащили бы… Женя согласился, спрашивал, как до тебя добраться. Да-да. Я видел его установку и…

– У него осталась семья?

– Что? А, нет! Так, знакомые, а семьи не было. Кстати, почему ты не спрашиваешь, зачем я тебя вызвал?

И снова я промолчал. Почему я откладываю свои дела и лечу, мчусь по первому зову? В разговоре с ним свои дела кажутся малозначимыми, хотя он вроде ничего особенного не говорит. Когда-то я думал, что это отдушина от привычной работы, так сказать, прикосновение к великим делам. Работа у меня не рутинная, да и очарование тайнами и загадками прошло, но доверие к нему осталось. Даже сейчас, когда его выставили из экспертов, доверие он мне внушал большое. Он старше меня на двадцать лет, но не это главное.

– Не сегодня, так завтра меня попросят рассказать комиссии, что я знаю о несчастном случае, – сказал он и поднялся с места. – После этого заниматься выяснением обстоятельств будет неэтично. Вызовут обязательно, я одним из последних видел его. Я и Коновалов. Коновалов говорил… – Прокеш задумался.

– Ко-но-ва-лов! – раздельно произнес он. – Вот с кем мне нужно поговорить сейчас. Извини, минуточку!

Он прошел, вскоре вернулся и постучал пальцем по лбу:

– Очень быстро старею. Надо соображать сразу. Коновалова нет, вернется завтра или послезавтра. Уехал по делам.

– Можно подождать, – утешил я.

– Бессмысленно. Либо комиссия ухватится за него раньше, чем я, либо они вызовут меня. И то и другое плохо. Коновалов – спарринг-разработчик Евгения. Возможно, он знает… м-м…

Он замычал как от зубной боли.

Я плохо соображал, что происходит. Все-таки погиб человек. Тактичность, выдержка – все это уместно, конечно, но коробило, что Прокеша больше занимают какие-то проблемы, а не судьба юноши, глупо погибшего от ржавой железки. Исполнилось ли ему двадцать?

Между тем Прокеш все ходил по комнате, мурлыкал, причмокивал и, кажется, пару раз тихонько хрюкнул.

– Поговорю еще раз с Нечипоренко. Завтра или послезавтра. Понимаешь, Арам, нужно задать один вопрос. Вернее, два. Когда они задействовали эту проклятую ОС-12 и подключена ли она к единой сети? А знаешь, – он остановился и глаза его остекленели, – кажется, я знаю ответ! Коробов в конце концов добился, чтобы систему отдали ему. Причем с активаторами нейроглии. Он мне рассказывал. Новая концепция времени, вернее, новая интерпретация. Или, наоборот, старая концепция. Не знаю. На страшные сказки похоже. Половину я не понял, а в остальное не поверил. Проект «Дважды проснувшийся». Красиво звучит! Зондирование «сквозь мглу веков», как он говорил. А вот происшествие с тобой и остальными так и не смог объяснить. Обещал познакомить со своими записями. Запись меня сейчас очень интересует.

Он нахмурился, потрогал щеки.

– Не сообразил спросить, куда уехал Коновалов.

Прокеш набрал вызов.

– Извините за беспокойство тысячу раз, Ольга Ивановна. – Неожиданно у Прокеша прорезался сильный акцент. – Не смогли бы вы сказать, куда отправился уважаемый Алексей Маркович?

– Ну что вы! – заулыбалась Ольга Ивановна. – Какое беспокойство! Обещал вечером вернуться, но это вряд ли. Однажды вышел на минутку, а вернулся через неделю из Австралии.

– А где он сейчас? – спросил Прокеш без акцента.

– Ой, не знаю! – улыбнулась она. – Брысь вы! – прикрикнула она на кого-то внизу. Послышался разноголосый писк.

Прокеш поднял брови, а жена Коновалова рассмеялась.

– Котята шалят. Ходить боюсь, раздавлю случайно.

– Котята?

– Ага. Целых двенадцать штук!

В животе у меня екнуло, я подался вперед и спросил:

– Простите, Ольга Ивановна, котят подарила ваша мать?

– Ara! Только не мне, а Леше. Это он вам жаловался?

Я попятился и сел в кресло. Прокеш отключил связь и обернулся ко мне. Лицо его было мрачно.

– Ну, говори! – сказал он.

Глава четвертая

Дорога уходила в ложбину, а затем шла по холму. Узкая полоса тумана пересекала дорогу. От пассажирской площадки до Раменья километров пять. Или немного больше, сообщил юноша с удочкой, обосновавшийся у большого зацветшего пруда. На мокрой от росы траве рядом с ним лежал рюкзак. Рыболов внимательно следил не за поплавком, а за дорогой.

Очень хотелось спать, время – семь утра. Так рано, да еще в субботу, я не поднимался даже в освоенцах!

Всю эту неделю Прокеш гостил у нас в Базмашене. Он долго лазил по ущелью в районе обвала. Спускался по реке, теребил спасателей. Ничего! Пакета, который вез Коновалов, так и не нашел. Любой из обломков мог стереть инфоры в пыль. Потом предложил навестить Лыкова, и мы отправились к верховьям Волги.

С вершины холма открылся вид на Раменье. На взгорье неподалеку друг от друга стояли дома, собранные «под избу». Полукругом блестела внизу река, чуть дальше разливалось неширокое озеро, теряющееся в лесистых берегах.

– Красиво здесь, – вздохнул Прокеш.

– Красиво, – вежливо согласился я.

Мне город нравится больше. Наелся природы на Красной. Когда выжигали джунгли под ретрансляторы, только и ждали: сейчас или через минуту выпрыгнет или выползет на тебя зубастое, шипастое. Нет, в городе лучше. Идешь себе, никто с разговорами не лезет, и никаких теплых ветров, превращающих человека в разболтанную говорилку. В городе можно молчать, никого не обижая.

У третьего дома Прокеш остановился, пробормотал: «Кажется, здесь», – и несколько раз бухнул кулаком в дверь. Дверь беззвучно открылась.

В доме никого не было.

В первой комнате рядом с дверью к стене был прикреплен сук, толстый такой, с обрезками веток. На обрезках висела одежда. Вдоль стены громоздились ящики. Один из них был раскрыт, на полу лежали стопки инфоров. Во второй комнате у окна стоял терминал, рядом ощетинился сенсорами модулятор. Большой модулятор, не любительский. Лыков всерьез занялся видеопластикой.

Прокеш придвинул к себе керамический сосуд.

– Молоко, – сказал он. – Интересно, что у них еще есть?

Я сел на диван. Неудобно хозяйничать в доме, если нет хозяина. Дверь открыта – значит, скоро придет. Прокеш влез в настенный фризер, достал банку без этикетки, повертел и сунул обратно.

– Говорил ему, что будем на выходные! Далеко он не ушел. – Прокеш задумался и добавил: – Надеюсь.

Вскоре на крыльце послышались голоса, хлопнула входная дверь.

В комнату вошли двое. Лыкова я узнал сразу: без бороды и усов, но острые глаза те же. Шрам над бровью. Второго я сначала не узнал, неказистый такой дед в зеленой куртке и в сапогах. Вспомнил, услышав пронзительный голос:

– Здравствуйте, гости!

Мотиватор Миронов собственной персоной. Я приободрился. Одно дело, когда идет непонятная кутерьма, и совершенно другое, если в ней крутятся лица значительные. От этого, правда, понятнее не становится, но все же приятно. Душу греет, как говаривал Амаяк. Встречу, например, завтра на проспекте моего старого знакомого Амаяка с девушками и, между прочим, расскажу: ловили, мол, рыбу с одним мотиватором. Впрочем, если и встречу, то скорее всего буду отмалчиваться. Девушкам это нравится. Амаяк за двоих наговорит. Лыков пожал нам руки, скинул мокрый мешок в угол. Мешок зашевелился. Миронов отцепил от пояса связку больших рыбин.

– Ухой кормить буду! – пообещал Кузьма.

Прокеш плотоядно облизнулся.

Пока чистили рыбу, он рассказал о последних событиях. Узнав о смерти Коробова, Лыков насупился и спросил:

– А что, мне сообщить не могли?

Прокеш опустил глаза. Я не понял, в чем дело. Заметив мое недоумение, Миронов нагнулся ко мне и тихо сказал:

– Видите ли, молодой человек, не так давно было принято оповещать о смерти не только членов семьи, но и всех знакомых. Теперь это считается нетактичным. Ох уж эта корректность!

Миронов явно сердился. Зря. Спешить с черной вестью – это слишком!

Уха получилась вкусная. На что я рыбу не люблю – и то попробовал из вежливости литку-другую – не заметил, как съел две тарелки. Прокеш ел и говорил синхронно.

– Мне кое-что удалось выяснить! – вещал он. – Я успел поговорить с соседями Коробова по ярусу. Тут меня пригласили на комиссию, и моя активность в Кедровске увяла.

Это точно. Вел он себя там безобразно. Все-таки трагедия, даже две трагедии, а он бегал по всему городу и выспрашивал.

– Я выяснил, что Евгений отдал записи Коновалову с просьбой передать их мне. В случае если не найдет меня – через Арама. – Прокеш ткнул в мою сторону литкой: – Меня он не нашел. Ни в лаборатории, ни дома у Коробова регистрационные инфоры не были обнаружены.

– Вам это ничего не напоминает? – спросил Миронов.

– Пока нет, – отозвался Прокеш.

– Сорок лет назад Томас Финлеттер был найден в своей лаборатории мертвым. Все записи и протокольные материалы исчезли.

– Точно! – вскинул руки Прокеш. – Я знаком с историей великих открытий в биологии. Но Финлеттер был тяжело и неизлечимо болен, он уничтожил материалы и себя в остром приступе депрессии. Полоса неудач и так далее… Действительно, у Евгения было подавленное настроение, но неудачи ни при чем. У него как раз получалось!

– Тогда почему он обратился не в ученый совет, а к вам?

– Не знаю. Мало того, совершенно непонятно, почему коммуникации транспьютерных блоков разъединены. Серьезное нарушение правил и инструкций, но, очевидно, у Коробова были основания.

– Основания? – саркастически произнес Миронов. – Мне хотелось бы знать, а какие у вас основания возиться с этим происшествием столько лет? И кстати, как вы стали экспертом?

– В самом деле, странно! – сказал Лыков, протягивая руку за хлебом. – Есть же компетентные органы. Если каждый будет заниматься не своим делом…

Миронов засмеялся.

– Какие органы ты имеешь в виду?

– Ну, как это – какие? – развел руками Лыков. – Кто-то должен ведь расследовать и предотвращать. Я знаю, сейчас нет милиции и тому подобного, но есть, по-видимому, организации, учреждения, где занимаются всем этим.

– Чем? – спросил Прокеш.

– Знаете, – рассердился Кузьма, – я вам не какой-нибудь неандерталец! В структуре общества более-менее разбираюсь и в истории покопался. Но в такой толще лет мог и проглядеть.

– Извини, Кузьма. – Миронов вздохнул и потрогал короткие жесткие усы. – Все не так просто. Я имею в виду не органы, – хмыкнул он, – их действительно нет, в том смысле, который ты подразумеваешь. Общество достаточно организованно и самоуправляемо, чтобы не допустить эксцессов. А после Большого Этического Конкордата… В общем, если что-то происходит, возникают комиссии и назначаются эксперты. Принимаются решения, а управители разных уровней их приводят в исполнение.

– В наше время тоже приводили в исполнение, – хмыкнул Кузьма. – Правда, экспертов вроде не было.

– Сейчас экспертов хватает. Вроде этого! – И Миронов ткнул пальцем в сторону Прокеша.

Прокеша неприличный жест мотиватора не обидел. Добродушно рассмеявшись, он привычно сцепил пальцы на животе.

– Вот вы и ошиблись, Виктор Тимофеевич, – сказал он. – Я уже неделю как не эксперт.

– Тем более не вижу причин для вашей суеты!

Прокеш только улыбнулся в ответ.

Доели уху. Я помог Лыкову собрать посуду. Подошел к окну – отсюда была видна дорога в лес. За моей спиной Миронов и Прокеш долго и однообразно рассуждали о дилетантах, сующих не в меру длинный и сопливый нос в высоковольтный распределитель. С сомнением отзывались о системе перекрестной координации экспертных комиссий, поминали к месту и не к месту Конкордат, а Прокеш с надрывом говорил о своем уважении к основам Конкордата.

Потом Миронов вдруг раздраженно спросил, почему во все эти сомнительные с научной и этической стороны игры ума и утехи воображения втягивается молодой человек? Тут за моей спиной раздался грохот. Обернувшись, я увидел расстроенного Прокеша, разглядывающего обломки керамического блюда.

– Какой я неловкий, – сказал он.

– Ничего, – успокоил его Лыков, – глины много. Еще сделаю.

Мы собрали осколки и вышли во двор. Ссыпали черепки в металлический бак и уселись на скамейку.

Во времена Происшествия Лыков носил растрепанную рыжую бороду. Он старше меня на год или на два, но тогда показался стариком. Мы частенько встречались на комиссиях, эксперты терзали нас порознь и вместе, а после очередной попытки воспроизвести Происшествие он сбрил бороду. Потом я стал больше времени проводить с Валентиной, Кузьма воспринял это без восторга, хотя и откровенного неудовольствия не проявил. Однако на свадьбу не приехал, сослался на болезнь, поздравил и прислал видеопласт «Падение кленовых листьев в лесное озеро». Видеопласт мне понравился, Валентине не очень. А Римма пришла в восторг и ходила кругами до тех пор, пока Валентина не отдала ей пласт.

– Ты все там же работаешь, в Институте педагогики?

– Нет, в Учебном Центре. К своим ближе, да и… вообще.

– Эх, выберусь я как-нибудь в Ереван, – мечтательно произнес Лыков. – Ни разу не был!

– Почему «как-нибудь»? – удивился я. – Махнули сейчас!

Я принялся расписывать Кузьме, как роскошно мы проведем остаток выходных дней. Лыков чесал подбородок, крякал, причмокивал, потом виновато сказал, что он бы с удовольствием, но не может сразу взять и сорваться с места.

– Понимаешь, никак не привыкну к скоростям. Слишком все быстро, ничего не разглядишь.

Хороший человек Кузьма Лыков. Симпатичный. И я не люблю суматошного метания и прыжков с континента на континент, и мне нравится бездумно разглядывать медленную смену гор, долин и рек, нравится спокойное чередование красок.

Не люблю переездов. Мне три или четыре года было, когда из одной промзоны мы перебирались в другую. Транспорт должен был прийти ночью. Вещи уже собраны, а в это время мне полагалось спать. В углу расстелили что-то мягкое, повесили на шнуре одежду, чтобы свет не бил в глаза, и уложили меня. Я знал, что, если засну, меня неминуемо забудут, и я проснусь один в пустой страшной квартире. И когда снаружи донесся гул грузовоза, я вскочил, оборвал шнур и с ревом вцепился в отца. Детские страхи забылись, но осталось досадное чувство непонятной оставленности.

Из окна доносились голоса Прокеша и Миронова, потом они вдруг замолчали, неожиданно донесся еще один голос, и затренькали звоночки новостей часа.

– Терминал включили, – сказал Лыков, встал, потянулся и снова сел. – Знаешь, Арам, я сначала долго маялся, думал, дезертир я, ну, понимаешь, сбежал вроде от своих. Они там, понимаешь, а я здесь прохлаждаюсь. С другой стороны, из избы никто бы не ушел, а я уж точно. Выходит, я вроде не пропал без вести, а пал в бою. Геройски погиб. А здесь я вроде на том свете. В раю. Хотя на рай совсем непохоже. Недавно стыд меня прошиб. Предложи мне сейчас назад вернуться – ох, затряслись бы поджилочки! Там не боялся: один не уйду, за собой фашиста уволоку, а сейчас страшно стало. Знать, что после меня случится, и снова назад? Я ведь себя беречь начну, лихости не будет, а без лихости первая же пуля найдет!

Он немного помолчал.

– И с недобитком этим, Хевельтом, запутались. Я же ему мозги напрочь вышиб, а получается – выжил, стервец, мемуары кропает. Как же так, а? Недавно Тимофеич раскопал списки моего отряда, нашел воспоминания нашего комиссара. Глубоко копнул Тимофеич, архив большой перерыл, вон, копии инфоров в ящиках, видел? И значусь я там пропавшим без вести, вот так! Все же был я на самом деле!

Вдали из-за поворота на дороге появилась медленно движущаяся точка. Кто-то шел к домам.

– Где вы там? – высунулся в окно Миронов. – Быстро сюда!

Прокеш сидел перед терминалом, а Виктор Тимофеевич за столом, барабаня по столешнице всеми пальцами. На экране сияющий Управитель Тоноян размахивал инфором с зеленой каймой глобальных разработок.

– Абсолютное большинство в Совете Управителей за проект! – Возбужденный голос комментатора бил по ушам. – Первый шаг в Большой Космос! Самый грандиозный проект за всю историю человечества!

Комментатор исходил восклицательными знаками. Утвердили проект экваториального фазоинвертора на Марсе. Теперь завертится карусель, пойдет работа. Впору обратно в монтажники.

Замелькали схемы, макеты. Перед нами закружилось светящееся кольцо, наложенное на контурный рельеф Красной.

– Это старые песни, – заявил Виктор Тимофеевич. – И начались они тридцать четыре года назад.

Прокеш с большим интересом посмотрел на него. Я подошел к окну – точка на дороге превратилась в черточку. Если свернет на развилке, значит, сюда.

– Корабль назывался «Шубников». Первая комплексная экспедиция на Сатурн. Исследование спутников, колец и атмосферы. Обнаружили в кольцах огромный черный сфероид – автоматический зонд неземного происхождения. Естественно – приключения, риск. У них был системщиком Михайлов, один из первых мотиваторов. Редкой интуиции человек. Он и еще двое проникли в эту черную махину, разобрались в управлении и привели… как же его тогда называли? Да! «Темный»! Вывели на лунную орбиту. Через месяц умер Михайлов, остальные почти сразу же после него. Подозревали, что они наглотались какой-то отравы. Так и не выяснили, впрочем. Тогда же и на всякий случай приостановили исследования планет-гигантов и дальше Марса решили пока не выдвигаться.

– Что-то такое я в программе по истории видел, – пробормотал Лыков, – но не помню, чем это кончилось.

– Ничем не кончилось, – сказал Миронов. – Как видишь, продолжается. А тогда ты глотал инфоры с двух концов. Хорошо помню, как ты по годам скакал, хватался за голову, потом опять подряд шел по годам.

– Было дело, – согласился Кузьма. – Я тогда от всего очумел. Мы-то просто жили, без хитростей, а тут выясняется, что времечко наше, ох, непростое было. Очумеешь от чехарды: перегиб, макияж, Конкордат, а то еще кракелюры эти…

– Кракелюры возникли после Конкордата, – возразил Миронов. – Ты путаешь глобальные и региональные проблемы. И вообще Конкордат всего лишь социально-экономическое взаимодействие многокомпонентных структур на этической основе. А после того как слегка разоружились и на пробу устранили границы, вышел конфуз. Населенные пункты, от столицы до какой-нибудь занюханной и богом забытой деревеньки, страшно заволновались и приняли ряд указов, постановлений, рескриптов и деклараций, ограничивающих, контролирующих, пресекающих и все в таком прелестном духе. Вместо границ государственных возникли сотни тысяч местных граничек. Начались игры с имуществом движимым-недвижимым, миграционный кошмар и половецкие пляски в экономике. Региональный феодализм – был такой взбульк в истории. К счастью, весьма краткий. Кракелюры – мелкие, невидимые трещины на старой картине. Вот чуть по мелким трещинам все и не расползлось. Потом ввели управительства, потом был контакт.

Миронов замолчал и почесал переносицу.

Историю космонавтики мы проходили давно, в шестом классе. Память у меня плохая, никак не мог запомнить, когда летели, как далеко, в каком году начинали освоение. Что-то еще рассказывали про сигналы, которые, кажется, до сих пор не декодированы.

– Шарик разобрали на маленькие кусочки, – продолжал Виктор Тимофеевич. – Совершенно случайно мотиватор Лиссарга, изучая эти самые кусочки, вывел принцип создания гипердвигателя. Построили экспериментальный корабль…

– Вспомнил! – хлопнул ладонями Прокеш. – Референдум Энесси.

– Верно, – кивнул Миронов. – Корабль пытались угнать, одним словом, он исчез.

– Да, какие-то эксцессы с фанатиками. Старая история.

– Для вас старая! – с неудовольствием возразил Миронов. – Именно в то время был разработан первый вариант проекта «Кольцо». Правда, репер-массой предлагалась Луна. Решили не размениваться на корабли, а строить большой фазоинвертор. Ну а потом Марс потребовал людей. А людей не хватало. Две пандемии вырубили широкие просеки в населении и ресурсах.

Прислушиваясь к разговору, я время от времени поглядывал на дорогу. Почему-то я решил, что это странный рыболов, встреченный утром. Поведал об этом Кузьме, тот спросил, не у моста ли сидел рыболов; получив утвердительный ответ, рассмеялся.

– Они Никифора видели? – поднял брови Миронов.

– Кого же еще! Никифор караулит Татьяну. Большая любовь! – уважительно отозвался Лыков и вздохнул.

Кузьма пересек комнату и подошел ко мне. Идущий по дороге свернул и подходил к первому дому.

– Это не Никифор, – сказал Лыков.

Теперь и я разглядел, что это не рыболов.

– Это женщина, – через минуту сказал Лыков.

– Более того, – сказал я в ответ. – Это моя жена.

Прокеш надул щеки и издал звук «пуфф».

Пока Валентина ела уху, все почему-то сидели тихо, время от времени значительно переглядываясь. Мне стало смешно. Я догадывался, от кого они узнали о моих семейных делах. Лыков был слишком весел, Прокеш выглядел немного испуганным, словно ждал скандала, а Виктор Тимофеевич мрачнел на глазах. Кто был спокоен – так это я.

Напрасно я избегал встреч, будто несколько минут связи могли поставить меня в глупое положение. В результате вот оно – глупое положение – я в роли отлавливаемого мужа.

– Сто лет не ела такой ухи, – сказала Валентина.

– Так уж и сто, – странно улыбаясь, отозвался Лыков. – Чуть подольше будет.

Валентина строго посмотрела на него, перевела взгляд на Прокеша. Прокеш мягко улыбнулся.

– Давненько вы на Земле не были, Валентина Максимовна.

– Нет времени. Если бы не конференция…

– Конференция?

– Да. Завтра в Саппоро.

– Интересно. Надо будет выбрать денек.

– Не думаю, что это вас заинтересует, – сказала Валентина. – Хотя если вы эксперт и в новых концепциях обучения, тогда приезжайте.

– Какие же они новые? – вдруг вмешался Миронов. – Мой племянник, учитель, давно увлекается тезисами Дидаскала.

– Ах, вот оно что, – протянул задумчиво Прокеш. – Слышал я про концепции новой этики. Но разве это настолько серьезно, что становится предметом обсуждения?

Валентина еле заметно дернула плечом, что означало у нее высшую степень раздражения.

– Если интересуетесь, то приезжайте, – сказала она. – Заодно и Арама прихватите. Он, я вижу, без вас никуда.

Лыков нахмурился и вышел из комнаты. Виктор Тимофеевич последовал за ним. Прокеш тоже ушел. Валентина поднялась со стула. Солнце било в окно, ее фигура темнела и расплывалась в ослепительном прямоугольнике.

– Что будем делать? – спросила она ровным голосом.

– Ты остаешься на Красной?

– Там я нужна. Почему бы тебе не вернуться?

– Может, я так и сделаю. Будет большой набор…

– Позволь, что за набор?

Я рассказал о фазоинверторе.

– Странно, – сказал она. – Почему у нас не было обсуждения?

– Решение принимал Совет Управителей. Следовательно…

– Галайда болен, – перебила Валентина. – Недавно приезжал Краузе, но он ничего не говорил об этом.

– Почему тебя это так волнует?

– Вы здесь за нас решаете, а нам не волноваться?

Взгляд ее неожиданно стал жестким, злым. Такой довелось ее видеть только раз. В первые дни нашего знакомства. Мы гуляли по Праге, она невнимательно слушала меня, потом вдруг спросила: «Вы можете в прошлое смотреть?» Я легкомысленно провозгласил что-то о всемогуществе разума, она уставилась такими вот глазами и процедила: «Выходит, там стреляют и вешают, а вы, всемогущие, нас как в кино разглядываете!»

С трудом убедил ее, что я шутил и ничего мы не разглядываем и разглядеть не можем. Она успокоилась, я же, чтобы успокоить окончательно, заявил, что скоро все проблемы будут решены и они смогут вернуться назад. Она рассвирепела и закричала: «Куда это назад! Под пули, что ли? Лучше сразу здесь кончайте!» В общем, поговорили.

Через года два она вспомнила этот разговор, посмеялась, сказала, что ничего не понимала, иногда ей казалось, что все – сон. Боялась проснуться – и снова теплушка, стук колес, тряска и прижавшиеся друг к другу тела…

– Не вернешься ты, – прервала молчание Валентина.

Я промолчал.

– Раз молчишь, значит, не вернешься, – спокойно повторила она. – Так продолжаться не может. Надо решать.

Нырять так нырять, подумал я и вдохнул побольше воздуха.

– Надо решать!

Слова сказаны.

К моему легкому разочарованию, ничего не произошло. Может, я давно свыкся с мыслью о неизбежности расставания и поэтому испытал даже небольшое облегчение. Но и досаду – Валентина ждала этих слов и заметно обрадовалась…

– Все равно тебе придется прилететь. Ненадолго. У меня здесь времени нет, а там… Сам понимаешь!

Еще бы не понимать! Процедура расставания – долгая, мучительная, тысячу раз подумаешь, прежде чем пойдешь на это, и очень разными дорогами должны были идти люди, чтобы в итоге идти в одиночку. Впрочем, если бы у нас были дети…

– Все было бы иначе, будь у нас дети, – с горечью сказала Валентина.

Что я мог ей ответить? Служба генетического контроля учитывает все, кроме эмоций. Претензии к моему предку-химику. С чем он там работал, какие мутагены виноваты – теперь уже поздно разбираться. Индекс генетического риска на семь единиц выше нормы – это приговор.

Когда Лыков с термосом в виде старинного самовара вернулся в комнату, за ним потянулись и остальные. Разговор ни о чем перешел в спор о системах обучения, и Валентина оживилась.

– Все это звучные слова, – сказала она Прокешу, – а как быть с людьми? Утром я разговаривала с сестрой Арама, так она места себе не находит из-за того, что собирались в одну школу, а попали в другую.

«Ясно, как меня нашла, – сообразил я. – Кнарик разболтала».

Валентину было не узнать. Она стала вроде выше, стройнее, но и суше. В голосе появилась сила, убежденность, но мне показалось, что она не считается с доводами собеседника.

– Какая несправедливость! – говорила она. – Не так мы себе представляли равенство. Все мои ученики обладают бо´льшими способностями, чем любой земной школьник из высших разрядов. Но марсианские школы выше четвертого разряда не индексируются! Разделять школьников на лучших и худших – что может быть омерзительнее?

– Вы меня удивляете, уважаемая Валентина Максимовна! – ответил Прокеш. – Вам известно, что одинаковая нагрузка на сильного и слабого гораздо хуже, чем разделение. Огромное количество труда, материальных и духовных затрат истратят впустую, если ребенка вовремя не сориентировали, и он оказался не на своем месте. В вашем же случае я вижу длинную цепочку стоящих друг другу в затылок неплохих людей, но скверных специалистов. Да, можно потерять в одном или десяти миллионах одного или двух мотиваторов. Но система отбора пока работает надежно – гораздо хуже обнадежить человека несбыточными надеждами.

– Экономисты! – холодно сказала Валентина. – Нет желания возиться с детьми, искать к каждому ключ. Кстати, родители детей высших разрядов, как правило, тоже из высших.

– Вы что же, Валентина Максимовна, – прищурил один глаз Миронов, – обвиняете наше общество в социальном неравенстве?

– Куда уж мне, – скривила губы Валентина. – Но любое общество не идеально и находится в развитии. И всегда есть факторы, мешающие развитию. А с самого начала отрезать человеку какие-то пути – значит, ограничивать развитие общества.

– Кому же это отрезали? – спросил Лыков.

Валентина искоса глянула на него, еле заметно вздохнула.

– Да хоть племяннику Арама! Он не поступит на Высшие курсы.

– Не думаю! – вмешался я. – В конце концов, позанимается пару лет после школы и поступит. Четвертый разряд – это совсем неплохо. Он же не дебил из шестого разряда!

Прокеш закашлялся, замахал руками, кашель перешел в смех. Отсмеявшись, он утер слезы и сказал мне:

– От имени всех дебилов шестого разряда благодарю тебя за лестные слова. Мои лучшие годы прошли именно в школе-шестерке.

– Я не знал. Извините.

Он великодушно махнул рукой – пустяки, мол, но Валентина остро посмотрела на него и спросила:

– А ты, Арам, вообще что-нибудь о нем знаешь?

Прокеш слабо улыбнулся и обратился к Лыкову:

– Вот, Кузьма, случай фатального предубеждения. Насколько я понимаю, Валентина Максимовна считает меня представителем тех самых органов, о которых мы сегодня беседовали.

В комнате стало тихо.

– Не дури, Валентина! – резко сказал Кузьма. – Со школами даже мне все ясно, хотя это вроде ты учитель. Но не нам обсуждать и осуждать. Кашу-то они расхлебывают, что мы заварили.

– Не понимаю, – сухо и надменно заявила Валентина.

– Природа не зла, но злопамятна! Вот и дети наши попадают в разные школы, потому что генконтроль не всесилен, – сказал Миронов. – Отцы и деды шалили, а у детей…

– Дети, отвечающие за отцов? – подняла бровь Валентина. – Яблоко, недалеко падающее от яблони? Слышали. В свое время.

– Мне кажется, вы на нас сердитесь, – мягко сказал Миронов.

– Ну что вы! – рассмеялась Валентина. – Однако мне пора.

Я поднялся с места.

– Меня не надо провожать. Мы обо всем договорились?

– Договорились.

– Жду тебя, скажем, месяцев через пять-шесть. Тебе удобно?

– Вполне. Возьму месяц отдыха.

– Ну, всем всего хорошего. Нет, провожать не надо, – опять сказала она, заметив движение Кузьмы к двери.

Она шла мимо домов, потом исчезла за кустами, и вот она уже на дороге. Уходит, ни разу не оглянулась, а у меня ни одной серьезной мысли, только вертится в голове обрывок детского стишка: «Дом, как видите, сгорел, но зато весь город цел».

– Не выпить ли нам еще чаю? – спросил Кузьма.

– Хорошо бы, – отозвался Прокеш и подсел ко мне. – Сейчас на Марсе люди будут нужны. Зря я уговорил тебя вернуться.

– Разобрались с семейными делами? – сердито спросил Миронов. – Тогда к делу, и коротко! Пусть говорит Вацлав. Что тебе от меня надо, хитрый человек? Думал, вывалишь старому Миронову ворох фактов, а он тебе все объяснит? Где же факты?

Прокеш сложил губы дудочкой и причмокнул.

– Все факты я вам изложил.

– Ты мне сказки рассказывал! Два несчастных случая. Скверно, но и не такое бывает. Пропали инфоры – ну и что?

– Мне непонятно! – сказал Прокеш. – Почему Коробов демонтировал установку? Почему изъял инфоры? Чего он добился?

– Демонтировал, потому что ничего не получилось.

– В прошлом году он работал с генераторами виртуальных спектров и одновременно с фантоматами. Он мне показал кое-что…

Прокеш замолчал.

Миронов вопросительно посмотрел на него.

– Он не знал, как интерпретировать один эффект, и предложил мне принять участие в эксперименте. Всего несколько секунд, но того, что я увидел, мне хватило.

– Что ты увидел?

– Сына. Он умер во время Второй Пандемии, ему не было еще и девяти лет. Утром я торопился к жене в больницу, у нее было небольшое воспаление легких. Он проводил меня до выхода, я обычно пожимал ему руку, а тогда очень спешил, махнул на прощание и убежал. Вечером его увезли в больницу, но было поздно, опоздали на несколько часов. Если бы утром я обратил внимание на вздувшиеся суставы пальцев, то сейчас он был бы жив. А я спешил.

Прокеш замолчал, поморгал глазами и снова заговорил спокойно, ровным голосом:

– И вот увидел, как я ухожу, а он остается.

– Автосуггестия. Резонанс ментальных уровней, – пробормотал Виктор Тимофеевич.

– Нет. Я видел то, чего не мог видеть. Секунду или две после моего ухода он стоял в прихожей, потом упал.

Миронов потрогал усы, покачал головой.

– Не нравится мне эта история.

Снова молчание. Мне стало душно в помещении, я вышел во двор. Через минуту вышел и Кузьма.

– Слушай, у него и жена умерла?

– Да.

– Жалко мужика. Много тогда людей умерло?

– Много.

Внизу мелькали зеленые пятна лесов, время от времени огненными нитями полыхало отраженное в реках солнце. Шелест двигателей почти не слышен. Кроме нас, в кабине было несколько человек. И семья с ребенком. Ребенок – неугомонный мальчик, скакал по пустым креслам под умиленными взглядами родителей. У обзорного колпака сидел молодой человек в светлой куртке. Лицо показалось знакомым. Точно – странный рыболов. Как там его Кузьма называл? Никифор. Да, Никифор и Татьяна.

– Все-таки я поговорю с Семеном, – сказал Прокеш.

Рядом с Никифором сидела девушка. Она внимательно смотрела вниз, прижав нос к колпаку. Никифор же внимательно смотрел на ее затылок. Возможно, девушка и есть Татьяна.

– Потом я махну с тобой на Марс. Нет, пока не буду. Валентина Максимовна меня очень не любит.

Никифор медленно приближался к затылку Татьяны. На мгновение коснулся губами высокой шеи. Тут же отшатнулся и посмотрел вверх, вбок, назад, словно высматривал, кто, так сказать, посмел нанести поцелуй. Татьяна не реагировала.

– Сейчас на Марсе начнется бурление. А за старушку Землю я особенно рад! Слишком у нас тихо, спокойно. Теперь и у нас закипит! Такая цель! Арам, ты меня слышишь?

Я кивнул и повернулся к нему. Прокеш отвалился на спинку кресла и, как всегда, сложил руки на животе. Симпатичный человек. Сейчас он мне чем-то напоминал большого толстого благодушного паука, медленно, обстоятельно и со вкусом сплетающего густую паутину. Мне нравятся пауки, они такие же целеустремленные, как муравьи. Паук, плетущий сеть свою, достоин такого же уважения, как трудяга-муравей. Но над чем трудится Прокеш?

Стоило на минуту отвести взгляд, как ситуация в кабине изменилась. Никифор сидел у стекла, но Татьяны рядом не было. Я обнаружил ее рядом с родителями неугомонного ребенка. Ребенок же топтался у решетки кондиционера и пытался засунуть туда руку. Я задумался: а Татьяна ли это?

– Ночью, когда ты с Кузьмой верши ставил, у меня был с Мироновым большой разговор. Миронов отдает головы на отсечение, свою и Кузьмы в придачу, что фашистская Германия не могла иметь атомного оружия в 1943 году. Лыков тоже клянется, что ничего не слышал о взрыве и радиоактивном заражении в Клинцах. Полный мрак.

– Но есть же учебники истории, энциклопедии, справочники.

– Много чего есть. Знал бы ты, сколько всего наврано в этих справочниках! Зря я ввязался в это дело.

– Но вы же были экспертом…

– Я знаю, как стал экспертом! Спроси ты меня, чем я конкретно занимаюсь, – многое для тебя стало бы ясно. Но ты тактичен и нелюбопытен сверх меры.

– Вы писатель.

– Писатель, но какой? Во-первых, я книжник…

– Да-а? – откровенно удивился я. – А разве они еще есть?

– Сохранились, представь себе! И книги издают. Со страницами. Немного, но издают. Очень малыми тиражами для немногих любителей. Впрочем, писатели-книжники вымирают. Нас сотен пять осталось, не больше. Я работаю в редкой и почти схлопнувшейся сфере фантастики. Здесь печатное слово не выдержало конкуренции видеоформных красот и чудес объемной развертки. Да это и закономерно – легче показать, чем описать. Мой сынишка любил книги, он с трех лет читать начал. Сейчас он был бы твоих лет. В общем, мое творчество довольно известно среди любителей.

– Я не любитель.

– Знаю, поэтому не подсовываю свои труды. Ну, так вот – фантастическая ситуация потребовала фантастического эксперта. Не знаю, что там щелкнуло или булькнуло в недрах профтранспьютера, но выяснил одно точно – среди всех моих коллег один я зарегистрирован как писатель-фантаст. Остальные, от самого Поллока до бездарнейшего Хуареса, индексировались как угодно – видеоформистами-интерпретаторами, видеопластерами, реализаторами свободных форм. Не из кого было выбирать, понимаешь! Пришлось мне стать экспертом. А что из этого вышло – сам видишь! Запутался, запутал других, а смысла никакого! Словно расписываешь сюжет, а он не идет.

«Какое же мне место в вашем сюжете?» – хотел спросить я, но не стал спрашивать. Мелькнула одна простенькая до жути мысль.

– А не казалось ли вам, что это все… – Я растопырил ладони, словно пытался охватить ими резвого мальчика у кондиционера, прильнувшего к стеклу Никифора, и очутившуюся рядом Татьяну, и всех в кабине, – не кажется ли вам, что все это – фантограмма?

Прокеш слегка поднял брови, хмыкнул, потер пальцем переносицу. меланхолично ответил:

– Ты еще спроси, кто ее смотрит? Но если это и фантограмма, то до ужаса бездарная и до отвращения затянувшаяся.

У смотрового колпака притихший ребенок, раскрыв рот, смотрел, как Никифор и Татьяна осторожно целовались.

Глава пятая

Перемены я заметил сразу. Небо стало светлей, неизменные полосы воздушных потоков еще тянутся над головой, но они уже слабее, тоньше. А вечные густые сумерки превратились в затянувшееся раннее утро. Утро, правда, отдавало желтизной.

Городок сильно вырос. Ну а черные терриконы превратились в приятные глазу холмы, поросшие невысоким кустарником.

Изменилось многое, но все равно – я здесь свой. И если я пройдусь по нешироким коридорам секторов, то не раз и не два остановят окликом «Привет, Арам!», а Марченко вцепится мертвой хваткой и уговорит, непременно уговорит хотя бы месяц поработать с ним: людей, естественно, не хватает, на кольцо фазоинвертора народ уходит как в прорву. Земля сняла квоту на освоенцев, но все равно – пока их подготовят да пока переподготовят…

– Да, – помотал головой Кузьма. – Надо же, Марс!

Лыков жадно озирался по сторонам, переводил взгляд с корпусов на хилую траву под ногами, с белесых линий воздушных потоков в несветлом небе на обрывки упаковок, шелестящих вдоль стен, пятнистых из-за осыпавшегося эмалита.

Он нагнулся, сорвал травинку, растер в пальцах, понюхал.

– Ма-а-рс? – повторил он с большим сомнением. – А пахнет как у нас! Стоило три недели трястись!

Я улыбнулся. Это пройдет. У каждого новичка неизбежная реакция – ну где тут неизвестность и опасности, а потом, буквально через несколько минут, – разочарование – та же Земля, но в иной упаковке. Через день-два постепенно, но неотвратимо придет ощущение другого места. У меня это пришло, когда я пнул по небольшому камешку, а он улетел неожиданно далеко и с треском врезался в стену склада, отбив кусок покрытия. Из шлюза тут же выскочили несколько человек с термосами в руках. Увидев мое ошарашенное лицо, они заулыбались, а через несколько минут я потягивал крепчайший чай с лимонными ягодами: к новичкам на Марсе великодушны.

– Ладно, – решил Кузьма. – Пусть будет Марс. Куда пойдем?

– Григория Викторовича надо навестить. Старик болен.

В комнате у Галайды я никого из знакомых не застал. Два монтажника рассказывали ему что-то веселое. Старик довольно хмыкал, но глядел устало и время от времени заходился кашлем.

Монтажники наконец выложились, попрощались с Григорием Викторовичем, кивнули нам и вышли. Я подсел к нему. Кузьма остался на диване у входа.

– Это Кузьма Лыков, – сказал я Галайде.

Галайда благосклонно покивал Лыкову.

– Вам от Прокеша привет и вот еще! – Я положил рядом с ним большой пакет, обернутый в раппер глубокого тиснения.

– Спасибо, Вацлаву тоже от меня передавай. – Он зашелся слабым кашлем. – Боюсь, через неделю меня отсюда выставят. Так что Вацлава я увижу раньше тебя. Отработал я свое. Теперь врачи за меня возьмутся, долго они на меня иглу точили. Он поднял палец.

– А ты не глупи, Арам! Валентина, конечно, женщина с характером, но и тебе не мешало бы характер проявить. Рявкни разок, кулаком по столу хлопни. Сам удивишься потом…

Галайда прервал себя на полуслове, хитро посмотрел на меня, потрогал ус, другой.

– Ну, умного учить – дураков веселить! Делай как знаешь. У нас в последнее время не все хорошо. Народу много нового, люди разные. Не вовремя я свалился. Валлон в управители рвется.

Последнюю фразу он произнес тихо. Я удивился:

– Ему же тридцать один. Ну, может, тридцать два. Кто же его до сорока лет будет выдвигать на референдум?

Старый управитель вздохнул:

– Меняются времена, меняются люди. К тому же законы для людей, а не люди для законов. Да и где эти законы? Вот до Конкордата были законы! А Валлон своего добьется. Парень неплохой, хотя и честолюбец. И экологисты его – тоже, знаешь ли, компания! Зря он головы им кружит. Ты бы с ним поговорил, а еще лучше – с Валентиной, он ее уважает очень.

За моей спиной хмыкнул Лыков.

– А почему юноша у входа сидит? – спросил Галайда.

Кузьма взял стоявший у стены стул и сел рядом. Галайда взглянул на него, пожевал ус и сказал:

– Вы, кажется, были одним из троих? Лыков кивнул.

– Там еще мальчик был. У него как дела?

– Умер Коробов, – сказал я. – Несчастный случай.

Галайда вздохнул и снова закашлялся. Из соседней комнаты выглянула полная седоволосая женщина в белом халате и сердито махнула нам рукой в сторону двери. Я и Лыков поднялись.

– Что? – спросил Галайда, оглядываясь на дверь.

– Нам пора. – Я виновато развел руками.

– Ладно, – просипел старик. – На Земле заходи.

В коридоре Лыков сказал, что он немного погуляет.

– В джунгли не иди. Кролики съедят.

– Подавятся! – отмахнулся Кузьма. – Хотя пусть лучше меня на Земле медведь задерет, чем здесь ваша пушистая погань.

– Медведь? Где ты его найдешь, в зоопарке?

– Поищу, – улыбнулся Кузьма, а потом спросил: – Я не понял – экологисты – это что, экологи? Чем они занимаются?

– Как тебе сказать… Экологи тихо и спокойно занимаются экологией, а экологисты заняты тем, что будоражат общественность и всячески провоцируют ее на необдуманные поступки, тем самым мешая экологам тихо и спокойно заниматься экологией.

– Ага! Активисты-общественники, значит!

– Можно назвать и так.

В этот миг бегущий по коридору подросток чуть не влетел головой мне в живот.

– Ох, извините! – Он поднял голову и расплылся в улыбке:

– Дядя Арам? Вот здорово! Вернулись?

– О, Арчибальд Драйден собственной персоной! Рад встрече!

Узнал я его сразу. Такой же рыжий, и веснушки по всему лицу.

Но вырос как! И вид решительный.

– Как твои дела, Арчи?

– Уровень! В этом году заканчиваю. Отец хочет на Зеленую возвращаться, а я, наверное, останусь. Вы к нам зайдете? Папа будет рад. Я побегу, ребята ждут, в джунгли надо сходить, сезон ягод начался.

– Постой, – успел схватить я его за рукав, – как это вы собираетесь сходить?!

– Ногами, – ответил Арчи.

– Не спеши, – придержал я его. – Не пойму, здесь что, всех кроликов истребили?

– Ну да, этих истребишь!

– Та-ак, опять эксперименты с родительской психикой?

Он непонимающе посмотрел на меня, на Лыкова. Я спросил у Арчи, знают ли учителя и родители, куда он собирается? «Так я же старшеклассник, – ответил Арчи. – Что же они, будут за мной с платком носовым бегать?» Я начал сердиться и попросил, чтобы он провел меня к отцу или в школьный ярус. Арчи немного растерялся, потом хлопнул себя по лбу и извинился. Он забыл, что меня здесь не было несколько лет. Маленьких – да, одних в лес не пускают, но старшеклассники могут ходить, конечно, вдвоем, в одиночку не всякий решится. А если втроем, так можно еще кого-нибудь из младших классов взять, приучать постепенно. Они сегодня как раз втроем идут.

– Извини, что вмешиваюсь в ваш разговор, – сказал вдруг Кузьма. – Вам какое разрешают оружие брать? «Лейки»?

– «Лейки» – старье, – объяснил Арчи. – Сейчас «гранды» у спасателей. «Гранд» – это машина! Только кто же нам даст боевое оружие? Мы его только в инфоре и видели.

– Ну а если кролики на вас, упаси боже, нападут, – продолжал Кузьма, странно поглядывая на подростка, – вы их носовыми платками отгонять будете? Кыш-кыш?!

– Почему платками? – удивился Арчи. – А это на что?

С этими словами он вынул из оттопыренного кармана куртки металлический, тускло поблескивающий шар, усеянный шипами. Шар был на крепкой стальной цепочке, заканчивающейся браслетом.

– Э-э… – протянул Кузьма.

– Это брызгалка, – объяснил Арчи. – Когда кролик на тебя летит, надо присесть и брызгалкой по носу. Он сразу лапы кверху. Теперь они хитрые стали, от нас бегают, боятся.

– Ну а если не попадешь по носу? – спросил я.

– Так он сверху проскочит. Пока развернется, пока снова прыгнет, сто раз его достанешь. Сзади они тоже слабые. Они только на полянах прыгучие, а в чаще не полезут. Ох, мне пора!

И убежал. Кузьма цокнул языком и сказал:

– Что же ты меня пугал кроликами? На них школьники с кистенями ходят.

– С чем?

– Ну, с этими, на цепке.

– Не понимаю, – признался я. – Может, пошутил парень?

– Шуточки у вас, – недоверчиво прищурился Лыков.

До шлюзов мы шли молча. У любого старожила упоминание о джунглях вызывало легкую, но вполне уместную дрожь в коленях. В памяти еще свежо избиение зубастых туш, когда я и Прокеш разыскивали Арчи с дружком. Что здесь могло так быстро измениться? Может, кролики присмирели?

У шлюзовой Лыков постоял, помолчал, затем спросил, когда мы с Валентиной начнем свой обход и надо ли ему присутствовать.

– Тебе-то зачем? – удивился я.

– Ну, может, надо при свидетеле?

– А-а, – понял я, – нет, все в порядке. Я и она. Только.

– Ничего не понимаю! Вот человек умер, а никто не спешит о его смерти сообщать. А тут развод – и на тебе! Всех знакомых обойти, всем рассказать, всех выслушать. Личное ведь дело!

– Как это – личное? – возразил я. – Вот умереть – личное. А если распадается семья – ох, не личное. Приятного мало, наслушаешься всякого, и жалеть будут очень, это хуже всего. Хорошо, у нас еще здесь знакомых много, брачный сертификат быстро элиминируют. К посторонним неприятно обращаться, рассказывать, объяснять. Да еще не всякий согласие дает. Выслушает и не даст.

– Д-да, – протянул Лыков, – всем миром, значит, решаете.

Кто-то хлопнул меня по плечу со словами: «Привет, Арам!»

В желтом комбинезоне с квадратной блок-сумкой монтажника через плечо Михаил Танеев возвышался надо мной могучей громадой. После рукопожатий он спросил, надолго ли я сюда, а если надолго, то не пойду ли к нему в бригаду – людей не хватает, шлют сюда недоучившихся энтузиастов, и возись с ними!

– Вы тоже к нам? – спросил он Лыкова.

Кузьма медленно покачал головой. Он смотрел на Танеева с уважительным любопытством. В пути я успел порассказать Лыкову о моей жизни здесь, на Красной. Рассказы были посвящены в основном приключениям и происшествиям на монтаже. О Мише Танееве можно было сложить видеофильм, и не один! Как-то из-за сейсма обрушилась башня недостроенного синтезатора и погребла под обломками манипуляторы Валлона вместе с Валлоном. Танеев, не успевший после смены уйти домой, в одиночку продрался один через костоломные нагромождения эмалитовых плит. Вытащил из раздавленного манипулятора Валлона и успел выбраться с ним на поверхность за несколько минут до второго сейсма, окончательно добившего стены синтезатора. Потом заново возводили девяностометровые стены, разгребали мусор. Чуть не сорвали пуск, но все же успели к сроку.

– Как сын? – спросил я Мишу.

– Уровень! – ответил он и показал большой палец. – У Митьки математика хорошо идет, если б не жена, давно бы отправил на Зеленую на перетест. Он на третий разряд спокойно вытянет. А у вас все по-прежнему? – осторожно спросил он.

Я пожал плечами.

– Мы к вам на днях зайдем с Валентиной.

Танеев помрачнел, положил тяжелую ладонь мне на плечо.

– Значит, все-таки решили! Смотрите. Поговорим, может, еще передумаете. Андрэ хорошо бы позвать. Или сами к нему зайдете?

– При чем здесь Валлон? – удивился я.

– Ну, не знаю, – почему-то смутился Танеев. – Он выдвигает себя в управители. Толковый мужик. Впрочем, тебе виднее.

Забавное зрелище – смущенный Михаил. Насколько я помню, он смущался, только когда его сын устраивал в учебных ярусах очередную каверзу.

– Слушай, – перебил я бормотание Танеева, – я тут Арчи Драйдена видел, так он в джунгли собрался. Не с твоим случайно?

– Может, и с моим, – спокойно отозвался Танеев.

Вот так-так! Времена быстро меняются.

– А что, кроликов укротили?

– Кролики – ерунда! – махнул рукой Танеев. – Это мы от них бегали, а сейчас они от ребятни спасаются. Как ввели в школе естественное воспитание, так никто теперь и не дрожит над ними.

– Естественное воспитание? – спросил Лыков.

– Так называют. Ну, мне пора! А вы куда? Если не заняты, приходите к нам на площадку, сорок девятый квадрат.

Танеев скрылся в шлюзовой.

Из коридора в зал пошли один за другим монтажники: менялась смена. Стало тесно. Мы с Лыковым отошли в сторону.

– Ну что же, пошли на площадку? – спросил Лыков. – Покажешь, где тут сорок девятый квадрат. От кроликов защитишь. У меня, понимаешь, нет, хм, естественного воспитания.

– У меня, знаешь, с ним тоже… – Я пошевелил пальцами, а потом сообразил, что повторил жест Прокеша.

Мы пристроились к колонне грузовых колесников, идущих на сорок девятый. Водитель головной машины выехал на просеку, скоординировал ведомые и развернулся в кресле к нам, время от времени поглядывая на трассу. Приняв меня за свежего освоенца, со вкусом стал навешивать дежурные истории. Я слушал его с большим интересом – репертуар значительно обновился. Историю о Сумасшедшем Женихе я, к примеру, в этом варианте не слышал, а про Трех Освоенцев вообще узнал впервые. Кузьма минут десять воспринимал эту жуть всерьез и охал, потом уставился на водителя, крякнул и отвернулся к окну разглядывать джунгли.

Там было на что смотреть. Все оттенки зеленого, голубого и желтого, фантастическое переплетение воздушных корней, гибкие, усеянные мелкими листьями ветви, похожие на лианы; толстые, все в трещинах лианы, похожие на стволы, и ни на что не похожие стволы – нагромождение арок, колонн и торчащих во все стороны метровых вздувшихся наростов, покрытых голубым мхом.

– Ты смотри! – вдруг воскликнул Лыков.

Водитель мгновенно развернулся и кинул ладонь на сенсоры. Через две-три секунды перевел дыхание, сердито сказал Кузьме: «Напугал!» – и снова повернулся ко мне.

Я чуть приподнялся. Впереди, метрах в двухстах, по обочине шли навстречу три подростка. Поравнявшись с медленно ползущей тяжелогруженой машиной, они помахали нам.

Лыков ухватился за поручень, встал, открыл верхний люк, высунул голову и некоторое время смотрел назад. Потом шумно сел на место, хлопнул себя по коленям.

– Они в лес свернули!

– Ну, значит, решили полянами напрямик, – отозвался водитель. – Полянами, говорят, километров на десять ближе.

– И не страшно одних в лес отпускать? – спросил Лыков.

– Не знаю, у меня нет детей. У сменщика дочь, так они ничего, вроде не боятся. Да что им будет, здоровые, крепкие…

Кузьма задумался, а потом сказал, что он вообще мало видел детей. Здесь еще куда ни шло, а на Земле в каком-нибудь городе за день, бывало, ни одного ребенка не увидишь.

– Чего на них смотреть? – удивился водитель. – Они раскассированы по яслям-садам-школам-вузам и копошатся там потихоньку. А мы живем сами по себе, и вдруг рядом возникают невесть откуда прыщавые юнцы и юницы и вещают что-то несусветное.

– А вы что? – поинтересовался я.

– Что я! Гадаю – откуда они взялись? Забыл, что сам вламывался в мир, пугая окружающих своей глупостью и прыщами.

– Дались вам эти прыщи! – сказал Кузьма. – Где вы их видели? Вон, какие все гладкие.

– Это в переносном смысле, – пояснил водитель.

На строительной площадке машины ушли к складам, а мы соскочили у горы пустых капсул с блицклеем.

– Да-а…. – протянул Лыков.

Действительно, впечатляло. До конца монтажа еще далеко, но трехсотметровая полусферическая конструкция, местами уже с восьмигранными пластинами, утыканными короткими трубками, перекрывала почти все поле зрения. Манипуляторы отсюда казались еле заметными черточками, вспыхивали зеленые огоньки резаков, тяжелые платформы кругами ходили над стойкой, время от времени на невидимых тросах повисали разлапистые крепежи. Красиво!

Я поймал себя на мысли, что всерьез думаю, как бы оформить переезд, и вздохнул. Начинать в очередной раз новую жизнь на старом пепелище! Что же у меня все так неладно идет? И работа хорошая, и с людьми хорошими встречаюсь, даже вот мотиватор знакомый есть, а семья не получилась. Были бы дети! Но бездетные семьи живут, и ничего живут. Однажды Прокеш мне сказал, что я отравлен Происшествием. Теперь буду всю жизнь ждать продолжения, и пресным будет казаться все.

«А вы чего ждете?» – помню, спросил я тогда. Как ни странно, он отмолчался. Удивил меня: обычно спрашивал он и отвечал себе же. Я иногда поддакивал, но редко влезал в разговор. Потом я задумался над его словами. Отравлен? Во мне не было напряженного ожидания необычайных и занимательных событий, но после долгого размышления я все-таки понял, что тогда, несколько суматошных дней после Происшествия, я действительно жил в напряженном ожидании событий. И когда все тихо рассосалось, разочарование, загнанное глубоко и надежно, время от времени всплывало. В эти минуты мир если и не тускнел, то, по крайней мере, не веселил.

Позже я понял, что еще глубже во мне таилась обида – будучи непосредственным участником Происшествия, я сам ничего не видел и только потом, по мозаике голографии и рассказов, восстановил более или менее, что с кем происходило. С ними, но не со мной.

Тогда я валялся без сознания, а теперь уже вряд ли со мной что-то произойдет необычное, хотя я честно старался влезать во все авантюры, в которые втягивал Прокеш. Если можно назвать авантюрами его кружение по городам и людям, сбор по крохам противоречивой информации, запутывание себя и других в паутине неясных опасений. «Хронофобия», – однажды сказал ему Миронов, и Прокеш немедленно влез в терминологический спор.

Я вздрогнул от громкого крика:

– Ты что же это наделал, трава ты этакая! – безобразно перекосив рот, размахивал кулаками монтажник.

С покосившейся ручной платформы на песок скатились длинные шарнирные болты. Ползая по песку на коленях, молодой парень в полосатом комбинезоне вспомогательных работ собирал их и складывал на мятое, поцарапанное дно платформы.

– Ты мне каждый шарнир переберешь! – надрывался монтажник. – Каждую песчинку вылижешь! Своим длинным болтливым языком!

Некрасивое и неприятное зрелище! Лыков двинулся было к ним, но я придержал его за руку и подошел сам.

– Помощь не требуется? – спросил я вежливо.

– Помощнички! – с отвращением произнес монтажник.

Странно. По-моему, он на самом деле был неконтактен, а не шутил! Болен? Тогда почему второй не вызывает дежурного врача? Так разволноваться из-за ерунды! Неприятно, если в болты попал песок, но из-за этого, м-м… оскорблять?

Коммутатор на поясе у монтажника сказал голосом Танеева:

– Где там болты, Гастон?

Монтажник сорвал комм с пояса и обрушил в него поток обвинений и угроз в адрес всякой зелени, которую ему дают в напарники. Из-за всяких косоруких теперь надо перебирать шарниры, и будь его воля, он бы всякую там зелень сопливую и близко к монтажной не подпускал. Мало своих проблем, а тут еще строй им эти идиотские, никому не нужные колпаки.

О колпаках он распространялся долго, наконец я понял, что имеются в виду станции фазоинвертора. Я ожидал, что Танеев мягко, но твердо осадит не в меру разгорячившегося монтажника, но Миша буркнул что-то вроде: «Скорее давайте» – и отключился.

Монтажник засопел, рыкнул на молодого парня и, вместо того чтобы помочь ему, пошел к складским помещениям.

– Что с ним? – спросил я парня.

Он ничего не ответил, только коротко глянул на меня и пожал плечами. В глазах его были слезы. Только этого не хватало! В следующий миг я узнал его – это был рыболов Никифор.

Валентина пришла после занятий. Она выдвинула стол и несколько минут молча сидела за ним, положив руки на столешницу.

Лыков посмотрел на нее, потом на меня, не выдержал и фыркнул, а когда Валентина строго подняла палец, он расхохотался.

– С пальцем у тебя хорошо получилось, – сквозь смех выдавил он. – У меня в отряде случай был. Приставал к поварихе, а она палец подняла, вроде как ты, подержала, да как пальцем по носу с размаху! Я даже взвыл от обиды!

Улыбка медленно сползла с его лица.

– Она погибла? – спросил я.

– Не знаю. При мне – нет, – сухо ответил Кузьма, повернулся к Валентине и спросил – Слушай, почему тебя все Валентиной зовут, даже за глаза? Нет, чтобы Валей или Валькой!

Она немного растерялась, но тут же постучала пальцем по столу и прочла Кузьме небольшую лекцию о том, как люди воспитанные и вежливые должны именовать друг друга, какое обращение уместно и в какой обстановке.

Лыков вспылил и заявил, что она тут одичала.

– Порядочки тут у вас, понимаешь, располагают к этому. Детей одних в лес не боитесь отпускать!

Валентина снисходительно улыбнулась.

– Наши дети – это не ваши изнеженные баловни. У нас хоть и дикая, но все-таки природа, а не стриженые газоны на Земле. Здесь дерево – это дерево, воздух – воздух, а облака…

– Деревянные, – вставил я, улыбнувшись.

– Что? – растерялась она.

– Так, сон вспомнил, – засмеялся я и рассказал ей давний сон.

Она вдруг обрадовалась:

– Прекрасный символ! У нас облака настоящие, а у вас – деревянные. Земную природу изуродовали, теперь за нашу взялись.

– Слышу знакомый голос Валлона!

Валентина порозовела, отвела взор, но продолжала:

– Пусть наша природа создана людьми, но она настоящая. И ничего в ней страшного нет. Мои ученики за себя постоять умеют. Нам не все равно, кем они вырастут, в них произрастает наше будущее, а свое будущее мы будем растить сами!

– Красиво говоришь, – прищурил глаза Лыков. – А что на стройке у вас люди плачут – это тоже будущее?

– Не понимаю, – пожала плечами Валентина.

Кузьма рассказал ей про инцидент на монтажной площадке.

– Ну и что? – спокойно ответила она. – Монтажник, конечно, был не прав, но и зе… то есть подсобник, тоже виноват. Прежде чем прилетать сюда на расширенный сертификат, надо овладеть специальностью. Здесь не зона отдыха. То, что мы недоделаем сейчас, аукнется через годы или десятилетия. Это на Зеленой можно благодушествовать, людей и ресурсов хватает, чтобы исправить любую недоделку, а мы закладываем будущее планеты, и мы должны быть единым целым, одним организмом. Любое инородное тело, увы, отторгается. Каждый вновь прибывший сразу же становится своим или чужим, у нас нет времени возиться со взрослыми людьми, мы…

– Кто это – «мы»? – резко перебил Лыков. – И кто – «вы»? Земляне, значит, не люди, а вы – пуп Вселенной?

– Может быть, наоборот, – спросила Валентина. – Вы, земляне, – пуп, а мы здесь так себе, второсортные?

– Бред какой-то, – растерялся Кузьма и посмотрел на меня.

– Я сама объясню, – терпеливо сказала Валентина. – Если вы нас считаете равными себе, то почему сюда шлете либо зелень косорукую, извини за слово, либо наставников? Да и раньше сколько сказок нарассказали про освоенцев! Мы с тобой, Арам, думали, что посылают лучших из лучших: ах, отбор, ах, конкурс! Лучших сюда не пускают, лучшие нужны Земле, а здесь сойдет и так. А чтобы не было обидно – конкурсы, отбор и все такое прочее! Освоенцы – не высший сорт с земной точки зрения. Но лучший способ набрать людей – это устроить конкурс, честолюбцев во все времена хватало. Вспомни, мы с тобой далеко не во всем подходили по критериям отбора, но тем не менее попали в освоенцы.

– Ну и что? – спросил Лыков.

– Мало? Хорошо. Вопрос о строительстве инвертора решался без нас. Конечно, что такое триста тысяч по сравнению с шестью миллиардами, но строить-то приходится нам, и нашими руками вы будете осуществлять блестящий прорыв в Большой Космос. Нас обвиняете в зазнайстве, а дети наши, – ее голос зазвенел, – а дети наши, невзирая на способности, выше четвертого разряда не классифицируются. Это справедливо?

– Ты, Валентина, говоришь красиво и умно, – вмешался я, но что касается образования, то извини! Оснащение марсианских школ и отработка учебных программ…

– Эти песни я уже слышала в Саппоро! – гневно оборвала она. – Кто виноват, что у нас не самое новое оборудование? Почему мы не имеем права разрабатывать фундаментальные программы?

– Кто их будет разрабатывать? Учителей на Марсе не больше трехсот, ты же сама жаловалась, что нет времени на науку.

Валентина что-то возразила, ей ответил Лыков, а я потерял нить разговора. Иногда, в редкие минуты раздражения, нападает что-то вроде глухоты: слышишь, но не понимаешь смысла – шум голосов, и все.

Наконец Кузьма и Валентина замолчали. Лыков взял со стола литку, согнул, разогнул, сломал и аккуратно положил две половинки на стол. Валентина смотрела на него с иронией.

«Надо сворачивать разговор, – подумал я, – время идет, прошло уже два дня».

– Как твой доклад в Саппоро?

Она вдруг подскочила ко мне и, тыча пальцем мне в грудь, закричала неприятным дребезжащим голосом:

– Сочувствуешь? Соболезнуешь? Издеваешься?!

Я попятился и, наткнувшись на кресло, сел в него. Лыков, склонив голову, сел рядом.

Она уткнула лицо в ладони и отвернулась к стене.

– Если у тебя неприятности, – веско сказал Кузьма, – то не устраивай истерик, объясни спокойно и членораздельно.

– Неприятности? – прошипела она. – Неприятности!

Я даже вздрогнул от ее свистящего шепота. Это было неожиданно – увидеть ее такой.

– Мало того, что вы вмешиваетесь в наши дела и навязываете нам свои проекты, вы мешаете нам работать! Мы работаем, а вы насылаете комиссии! То, чего мы с большим трудом добились в последнее время, вы объявляете вредным и ненужным!

– Что «вредным» и что «ненужным»? – спросил Лыков.

Все-таки недаром Валентина была учителем, и учителем хорошим. Буквально за секунду она заметным усилием воли погасила свою вспышку и, приветливо улыбнувшись, извинилась за срыв. Нервы, усталость и все такое… И вообще нам пора! По коридору мы шли молча, но рядом.

– К Танеевым? – спросила она.

– Миша на монтаже. Может, к Хургину?

– Хургины перебрались на Литий-Юг. Валлон сейчас дома.

– А что – Валлон? В последнее время я только и слышу – Валлон, Валлон! Голоса нарабатывает? Галайда еще не ушел. Пусть Валлон лучше кроликов защищает от твоих учеников. Так скоро всех кроликов перебьют, брызгалками. Или это входит в задачи естественного воспитания?

– Во-первых, не всех, – ответила Валентина, – во-вторых, это самозащита, а не истребление. Валлон, если хочешь знать, один из разработчиков программы естественного воспитания.

– Даже так! Я помню, он был отличным водителем манипуляторов. Теперь решил сменить специальность?

Она не ответила. Мы шли по пустынному ярусу. До пересмены еще много времени. За нами послышались быстрые, тающие в мягком линолите шаги. Я обернулся. Нас догонял Лыков.

– Слушай, – сказал он озабоченно, – ты вышел, а тебя сразу же запросили с этой, ну, почты, одним словом. Просили связаться, тебе с Земли какая-то информация.

– Спасибо! – Я огляделся и заметил впереди метрах в десяти терминал для личных сообщений. Сообщение было очень коротким, но до меня не сразу дошел его смысл.

– Опять твой Прокеш? – желчно спросила Валентина, потом взглянула на мое лицо и спросила тихо: «Кто? Бабушка?»

– Отец, – ответил я, покачнулся и, кажется, завыл.

Мать сидела за длинным семейным столом и говорила о том, что ее постоянное отсутствие, работа в такой дали, не могли не сказаться на здоровье отца, а в последние годы у него пошаливало сердце. Лучше бы ей перевестись поближе, но тогда срывалась многолетняя научная программа.

– Он боялся, что ты останешься там, не вернешься, но я знала, чувствовала! Все плохо, да? Лучше бы вы оставались здесь, работы хватает, и ей легче. Я понимаю, хочется жить самостоятельно, вот и мы жили, – неделями иногда не виделись, а теперь его нет, а я не помню цвета его глаз!

Недавно, перед самым отъездом на Красную, отец подарил мне шкатулку. Он был очень доволен своей работой, мне даже показалось, что он немного удивлен – по-моему, это была первая, кажется, его самоделка, доведенная до конца. Плоская деревянная шкатулка с нехитрой резьбой завитками.

Мать не плакала. Мерно, сухо рассказывала, вспоминала. О том, как отец беспокоился о внуках, о том, как он долго и заботливо ухаживал за ней после родов, когда мой брат-близнец родился мертвым… Я впервые услышал о брате, но тогда даже не удивился. Хотя мелькнула мысль – может, там родился мертвым я. Где там – я не знал.

Слова падали тяжело, давили, отзывались головной болью. Шкаф, огромный, расползшийся по всей стене, надоедливо заполнял поле зрения. На его фоне маленькая фигура матери казалась еще меньше, таяла, исчезала… Очень болела голова! Три недели полета я находился в лихорадочном состоянии, не сводил глаз с часов, как будто я мог успеть. При этом меня ни на секунду не покидала мысль, что все это недоразумение и, очутившись дома, я застану всех. Всех. Всех…

Одна из створок прадедовского шкафа была слегка приоткрыта. Темная полоса тянулась от потолка до нижних секций. Я резко поднялся с места, мать замолчала на полуслове. Захлопнув створку, я вернулся, сел. Провел ладонью по гладкой, потемневшей поверхности стола, не глядя, нашел выбоину, расковырянную давно гвоздем. Я хотел проверить, настоящее ли это дерево. Дерево оказалось настоящим, но попало от отца. Он повел меня в мастерскую, разложил рубанки, стамески, какие-то незнакомые еще инструменты и предложил смастерить хотя бы подставку для ног бабушке. Я взял рубанок, повертел в руках и заплакал.

Вдруг я почувствовал, как на глаза накатываются слезы: только сейчас меня пронзила мысль, что я окончу свои дни сыном своего отца, но не отцом своего сына. Впервые усомнился я в необходимости генконтроля, впервые мне остро захотелось, чтобы у меня был сорванец, за которым нужно присматривать и воспитывать. Как, наверно, должна была страдать Валентина!

Вечером к нам спустилась бабушка. Она с трудом переставляла ноги, но держалась молодцом. Со мной почти не разговаривала. Да и не только со мной, когда к ней подошел Саркис и что-то негромко спросил, она только пожала плечами.

Тихо было в доме. Время от времени поскрипывали двери, потрескивали половицы в коридоре.

Через несколько дней я стал подумывать о том, что пора заканчивать дела, скоро конец отпуска, придется брать дополнительные недели. Вначале эти мысли казались неуместными, потом я осторожно сказал матери, что мне придется ненадолго покинуть их, закончить все дела на Марсе и сразу же назад. Мать отнеслась к этому спокойно, и я заказал место на ближайший рейс. В моем распоряжении оставалось три дня.

А утром, выйдя во двор, увидел идущего по тропинке к дому Прокеша.

После приветствий он коротко сказал, что сейчас наконец возникла ситуация, когда я ему позарез нужен, и нужен не вообще, а конкретно.

– Кажется, я связал концы с концами, – монотонно говорил он. – Картина получилась достаточно убедительная и мрачная. Рассчитываю на твою помощь.

Таким я его еще не видел. Мертвый голос, весь он серый, глаза нехорошо блестят.

– У вас что-то произошло? – спросил я. – Неприятности?

– Неприятности! – через силу усмехнулся он. – Мне рекомендовали свернуть свою деятельность по… Происшествию. Но это еще не самое плохое.

– Кто рекомендовал? – перебил я его.

– Этическая комиссия. Самое плохое, что я подвел Семена Нечипоренко. У него на год отобрали служебный сертификат. Но все-таки, – тут его глаза блеснули, – я достал записи Коробова. Достал! Теперь надо действовать!

– Что я могу сделать?

– Кузьма бы сказал – что я должен сделать! – ответил он. – Но все равно спасибо!

Глава шестая

В Базмашене ждал Прокеш, но я не торопился домой.

Во время последнего нашего разговора он возбужденно метался по комнате, садился на стул, вскакивал, размахивая руками, похожий на большую толстую птицу.

Снова и снова рассказывал тягостную историю о том, как он похитил записи Коробова. Семен Нечипоренко не устоял перед его напором – это его удручало – так подвел человека! Он говорил о том, как они вдвоем прорывались немыслимыми коридорами, переходами и труботрассами в обход почему-то не срабатывающих мембран, как он проник в помещение комиссии и, перебирая инфоры, обнаружил записи.

Он вынес их, сделал копии, а когда возвращали на место, то его и Нечипоренко застал в помещении случайно вернувшийся эксперт следственной комиссии. На этом месте его лицо каменело. Он вспоминал эту позорную сцену. А потом он повеселел и неожиданно спросил, нет ли у меня знакомого сетевика, способного переступить Конкордат?

Я уставился на него. Прокеш, не смущаясь, заявил, что жизнь несколько продолжается, а терять ему нечего. Единственное, что остается, – довести дело до конца. Тогда хоть можно героически идти ко дну с чувством исполненного долга. И снова спросил, кто из моих друзей мог бы слегка нарушить правила.

Видя мое недоумение, он начал сердиться.

– Вообще у тебя есть хоть один друг?

– Кажется, есть, – ответил я. – Но он уже немного нарушил правила, а что касается Конкордата, так он просто ноги об него вытер.

Прокеш на секунду застыл, потом качнул головой и расхохотался.

– Хорошо, – сказал он, – найди мне любого сетевика, я с ним сам поговорю!

На остановке несколько человек вяло ругали опаздывающую платформу. С утра немного побаливала голова. Я хотел отлежаться в ереванской квартире. Там тихо, хорошо, никого нет. Лечь на диван, закрыть глаза. Можно включить релакс и поспать часок-другой под его тихое мурлыканье.

Зачем Прокешу понадобился сетевик, я не знал. Где я его найду? Вот сейчас запрошу профтранс – требуется, мол, сетевик с задатками авантюриста. Обращаться по адресу. «Ищите по всем адресам – не найдете!» Чьи это были слова? Из песни какой-то! Глеб ее пел, Глеб Карамышев! Где же он теперь? Я даже не знаю, остался ли он в Институте. У него были какие-то неприятности с семьей, кажется, скандальные. Глеб у нас работал наладчиком, потом вместе со мной испытателем, а до этого… Точно! Работал в Сети, куда неоднократно грозился вернуться из нашего скучного заведения. Итак, Глеб!

Опустилась платформа с двумя зелеными полосами. Мой маршрут. Сидя на скамейке, я безучастно смотрел, как выходят, входят, рассаживаются. Опустился прозрачный колпак, платформа снялась и ушла за крыши. Мчатся, суетятся, ищут.

А я чем занят? Вроде бы ничем, но при этом, с утра перебирая в голове знакомых и полузнакомых, вспоминал, кто из них имел отношение к Единой Сети. И Глеба вспомнил не случайно. Умеет Прокеш заводить людей.

Он изменился на глазах. Не так давно боялся вызова в комиссию, чтобы не оказаться нарушителем этики. А сейчас попрал Конкордат, да еще других подбивает. Не помню, встречал я когда-либо таких остервеневших энтузиастов.

Я пропустил две платформы, вздохнул и поднялся со скамейки.

Можно разругаться с Прокешем. А что дальше? Исчезнет Прокеш, исчезнет ожидание… Чего? Разгадки тайны? Нет! Какой тайны? Действительно, имело место необъяснимое Происшествие. Но есть специалисты, а если они не справляются, то эксперты свой сертификат честно отработают. Эксперты, правда, не всемогущи, но на самый крайний случай есть мотиваторы. А вот если все синхронно разводят руками, то тем более не надо размахивать ими, лезть не в свои дела, ломать дрова и мутить воду. Что-то еще было… Да – не надо еще садиться не в свои сани. Прокеш умеет замечательно лезть, ломать и мутить, вовлекая при этом людей посторонних в смутные догадки, неясные подозрения и расплывчатые страхи. Прижимая пухлые руки к своему животу, взволнованным шепотом излагает он заурядные вещи, и вдруг они приобретают новый зловещий смысл. Правда, не очень понятно – какой! Как он умеет связывать явления, предметы и людей в одну паутину! На глазах возникают неожиданные соединения, и затылок леденеет от предвкушения, что вот сейчас, сию минуту такое начнется! Приключения духа и тела, развязка и апофеоз. Но ничего не происходит, и вряд ли что-нибудь произойдет.

Остается ожидание. Смазанное, рыхлое, пополам с досадой, тщательно забываемое, но ожидание…

С площадки хорошо просматривалась улица. У перекрестка я заметил кабину городского терминала. Обрадую Прокеша сетевиком!

В городе жарко. Прохожих почти нет. Изредка медленно проплывает открытая туристическая платформа.

Я шагал по плитам, а когда до терминала оставалось несколько шагов, из-за угла появилась высокая, чуть располневшая Зара и с неизбежностью судьбы пошла мне навстречу.

– Хорош! – сказал она, критически оглядев меня после приветствий. – Уходя, ты обещал позвонить завтра утром. Сейчас почти утро, а «завтра» растянулось на годы.

– Отлетает тополиный пух, – начал я улыбаясь.

– Ожидая, испустила дух! – подхватила она. – В отпуск?

– Нет. Работаю я здесь. – Кивок в сторону счетверенных коробок Института.

– Ах ты, мерзавчик! – подняла голос Зара. – В двух шагах от меня, и ни разу не возник! Впрочем, – она прищурила глаза, – говорят, у тебя жена строгая. Где ты ее прячешь?

– Она там, на Марсе.

– А ты здесь, – констатировала она. – И давно?

– Давно.

«Вот оно что!» – означало выражение ее поджатых губ.

– Вот оно что! – сказала она. – Ну, пошли!

– Куда?

– Сюда! – Она ткнула пальцем в дом напротив. – Или ты забыл?

Квартиру Зары я узнал не сразу. В прихожей появился толстый ворсистый ковер, вместо желтой зеркальной стены – сиреневая. Большая комната стала еще больше. На одной стене висело большое перо, наверно, страусиное. На другой мерцал и переливался видеопласт, судя по темной кайме – первая запись. Один за другим бегали зеленые овалы, время от времени тонкие, разноцветные пунктиры пересекали их в разных направлениях, тогда овалы распухали, распадались багровыми кляксами, кляксы вздувались в перламутровые желваки. Желваки расползались по стене, частью таяли, а некоторые возвращались и с чмоканьем впрыгивали в овалы. Что-то новомодное.

– Бояджян! – гордо сказала Зара.

– Поздравляю, – ответил я. – Очень рад. Ничего не понимаю!

– Одичал ты на Марсе. Это же «Опровержение гаммы номер два»! Знаменитая вещь!

– Ну, если номер два, тогда конечно! Тогда все понятно.

Она фыркнула и ушла переодеваться.

С Зарой всегда хорошо, весело, просто. В ее присутствии хочется быть легкомысленным, говорить и делать глупости. Ее добродушные глаза, крупный нос и могучая грива черных волос радуют глаз и веселят сердце – так сказал однажды Амаяк. Он, кстати, нас и познакомил.

– Чем кончилось твое увлечение экзотикой? – донесся голос Зары из-за стены. – Молчишь? Ну, молчи!

Я осмотрел комнату. Терминал в углу, рядом с окном. Присев на длинный тюфяк, я мазнул по сенсору справочной. Возникла пожилая женщина с седой косой, аккуратно уложенной на затылке. Назвал фамилию и имя Глеба, вспомнил отчество – Николаевич, предположительное место работы и жительства. Код сертификата, естественно, не знал. Рабочий номер связи не помнил. Женщина неодобрительно вздела брови, попросила не отключаться и исчезла. Был бы я мотиватором, поиск длился бы несколько секунд, без всяких посредников. Просто набрал бы имя-фамилию, и получил бы все, что есть о Глебе.

С третьего яруса был виден скверик перед домом. Дом большой дугой огибал десятка два деревьев, кусты, скамейки и поблескивающую сквозь листву воду.

На одной из скамеек сидела собака. К ней с веревкой в руке подкрадывалась девочка в синем сарафане. Когда она оказалась у скамейки, собака лениво плюхнулась на землю и перебралась на другую. Прячась за деревьями, девочка последовала за ней.

Странная, очень странная картина.

Включилась справочная. Со строгой пожилой женщиной случилась метаморфоза – коса потемнела, сбилась набок, лицо удлинилось. Явно барахлил видеоформ. Знакомое дело – пока отладишь, уплывает несущая полоса, и на тебя скалится, допустим, жутко сформированная вампирская морда.

Охрипшим голосом женщина назвала мне вызов-код Глеба.

В комнату вошла Зара в домашнем бутоне. Она явно попыталась привести в порядок волосы, но от этого они распушились больше и черным сиянием струились во все стороны.

– Есть хочешь? – спросила она.

Я помотал головой и откровенно залюбовался ее фигурой. Мне всегда нравились нехудые женщины. Вообще к полным людям я испытывал необъяснимое доверие. Мать и отец, правда, полнотой не отличались, мать вообще была худой, подтянутой, Валентина тоже. Впрочем, как я сейчас понимаю, на Валентине была печать необычного. Вот это необычное и притянуло к ней.

Зара улыбнулась. Я кашлянул и отвел глаза.

За окном все тот же сквер. Девочка в синем сарафане набросила на собаку веревку, петля охватила животину поперек туловища. Девочка тянула веревку за собой, собака вроде бы сопротивлялась, но слабо – била лапами, поднимая пыль, дергалась в стороны, но тащилась за ней.

– Странно! – наконец сообразил я. – Откуда здесь собака? И почему ребенок не в школе?

– А, это Жанна с собакой играет, – ответила Зара.

– У вас здесь что, филиал Биоцентра?

– Нет, не филиал, – серьезно ответила Зара. – На первом этаже Манасяны живут, кто-то из них щенка нашел в горах, больного. Выходили вот, бегает.

– А разве можно собак дома держать? – удивился я.

– Не знаю, – пожала она плечами. – Кажется, нельзя, но попробуй забери, они такой крик поднимут! Из Санитарии недавно приезжали. Посмотрели, махнули рукой и ушли. Биоцентр просил подарить им собаку, обещали ничего плохого не делать, но Жанна кричала так, что весь дом сбежался, думали, ей опять плохо.

Последний раз я видел собак в Лорийском заповеднике несколько лет назад. Бабушка рассказывала, что до Второй Пандемии они были почти в каждой семье. В инфорах и видео тоже приходилось об этом видеть и слышать, но как-то не верилось.

– О чем задумался? – спросила Зара и потерла мои уши.

Кажется, я покраснел. Она рассмеялась. Мне стало неловко, но приятно. Сколько лет прошло!

Я снова взглянул в окно, но тут Зара выключила его…

Зара отсыпала немного растворимого кофе на ладонь, лизнула, одобрительно кивнула, пробормотав: «Нормальный, а не труха из синтезатора», – насыпала в чашечки, добавила сахара, несколько крупинок соли, растерла литкой до почти белой кашицы и залила кипятком.

Очень хорошо – пенка аж до дна!

Я отхлебнул, причмокнул и закрыл глаза.

– Ты нашел, кого искал?

– Нашел как будто, – ответил я.

Меня охватило раскаяние. В Базмашене ждет Прокеш со своими загадками и тайнами, на Красной – Валентина, а я здесь пью кофе!

Не вставая с ковра, я перекатился к терминалу, развернул его к стене, пригладил волосы и вызвал Глеба. Дома его не оказалось, ответчик дал новый код-вызов.

Я попал в веселое место: недалеко звенела клавиола, высокий женский голос пел, кажется, «Тринадцать дюжин», в глубине мелькали чьи-то белые одежды. К терминалу подошел толстощекий растрепанный парень, несколько раз переспросил, кто мне нужен, потом надолго пропал. Я решил, что ошибся вызовом, но тут появился Глеб. Ничуть не изменился, такой же обаятельный и веселый. Глаза блестят.

Он явно ждал не меня, поэтому вроде растерялся. На секунду.

– Рад тебя видеть, Арам! – вскричал он. – Давай к нам!

– Сейчас, – отозвался я, слегка подаваясь вперед.

Он засмеялся. В двух словах я попытался объяснить, что Прокеш («Помнишь такого?» – «А как же!») остро желает пообщаться с сетевиком («О Происшествии…» – «Фью!»).

Глеб задумывается, потом бодро говорит, что мне повезло – он и есть сетевик. В Институте не работает, обстоятельства. В общем, сейчас он в Сети. Приезжайте с Прокешем, буду рад.

– Не мог бы ты к нам? Мне через пару дней улетать, а ты, по-моему, в наших краях не был.

– Не был, – согласился он и оживился. – А что, у меня есть несколько личных дней, приеду! – Он замялся, глянул вбок, глаза его потеплели, и он нерешительно спросил: – Можно, не один?

– Разумеется!

Пока я разговаривал с Глебом, Зара собрала кофейную снасть на тележку и укатила ее. Краем глаза я следил, как вязнут колеса в длинном ворсе. Чашки тонко дзонкали друг о друга.

– Прекрасно! – заключил Глеб. – Я часа через два отсюда выберусь. Тебе не трудно меня встретить? Отлично!

Включил окно. Пустой сквер, скамейки. Над соседним домом одна за другой прошли две платформы.

– Зара, – громко сказал я, – почему девочка в городе одна?

– Какая девочка? – спросила Зара, появляясь в проеме.

– С собакой.

– Дочка Манасяна? Разве я не говорила? Понимаешь, – замялась она, – им вообще-то не разрешено иметь детей, а они… Ну, когда родилась, поздно было что-то делать. Она больна, очень плохая память, в школе учиться не может, даже в безразрядной.

– А… – начал я, но осекся.

Что я мог сказать? Несколько расхожих истин о том, что начнется, если все вдруг станут топтать Конкордат? Да она лучше меня это знает.

– А что врачи? – наконец спросил я.

– Наведывались несколько раз, а сейчас как бы не обращают внимания. Когда надо – оказывают помощь, а надо часто. Из Совета Попечителей приходила тут одна! Шумела, кричала, потом исчезла и больше не появлялась. Что они сделают?

Мне и в голову не приходило, что люди могут решиться на такое. Когда Валентина узнала, что наш генриск большой, она реагировала спокойно. Да и я не расстраивался. Молодой был, юный. Интересно, как у нас пошли бы дела, решись мы плюнуть на запрет? Да нет, это никому в голову не придет! А кому придет, тот пожалеет. Крепка еще в памяти боль потерь Великих Пандемий. Но Манасяны все-таки молодцы, не побоялись всеобщее «надо» прихлопнуть своим «хочу»!

– И никаких последствий? – продолжал выспрашивать я.

– Не знаю, – с досадой отвечала Зара, она явно рассчитывала на другой разговор, – какие еще последствия! Живут себе люди, никого не трогают, ну и пусть их не беспокоят. Они и так наказаны.

Потом мы говорили о каких-то пустяках. Разговор увядал. Зара сняла со стены большое страусиное перо, обмахнулась, обмахнула меня.

Я поднялся и пошел к двери.

На улице меня остановил ее громкий голос.

– Привет Валентине! – крикнула она с балкона. Я обернулся, она помахала пером.

На скамейке у входного пандуса сидела девочка в синем сарафане и смотрела на меня большими чистыми глазами без малейшего проблеска мысли. Красивое лицо, короткие мелкие зубы выступают из-под отвисшей нижней губы, и слегка трясется голова. Собака пристроилась у ее ног. Вблизи это была безобразная животина с клочковатой шерстью, кривыми лапами и тусклыми, гноящимися глазами. Завидев меня, она с трудом приподняла голову, издала сиплый звук и несколько раз царапнула лапой плиту.

В приемный створ вплыла длинная платформа с тремя девятками на борту. Я подошел к перилам. Платформа медленно опустилась на причал, гул двигателей смолк. Она легла на амортизаторы, пол слабо вздрогнул. Борт откинулся, перила ушли в причал. Седоволосый мужчина, опирающийся на них, качнулся, удержал равновесие и что-то невнятно пробормотал.

Пассажиров было немного, и Глеба я увидел сразу. Он шел между кресел, одной рукой придерживая хлопающую по бедру сумку, а другой галантно держал за локоть молодую симпатичную негритянку.

Они вышли на причал. Глеб тряхнул мне руку, а девушка с любопытством посмотрела на меня.

– Знакомьтесь, – сказал Глеб. – Это Арам, а это Дуня.

– Евдокия, – поправила его девушка. – Мне Глеб о вас много успел по дороге рассказать.

Пока мы шли к выходу, Глеб громогласно заявил, что давно мечтал поудить рыбу в горных речках, но дела одолевали. И я тоже хорош, попрекнул он, забываю старых друзей. И так далее. В паузы между его словоизвержениями Дуня-Евдокия вставляла ехидные комментарии. Из этого я сделал вывод, что знакомы они давно, и еще через несколько минут понял, что вместе работают. Глеб говорил, говорил, и вот я уже знал, что он до сих пор не женат, а отношения со старой семьей запутаны до головокружения.

В Центре мы прогулялись по улицам, затем я предложил отправиться в Базмашен – перекусить, отдохнуть. Глеб сказал, что он еще бы походил, но Дуня захотела пить и пожаловалась, что ее немного укачало. Мы зашли в ближайший «отдых». Заняв свободный столик у окна и усадив Дуню, мы с Глебом подошли к раздатчику. Набрав соков, я провел карточкой сертификата по сканеру и вернулся к столику, а Глеб задержался у кондитерской секции.

Случайно я посмотрел в окно и даже не удивился, обнаружив, что на тротуаре стоит Зара и с восхищением смотрит на меня. Губы ее шевельнулись. Сквозь толстое стекло ничего не слышно, но я мог поклясться, что сказанное ею слово было: «Экзотика!»

В Базмашен мы добрались быстро. Сосед Гарсеван, возившийся во дворе с обрезком большой трубы, неделикатно осмотрел в упор нашу троицу, что-то про себя решил, а когда мы проходили рядом, приветливо кивнул и спросил громким шепотом по-армянски:

– Откуда вы ее умыкнули?

Дома никого, кроме бабушки и Прокеша, не было. Мы застали их в саду, за врытым в землю столом. Прокеш терзал зубами бртуч – свернутый в трубку кусок лаваша, из которого выбивалась зелень и торчал шмат брынзы. Завидев нас, он рванул бртуч, замычал набитым ртом и помахал свободной рукой. Бабушка поздоровалась, сказала: «Потерпите немного, скоро обед», – и ушла в дом.

Прокеш, Глеб и я сидели за столом и перекидывались общими фразами о том, что, да, встречаться надо бы почаще, что, нет, годы решительно не красят человека и даже наоборот, а с женщинами всегда проблемы. При этих словах Глеб осторожно посмотрел на Дуню, которая бродила по саду, трогая листья на ветках и подбирая упавшие яблоки. Яблоки она складывала аккуратной горкой перед нами на столе.

После обеда приехала Римма с племянницей. Они сразу вцепились в Дуню и повели смотреть Заповедник.

Из окна моей комнаты на втором этаже были видны их фигуры.

Глеб шумно вздохнул и пересел на стул. Прокеш копался в дорожной сумке, извлек инфор, другой, положил их обратно и достал плоский небольшой прямоугольник, завернутый в синий раппер. Положил его на стол, прихлопнул ладонью и сказал:

– Ну вот!

Вчера вечером я просмотрел эту копию. Ничего не понял. Записи сделаны от руки, почерк корявый. Отдельные слова разобрал – имена и названия, обведенные красной чертой. Прокеш долго читал записи вслух, но яснее они не стали.

Меня поразили фрагменты о радужном змее Кунмангуре, который в другом месте назывался Айдо-Хведо, а потом Фафниром, который, впрочем, оказался уже не змеем, а драконом, а змеем стал некий Ёрмунганд. Несколько раз упоминалось дерево Иггдрасиль, в местах других именуемое Фусан. Все эти непроизносимые имена я начал записывать на листе. Прокеш, читая, время от времени поднимал на меня глаза, а когда я в третий раз спросил, как пишется «Текукизтекаитль», он достал из нагрудного кармана карточку, на которой были напечатаны все имена.

Впрочем, это мало помогло. Отдельные фрагменты более или менее были понятны. Речь шла о жутких катаклизмах, грандиозных битвах и разрушении великих городов. Коробов записывал для себя; очевидно, это имело смысл. Кое-какие имена были мне знакомы, я даже позволил себе улыбнуться, услышав про вишапов. Потом меня поразила одна мысль, и я перестал улыбаться. Что, если он все это видел сам? Но тут же эту мысль прогнал.

Прокеш закончил чтение и посмотрел на меня. Я раскрыл рот, чтобы спросить, стоило ли все это скандала в Кедровске и знаком ли Нечипоренко с этим сводом странных сведений? Но как раскрыл рот, так и закрыл. Прокеш вскочил с места и заметался по комнате, грозя снести животом стеллажный выступ.

– Ты понимаешь?! – закричал он.

Я честно признался, что ничего не понимаю. Он успокоился, сел на место и жалобно сказал, что вот-вот все встанет на место.

– Что – все? – спросил я.

Но он не расслышал. Снова вскочил и зашагал большими шагами по комнате. Живот его мерно колыхался, он постукивал костяшками пальцев по стенам, мебели, терминалу. Заново принялся излагать свои похождения: как он добывал записи Коробова, как потел во время разговора с комиссией и страшно боялся, что копия, засунутая под рубашку, соскользнет и выпадет через штанину. И только после всех этих историй он и спросил меня о сетевике.

Это было вчера вечером.

Так вот он – сетевик, сидит и ждет, что скажет Прокеш.

Глебу я успел в общих чертах рассказать, что к чему. Он теперь знал, что Прокеш все эти годы занимался Происшествием, пытался связать концы с концами, поддерживал тесный контакт с непосредственными участниками и вроде что-то раскопал. Глеб мог задать резонный вопрос – зачем Прокешу понадобились такие раскопки, но он не задал.

Сегодня Прокеш был спокоен, взгляд его тих и светел. Он посматривал на нас с удовлетворением человека, сделавшего дела свои хорошо и имеющего право на похвалу.

– Ну, так я начну, – сказал он.

И начал.

Он напомнил Глебу о казусах Происшествия, с некоторым злорадством поведал о блистательных неудачах исследовательских групп. Упомянул о смерти Коробова и трагической гибели его напарника – Коновалова.

У Глеба слегка отвисла челюсть. В изложении Прокеша хорошо известные события вновь обрели зловещую окраску.

– Не раз и не два встречаясь с Евгением, – продолжал Прокеш, – я убедил себя, что только в нем сосредоточены загадка и разгадка Происшествия. Судите сами: к нам при невыясненных обстоятельствах попадает человек из прошлого. И вдруг после болезни начинает заниматься темпоральной физикой, причем в тот момент, когда она практически свернулась из-за отсутствия какого-либо прогресса. Мне стало интересно: что это за болезнь? Непонятная простуда с осложнением на глаза. Анализы, процедуры – я перерыл все инфоры, но ничего серьезного врачи не обнаружили. Зрение у него быстро восстановилось. Болезнь эта мне очень не понравилась. Были у меня тогда мыслишки, я связывал Происшествие с увлечением Коробова темпоральной физикой. Болезнь я взял исходной позицией и попытался смоделировать темпоральную петлю.

– То есть? – спросил я.

– Да пустая оказалась мысль! Я предположил, что Коробов рано или поздно добьется успеха и какой-либо его эксперимент вызовет Происшествие. А потом снова и снова. Но несчастный случай все перечеркнул! Впрочем, таких версий было множество, не я один упражнялся. Помню, в одной из гипотез, выдвинутых кем-то из группы Покровского и Покровским же лично осмеянная, говорилось, что Происшествие – продукт деятельности хозяев Темного, которые незримо вмешиваются в наши дела.

– Чьих хозяев? – привстал с места Глеб.

Прокеш напомнил ему о спутнике-зонде.

– А-а, – протянул Глеб, – вспомнил. В школе проходили.

– Можно и не вспоминать. Все эти домыслы о чужаках, лелеющих коварные планы, остались домыслами. Ну, о том, что последние годы пытались дешифровать сигналы из какого-то созвездия, или то, что принимают за сигналы на нестабильных частотах, вы знаете. Недавно, впрочем, было сообщение, якобы удалось выделить группу значимых символов.

Глеб покачал головой. Я тоже об этом не слышал. Смотрю новости не каждый день. Впрочем, велика ли потеря? Темный был обнаружен давным-давно, неединственность разума стала фактом школьных программ и трепета не вызывала. И что сигналы давно идут – тоже всем известно. Одной из главных мотивировок строительства фазоинвертора – огромной антенны – и была необходимость точного определения источника сигналов. И не только. Без точной ориентации в пространстве строящиеся «дыроколы» годятся разве что для экскурсий по ближним планетам.

– Версия вмешательства отмерла сама собой, – продолжал Прокеш, – и я был только рад. Не могу представить себе диалога на равных с существами, манипулирующими временем. А когда Коробов сказал мне, что зафиксировал микросдвиги, я про них и вовсе забыл. Евгений много работал с активаторами нейроглии, то есть с фантоматами. Он несколько раз пытался рассказать о своей интерпретации базисной сигнуляр-теории, но я ничего не понял. Записывать он не разрешал. Он пытался говорить доступно, но я запомнил только отдельные фразы, слова. Очень впечатляло название разработки – «Дважды проснувшийся». Честно говоря, познаний моих не хватило понять, о чем идет речь.

– Странное название для разработки, – задумался Глеб.

– Согласен, – отозвался Прокеш, поглядывая на меня. – Это что-то из древних философий. Тогда это любили. Однажды он предложил мне самому заглянуть, как он выразился, немного назад. Ни о какой точной дате не могло идти речи. «Как повезет», – шутил Евгений. Он гарантировал, что увиденное будет иметь отношение ко мне. Разумеется, если сдвиг состоится, вероятность, насколько я понял, была не очень высока. Я действительно увидел то, чего видеть не мог никто, а я хотел бы забыть об этом. Арам знает…

Он ненадолго замолчал, посопел.

– Это либо сдвиг, либо же возможность видеть прошлое. Была ли его смерть случайной – не знаю. Надеюсь, что вы, – он поднялся и поклонился Глебу, – поможете с этим разобраться.

– Я… пожалуйста, – испуганно проговорил Глеб.

– Рад, – коротко сказал Прокеш, снова уселся и положил руки на стол. – Ключ к отгадке мне дали записи Коробова. Попали они ко мне не очень этичным способом. – Он вздохнул и потер ладонями щеки. – Да что там говорить, совершенно неэтичным!

Я видел, как он борется с болезненным желанием каяться и снова пережить унизительную историю. Но на этот раз удержался.

– Перечень имен в заметках Евгения мне помог. Вначале я полагал, что он собирается зондировать глубокое прошлое на предмет анализа истоков мифов и преданий. Но вот описание камней, из которых был сложен Асгард.

Прокеш содрал раппер и перелистал распечатку.

– Вот здесь: «…литой, весь в пупырышках газовых включений, базальт, блок к блоку, плита к плите, оплетен черной паутиной ядовитого плюща…» Вот еще о чешуйках дерева Жо, цветы которого испускают красноватое сияние… Ну, таких деталей много. Я перерыл много тематических инфоров, но реальных аналогов не обнаружил. Возможно, в Сети удастся нащупать что-либо. Однако интуиция мне подсказывает – из прошлого была получена информация. Вопрос – кем получена?

– Как – кем? – удивился Глеб. – Коробовым.

– Темно и холодно, – вздохнул Прокеш. – Коробов действительно обнаружил нечто. Первоначально мне показалось, что он, так сказать, развивает метафору. Потом сообразил, что он имеет в виду под третьей генерацией богов. Сообразил не сразу. Вначале не обратил внимания на один раз мелькнувший у Коробова термин – «параэволюция». Стройная картина у меня сложилась позднее…

И он нарисовал нам эту картину.

По его словам, выходило, что эволюция природы имела двоякий характер. С одной стороны, медленное переливание из одной формы в другую, накапливание микротолчков, шажки по микроступенькам, словом, классический естественный отбор во всей его жующей, чавкающей и грызущей прелести. Но одновременно с этим – здесь Прокеш воздел палец, призывая к вниманию, – хаотическое метание из одной крайности в другую за эволюционно ничтожные промежутки времени. Например, динозавры и всякая мелкая ерунда существовали одновременно. «Осцилляция параметров вдоль морфологической оси!» – торжественно провозгласил он и тут же признался, что это выражение позаимствовал у Миронова, который, естественно, в курсе его поисков и время от времени помогает ему сформулировать мысли. Если, конечно, в настроении.

– Ясно, что экстремальные формы эволюционно нестабильны. Однако непонятно, почему разум должен был возникнуть в результате только долгого и унылого копошения примата в сырых пещерах и в кровавых играх с палкой и камнем.

Он заявил, что в свое время разум уже возникал в природе. Возможно, и не раз. Сейчас трудно сказать, кто был его первоначальным носителем. Но единожды возникнув, он тоже обязан был пройти через полярные состояния – от элементарных логических структур до необычайного могущества. И вот на этой высшей стадии разум перестает нуждаться в специфическом носителе и может воплощаться в любую форму. Но миллионы и десятки миллионов лет – срок очень большой для любого разума. «Не исключаю, что начало блестящей карьеры приматов пришлось на закат тех, Первых, – сказал он, потом подумал и добавил: – Или того, Первого».

Он был готов допустить и существование единого или объединенного разума, имеющего, конечно, вполне материальные носители. И все эсхатологические мифы, жуткие истории о конце света, о битвах богов и их гибели, – возможно, отголоски невообразимо древней битвы Разума с Природой. Но целое всегда превыше части, и поэтому природа неумолимо вернула в свое лоно отторгнутое детище. Разум сопротивлялся, воплощался, трансформировался, но энтропийные процессы неизбежно вели его к вырождению. Тщетно! Природа – это тюрьма, очень большая, просторная, но тюрьма. И побег невозможен. Любой разум-беглец рано или поздно будет препровожден обратно. То же самое рано или поздно случится и с нами.

Потом он еще немного поупражнялся в мрачных пророчествах, итог которых сводился к одному: человек не есть наследник и последнее воплощение Того Разума, он продукт естественной, «правильной» эволюции, а не экстремальное состояние синхронии. С чем он, Прокеш, готов согласиться, так это с наложением на временную ось конца старых времен и начала новых. Отсюда и своеобразная переработка человеческим разумом Увиденного Непонятного в Неувиденное Понятное, то есть в предания, мифы, обрастание плотью и кровью языка, а вместе с языком и неизбежная антропоморфизация.

Я постепенно соображал, о чем он говорит, но не понимал, при чем здесь мы. Судя по необычайно умным глазам Глеба, он понимал не больше моего.

– К чему стремится любая форма существования? – спросил Прокеш и тут же ответил: – Банально, но естественно – к наибольшей сохраняемости, к выживанию в любых условиях. И вот вам еще одна банальность – старое никогда не уступает место новому без борьбы. Борьба может вестись не только грубо, но и коварно, принимать не дикие и безобразные формы, а, наоборот, внешне заманчивые и красивые. Недаром даже лучшие умы в свое время иногда восклицали в тоске: да есть ли вообще новое, не старое ли это, только в ином обличье?

– Позвольте, – нахмурился Глеб, – что вы имеете в виду?

– Я не говорю о социальных структурах, – поднял руки Прокеш. – Речь идет о временах настолько давних, что не было еще и первых доплеменных общностей. Но это не могло не отложиться в сознании…

– Что «это»? – не выдержав, перебил я его.

Пора бы ему объяснить – какое отношение имеют его рассуждения ко мне, Глебу Коробову, да и ко всем остальным.

– Не знаю, – коротко ответил Прокеш. – Не знаю, как назвать «это». Остатки форм праразума? Или остатки воздействия или взаимодействия праразума и разума человеческого? Я представляю это как нечто находящееся в прошлом. Вернее, прошлое для него – единственная среда обитания. А еще точнее – это материализованное и персонифицированное воплощение прошлого.

– Вы так говорите, словно прошлое существует, – поднял брови Глеб.

– Возможно, я упрощаю. Мне легче представить прошлое в виде конкретного существа. Не злокозненного, но отнюдь не собирающегося уступать свое место и поэтому способного на все. Для него любое изменение состояния, в том числе или в первую очередь нашего с вами состояния, – зло. Его цель – сохранить себя в неизменности, его стремление – включить человека в себя, как муравья в янтарь. И поэтому оно для нас – зло!

– Ага! – сказал Глеб. – Кажется, я понял. Вы считаете, что в прошлом затаилось нечто, несущее нам зло? Этакий старый дьявол?

– Почти так, – кивнул Прокеш, – только небольшое уточнение: прошлое – оно и есть само зло!

– Ну-у… – протянул Глеб, но Прокеш перебил его:

– Прошлое, а не история! Прошлое, а не память! Прошлое, а не опыт! Дальше продолжать?

– Подумать надо, – ответил Глеб.

– Надо, – согласился Прокеш.

– Вот я думаю и одного не пойму, – начал я, а когда Прокеш вопросительно на меня посмотрел, продолжал: – Не пойму, когда вы все успели так основательно изучить?

– Так это еще не все! – вскричал Прокеш. – Если бы не Миронов, я бы и до десятой доли всего недодумал. Три дня и две бессонные ночи. Он мне очень помог. Великая вещь – эйдетическая память, лучше, чем сто транспьютеров.

– Он тоже согласился с вашей концепцией прошлого?

– Растер в пыль и развеял по водам! Как он меня обзывал, нет, как он меня обзывал! Феерия! Я рад, что вас там не было, молодые люди. Очень роскошное, но в высшей степени непедагогическое зрелище.

– Значит, Миронов не согласился, – осторожно сказал я. – Что из этого следует?

– Ничего не следует! Спросите у Виктора Тимофеевича, сколько раз ему приходилось ошибаться в выводах и оценках? Если он будет отпираться, шепните ему на ухо два слова: «Хрустальная затычка!» Мало ли с чем он не согласен!

– А что дальше? – нетерпеливо спросил Глеб.

– Дальше? Представьте, что вдруг у вас больше не будет никакого «дальше». И не только у вас, но и у всего человечества. Генофонд исчерпан или исчезли стимулы существования. Да мало ли что! Процесс будет длиться долго, очень долго. Вот вы уже видите, как вас с трона царя природы медленно, но неотвратимо выпихивают не млекопитающие, не птицы и даже не рыбы, а, скажем, насекомые или микроорганизмы. Что вы предпримете: достойно встретите свой конец или постараетесь оттянуть его, продлить агонию, продлиться самому как можно дольше? Неужели не будет обидно, что вашими наследниками станут какие-то вонючие козявки? Неужели не будет досадно, что от всего великолепия останутся даже не тени, а следы теней на тающем снегу?

– Мне – нет! – ответил Глеб.

– Прекрасно, – обрадовался Прокеш. – А почему?

– Трудно так сразу сформулировать. Если после нас останется хоть какой-то разум – и то хорошо.

Прокеш показал мне большой палец. Я попытался улыбнуться, но не смог. Вот сейчас, чувствовал я, он скажет главное. Я боялся разочарования, и было немного обидно, что Прокеш не рассказал об этом мне вчера. Я прекрасно отношусь к Глебу, но мог же он сказать еще вчера! Или только сейчас все додумал?

– Человечество не эгоистично! Интересы коллектива, как правило, доминируют в сознании его членов. Раньше это были интересы племени или рода, потом своего класса, ну а сейчас, хвала разуму, человеческой общности. В нас существует потребность думать не только о себе, потребность заботы. Но что, если праразум считает единственно достойным существования себя и только себя, если для него нет понятия несуществования и любой переход от существующего к возникающему для него есть зло и единственно приемлемое состояние для него – абсолютный гомеостаз. Остановка или локализация времени, бессмертие. Что всего страшнее богам? Время! Самая могучая сила, олицетворяющая природу. Возможно, праразум смог победить время. Он потерял смерть, но приобрел судьбу.

– Хорошо, а что дальше? – спросил я. – Вы, я, Глеб готовы благородно передать эстафету разума. А что сделал праразум?

– Он передал себя, – тихо ответил Прокеш.

Глеб вежливо покачивал головой, ожидая продолжения, а у меня от взгляда Прокеша почему-то заледенели пальцы. Прокеш отвел глаза и негромко заговорил. От его возбуждения не осталось и следа, он размеренно, скучным голосом ронял, нанизывал слова, вязал хитрое свое кружево. Естественно для любого разума, говорил он, бороться за существование. И как бы мы ни расписывались в своем альтруизме и любви к разуму вообще, если человечеству будет предъявлен выбор – или оно, или козявки, то выбор будет один, и он, Прокеш, знает, каким он будет. Но если выбора не будет и природа, так сказать, попросит сдать дела и удалиться на покой – неужели разум человеческий смирится? Да, можно прямо сейчас составить хороший каталог громких слов и приличествующих моменту деклараций. Но что, кроме этого, оставит человечество в наследство? Знание? Память о себе? Предметы материальной культуры? Поймут ли когда-либо козявки, что все оставленное – память, знания, предметы? А если тому, перворазуму, нечего оставить, кроме самого себя? У него нет предметов материальной культуры, поскольку он воплощаем в любой предмет! Если нет знаний, поскольку мир постигается им непосредственно? Если, наконец, нет памяти о себе, поскольку разум и есть память?

Прокеш еще немного порассуждал о природе разума, о разуме и природе, о том, что природа, может, и есть предмет материальной культуры праразума, но версию эту быстро отмел. И наконец, он заявил, что практически любой разум должен сделать попытку законсервировать, закапсулировать себя, превратиться в спору, чтобы при первом же удобном случае возродиться. Как, в какой форме может существовать такая спора, он, Прокеш, не знает. Но предполагает, что это может быть некая матрица, своего рода полимодулятор, инфорэнергетический либо метампсихический….

Он говорил, обволакивал, терминология не всегда была ясна, но общий смысл я уловил. Судя по тому, как Глеб чуть подался вперед и напрягся, – он тоже.

Красивая получается картиночка: из тьмы времен передается от человека к человеку, от существа к существу матрица-спора, в какой-то критический момент она раскрывается – и что?

– Хорошо, – снова перебил я Прокеша. – Вот матрица прошлого разума добралась до человечества. Что произойдет?

– Что происходит, когда в организм попадает вирус? По всей видимости, матрица-спора начнет модулировать носителя с определенной целью. А цель только одна – мультиплицировать, размножиться настолько, чтобы не подлаживаться под среду обитания, а стать средой обитания. Для этого нужна унификация особей носителей, полное их подчинение матрице, отказ от своих приоритетных или естественных структур. Это – с одной стороны. Что-то вроде муравейника, образующего сверхразум, но без малейшего проблеска разума в каждом члене.

– Вот пусть в муравейник и вселяется! – заявил Глеб.

– Пусть, – согласился Прокеш. – Но рано или поздно настанет очередь других. Муравьи надежное, но грубое сырье.

– Мы, значит, тоже сырье? – вскинулся Глеб.

– Подожди, Глеб, – остановил я его. – Все это, вы сказали, с одной стороны. А с другой?

– А с другой – наоборот. Полная индивидуализация, распад связей, оголтелый эгоизм и дискоммуникабельность.

– Зачем, зачем все это нужно? – вскричал Глеб.

– Возможно, реализуется двойная программа – возродиться либо, как говаривали в старину, хлопнуть, уходя, дверью.

Глеб с сомнением покачал головой.

– Мне почему-то кажется, – начал я, дождался, пока он посмотрит на меня, – что если мы поговорим еще час или два, то у вас возникнут более интересные идеи и гипотезы. Профессиональные навыки, так ведь?

Глаза у Прокеша заблестели, он несколько раз беззвучно хлопнул в ладоши.

– Браво! Я не раз говорил Миронову, чтобы он присмотрелся к тебе. Из тебя точно выйдет толк!

Я даже не моргнул.

Прокеш тяжело поднялся с места, взялся за спинку кресла.

– Если хотите, я построю вам еще несколько изящных гипотез. Но одно будет повторяться в них с удручающей монотонностью – из прошлого к нам идет некое зло. Зло для нас. Опасность. Скользит черная тень, идет черная эстафета от века к веку. Возможно, ей мы обязаны худшими страницами нашей истории. Возможно, что нет. Возможно, человеческий прогресс – лучший заслон против этой тени. Возможно, наоборот. Не знаю.

– Как это зло могло попасть в наши благополучные времена? – спросил я и тут же прикусил губу.

Ответ был единственным.

Прокеш печально посмотрел на меня.

– Ты что, не понимаешь? – возбужденно и громко зашептал Глеб. – Он намекает на Происшествие!

– Нет, почему же, – спокойно ответил я, – понимаю. Эта тень, матрица или вирус воспользовалась благоприятными стечениями обстоятельств и скользнула к нам. Не зря Коробов переправлял свои записи мне, возможно, он меня и считал «дважды проснувшимся». Но я не понимаю одного, вернее, двух. Первое – как ваше построение объясняет собранные за эти годы странности и противоречия всей этой истории? Второе – кто конкретно из участников является носителем матрицы-споры? Все или кто-то один?

– Ну что ж, ты спросил – я отвечу. Причина, смысл Происшествия не имеют никакого значения! Как хочешь, так и назови: хроноклазмом, темпоральной флуктуацией, а хочешь – дискриминацией оператора энтропии не в смысле Пригожина, и не спрашивай меня, что все это значит. За справками – к Покровскому. Что-то случилось – вот отправная точка! А все являются носителем или один? Ты знаешь, как внимательно я присматривался ко всем вам. Больше всех – к Коробову. Но теперь, после долгих лет тыканья вслепую, я могу точно сказать, что и кто носитель матрицы. Вернее, носительница…

– А-а, – протянул я, – вы имеете в виду Валентину?

– Нет, – резко ответил он, – я имею в виду обучающую систему ОС-12.

Глава седьмая

Пожаловавшись на головную боль, Прокеш взобрался на свое место и, кряхтя, лег. У меня тоже побаливала голова. Один из двигателей был в десинхроне. Сбивчивый, слабый гул проникал к пассажирским гирляндам и очень раздражал. В пультовой меня сочувственно выслушали, посетовали на старость корабля – еще несколько рейсов, и их переведут на грузопотоки, а пока, сами понимаете, сколько народу надо переправить на Марс, строительство идет полным ходом…

Я вернулся пешком – лифты гоняли между багажными секциями, пытались сместить центровку и немного сбить десинхрон.

Мои слова Прокеш воспринял равнодушно.

Он сильно сдал за последние дни. Постарел. Прорезались морщины, ранее незаметные, глаза потускнели, а живот опал.

Скоро выйдем на орбиту Фобоса. Начнется толчея на местных «лайбах». Обычно я последние часы провожу спокойно, зуда нетерпения нет, стараюсь больше спать и ни о чем не думать. Но сейчас это не удавалось. Наоборот, снова и снова вспоминались слова и дела последних дней на Земле…

После того как Прокеш обвинил во всем ОС-12, произошел маленький взрыв. На миг стало тихо, Глеб странно сжал губы, но щеки его все раздувались, набухали, и вдруг он грохнул оглушительным хохотом. Он смеялся взахлеб, утирал слезы и снова ржал. Глядя на него, засмеялся и я, но тут же замолчал, испугавшись злого смеха.

Я злился на Прокеша, на Валентину, на весь мир, меня распирало от злости, словно кто-то сидел, запертый во мне, и пытался выбраться, но ему удавалось лишь изойти смехом.

Злился на себя – уже четвертый десяток, а я все еще никто, и если бы не странное событие много лет назад, то так бы и остался никем. Интерес ко мне экспертов, мотиваторов и прочих – это интерес холодных экспериментаторов. Следующая мысль – ну и что? Кем я был и чем становился, какие у меня были планы, замыслы? Да никаких! Работал, жил, гулял и веселился, и так с большим удовольствием провеселился бы всю жизнь, если бы не Происшествие, внесшее в эту самую жизнь затравку необычного, закваску тайны. Но тайна прокисла, необычное оказалось досужими вымыслами писателя-фантаста.

Я собрался вывалить ворох злых мыслей на Прокеша, но Глеб неожиданно утих и, отдуваясь, еле произнес:

– В-в-вы меня убьете… В-вашу носительницу матрицы собирал и налаживал мой друг Йорг Лаутербах, а транспьютерные блоки один за другим испытывал и коммутировал я своими руками. Йорг сейчас в Москве, а руки могу предъявить, вот они, ручки… – Он повертел растопыренными пальцами перед лицом Прокеша.

– Обучающая система двенадцатой модели – самая заурядная, – медленно произнес я и позволил себе поднять вверх палец – жест Валентины, – и для перемещений во времени она так же приспособлена, как, скажем… – я огляделся, – вот этот стол для полета на Марс. Причем у стола шансов больше.

– Что мы знаем о перемещениях во времени? – еле слышно пробормотал Прокеш и с опасливым интересом глянул на стол.

– Кроме того, – продолжал я, – именно вы очень убедительно высмеяли домыслы кого-то из группы Покровского о том, что ОС-12 – машина времени. Помните, «вечер воспоминаний» на Марсе?

– Мало ли что я высмеивал тогда? К тому же разве я назвал ОС-12 машиной времени? Ну, ладно! Молодежь имеет право немного поиздеваться над старым глупым Прокешем. Но старый Прокеш не так глуп, как вы надеетесь. И глупый Прокеш не так стар, как вам кажется. Кто из вас скажет, была ли подключена ОС-12 к Сети во время тестового прогона?

Глеб выпятил нижнюю губу и посмотрел орлом.

– Зачем это ей? Вводится оперативный массив, в крайнем случае подключается модульная база.

– А был ли подключен дислокативный блок?

– М-да, возможно. Сложная программа, исторические массивы, мегареалии… – Глеб все еще глядел орлом, но я насторожился.

– Послушайте, – спохватился Глеб, – вы-то откуда все это знаете, вы же не сетевик!

– Я любопытен. И недавно листал распечатку режима дислокативного блока. Не отключали!

– Ну и что? – Глеб отвел глаза.

– Значит, ОС-12 могла иметь выход в Сеть.

– И что дальше?

– А дальше… – Прокеш подошел к окну. – Что-то пить захотелось, – сообщил он мне, – пересохло в горле от разговоров.

Пить он явно не хотел, но я понял, что он дразнит Глеба. Пока он пил, Глеб извертелся на месте.

– Что, интересно? – спросил Прокеш.

– Не тяните! При чем здесь Сеть?

– А это вы мне объясните! Что есть Сеть? В первую очередь – всеобщая система коммуникаций, во вторую – эффекторы, транспьютеры, терминалы, комплексы, большие и малые. Но самое главное – это, так сказать, негенетическая память человечества. Чудовищный массив информации о прошлом, и единицы этого массива в достаточно обширный промежуток времени комбинируются в разнообразнейших сочетаниях. Не знаю, в Сети или в модульной базе ОС-12 возникла необходимость моделирования некой ситуации, в которой ингредиентом, компонентом, участником… ну, не знаю, было смоделировано некое зло. Разумеется, модель зла. Но кто мне докажет, что модель зла не есть зло? – Засопев, Глеб почесал нос.

– Дальше!

– А дальше выдумывайте сами – все, что угодно! Начинайте с резонанса модели и матрицы, вызвавшего темпоральный кунштюк. Можете предположить, что Сеть и репрезентировала нашу троицу. Кстати, вдруг действительно не было никакого переноса, а? Представляете – ничего не было! Наша троица – фантом!

Красиво, подумал я. Если он сумеет обосновать свое мыслеизвержение, то поверю, что меня тоже не было.

– Вы меня извините, Вацлав, – начал я и сообразил, что впервые назвал его по имени, – но что же получается: я несколько лет был женат на фантоме? И расстаюсь сейчас с фантомом?

– Нет, Миронов тебя напрасно хвалит, – рассердился Прокеш, – раньше ты хоть молчал, но выслушивал до конца. Заговорил… Да, фантомы! Фантомы в том смысле, что не было таких людей в действительности. Исторически не было. Они созданы программой на одном из уровней ее реализации, а на каком-то этапе ее прогона через Сеть могло возникнуть… – Он на миг задумался, замялся. – Ну, как бы это сказать, материализация, что ли, дубликация в предметном мире. В конце концов, достаточно сложная информация может самоорганизовываться!

– Точно! Я про это слышал, – сказал Глеб. – У меня дед был забавный старик. Частенько говорил: в начале было слово. Присказка у него такая была…

– У вас действительно любопытный дед, – со странной интонацией произнес Прокеш.

– Значит, вам нравится такая версия?

– Не нравится.

– Мне тоже, – сказал я. – Хотелось бы посмотреть на того, кто скажет Валентине, что она фантом.

Прокеш улыбнулся.

– Я не рискнул бы. Пока я о другом. Не забудьте, что Коробов работал с ОС-12. Я надеюсь, что его смерть и гибель Коновалова – действительно несчастные случаи. Человек не мог пойти на такое, да и никто не мог рассчитать, где нужно поскользнуться, а где возможен сейсм. Человек не мог!

– Вот вы что имеете в виду… – протянул Глеб.

– Это только предположение. И цепь моих неприятностей после того, как я заинтересовался ОС-12, возможно, тоже совпадение. Но почему член комиссии вошел в комнату тогда, когда я находился там?

– Ну не система же его привела? – поднял брови Глеб.

– Нет! Но мы с Семеном почти час возились с блокировками мембран, а иногда приходилось идти в обход. Это можно было рассчитать и привести нас к нужному месту в нужное время!

Последние слова он как бы впечатал кулаком в стол.

Глеб на минуту задумался. Вид у него был растерянный.

– Постойте, – вдруг вскричал он, – что это я уши развесил! В Сети ни один байт не пропадет. За пять минут я прозвоню любой массив на автостопе! Ни одна матрица-спора не уйдет! Вместо того чтобы строить тут гипотезы, надо пойти и проверить!

Улыбка на лице Прокеша стала благостной, как у статуэтки Будды.

– Именно поэтому, – мягко, осторожно начал он, – я необычайно рад, просто счастлив, что среди нас такой великолепный сетевик, как вы, Глеб Николаевич.

Поймал! Я испытал искреннее восхищение! Бабочка сама прилетела к паутине, сама завернулась в клейкие нити, а теперь ждет, что еще придумает паук. Красивая работа.

Собственно, чему я удивлялся? Меня он держал в напряжении столько лет. Ждал я продолжения событий, приключений и подвигов. А дождался нескольких фантастических сюжетов. Неплохо закрученных, но, кажется, что-то подобное я видел. Обижаться глупо, но тогда откуда злость?

– Где у вас ближайшая РТУ? – спросил Глеб.

– Недалеко, – ответил я.

– А как мы попадем в Региональный транспьютерный узел? – озабоченно спросил Прокеш.

Глеб глянул на него орлом.

– Замечательно, – сказал Прокеш. – Но как вы собираетесь прозванивать? У вас есть с собой щуп?

Глеб длинно свистнул и уважительно посмотрел на Прокеша.

– А про щуп вы откуда знаете?

– Говорил я вам, что любопытен.

Я ничего не понял. После расспросов Глеб неохотно пояснил, что сетевики часто упрощают поисковые задачи, используя универсальный шинный трансцессор. После небольшой перекоммутации валентностей он позволяет выходить на любой массив и подмассив в абсолютном приоритете без ограничения по сертификату. Сетевики называют щуп отмычкой, это, добавил Глеб, устаревшее название дубликата размыкающего блока.

Прокеш хмыкнул, но ничего не сказал. Он деловито поинтересовался, не следует ли подождать темноты, на что Глеб наконец выпятил нижнюю губу и спросил, с чего это он должен идти в РТУ ночью. Днем, и немедленно!

– Отлично! – согласился Прокеш и вышел из комнаты.

Дело близилось к вечеру, но еще было светло. Прокеш бодро шагал, весело поглядывая по сторонам, Глеб шел рядом и что-то объяснял, размахивая руками. Я немного отстал и догнал их у перекрестка, они остановились, не зная, куда сворачивать. Пошли вместе.

– Ты улетаешь завтра? – спросил Глеб.

Я кивнул.

– Жаль! Ничего не успели посмотреть.

– Почему? – удивился я. – Кто вас торопит? Поживите здесь, а можете в моей ереванской квартире. Куда спешить?

– И то верно, – согласился Глеб, помялся, взял меня за локоть: – Слушай, у тебя с женой неприятности?

– Расстаемся, – коротко ответил я.

– Ага, ну, тогда прими мои… по обстоятельствам. Если надо, я тебе на брачном сертификате отмечусь.

– А разве ты не…

– Куда там! – махнул рукой Глеб. – Моя за кадык держит крепко. Вздохнуть не дает, понимаешь!

Я вспомнил, что скандальная история с Глебом действительно была из-за его жены. Она прислала в Институт какую-то декларацию, координаторы растерялись, не зная, что делать, а Глеб принялся много и неэтично кричать. Впрочем, как человек семейный, Глеб может отметиться на моем сертификате.

Здание РТУ недалеко от ущелья – невысокий, метров десять, корпус из голубых эмалитовых блоков без окон. Поверху его опоясывали темные ромбы вентиляционных выводов. На крыше торчала мачта с конусом орбитальной связи. Одна дверь. Не мембрана, а дверь. Металлическая. Рядом в стене выступ с сенсорами.

Прокеш подергал ручку.

– Как мы сюда войдем? – спросил он Глеба.

– Ногами, – невежливо отозвался тот и несколько раз мазнул пальцем по контактам сенсора. Дверь ушла в сторону.

– Прошу, – сделал широкий жест Глеб и шагнул вперед.

За ним Прокеш. Я осмотрелся: на площадке перед РТУ никого не было, из-за ограды поблизости доносилось кудахтанье, детский голос обещал повыдергать кому-то перья… Войдя, я потянул за собой дверь.

Длинный коридор еле освещала люксполоска.

– Вы что же, кодовые номера всех РТУ знаете? – донесся до меня голос Прокеша.

Они стояли за выступом стены, сразу я их не разглядел.

– Нет, – ответил Глеб, – я не знаю. Нет у них кодовых номеров. Надо день и номер месяца набрать и последнюю цифру года. Это чтобы дети не лезли, ну и мало ли еще зачем…

– Остроумно! – восхитился Прокеш.

– Послушайте, – сказал я, подходя, – а если нас здесь застанут?

Глеб разглядывал отверстия в металлической шторке.

– Застанут, застанут, – рассеянно забормотал он, потом вскинул глаза: – Кто это нас застанет? Здесь никого нет, и не бывает! Разве что ежемесячная профилактика, да и то – знаю я, как идет профилактика. Одним глазом посмотришь, и назад. Трансы либо работают, либо сразу летят со всеми потрохами, а тогда никакая профилактика не поможет. Ага! – С этими словами он сунул палец в отверстие. Раздался щелчок. Он выдернул палец и, присев, взялся за ручки на шторке.

Сказав: «Р-раз!» – поднял ее.

Открылся вход в темное помещение. Ничего не видно. Я принюхался – знакомый специфический запах элорганики – пахло корицей и рыбой одновременно. Глеб провел рукой по стене изнутри – на потолке затлели люксполоски.

Небольшой зал и транспьютерные кубы в шахматном порядке. Сверху прохладный ветерок – в нашу жару без кондиционера элорганика быстро скиснет. И ни звука. Тишина, словно в этих ящиках песок, а не кошмарное количество информации, связей с такими же ящиками рядом, с такими же ящиками в других РТУ, региональных службах, центральных и периферийных архивах и прочих хранилищах и перерабатывающих устройствах, составляющих неимоверно сложную структуру Панинформа, или попросту – Сети.

Глеб прошелся между транспьютерными кубами – они были ему по пояс, – подошел к противоположной стене… И пропал.

В стене был проход в соседний зал. Мы вошли. Та же картина: Глеб идет, глядя себе под ноги, доходит до стены, исчезает. Теперь я уже разглядел в полумраке темный прямоугольник.

– Что он ищет? – почему-то шепотом спросил я у Прокеша.

– Не знаю, – ответил Прокеш. – Во времена моего детства было проще, любой имел неограниченный доступ, но тогда и сети были другие.

В третьем зале Глеб наконец остановился, нагнулся к кубу и, подняв небольшой ящик, негромко сказал: «Вот оно!»

Пластиковая коробка, заклеенная липучкой. Глеб вскрыл ее.

Прокеш нагнулся, чуть не касаясь носом, и внимательно оглядел содержимое коробки. Пожал плечами и отошел. Два твердотелых инфора с гребенкой разъема и две гибкие ленты с полупрозрачными пластинами на них. Такие инфоры, насколько мне известно, применялись для наладки видеоформов. Я пригляделся: некоторые зубья контактной гребенки были аккуратно спилены. Пластины на ленте показались знакомыми. Я взял ленту, повертел в руках.

– Да, – сказал Глеб, – раньше шлемы использовали. Говорят, неудобно было прятать. Эти ничего. Ну, тебе они знакомы, в Институте такие же активаторы были.

– Ну-ка, ну-ка! – Прокеш схватил другую ленту. – Да, действительно! Как же я сразу не понял?

– Это и есть щуп! – гордо сказал Глеб. – Прозвоним любой массив в любом режиме.

– Прекрасно! Нет слов! – довольно потер руки Прокеш. Он трогал себя за нос, уши – одним словом, нервничал.

– Ну, давай! – чуть не закричал он, увидев, что Глеб складывает щуп в коробку.

– Не спешите, – сказал Глеб. – Сначала надо найти отвод, а это потруднее, чем щуп искать. Где-то здесь… – С этими словами он принялся один за другим осматривать кубы.

Прокеш нетерпеливо постукивал кончиками пальцев по животу. Посмотрел на меня и рассмеялся.

– Старею, – сказал он. – Тороплюсь. Завтра улетаешь?

– Улетаю.

– Валентине Максимовне приветы и извинения. Ее я тоже подозревал, так сказать. Впрочем, и к Кузьме присматривался.

– А меня не подозревали?

– Тебя? – весело переспросил он. – О тебе разговор особый!

– Здесь нет, – сказал подошедший Глеб. – Пошли дальше.

В соседнем зале он принялся так же методично осматривать транспьютерные кубы. Я и Прокеш остановились у прохода.

– У Валентины Максимовны было плохое настроение.

– Почему вы так решили?

– Разве она не рассказала? – Я помотал головой.

– У нее были неприятности в Саппоро. Скандал! После ее выступления поднялся большой шум.

– А вы откуда знаете?

– Там был племянник Миронова, он рассказал Виктору Тимофеевичу, тот при встрече – мне. Ну а я запросил материалы. Действительно, конференция проходила бурно. Старик Гильом кричал дурным голосом, что он обленился и мышей не ловит, что пора его гнать на бережок рыбку ловить и что его вина – давно надо было присмотреться, что за авантюры затеяли на Марсе с детьми. И так далее… Кое-кто поддержал некоторые пункты доклада Громовой, но ту часть, в которой говорилось о «естественном воспитании», просто высмеяли. Когда же она рассказала об использовании фантоматов для закрепления навыков, тут и самые спокойные взвыли. Создали комиссию. Ну, это, я думаю, долгая история. Пока раскачаются, пока прилетят…

– Да нет, – сказал я, – Валентина как раз жаловалась, что комиссия уже там и мешает работать.

– Идите сюда! – громко позвал Глеб.

К основанию куба прилепился еле заметный небольшой выступ.

Глеб достал ленты с активаторами, инфоры, вытянул из разъема тонкую соединительную нить с несколькими отводами, аккуратно подключил и протянул ленту Прокешу.

Прокеш вопросительно посмотрел на Глеба.

– Значит, так, – сказал Глеб. – Наденьте на голову и ждите, когда я подключусь. Увидите белое поле – я вышел на массив адресов. Четко назовите про себя индекс связи Базмашена. – Тут он повернулся ко мне и спросил: – Какой у вас индекс?

– Я знаю, – ответил за меня Прокеш.

– Ладно. Назовите индекс, он возникнет на белом поле. Старайтесь удержать его несколько секунд, а я подойду от центрального ствола. Теперь пароль… Как только индекс сменится… Ну, назовите любое число!

– Шестьсот шестьдесят шесть, – сказал Прокеш, криво улыбаясь.

– Хорошо. Как только появятся три шестерки, значит, я вышел на вас, тогда думайте о чем угодно, будет прямой контакт, и вы меня услышите. Выйдем на РТУ Кедровска и прощупаем ОС-12, если она еще в Сети. Можем в принципе пройтись и по всей Сети, если голова не лопнет. Тут уже вы постарайтесь ограничить ваши реперы.

– Давайте Кедровск… и Сеть, если можно.

– Можно. Правда, голова болеть потом будет, да и в Сети застрянем на час, а час сетевого времени… Ох и умный я буду, если все не забуду!

– Что?

– Это поговорка такая у сетевиков. Поехали?

– А как насчет меня? – спросил я.

– Извини, Арам, – сокрушенно сказал Глеб, – но всего две ленты, без меня он потеряется, а без него я не знаю, что искать.

– Ладно, – успокоил я Глеба, – как-нибудь потом. Вы мне расскажете. Я вас снаружи подожду.

– Верно, – обрадовался Глеб, а Прокеш старался на меня не смотреть. – Выходя, защелкни дверь.

Я кивнул и пошел к проходу.

– Не туда, – сказал Глеб. – Налево.

В темноте я с трудом нашел выход в коридор. Люксполосы едва тлели. Я пошел не в ту сторону и уперся в стену. Рядом лестница на второй этаж. Развернулся и вскоре подошел к двери. Потянул за скобу и зажмурился от света.

Теперь буду ждать. Привычная роль. Даже сейчас, когда вроде бы решается загадка, я опять тупо жду. Неужели судьба определила мне только слепое шествие за поводырем? Впрочем, еще неизвестно, зряч ли сам поводырь!

– А что это вы здесь делаете? – Я услышал знакомый голос.

– Действительно, а где Вацлав и Глеб? – Это уже Римма.

Я обернулся. Римма смотрела на меня с подозрением, переводя взгляд с меня на раскрытую дверь. Рядом с ней стояла Дуня, держа на плечах мою племянницу. Я медленно потянул дверь, довел до щелчка и спокойно ответил:

– Да вот, вышел погулять.

– Ах так! – сказала Римма, ухватилась за ручку, подергала, мазнула несколько раз наугад по сенсору, засмеялась и дернула меня за ухо.

Племяшка потянулась с плеч Дуни к моим ушам. Я присел и показал ей язык, она засмеялась.

Римма сняла дочку с Дуни и, не дождавшись от меня объяснений, увела ее домой. Дуня осталась.

Разговор не получился. Я ни с того ни с сего начал описывать достоинства армянской кухни и то, какой роскошный ужин нам предстоит, а завтра, к сожалению, мне надо улетать… Она слушала, а потом скучно сказала, что все очень интересно, помахала рукой и пошла через площадку. Она шла, слегка покачиваясь из стороны в сторону, а не прямо, как ходила в городе или у нас дома. Шла и шла себе, а у меня почему-то пересохло во рту.

Она исчезла за поворотом.

Время тянулось медленно. Наконец я не выдержал и вошел в здание. Отыскал зал.

Прокеш и Глеб сидели на полу, прислонившись к кубам транспьютеров. Глаза закрыты, на лице Прокеша крупный пот, а Глеб дышит сипло и громко. Минут через пять я забеспокоился, но тут Глеб издал громкое «уфф» и содрал с себя ленту. Посмотрел на меня дикими глазами, помотал головой, изобразил руками, как у него распухли мозги, и поднялся с места. Он несколько раз присел, разминая затекшие ноги. Прокеш отключался медленнее. Стянул с себя ленту, вцепился, не открывая глаз, в ребро куба и попытался встать. Я и Глеб помогли ему. Он открыл глаза, посмотрел на меня и торжественно спросил:

– Кто я?

С перепугу я чуть не заорал, у Глеба же отвисла челюсть. «Память смыло!» – первая мысль. «Однако говорит!» – вторая. Тут он снова вопросил: «Кто я?» – и незамедлительно ответил:

– Старый глупый козел, вот кого вы видите перед собой в этом мраке. Тебе, Арам, я еще долго буду приносить извинения, так что здесь их не имеет смысла начинать. А вы, Глеб Николаевич, если в состоянии простить старого болвана за потерянное время, то я буду весьма признателен.

Я вздохнул с облегчением – все нормально, а Глеб растерялся.

– Ну что вы, – забормотал он, – очень интересно было…

– Да, очень, – горько повторил Прокеш, – очень интересно было убедиться, что я вол фиолетовый и мозги куриные.

– Ну не-ет, – протянул Глеб. – Красиво было! Особенно этот корабль с мертвецами. Как его? Хрингхорни! Завтра уже не выговорю! Красиво плыл! А разрушение Асгарда?..

– Да, – закивал Прокеш, – я слышал ваш восторг, особенно когда со страшным ревом воздел над миром свои рога Донн Куальнге…

– Как он с Аписом дрался! – восхищенно произнес Глеб, а Прокеш насторожился.

– Постойте, здесь какая-то путаница. Когда это было?

– Вы шли по массиву заточенных в скале, а я немного расширил створ…

– А-а, это вы захватили литературные и прочие деривации. Не то, все не то… И с ОС-12 такой провал!

– М-м… – развел руками Глеб и вдруг спохватился: – Получается, что ничего не было?!

– Не было.

– И зла, из века в век идущего?

– И зла.

– А что же было?

– Ничего не было! – сердито ответил Прокеш.

– А этот? – упер в меня палец Глеб.

– Что «этот»?

– И с ним ничего не было?

– С ним было.

– Что???

– Не знаю.

– А… а… – Глеб чуть не задохнулся от возмущения, но Прокеш, не отвечая, двинулся к выходу.

– Нет, подождите! – крикнул Глеб и бросился за ним. – Вы что, меня за дурака принимаете?

Он осекся и с беспокойством понюхал воздух. Опустил шторку и пошел по коридору. Было темно и почти ничего не видно.

– Дверь не в той стороне, – тихо сказал я, но он отмахнулся.

Дошел до лестницы, втянул шумно воздух и спросил:

– Чувствуете?

– Пахнет дымом, – сказал Прокеш.

– Что здесь может гореть? – спросил я. Глеб повертел пальцем у виска.

– Нечему гореть! Слаботочная техника. Но действительно, пахнет горелой органикой. На втором этаже, правда, сервисные блоки. Не знаю…

И он осторожно стал подниматься по лестнице, мы за ним.

В конце коридора виднелась узкая линия света.

Запах дыма усилился, он явно шел оттуда.

Подошли вплотную к шторке. Из-за нее доносился шорох, треньканье, прерывистое глухое бормотание. Глеб нагнулся и резко поднял шторку.

В небольшой комнате за низким круглым столом сидели два парня в комбинезонах наладчиков. На полу стояли банки с пивом, у одного в руках дымилась сигарета. Перед ними лежала большая пластина игрового полиэкрана, топорщились щитки вариаторов. Они играли в «Путешествие»! Увидев нас, один из них сдвинул банки в сторону и сделал приглашающий жест к столу.

– Ну что, ребята, – сказал он, – сгоняем два на два синими и зелеными без сквозного хода?

После швартовки по внутренней связи попросили некоторое время не покидать помещений. Как только выключили двигатели, Прокеш длинно сказал «ффуууу».

Лифты были заняты. Я потоптался немного, вернулся в каюту. Меня встретил переливчатый храп. Я стоял и смотрел на Прокеша. Спящий, он выглядел старее. Усох, что ли? Жаль его. Такого ослепительного крушения мне не доводилось видеть.

В РТУ его прорвало. Он скорбел о Коробове, который, по его словам, понял всю тщету объяснения необъяснимого и потому уничтожил следы своих бесполезных трудов; клял себя, не разглядевшего в записях вульгарную версификацию мифов и преданий, надерганных из сети разлаженной ОС-12. Вещал мне, Глебу и ошарашенным наладчикам.

Под конец он заявил, что немедленно вылетает со мной, чтобы лично принести извинения Валентине за то, что подозревал ее во всякой ерунде, а заодно и Кузьме. Кузьма пока еще был на Марсе, мой скоропостижный отлет застал его врасплох, и я упросил его дождаться моего возвращения.

Хотя я и уговаривал Прокеша воспользоваться прямой связью, он был непреклонен и действительно вылетел со мной на Красную. Всю дорогу был тих и спокоен до скучного.

Храп прекратился. Прокеш открыл глаза и тихо спросил:

– Можно выходить?

– Пока нет. Задержали выгрузку на неопределенное время.

Прежний Вацлав Прокеш вскочил бы, умчался выяснять, мгновенно оброс бы знакомствами, в общем, проявил бешеную активность.

Он снова закрыл глаза.

Я вышел к лифтам. Наконец пришла кабина. Поднялся к пультовой. Обычно здесь топчется народ: любопытствующие, скучающие и дети. Сейчас было тихо. Я заглянул в ближайшее пультовое отделение. Диспетчеры корабля вели себя странно – полулежали в креслах, один крутил на терминале музыкальный каскад, а другой, по-моему, спал. Нерабочая обстановка. Лежащий в кресле взглянул на меня:

– Торопитесь? Шлюзы открыты, можно выходить. И закрыл глаза.

– Они три ночи не спали, – раздался голос за моей спиной.

Я обернулся. Мужчина в куртке диспетчера орпека стоял в проеме. Лицо его показалось знакомым. Он посмотрел на меня, наморщил лоб и вдруг коротко хохотнул.

– Вспомнил! Вместе кроликов били!

– Романенко?

– Он.

– Так ты же спасателем был!

– Был. Теперь на «Зустриче» работаю. Слушай, – он взял меня за рукав, – пошли ко мне, здесь все равно делать нечего.

Орбитальный пересадочный комплекс «Зустрич» полон всегда народу – шум, беготня, неразбериха, словом, преддверие Хаоса. То же самое, впрочем, и на других орпеках – «Рисепшн» и «Андипум». Сейчас орпек поразил меня напряженным спокойствием. Очень много людей, контейнеры с вещами не только в грузовых отсеках, но и в коридорах. Некоторые сидят на контейнерах, кое-кто даже лежит.

Каюта Романенко находилась недалеко от шлюзов. Он налил мне чаю, достал свежих ягод и принялся расспрашивать о земных делах. Я отделался общими фразами и спросил, что здесь происходит?

– Не знаю, – ответил он. – Станция наведения вторые сутки не отвечает, центральная диспетчерская молчит, на других орпеках ситуация хуже, там по три корабля застряло, у нас только ваш и рейс двести пятый.

– Вот оно что!.. – протянул я.

Романенко извинился и подошел к терминалу. Несколько минут искал некоего Алана. Нашел. Алан оказался моим знакомым, мы обменялись приветствиями, но разговора не получилось, он был чем-то озабочен. Впрочем, и с Романенко у него разговор был коротким.

– Ну? – спросил Романенко.

– Пусто, – ответил Алан и отключился.

Романенко вернулся к столу. Беспокойство его возросло.

– Послушай, – начал я, – ведь я не помню, как тебя зовут.

– Сергеем меня папа назвал, – задумчиво проговорил он.

– Что у вас здесь происходит, Сергей? – вкрадчиво спросил я.

– У нас все в порядке, – пробормотал он, – а вот внизу – нет.

– Авария?

– На всех станциях сразу? – вопросом на вопрос ответил он.

– Сгоняйте кого-нибудь на «лайбе», если нет связи.

– Станция наведения не работает, – терпеливо пояснил Сергей, – а без нее посадишь «лайбу» на сто километров в сторону. Или на метр в глубину. Похороны на месте!

Я прошелся по комнате, подошел к окну, потянул шторку и обнаружил, что это действительно окно, а не имитация – из него был виден мозаичный блок комплекса, черный провал со звездами, а внизу выступал мениск Красной.

Картинка звездного неба изрядно надоела во время рейса, я хотел задернуть шторку, но тут заметил искорку над мениском планеты. Искорка быстро превратилась в огонек, идущий к комплексу.

– А с Красной могут прилететь?

– Могли бы, – буркнул Романенко, – но не летят.

– А это кто? – Я упер палец в стекло.

– Где? – Он глянул и в тот же миг оказался у терминала.

– Алан, ты видишь?.. – только начал он, как Алан ответил:

– Вижу. «Лайба», борт сто одиннадцать. Идет на автомате, на связь не отвечает. Готовим прием. Давай к четырнадцатому причалу. Рук не хватает.

Романенко извинился, взял куртку и вышел в коридор. Я последовал за ним. Он посмотрел на меня, но ничего не сказал. В шлюзовой у ирисовой диафрагмы стояли несколько человек. Рядом с диафрагмой на маленьком терминале было видно, как в створ причала вводится «лайба». Корпус «лайбы» заискрился – изморозь. Чмокнули переходные рукава. Диафрагма разошлась.

Первой вышла заплаканная девушка. Меня так поразили ее босые ноги, что я не сразу узнал ее. За ней еще несколько человек, без вещей, в самой различной одежде – домашней и рабочей. Один был очень бледен, на щеке багровел свежий шрам. Девушка всхлипнула, и тут я узнал Татьяну. Но не успел я сказать слово, как из рукава в шлюзовую вышел Кузьма Лыков, оглянулся и спросил:

– Все вышли?

Он увидел меня и слабо улыбнулся. Подошел к Алану.

– Срочно нужен прямой канал с Советом Управителей.

– Хорошо, – сказал Алан. – Прошу в диспетчерскую.

Собравшиеся нестройно заговорили, загудели. Алан поднял руку, все замолчали, только всхлипывающий голос продолжал монотонно перечислять: «…взорваны станции связи, уничтожены сооружения обода фазоинвертора, захвачены атмосферные реакторы, взяты заложниками дети…» – и замолчал.

– Что там у вас, внизу, происходит? – негромко спросил Алан. – Эпидемия?

Кузьма медленно оглядел его с ног до головы, потрогал небритый подбородок и так же тихо ответил:

– Нет, не эпидемия! Мятеж!

Глава восьмая

Рассказ мой приближается к концу. Если когда-нибудь я сведу воедино мои сумбурные воспоминания, то лучшее название для этой части – «Слепой полет».

Расстыковались с орпеком. «Лайба» шла по инерции.

Алан держал руки над сенсорами. Он беззвучно пошевелил губами, потом тронул несколько полос – фрр – зашумели двигатели, невесомость исчезла. Леденящий восторг тряс меня – вот оно, началось! Что именно началось, я не понимал, но твердо знал одно – это Событие, и я не в стороне. Может, сейчас и развяжутся узлы, туго накрученные последними годами. Вот я лечу туда, в пекло, сражаться и умирать, спасать и геройствовать. Так начался наш бросок на Красную.

А тогда, в шлюзовой, после слов Лыкова о мятеже воцарилось молчание. Даже Татьяна перестала всхлипывать. В первую минуту я не понял, о чем говорит Кузьма. Взрывы, заложники… Опять временной сдвиг, как тогда, со мной?

Алан действовал мгновенно. Он подошел к Лыкову, негромко сказал: «Бегом за мной, на связь!» – и, крикнув Сергею «Карантин!», с места рванул по коридору. За ним сорвался Кузьма.

Романенко, не оборачиваясь, попятился к стене, сунул руку за спину, и вторая диафрагма быстро сошлась, отрезав нас от внутренних помещений.

– Что это значит? – вскинулся мужчина со шрамом на щеке.

– Карантин, – развел руками Сергей.

– Вздор! – крикнул мужчина со шрамом. – Мне срочно нужно связаться с женой! Где у вас транспорт на Литий-Юг?

Романенко успокаивающе поднял ладонь:

– Подождите немного, – сказал он виновато. – Станция забита пассажирами. Если начнется паника… Вы понимаете?

Снова тишина, только прерывистое шумное дыхание Татьяны нарушало ее. Я подошел к ней, поздоровался. Она подняла покрасневшие глаза, непонимающе взглянула. Я сказал, что был в ее краях, спросил, как Никифор. Она пробормотала: «Не знаю», – и заплакала.

– Там на стройке был взрыв, – мрачно сказал мужчина со шрамом, – говорят, есть жертвы. Ей надо бы подождать, когда все вернутся, а она сразу на стартовую площадку кинулась.

– Я не могу ждать! – закричала Татьяна. – Я боюсь ждать! Если с ним что-то случилось, я… я…

– Не волнуйтесь, Таня, – попытался я успокоить ее, но она вырвала руку, вспыхнула и резко спросила:

– Что вы меня Таней называете? Вам Никифор сказал, что меня Таней зовут? Я вас в первый раз вижу!

– Успокойтесь, Лена, – вмешался мужчина со шрамом.

Я даже не удивился тому, что Таня оказалась Леной. Во мне судорожным комком трепыхалось ожидание Событий. Такая перемена действующих лиц вполне соответствовала обстановке.

Романенко неслышно тронул за рукав. Кивнул в сторону внешней диафрагмы. На терминале рядом с ней было видно, как тянутся к «лайбе» сервисные штанги; выполз, извиваясь, толстый красный силовой кабель и впился в разъем.

– Готовят к выходу, – шепнул Сергей. – Станция заработала!

Через несколько минут внутренняя диафрагма раскрылась, в проеме возникли Алан и Кузьма.

– Извинения всем! – сказал Алан. – Просьба немного отдохнуть в медотсеке. Эта просьба не моя, а Совета Управителей.

Мужчина со шрамом, небрежно привалившийся к стене, выпрямился.

– Сергей, проводи в медотсек, – обратился Алан к Романенко. Пожилой мужчина в домашнем костюме подошел к Алану.

– Я знаю, где медотсек. Могу провести.

– Спасибо! Только никому… Понимаете?

– Что вы волнуетесь, молодой человек! – спокойно ответил мужчина в домашнем костюме. – Мы же не дети.

– А вы? – спросил Алан мужчину со шрамом.

– Мне срочно нужно к жене, на Литий-Юг.

– Чем помочь вам? – поднял брови Алан.

– А вот этим, – ткнул мужчина пальцем в сторону терминала. – Вы же собираетесь лететь на Красную!

Лыков крякнул, но ничего не сказал, укоризненно взглянув на Алана. Алан пошевелил губами и спросил:

– Вы кто?

– Кристофер Барток. Южная шапка, исследователь фирна.

– Но… – замялся Алан, поглядывая на Лыкова.

Кузьма подошел к Бартоку, оглядел его с ног до головы, буркнул «ладно» и обратился ко мне:

– Будем прорываться на станцию наведения.

– Заработала? – спросил Романенко.

– Нет, – ответил Алан.

– А как же… – начал Романенко, осекся, подскочил к Алану и негромко проговорил: – С ума сошли, разобьетесь в прах!

– Отставить! – вдруг гаркнул Лыков.

Романенко вздрогнул от неожиданности и выпустил рукав Алана.

– Совет Управителей поручил… То есть попросил меня уточнить обстановку, – внушительно сказал Кузьма. – Неограниченные полномочия, хм, – он закашлялся. – В общем, разведгруппа из двух…

– Трех! – перебил я Кузьму.

– Я с вами! – немедленно вмешался Барток.

– И я! – сказал Романенко. – Иначе не выпущу. Четырнадцатый параграф. В случае отказа станции наведения диспетчер имеет право…

Алан посмотрел на часы, подошел к терминалу.

– Марченко, начинай вывод.

Диафрагма раскрылась. Алан, не оборачиваясь, вошел в рукав, за ним быстро последовали Барток и Кузьма.

Романенко шепнул мне: «Ох и шмякнемся мы вдрызг!» – и мы пошли за ними. Оболочка рукава мягко проседала под ногами. Алан сел в водительское кресло, оглядел управление, пошевелил пальцами и со словами «все позабыл» осторожно тронул несколько полос.

«Лайба» медленно отплыла от причала и вышла в створ.

– Неужели аварии не предусмотрены? – спросил Барток.

– Предусмотрены, – ответил Сергей. – Только уже лет десять не было случая, чтобы станция отказала. Где-то на орпеке лежат вкладыши с автонаведением, но кто их сейчас найдет? На «Зустриче» бедлам, склады уплотнены, людей некуда размещать.

– Как же мы сядем?

– Задницей, – сказал Алан. – Не задавайте глупых вопросов, исследователь фирна. Вы хорошо знаете местность у Южной шапки?

– Н-не знаю…

– Слушай, Алан, – сказал я, – месяца полтора назад в трех километрах от Леонова выжигали полосой степь. Километров десять – идеальная площадка. С воздуха должна хорошо просматриваться.

Алан нагнулся над планшетом. Тонкие зеленые линии рельефа и координатная розовая сетка слегка подрагивали.

– Здесь! – сказал Алан, уперев палец в планшет. – Ну, пошли помаленьку.

Сели благополучно. Но не у Леонова, а в ста километрах от него. Виноват был я. Заметив длинную темную полосу, вскричал: «Вот она!» – схватил Алана за плечо. Алан послушно кинул машину с пятикилометровой высоты вниз. Сели на подушке. Это была недавно выжженная полоса, только не у Леонова, а в джунглях, почти в самом центре Парфюмерного леса.

Алан сообщил на орпек координаты. Открыл люк, вылез на выжженную рыхлую почву, понюхал воздух.

– Отвык! Ну, вперед!

– Кто знает дорогу? – спросил Кузьма.

– Полоса выведет к стройплощадке, – ответил я. – Если к сорок девятому квадрату, то недалеко. Если к пятьдесят второму – дальше. За день в любом случае дойдем, если не съедят.

– Не должны, – сказал Лыков.

Идти было легко – вес поменьше, и сезон ветров позади. Но дыхание джунглей чувствуется. Я-то выдержу одуряющий воздух, а вот как Лыков?

Кузьма шел молча. Разговор начал я.

– Быстро ты с Советом договорился.

– Да. Молодцы! Я боялся, начнут мусолить, но нет, раз-два, назначили меня, то есть попросили разобраться на месте, почему нет связи со станцией. Я им про мятеж, а они просят не спешить с выводами. Действительно, ввалились в слезах, одни говорят одно, другие – другое…

– Что говорят? – не понял я.

– Ну, седой рассказал про заложников, девчонка про своего жениха, кто-то про взрывы на стройках… В общем, когда у меня картинка сложилась, я рванул на «лайбу». А они за мной!

– Ох, Кузьма… – только и сказал я.

Плохо дело. Все кончится мыльным пузырем, похлеще, чем у Прокеша. Тот хоть Совет Управителей своими идеями не пугал. Удивил меня Кузьма – из-за слухов поднял такой шум! На стройке могла случиться авария. Одновременно вышли из строя линии связи. Неразбериха, слухи – а ему показалось!.. Но почему Совет Управителей разрешил рискованную высадку?

Я словно искупался в ледяной воде. Приподнятое настроение и ожидание Событий мигом слетели. Устал я от разочарований. Прокеш, а теперь вот Кузьма… От Вацлава заразился, что ли?

– И все-таки они не удивились, – проговорил Кузьма.

– Кто? – равнодушно спросил я.

– Ну, в Совете. Один был на Миронова похож, мне даже показалось, что он обрадовался. Он мне насчет полномочий и сказал. Хотя, сам понимаешь, Алан лучше разбирается в местных делах.

Я пожал плечами.

– Учли твое военное прошлое…

Кузьма коротко хохотнул, потом задумался.

– Ладно, разберемся на месте.

Через два часа мы вышли к краю полосы. Недалеко, за чащей, виднелись сегменты большого купола.

– Вроде он цел, – сказал Алан, вглядываясь в купол, – а вовсе не взорван.

– Если я ошибся, это тоже хорошо.

Я шумно вздохнул. Полоса сужалась, джунгли подступали ближе и ближе. Последнюю сотню метров пришлось продираться сквозь стену растений, перелезая через лианы, карабкаясь по огромным вздутиям стволов, исколов руки об остроконечные жесткие листья.

Кое-где свисали гроздья лимонных ягод, еще с прошлого сезона. Чуть сморщенные, потемневшие, они не так вкусны, как свежие, но жажду утоляют. Сорвал несколько ягод и сунул в карман. Через несколько шагов попалась еще одна гроздь, которую не успели склевать воробьи. Я дернул ее, на меня посыпались синие муравьи, крупные, каждый с ноготь. Здешние муравьи не кусаются. Симпатичные синие работяги. Аккуратно стряхнул их на лиану. Они сбежались в кучу и замерли, шевеля антеннами. Я подмигнул им и полез дальше, в проход между стволами, туда, где мелькала оранжевая куртка Романенко. За моей спиной раздалось оживленное щелканье. Оглянувшись, я увидел пару воробьев, деловито расправлявшихся с муравьями. Один воробей, размером с земного голубя, поднял голову, дружелюбно посмотрел на меня и пару раз лихо свистнул. Благодарил за обед, что ли?

Я вылез на маленькую поляну и уперся в спину Романенко. Рядом настороженно замер Алан. Кузьма и Барток влезли на ствол.

– Чего испугались? – спросил Романенко.

Алан показал на медленно вздувавшийся перед нами бугор. Из-под опавших листьев и кусков коры показалась почва.

– Дальше пойдем как по дороге, – весело сказал Романенко.

Алан хлопнул себя по лбу и рассмеялся.

– Совсем забыл!

Бугор лопнул, из развороченной почвы блеснул немигающий глаз, потом появилась голова, и вот метр за метром начал выползать уж. Романенко подскочил к голове, пару раз пнул, направляя к площадке. Уж послушно пополз в ту сторону, раздвигая мощным, двухметровой толщины телом ветки и лианы, подминая кусты. Мы быстро пошли за ним, пока не распрямились кусты.

Кузьма вытер вспотевший лоб и негромко сказал мне:

– Ты бы хоть предупредил…

– Это уж, – пояснил я. – Змея такая.

– А я думал – это смерть наша! – сердито отозвался Кузьма.

– Они не опасны, – сказал Алан. – На них дети катаются.

– А гадюки такие есть? – спросил Кузьма.

– Они все неопасные, – ответил Алан. – Все.

На строительной площадке уж поднял голову, потом испуганно дернулся и ввинтился в почву. Через минуту это чудовище скрылось, оставив после себя осыпающуюся дыру.

На квадрате было тихо и непривычно.

– Сегодня что, пятница? – спросил я у Бартока.

– Среда. – Он понимающе взглянул на меня.

Рабочий день, а на площадке никого нет. Если на шахте большой прорыв, то могли снять всех. Вдруг захотелось, чтобы Кузьма ошибался, и черт с ними, с событиями, с какой буквы они бы ни начинались. Не нравилась мне тишина на стройплощадке.

Потом настроение совсем ухудшилось. Беспорядочно разбросанные манипуляторы, ни одной тяжелой платформы, нет колесников, оснастка валяется… Словно все побросали в спешке и ушли.

Рядом с пластиковыми времянками лежала опрокинутая малая платформа с синими четверкой и девяткой на корме.

– Это сорок девятый квадрат, – сказал я. Алан стоял, задрав голову.

– Что там? – спросил, подходя, Кузьма.

Наверху, там, где шел первый ярус, на светлом фоне эмалита черным провалом зияло большое отверстие с изломанными краями, как будто несколько плит обвалилось.

– Вон еще одна, – тихо сказал Алан.

Вторая дыра была еще безобразнее. Неопрятно торчали перекрученные лапы крепежа, одна плита висела на монтажных болтах.

– Девушка говорила, что монтажников предупредили, – сказал Кузьма. – Дали им несколько минут, а потом начались взрывы.

– Я себе иначе представлял взорванную станцию, – отозвался Алан. – Думал, здесь все разрушено.

Романенко кругами ходил по площадке, заглянул в окна времянок, обошел платформу, вернулся к нам и сказал:

– Никого нет. Бросили все и ушли.

– Так! – Кузьма почесал щеку. – Давайте и мы двинемся.

– Подожди, Кузьма, – вмешался я, – на платформе доберемся.

– У нее кабина разворочена, – возразил Романенко.

Да что здесь в самом деле произошло? Я подошел к ближайшему головному модулю, откинул колпак. Манипулятор в порядке, только почему-то брошен посреди площадки, а рядом, сложив конечности, сиротливо и беспомощно валяются ведомые. Прямо кладбище вымерших ящеров. В кабине двоим можно, тесновато будет, но ничего.

– Сергей! – позвал я.

Романенко ушел к рухнувшим плитам и не услышал меня. Я захлопнул колпак и пошел к нему, считая по дороге головные модули – желтый, синий, красный… Три головных – неплохо, по двое влезем и доберемся быстро. Не за час, конечно, но и не за день. Сергей был спасателем, значит, сможет вести, а вот как Алан – не знаю. Ну, провести манипулятор по дороге – дело нехитрое.

Я подошел к Сергею.

– Слушай, ты «гекконы» водил… – Увидел остановившийся взгляд, посмотрел в ту же сторону и вздрогнул.

Он лежал, уткнувшись лицом в пыль и строительную труху. Руки со сжатыми в кулак пальцами прижаты к голове. Рядом валялась смятая каска. И тут же – обломок плиты. Кровь на волосах и одежде запеклась, почернела. Я присел, перевернул его на спину. Крови на лице нет. Открыты неживые глаза. Никифор.

– Сюда, – тихо сказал Сергей, потом закричал: – Сюда, скорей!..

Машины шли ровно, плавно покачивая стабилизаторами. Сбоку от меня, прижавшись к колпаку, неудобно расположился Кузьма. Я, как мог, сдвинулся в сторону, но голова его все равно упиралась в поручень.

За нами шла машина Сергея, к нему впихнулся Барток. Алан вел машину сам.

За поворотом на машину прыгнул большой кольценог. Манипулятор слегка присел, выпрямился, я, не прерывая движения, стряхнул вцепившегося зверя второй правой лапой. В заднем обзоре я увидел, как кольценог приседает для прыжка, но тут подошедшая машина Сергея наподдала ему колпаком и отбросила в сторону. Кольценог вспрыгнул на ствол, беззвучно оскалился и исчез в зарослях.

Кузьма от неожиданности замер с поднятой рукой, медленно опустил ее и, переводя дыхание, сказал:

– Заик у вас на Марсе много? Вот ведь тварь жуткая!

Я улыбнулся. Но если бы он выскочил на нас в джунглях…

– Как там Прокеш? – спросил Кузьма, успокоившись.

– Плохо. У него, знаешь…

– Знаю. Я недавно с Виктором Тимофеевичем говорил, он рассказал.

– Разве Миронов в курсе?

– А как же! Прокеш с ним говорил перед вашим налетом на Сеть. Потом старик хотел с ним связаться, но не успел, вы уже улетели. Он отыскал Карамышева, тот ему все и рассказал.

– Откуда он узнал о Глебе?

– Прокеш сказал, что ты нашел сетевика, ну а ему много не надо. Он его вычислил.

– Глеб очень сердит на меня?

– За что? – поднял брови Кузьма.

Я вздохнул. Не рассказывать же ему, как Глеб вышел ночью в наш сад подышать воздухом и обнаружил меня с Дуней на скамейке. Мы просто разговаривали, но для Глеба это оказалось достаточно. Он тихо сказал «извините», вернулся к себе, а утром выяснилось, что ночью он уехал. Бабушка с подозрением смотрела на меня, а я растерялся. Обидел гостя! Впрочем, и гость хорош! Вместо того чтобы подключиться к безобидному разговору, он решил обидеться – и обиделся! Подумаешь, слегка обнимались…

Утром Дуня узнала, что Глеб уехал, пожала плечами и сказала, что это его дело, а сама она побудет у нас еще несколько дней. Если бы не заказанные места и не Прокеш!.. Словом, мы договорились встретиться после моего возвращения.

– Миронов считает, что Прокеш действительно нащупал что-то. Но перемудрил, зафантазировал. Слишком изощренно!

– Может быть, – вяло согласился я. – Как говаривали в старину: стрелять из пушки по воробьям.

– Верно, – согласился Кузьма. – Хотя почему бы не пострелять, если снаряды казенные!

Лес кончился, машины вышли в степь. Из-за горизонта выдвинулись пирамиды терриконов Леонова.

– Слушай, а ты в нас не разочаровался? – спросил я. – Ты же мечтал, наверное, о будущем, нас какими-то представлял…

– Нет.

– Что – нет?

– Не до вас было мне, – отозвался Кузьма и заерзал.

– Осторожно, ты меня пинаешь!

– Извини! Мечтать, понимаешь, времени не было! Жили трудно, дома помогать надо, а я учиться хотел, рисовал неплохо… Ну а в колхозе не очень-то порисуешь! Потом война началась, стрелять надо было, а не мечтать. Мечтатели все больше стрелки на картах рисовали…

Кузьма говорил возбужденно, воздух действовал на него.

– Слушай, Миронов что-то хотел Прокешу передать, – вдруг перебил он себя. – У меня на бумажке записано, боялся забыть.

Он изогнулся и вытащил из кармана смятый листок.

– Так, что я написал?.. Ага, не обязательно, чтобы носителем зла была фиксированная информация. Можно модулировать традиционные нефиксированные структуры. Не только миф, но и любой передаваемый изустно текст может быть носителем черного логоса.

– Что это значит?

– А черт его… Постой, ну-ка останови!

Мы выбрались из кабины. Я с облегчением потянулся. Подошли манипуляторы Алана и Сергея.

– Почему стоим? – спросил Алан.

– Не спеши! Где станция наведения?

Алан пожал плечами. Романенко осмотрелся и уверенно ткнул пальцем в сторону еле видных отсюда невысоких строений.

– Значит, так, – продолжал Кузьма, – я и Арам идем прямо. Сергей через несколько минут обходит справа или слева, а ты, Алан, подберись поближе, заляг где-нибудь и жди.

– А я? – спросил Барток.

– Вы к жене собирались… – начал было Кузьма, но тут увидел лицо Бартока: – Извини, друг, глупость сказал. Ты давай с Сергеем, только у станции вылезешь и пешочком к ней, не торопясь.

– Дальше что? – хмуро спросил Алан.

Сергей тоже был мрачен, да и все мы чувствовали себя скверно. Вначале все было интересно, я бы даже сказал – весело. Мы вслепую садились, рискуя вдребезги расшибиться, и потом с шутками и прибаутками продирались сквозь джунгли, которые в любой миг могли обрушиться на нас клыками и когтями многочисленных ее кровожадных хозяев, – какое-то легкомыслие овладело нами. Постепенно запал первых минут иссяк, а потом, когда выяснилось, что Кузьма да и все прибывшие в спешке на орпек пассажиры «лайбы» ничего толком не видели, пришли сомнения.

Еще у строительной площадки Алан высказал мне свои сомнения. Любое выступление должно иметь конкретные цели, а какие здесь могут быть цели, несовместимые с общечеловеческими? Я предвкушал большой конфуз. Сомнения Алана мне казались оправданными. Ну, какие-то трения между Красной и Зеленой всегда были, но они упирались в экономические дисбалансы, в мелкие споры по поводу ресурсов и кадров.

Но когда мы нашли Никифора и перенесли его тело во времянку, завернув в большой кусок раппера, стало ясно, что шутки кончились, на планете дело нечисто. А я вообще мучился раскаянием. Вот они, События! Но зачем мне события, начавшиеся смертью юноши? Возможно, случайной смертью. Но слишком много случайных смертей за этот год!

Между тем Кузьма держал военный совет.

– Мы пойдем напрямик. Одновременно Сергей прорывается на станцию с противоположной стороны. Кристофер высаживается и ведет наблюдение. Если мы не проходим, то Алан подбирает Кристофера и отходит сюда, в степь, а потом назад, к «лайбе».

– А вы? – спросил Барток.

– Видно будет. Слушай, – обратился Кузьма к Алану, – на ту же полосу нельзя еще раз сесть?

– Такая посадка удается раз в жизни одному из тысячи, – кривя губы, сказал Алан. – Ни один водитель садиться без станции наведения в таких атмосферных потоках не имеет права.

– А на черта тогда водитель? – рассердился Лыков.

– На всякий случай. Если не сработает система ввода или срочно необходимо снять «лайбу» с орбиты. С орпека на орпек тоже вручную ведут.

Кузьма махнул рукой и полез в кабину. Я за ним. Непонятно, зачем Совету понадобилась станция наведения. Не проще ли связаться с местным управительством и выяснить, в чем дело? Если здесь беспорядки, то чем поможет станция связи? Ну, посадят еще пару-тройку «лайб», а что дальше?

Машину я вел медленно, а когда до станции оставалось километра полтора, Кузьма попросил остановиться.

Сергей сообщил, что станцию обошел, ничего подозрительного не заметил. Кузьма спросил, что он считает подозрительным. Сергей хмыкнул в ответ. Алан сказал, что он вообще ничего не видит.

– Тогда вперед на полной скорости! – скомандовал Кузьма. Территория станции огорожена невысоким сетчатым барьером, ворота раскрыты, на площадке три «лайбы». Рядом стоянка колесников местных линий, там всегда толпился народ – встречали, провожали, улетали… Никого!

Перед диспетчерской башней я круто развернул машину на задней лапе и выключил питание.

Кузьма выскочил и зигзагами побежал к входу. Я сказал Алану и Сергею, что мы уже на месте, вышел и спокойно пошел к Лыкову, прижавшемуся к стене у входа.

Кузьма делал мне рукой странные жесты, то ли предлагал ползти, то ли бежать. Я подошел к нему.

– А если бы тебя сверху? – грозно прошептал он.

– Кто? Чем? Никого здесь нет. Пошли. – И я двинулся внутрь.

Кузьма сплюнул и пошел за мной.

Лифт работал. Мы поднялись наверх, в застекленный ярус диспетчерских пультов. Вход в центральную пультовую открыт.

Кузьма заглянул туда и поманил меня пальцем. В помещении перед раскрытым кубом транспьютера сидел крупный мужчина и ковырялся в нем мигающим пробником. Кузьма вошел, пропустил меня и кашлянул.

Мужчина поднял голову и расплылся в улыбке:

– Привет, Арам! Рад тебя видеть! О, и Кузьма здесь? Здорово, ребята! Какими ветрами?

Миша Танеев…

Просыпаюсь от звуков непонятной речи…

Мне снилось тяжелое, низкое небо и деревянные облака. К облакам гвоздями прибиты веревки, длинные, донизу. На концах большие куски ваты. Бреду по наклонному дощатому полу, вата удушливо тычется в лицо, липнет, раскисает, превращается в холодную слизь. Сон повторяется, но теперь белые хлопья подвешены высоко, и с каждого комка вниз падают буквы, складываясь в имена: Валентина, Прокеш, Кузьма, Коробов, Римма… «Что это?» – хочу спросить я, но выдавливаю из горла лишь тихое сипение. «Это память!» – отвечает знакомый голос. Я оборачиваюсь, но за моей спиной никого нет, только трещины в полу растут, змеясь, расползаясь. Я кричу, бегу, спотыкаюсь, падаю.

Просыпаюсь от звуков непонятой речи.

События закружились вихрем, понеслись бешеным ветром, и воспоминания свились в клубок со многими концами. За какой ни потяну – вытягиваю одно и то же. Все прошло, и все вернулось.

Я стараюсь упорядочить происшедшее, но детали выпадают из памяти. Иногда вся картина высвечивается до последней черты, словно озаренная вспышкой. Но в основном это черно-белая графика. Канва. Контур. Линия. Вспышка – картина, вспышка – рисунок…

После встречи с Мишей у меня внутри все словно сжалось. И тогда же необъяснимая уверенность в разлуке, потере затопила меня. Как в ушедшие времена – промзона, детство, мы вцепились друг в друга, и родители не могут нас оторвать, машины гудят, отец торопит, но не вмешивается, мать и Кнарик оттаскивают меня, а Мишу увещевает его дед…

Танеев так вразумительно и не объяснил, что он делал у транспьютера. Он рассказывал, что сгорел куб, а запасной куда-то сгинул, на складах хаос, после начала строительства не успевают ставить новые хранилища, а техника и материалы идут потоком, и надо бы сначала спросить здесь, что требуется в первую очередь, а что вообще никому не нужно. А потом он немного помолчал и добавил, что оказался здесь случайно, его попросили побыть на станции, пока ищут транспьютеры.

На вопрос, что происходит на планете, Миша поднял брови, а когда Кузьма прямо спросил, не слышал ли он о взрывах, диверсиях, заложниках и тому подобном, помотал головой. Миша и в школе был неумеренно правдив, за что его иногда коллективно бивали. Врущего Танеева я не видел никогда, но сейчас был уверен, что он врет. Мир начал медленно переворачиваться с ног на голову. Врущий Танеев – до этого надо было дожить!

Мы спустились вниз, Миша вывел из ангара малый колесник, буркнул: «Давайте подвезу» – и полез в кабину. Тут одна за другой в ворота ввалились машины Алана и Сергея и встали рядышком.

Всю дорогу Танеев молчал.

В кабинете Управителя было человек десять. Алан увидел знакомого и подошел к нему. Романенко сел на диван и закрыл глаза, а Барток ушел на связь поговорить с женой.

Я спросил в пространство, где Управитель. «Его нет, – пояснил чей-то голос. – Он неделю назад улетел на Зеленую отдыхать».

Присев рядом с Сергеем, я вслушался, но в криках ничего не разобрал. Потом все замолчали, и стало слышно, как Кузьма и незнакомый высокий наладчик рычат друг на друга.

– Как так ничего не произошло? – Кузьма почему-то хлопает ладонью по своему боку. – Все станции фазоинвертора взорваны – это, по-вашему, ничего?

– Тысячу раз ерунда! – басом гудит наладчик. – На одной станции в двух местах слетели плиты, и все!

– Нет связи, нет приема транспорта!

– Ну, перебиты силовые кабели, их восстановить – раз кашлянуть, а что до посадочного хаоса, так у них никогда порядка не было. Так что это не наша забота.

– У вас человек погиб на стройке – это чья забота? – тихо спрашивает Кузьма, и все взрываются вопросами: кто, где?..

Выяснили, что погибший из новопоселенцев. Все жалеют, всем стыдно, что не заметили и оставили, а один, пожалев, заметил, что опытного монтажника не понесло бы под плиты, так ведь присылают молодняк зеленый…

Из разговоров я понял, что строителям объявили, что через несколько минут взорвут станцию, и предложили немедленно покинуть ее. Все восприняли это как дурацкий розыгрыш. Но тут грохнул первый взрыв. Естественно, монтажники мгновенно оказались внизу, внутренние работы тут же свернули, а когда грохнул второй взрыв, народ кинулся к платформам и колесникам. И теперь вот ждут, когда выяснится, что все это означает и с кого будут снимать голову.

– С кого? – спросил Кузьма. – Кто объявлял о взрывах?

Тишина.

Танеев переводит взгляд с высокого на Кузьму, поднимается и выходит из помещения.

– Почему вы не схватили… диверсантов? – продолжает Кузьма. Никто не отвечает.

– Понятно, – кивает головой Кузьма. – Значит, ваши дети действительно взяты заложниками?

Снова молчание, а потом негромкий смех.

– Самое страшное – это слухи! – назидательно говорит высокий. – Недавно «лайбу» угнали в панике, так спешили, что из туфель выскочили. Они вам рассказали про детей?

Кузьма краснеет.

– Если пользоваться вашей терминологией, – продолжает высокий, – то скорее всего мы заложники у детей.

Я поднимаюсь с дивана и подхожу к высокому.

– Кузьма Лыков является представителем Совета Управителей. Будьте добры, введите его в курс происходящего.

– Ничего серьезного… – начинает высокий, осекается под тяжелым взглядом Кузьмы, машет рукой и тоже выходит из комнаты.

– У него дочь там, – говорит один из присутствующих. – А сын Танеева транс спалил. Заигрались ребята!

– Они не играют, – возражает другой.

Кузьма пододвигает к себе стул, садится.

Память освещает вспышкой: он сидит, чуть сутулясь, положил руки на стол, на лице рыжая щетина, глаза прищурены, яркое пятно – синяя полоска на комбинезоне, заляпанная желтыми пятнами, – раздавил ягоды в зарослях. И еще немного дергались уголки губ, словно еще миг, и он расхохочется.

Идет странный разговор. Кузьма настойчиво спрашивает, что натворили дети, чьи дети, почему взорваны станции, а ему так же настойчиво в ответ, что станции не взорваны и заделать дыры можно быстро. А дети – они дети и есть, а станции – пустяки, еще надо разобраться, на что они нужны, а вот то, что дети на реактор пробрались, – скверно. Лучше с ними по-хорошему… Я чувствовал, как добела накаляется Кузьма, но не вмешивался. Сидел, словно завяз в смоле и не было сил пошевелиться. Наверно, я заболевал.

Алан подходит к Лыкову и кивает в сторону выхода. Кузьма поднимается и, ничего не говоря, идет к выходу. Стряхиваю с себя оцепенение и выхожу следом.

На узле связи никого нет. И Бартока нет. Пусто.

– По норам спрятались! – говорит Кузьма. – Они тут все с ума посходили!

– Хуже, гораздо хуже, – отвечает Алан. – Я бы предпочел, чтобы с ума сошли мы. Это лучше, чем мятеж детей.

Вот что ему удалось узнать: пару дней назад внезапно и, как уверяют местные жители, совершенно неожиданно несколько десятков детей захватили ближайший атмосферный реактор и заблокировались там. Одновременно по всей планете были совершены попытки вывести из строя станции наведения, причем и удачно! Сейчас по всем складам ищут транспьютеры, кажется, уже нашли. Пока довезут, пока установят – пройдут часы. Никто не понимает, как дети сумели подготовить и провести такую дикую акцию. По крайней мере, уверяют, что не понимают.

На вопрос, кто же именно захватил реактор, отвечали уклончиво. Вроде бы подростки из старших классов, а поскольку исчезло и несколько учителей, то скорее всего их прихватили с собой дети. Но это уже из области слухов. Обстановка на планете спокойная, даже ненормально спокойная. Возможно, большая часть населения и не подозревает о событиях. А здесь, в Леонове, как раз неспокойно – дети, проникшие на реактор, отсюда. Алан уверен, что кое-кто из местных знает, зачем они пошли на это. Возможно, знают все, но это только догадки, к тому же оскорбительные для местных, поэтому Алан воздержится от их развития в версию.

Выяснилось, что связь с детьми есть, но они отказываются говорить с кем-либо, требуют прямой линии с Советом Управителей. Сожгли транспьютеры, а теперь требуют… Дети! Поэтому и спешат заменить трансы. У кое-кого из присутствующих дети там, на реакторе. Но родители почему-то не очень обеспокоены, их больше волнует, как скоро они выйдут на связь с Советом и изложат свои требования.

– Какие требования? – спросил Кузьма.

– Сейчас узнаем! – Алан набрал код.

На терминале возникла девочка с голубыми глазами.

– Вы кто? – спросила она вместо приветствия.

– Послушай, девочка, – начал было Алан, но она его нетерпеливо перебила:

– Вы с Зеленой?

– Можно сказать, что так…

Но тут Алана отодвигает Кузьма и обрушивается на нее:

– Вот что, пигалица, ну-ка позови кого-нибудь из взрослых!

Девочка щурит глаза и поджимает губы.

– Теперь я знаю, что вы оттуда! – говорит она, а я вспоминаю, где ее видел.

Она учится в классе Валентины.

– Вы почему безобразничаете? – спрашивает Кузьма.

– Минутку, – деловито говорит голубоглазая, – сейчас мы все скажем…

Она исчезает, а на ее месте появляется… Арчи Драйден. Я подхожу к терминалу, он узнает меня, улыбается, но тут же становится серьезным, хмурится.

– Здравствуйте, дядя Арам!

– Здравствуй, Арчибальд! – отвечаю. – Во что играете?

Он смотрит поверх головы и торжественно вещает:

– Скажите Управителям, что мы требуем немедленно прекратить строительство фазоинвертора!

Алан чуть со стула не упал.

– Что вам сделал плохого фазоинвертор? – спросил он.

– Человечество не готово на равных встретиться и говорить с… другими, и поэтому…

– Кто тебе сказал такую глупость, мальчик?

Арчи надулся и сердито сказал:

– Вы передайте Управителям, а потом, потом…

– Вы уже остановили строительство, – вмешался Кузьма. – Что еще у вас? Все?

– Нет. Второе, мы требуем, чтобы мы управляли Марсом на равных правах с Зелен… с Землей.

– Кто же вас лишал такого права?

– Мы сами будем решать, что и где строить, кого принимать, вопрос об освоенцах должен решаться здесь, так будет справедливо.

– Кто это «вы» – ты и твои одноклассники?

– Нет, в первую очередь, конечно, взрослые. Но и мы должны принимать участие в обсуждении. Это тоже будет справедливо.

Два раза подряд он повторил – «справедливо». Как часто я слышал это слово в семейной жизни!

Я подсел ближе к терминалу и спросил у Арчи:

– Извини, я отвлеку тебя. Ты в этом году кончаешь школу?

Он настороженно кивнул.

– Как дела у отца?

– Хорошо.

– Слушай, а Митя Танеев у вас? Его отец беспокоится…

– Не беспокоится, – отвечает Арчи. – Митя пять минут назад говорил с отцом.

– Ну, прекрасно. Да, – начал я небрежно, несколько даже лениво, – если тебе не трудно, позови-ка тетю Валю.

И настороженно замираю.

– Зачем ее звать? – удивляется Арчи. – Она… – Осекается, смотрит виновато вбок и сквозь меня.

– Чего там, Валентина, – негромко говорит Кузьма, – стыдно учителю прятаться за спины учеников. Некрасиво!

– Вот ты и ошибаешься, Кузьма, – говорит Валентина, возникая на месте Арчи. – Я не прячусь. Просто не вмешиваюсь. Они достаточно умны, чтобы решать проблемы лучше нас.

– С каких пор захват атмосферного реактора стал предметом школьной программы? – спрашиваю я.

– А, здравствуй, Арам, – спокойно отвечает Валентина. – Может, ты объяснишь Кузьме, что учитель должен быть рядом с учениками всегда, и особенно в такой час?

– Попытаюсь. Но, может быть, ты объяснишь нам, чего добиваются твои подопечные и что означает безобразие с реактором?

Она несколько секунд оценивающе смотрит на меня, а мне хочется выть от обиды и кричать: «Обманули! Обманули-и-и-и!»

Но я подавил свой крик, а в глазах Валентины вспыхнул огонь, и она заговорила. Ее слова неслись все быстрее и быстрее, сливались в гул, вместе с тем я прекрасно различал и понимал все слова.

Говорила она о ненужности фазоинвертора, о чудовищной растрате сил и ресурсов, о напрасных жертвах во имя опасных, да, опасных идей контакта. Ничего хорошего контакт не принесет и принести не может, поскольку люди явно отстают в техническом развитии от тех, чей зонд был найден, а если бы не отставали, то нашли бы зонд землян в их мире, а чужой всегда остается чужим, даже если это и разум. И вообще любой контакт между разумами есть экспансия. Культурная, идеологическая, экономическая – не важно какая, но экспансия. Голый энтузиазм не окупит и миллионной затраты на звездную экспедицию, а потому если не ожидаются пряности, рабы, сырье или на худой конец новые территории для освоения, жизненное пространство, то никто не даст и ржавого болта на строительство корабля. А встреча разумов неизбежно кончится доминированием одного над другим, как бы это утешительно ни называли: сотрудничество, дружба и тому подобное.

Я хотел возразить, что она немного спутала эпохи, веков так на пять-шесть, если не больше, но остановить ее было невозможно. От чужого разума она перешла к чужакам на Марсе, и вновь я слышал об однородности здорового организма, о ненужности инородных тел, о необходимости строгого отбора приезжающих, а лучше всего вообще на несколько лет прекратить насыщение планеты плохо обученными людьми без квалификации.

О справедливости она говорила, о том, что Марс должен решать свои дела сам и выбирать Управителей сам по своим критериям. В первую очередь они снимут возрастной ценз, и молодые наконец получат свой голос в управлении. Она рассказала о планетарной программе, разработанной здесь, на Красной. Да, все люди – одна семья, говорила она, но нельзя же вечно жить в коммунальной квартире. И разве не будет лучше, если каждый член семьи будет иметь свой дом и будет хозяином своего дома, разве не возрастет уважение друг к другу…

– Да кто же вас не уважает? – спросил Кузьма.

Она холодно посмотрела на него и заявила, что сейчас они будут не просить, а требовать. Для начала – автономию. Если Земля собирается вступать в сомнительные контакты невесть с кем, на то ее воля. Но здесь, на Красной, будет оплот человека и человеческого. Это план на завтра. Что же касается сегодняшних забот, то они ликвидируют позорную систему стратификации, построенную на более чем сомнительных тестах. Долой расслоение школ, деление учеников на лучших и худших. Равные права и равные возможности для всех без исключения. Слабые только подтянутся среди сильных, а сильные помогут слабым. Но здесь не будет сильных и слабых. Все будут равны, потому что каждый найдет себе дело по душе, и каждый получит естественное воспитание. Он будет сыном, а не пасынком природы…

– Знакомые песни, – прошептал за спиной Алан. – Пусть мне натрут уши песком, если здесь не гуляли экологисты.

Я ничего ему не сказал, а Валентина тем временем, глядя расширенными глазами перед собой, говорила, говорила. Она обращалась к нам, к нашему здравому смыслу, призывала внимательно всмотреться в холодный рациональный быт, ужаснуться ему. Тут словно впервые увидела меня, улыбнулась и продолжала не звенящим от напряжения, а ласковым, мягким голосом:

– Бегите из-под тени деревянных облаков к настоящим деревьям и травам под настоящими облаками.

Она помнила мой сон и мой рассказ о нем. Но вот снова голос ее поднялся высоко, и снова она обличала и клеймила, требовала справедливости, обещала превратить Марс в подлинное братство людей по духу, по крови, по цели. В противном случае, спокойно заключила она, они заявят о себе так, что все содрогнутся! Если мир настолько туп и прожорлив, что не может услышать голос разума, то они принесут себя в жертву, если это единственный способ всколыхнуть тихое болото!

И замолчала.

Алан смотрел на нее с восхищением.

– Послушайте, – сказал он нам, – они, конечно, круто завернули, но решать Совету. Надо срочно передать…

– Ты все сама придумала или кто помогал? – спросил Кузьма. Валентина повернула голову и что-то сказала в сторону. Мы услышали слабые шаги, треск затягивающейся перепонки.

Она говорила не только для нас, догадался я, возможно, что в первую очередь не для нас. А теперь отослала ребят.

– Извини, Кузьма, а почему ты вмешиваешься в дела, не имеющие к тебе отношения?

– Ты же вмешалась!

Лицо Валентины исказилось от гнева. Слова ее стали жестокими. И снова обличения, обвинения и приговоры… Досталось всем – равнодушным, заевшимся, консерваторам, не признающим естественного воспитания, досталось фанатикам контакта, к которым, по ее словам, не мешало бы присмотреться, почему это они с таким рвением идут на все ради сомнительной цели. Они могут быть носителями воли чужих, сознательно или бессознательно. А мы, вместо того чтобы объединяться перед лицом внешней опасности, не можем навести порядок в своем доме.

– Через сутки мы должны получить ответ, – сказала Валентина. – Если наши требования не будут приняты, мы взорвем реактор. И себя.

И отключила связь.

Алан, до сих пор смотревший на нее большими глазами, тихо спросил:

– Как это «взорвем»? Там же дети!

– Вот дети и взорвут! – ответил Кузьма. – Ты видишь, какие у них толковые учителя.

– Она больна! Бредит, – сказал я.

– Возможно, – отозвался Алан. – Но, по-моему, многие здесь сочувствуют этому бреду.

– Но как могут взрослые люди поддерживать эту безумную авантюру?

– Э-э-э, – горько протянул Кузьма, – читай историю. Бывало, и миллионы шли на убой, как агнцы на заклание. Правда, у меня такое ощущение, что наши агнцы сами пастырей ведут под нож!

Глава девятая

На станции наведения мне стало плохо. Голова кружилась, и билась болезненно одна и та же мысль: «Обманули, обманули…» Когда летел сюда, то упивался разочарованиями – все грандиозные сюжеты Прокеша остались только сюжетами. Но вот сейчас вроде бы начались События, и мне показали краешек тайны. Я потянул, и вылезла грязная тряпка.

Валентина сошла с ума. Безумие заразительно. Дети обезумели. Если это не безумие, то что?

Наверху, в пультовой, встраивают запасной куб транспьютера, обнаруженный в хранилище спортивного инвентаря. Через час обещали дать связь и наводку на «Зустрич».

Час прошел, второй…

Кузьма сидел сонный, временами вздрагивал, озирался и хлюпал себя по боку. Тряс головой. Криво улыбался: «Спать хочется!»

Наконец пошла линия. Кузьма связался с Советом и рассказал все, несколько раз я вмешивался, уточняя названия конкретных мест и имена людей. Нас выслушал сам Управитель Атанасов. Он выглядел усталым, я бы даже сказал, растерянным.

В конце Атанасов спросил, действительно ли дети или те, кто за ними стоит, могут пойти на взрыв реактора? Я и Кузьма синхронно пожали плечами, хотя и было это весьма неэтично.

– Хорошо, – сказал Атанасов, благодарю от имени Совета. Если можно, я хотел бы поговорить только с уважаемым Лыковым.

Я вышел. Странно. Хотя, возможно, у Атанасова есть сомнения, и он не хочет, чтобы эти сомнения передались мне. Кузьма мог напутать в оценках ситуации, а я в деталях.

Через несколько минут в коридор вышел мрачный Кузьма. Мы поднялись в пультовую узнать, как дела на «Зустриче». Диспетчер спросил, кто из нас Барсегян. Потом он отозвал меня в сторону и сказал: «От «Зустрича» к нам пошла «лайба», с орпека попросили, чтобы вы ее встретили. Минут через двадцать».

У меня не было сил гадать, что еще произошло. Что такое двадцать минут, когда я ждал столько лет и дождался… Но тут меня проняло, и даже головная боль прошла, – может, прав был Прокеш, сработала матрица! И сейчас снова начинается Великое Торможение, очередная попытка вернуться назад, на исходные позиции. Да, здесь сейчас самое место Прокешу, уж он бы развернулся!

Кузьма выслушал меня, мотнул головой и сказал, что хоть он всерьез не воспринимал завиральные идеи Вацлава, но сейчас готов поверить. Правда, его больше волнует не проблема зла, а как с этим злом бороться и по возможности одолеть его малой кровью. И еще, добавил он, за всяким абстрактным злом всегда стояли конкретные люди, готовые на этом погреть руки.

«Лайба» со свистом вынырнула из низких облаков и, описав большой круг, скользнула по длинной полосе, остановившись в диспетчерской зоне. На фоне пузатых транспортов, подвешенных к арочным бустерам, «лайба» казалась маленькой плоской рыбой.

После отбуксовки из нее вышло неожиданно много людей. Я и Кузьма медленно пошли навстречу. Кажется, это были спасатели. Правда, странная у них была форма, и у многих висели на плече недлинные узкие предметы в одинаковых чехлах.

– Вы Барсегян? – спросил подошедший спасатель. – Знаете, он искал вас по всему орпеку. Плакал, спрашивал людей, где его сын, называл вас. Медотсеки там все забиты, а он заявил, что вы здесь, на Красной, хотя ни от кого узнать не мог. Оставлять его на орпеке нельзя, там ситуация, близкая к панике.

Ничего не понимая, я машинально двинулся вперед. Два спасателя помогали идти еле переставлявшему ноги старику. Завидев меня, он вырвался, сделал несколько шагов на подгибающихся ногах, схватил за плечо и заплакал. Не сразу узнал я Прокеша.

Вспышка: по дряблой посеревшей коже ползут слезы, глаз не видать из-за покрасневших век, руки дрожат, одежда вся в пыли, в разводах, он всхлипывает, бормочет непонятно, потом по-русски: «Сын мой, ты жив, с тобой ничего не случилось…»

Эта картина освещена яркой вспышкой, настолько яркой, что слезятся глаза…

Я спокоен. Головная боль исчезла, словно ее и не было. В пустом медотсеке мы уложили Прокеша на диван. Кузьма помог снять верхнюю одежду. Руководитель спасателей нашел в меднаборе контактный релакс и показал, как пользоваться. Сам он торопился в город. Главное, сказал руководитель Кузьме, дождаться подкрепления, и только бы опять не сожгли транспьютер, без наводки столько народу не посадить. Он надеется на нас, добавил он, чуть помедлив, здесь оставляет своих человек пять-шесть.

Кузьма хмыкнул и спросил, что будет с теми, на реакторе. Руководитель ответил, что сейчас не до них, есть опасность повторения эксцессов в других городах и базах. А взорвать его не удастся никому, сейчас как раз его блокируют, несколько линий задействованы. Правда, добавил он, помрачнев, если там есть системщики, то им ничего не стоит разблокировать. Но пока сообразят, пока провозятся, так что лучше сейчас их не трогать, а обеспечить безопасность ключевых обьектов.

И он ушел.

Я выслушал разговор Кузьмы и руководителя с недоумением, у меня были несколько иные представления о работе спасателей. Может, это и не спасатели вовсе?

Прокеш лежал на диване и смотрел в потолок. Через несколько минут релакса он перестал плакать и попросил воды. На вопросы отвечал неохотно, время от времени беспричинно улыбаясь. Рассудок Прокеша дал трещину. Меня затрясло от страха и жалости. Кузьма смотрел с тревогой, а потом вдруг молча сунул Вацлаву бумажку Миронова.

Прокеш оживился, взгляд просветлел, он попытался встать, а когда мы его удержали, сказал спокойным, немного дребезжащим голосом, что Виктор Тимофеевич имел в виду, наверно, проклятие богов: «Будьте, как мы. Будьте, как боги!»

– Но это ничего не меняет!

С этими словами он сел на диван и отмахнулся от нас. А потом продолжил совершенно здоровым голосом:

– Что зверь, именуемый Природой, что Бог, именуемый как угодно, в любом диапазоне названий – от сверхчеловека до Праразума – все это нечеловеческое, а потому для человека опасное. Две сущности в человеке тянут его в разные стороны – зверь и бог, а сам он есть нулевая равнодействующая. И горе тому, в ком перевесит, перетянет одна из этих сущностей.

«Это не так грандиозно, как его старые песни, – подумал я. Но тут же устыдился своих мыслей. – Больной человек…»

Я рассказал Прокешу о том, что здесь происходит и что Валентина должна была занимать его в свое время больше, чем все остальные участники Происшествия. А ему сейчас надо встряхнуться, именно он может быть максимально полезен, поскольку предвидел такой поворот событий.

– Ничего я не предвидел, – сказал он улыбаясь. – Мои конструкции не имели ничего общего с тем, что накапливалось в социумах. В конце концов достаточно было внимательно смотреть дебаты и дискуссии, идущие по управленческому каналу последние годы, чтобы предсказать сегодняшнюю вспышку. Отношения между Марсом и Землей ни для кого не секрет, проблем накопилось сверх головы. А мы, я имею в виду себя и вас, увлеклись загадками и тайнами частного, пусть даже и очень загадочного, события.

Затем он лег, пробормотал «Файн…» и прикрыл глаза.

Кузьма смотрел на меня, перевел взгляд на Прокеша, сморщился.

– Валентина Максимовна, желая всеобщей справедливости, зашла слишком далеко, чтобы остановиться, – продолжал Вацлав, не открывая глаз. – Она настолько сконцентрировала в себе недовольство местных жителей, что потеряла чувство реальности. Я полагаю, что она не только возглавила мятеж, но и подготовила его.

– Что? – вскинулся Кузьма.

– Не кричите так громко. Я слышал, о чем говорили в «лайбе». Мне было плохо, но я все слышал и все понимал. Во имя справедливости она поставила себя выше других – и поэтому будет сломлена. Но я не вправе судить ее. Я, борясь с абстрактным злом, конкретно пожелал стать вершителем судеб и водителем сюжетов и сломался сам. Проклятие богов или искушение природы… А хотите, наоборот – искушение богов и проклятие природы. Ничего не хочу, только одного – чтобы Арам не покинул меня, как тогда, в пустой квартире… я ушел, а он упал, и ему было страшно… он…

Бормотание перешло в тяжелое дыхание. Он заснул.

В пультовой нас встретили неприветливо. Диспетчеры забились в угол, а четверо спасателей орудовали у планшетов, оживленно ругаясь с орпеками, сдвигая графики и выстраивая новую очередь. Странные спасатели. С орпеков время от времени спрашивали, что у нас происходит. Спасатели отшучивались или отругивались, но ничего конкретного не говорили. Один из диспетчеров выбрался из своего угла и подошел к планшету. В это время по громкой связи прорвался женский голос: «Людвиг, у вас больше заторов не будет? У меня триста человек грызут обшивку зубами!» Диспетчер угрюмо процедил: «Будет вам скоро затор!» Спасатель внимательно посмотрел на него, диспетчер выдержал взгляд, плюнул себе под ноги и вернулся на место.

– Пошли отсюда, Кузьма, – сказал я. – Видишь, люди работают.

Они даже не оглянулись. Спасателям было не до нас, а диспетчеры демонстративно отвернулись. Я задумался, а на пустом ли месте выросла эта авантюра? Гордость и ущемленное самолюбие старожилов – понятное дело. Но гордость, переходящая в ксенофобию, и ксенофобия, разрастающаяся в ксенофагию… Ох, не в детские игры играют здесь Валентина и экологисты!

Идя по нижнему ярусу, я заметил открытый терминальный бокс.

Я вспоминал код-вызовы знакомых, но почему-то ни с кем не хотелось говорить. А потом в памяти всплыл код терминала на реакторе. Пальцы сами прошлись по сенсорам. Вызов мигнул, и терминал включился. В помещении никого не было. Они забыли или не захотели сменить код.

Там послышались шаги, появилось испуганное лицо очень помолодевшего Миши Танеева. Это был его сын Дмитрий. Он протянул руку вперед, я включился, иначе бы он увел линию.

Митя вздрогнул, отдернул руку. Узнав меня, обрадовался.

– Дядя Арам, я хотел папе…

– Ну, извини, что помешал. Как там у вас дела?

– Хорошо. Управление разблокировали… – Он хихикнул, а мне стало не до смеха. – Вы хотели заблокировать, но мы сняли блок.

– М-м… – Я не нашел, что ему сказать.

– Дядя Андрэ обещал научить кататься на «гекконах».

Вот как! Интересно, кто еще там из экологистов, кроме Валлона?

– Что же он сейчас не учит?

– Он на Гранитный ушел… – начал Митя и прикусил язык.

– Долго же ему идти придется, – начал я и тоже осекся.

Гранитный массив, двести километров от города, триста от реактора. Комплекс калифорниевых накопителей. Подскальные ярусы, ежедневная выработка – четыре грамма. Людей нет. Конечно, есть защита, но человека она не остановит. Если он доберется до калифорния…

– Жаль, хотел с ним поговорить. – Митя покачал головой.

– А давно он ушел?

– Часа два.

– Так он уже там!

– Нет, он на «гекконе».

– Ага. Ну, спасибо, Дмитрий. Возвращайся скорее домой.

– Нельзя! – Он поморгал глазами и убежденно сказал: – Пока не примут наши условия – нельзя! Извините, дядя Арам, но даже среди ваших знакомых могут быть…

Послышались шаги, голоса, возбужденный смех. Митя побледнел, рука метнулась вперед, линия отключилась. Однако шаги все еще были слышны. Я вышел из терминального бокса. Кузьма смотрел на идущего к нам человека.

Идет к нам навстречу Сергей Романенко, улыбается и говорит:

– Ох, ребята, я заснул там, а вы без меня, говорят, великие дела делаете?

Вспышка: вот он идет, застыл, чуть подняв ногу, редкие светлые волосы с большими залысинами, глаза чуть выцветшие, длинные руки и большие ладони, нос нашлепкой и улыбка виноватая…

Головной модуль шел на предельной скорости, иногда ощутимо потряхивало – я вел машину по степи. По моим расчетам, Валлон где-то рядом. За два часа он прошел километров шестьдесят, не больше, и теперь идет вдоль леса. Но почему не на платформе? Он уже давно проник бы в накопительный комплекс и мог шантажировать всю планету. Значит, у них нет платформ или что-то помешало воспользоваться ими.

Комплекс. За два дня – один заряд! А сколько готовой продукции в хранилище – подумать страшно! С реактором они могут сжечь себя и все вокруг на двадцать километров, да и то если действительно разблокировали управление. Но вокруг реактора голая степь, только шахтные автоматы подают рабочую массу на трансформацию. Если они запустят реактор вразнос, то у автоматики хватит времени отстрелить крепеж, и он провалится в шахту. А вот с калифорниевым зарядом можно пробраться куда угодно, особенно если его будет нести ребенок, уверенный, что спасает мир от козней злых чужаков.

Писк настройки, в фоне щелкнуло.

– Арам, видим тебя! – Голос Сергея.

– Уверен, что меня?

– Машина красная.

– А у него какая?

– Ну сделай что-нибудь…

Я дал реверс с раскруткой и на той же скорости повел машину кормой вперед.

– Вот циркач! – восхитился Кузьма.

На ходу вернулся в рабочую позицию.

– Красиво, – одобрил Сергей, – я так не умею.

– Учись!

– Непременно! Ну, мы пошли к лесу.

Платформа ушла вперед и вверх, я глянул ей вслед и включил форсаж. Модуль дернулся, заскакал, угрожающе застонали конечности, мигнул индикатор давления. Выключил форсаж.

Сейчас я был спокоен, а минут двадцать назад метался по ярусу, не зная, что делать. Бежать к спасателям? А если Валлон не пойдет прямо на комплекс и свернет к городу? Пока я буду объяснять, он доберется до любой платформы, и тогда отсчет пойдет на минуты.

Кузьма тоже посоветовал не связываться с ними. «Лихие ребята, – сказал он, – дров наломают, сто лет гореть будет». Я не понял, что он имел в виду. Когда я спросил, почему он так думает, Кузьма дернул скулами.

– Да не спасатели это, – негромко сказал он. – Ну, вроде как для наведения порядка. Не знаю, как назвать, как ни назову, будет не то, у вас и слов таких нет – армия, милиция, каратели… Все не то! Им сейчас только повод дай, гробов не напасешься. Они команды ждут, а в Совете никак решиться не могут.

Первым среагировал после легкого оцепенения Романенко.

– В ангаре я видел двухместную платформу. Пойду воздухом, а ты отсекай снизу, на манипуляторе. Возьмем в пакет!

– Двухместная – это хорошо! – обрадовался Кузьма. – Пошли!

И вот я иду напрямик по степи к лесу, туда, где, по моим расчетам, должен выйти Валлон. Другое дело, что он не знает моих расчетов. Но если он пойдет лесом и полянами, то неизбежно завязнет. Не уйдет! Даже если он просто вышел прогуляться на машине перед обедом, все равно не уйдет! Оторвем от Валентины и детей, а там еще посмотрим, кто что возглавил и кто истинный мятежник.

– Слушай, – возник голос Кузьмы, – может, они детей обработали фантоматами? Мало ли что им сейчас мерещится!

– Непохоже, – возразил я. – Они контактны, говорят адекватно. Вряд ли. Хотя активаторы могли использоваться для закрепления всяческих там навыков и умений. Правда, это не рекомендуется… Точно, использовали! Валентине за это влетело, помнишь? А сейчас они в реале, вот что страшно! Абсолютно убеждены в своей правоте. Они внушаемы и доверчивы, а подкрепить фантоматикой любую басню ничего не стоит. Тем более, если годами повторять – вы надежда наша, вы наше будущее. Самые лучшие, умные, сильные, смелые, а вас держат в низших разрядах плохие люди, а может, и нелюди.

– Много с ними нянчитесь, – проворчал Кузьма, – ах, наше будущее, ах, лучшее им… Вот тебе и будущее!

– Будущее в нас, а не в детях, – вмешался Сергей. – Когда они подрастут, тогда и станут носителями будущего. Нет, что-то я запутался…

– Почему, все верно, – сказал Кузьма. – Будущее делаем мы, а они будут его делать, когда подрастут.

Я прислушивался к их разговору, наблюдая за дорогой. Кузьма не прав, с детьми нянчимся мало. Своих забот по горло, ищем и разгадываем тайны и загадки. А в это время…

Потом Сергей удивился реакции Совета, неподготовленности его к эксцессу. Было слышно, как громко засопел Кузьма и сказал, что совершенно в этом не уверен. Если на то пошло, неподготовленными оказались именно мы. А в Совете давно знали и напряженно следили за развитием событий. Только никак не могли прийти к единому мнению. Разговор с Атанасовым открыл ему многое. Хотя никто ничего не скрывал, но кто же в здравом уме будет день за днем смотреть управительский канал, следить за игрой интересов и столкновением мнений?! А без этого черта с два разберешься в сути происходящего.

– Вот тебе раз! – удивился Сергей. А при чем здесь Совет?

– А при том, – назидательно ответствовал Кузьма, – что тревожные сигналы с Марса поступали давно, но расхождения между сторонниками твердой линии и экономистами были так велики, что чуть не привели к расколу в Совете!

– Это все Атанасов тебе сказал? – скептически спросил Сергей.

– Нет, он только в двух словах объяснил ситуацию, чтобы мы дров не наломали.

– А спецотряды, спецотряды здесь зачем? – чуть не ором ударил мне в уши голос Романенко, на что Кузьма долго не отвечал, а потом хмыкнул:

– Вот, значит, как их называют…

– Все-таки не понимаю, – напряженно сказал Сергей, – как умудрились сбить с толку людей. Хуже всех себя взрослые ведут. Отмалчиваются, ждут чего-то… Ведь горстка всего – Валлон, экологисты, а чуть не разложили всю планету.

– Ну, далеко не всю, – вмешался я, но Кузьма перебил меня:

– Бдительность! Бдительность потеряли! Иммунитет пропал. Жили тихо-спокойно, зла не знали. А где рана, там гнойник, где гнойник, там и до гангрены недалеко. Не говорить, а резать надо!

Действительно, подумал я, после Конкордата за многие десятилетия покоя мы привыкли к безмятежной жизни. Пропал иммунитет к мраку и злу, идущему из темной бездны. Организм без иммунитета – и вдруг вирус! Странно сознавать, что этим вирусом, возможно, была моя жена. Пока еще жена. Она так увлекалась историей… Вацлав прав – история жива в нас памятью о людях, подвигах, о примерах благородства и ума. Но история не только свод великих деяний и достижений человечества, есть и ее тень – прошлое, черный перечень коварства, подлости, крови. И прошлое вкрадывается в историю, исподволь смещая понятия, замазывая белое черным, а черное красным, капля за каплей вползает в будущее, отравляя его. Но в чем причина, где питательная среда вируса зла – неустроенность жизни здесь, на Марсе, накопившаяся несправедливость или странные дела в Управительстве, занятом внутренними играми? Может, кто-то хочет погреть руки на здешнем скандале, скандале, который может перерасти в драму? Гнойник, конечно, должен быть ликвидирован. Но там же дети!

Я подумал, что не так давно мне и в голову не могли прийти подобные мысли, а сейчас размышления мои строятся по образу и подобию рассуждений Прокеша. Школа!

Машину Валлона первым обнаружил я. Или он ме-ня – не важно. У него был зеленый «геккон» – трудно заметить сверху в траве. Сергей и Кузьма барражировали вдоль опушки, а он выскочил на мелкотравье нос к носу. Мне показалось, что я увидел его лицо.

Вспышка: машина, развернутая броском в сторону, изломанно застывшие конечности, темная фигура под колпаком, но как ни стараюсь разглядеть лицо, вспомнить его не удается.

Едва не столкнувшись, машины разошлись, он ушел в сторону красивым перескоком. В бригаде у него была лучшая реакция, а я столько лет не сидел за сенсорами модуля.

Развернул машину. Он оторвался от меня метров на двадцать и быстро увеличивает разрыв. Я прибавил скорость. Почему в этот момент я забыл о Кузьме и Сергее? Может, взыграл инстинкт охотника – моя добыча, сам возьму ее? И много позже я сообразил, что мы вели себя глупо, – достаточно было добраться до комплекса раньше его и ждать, пока сам придет. Хотя неизвестно, к какому входу он бы вышел, разброс там большой.

Заметив, что я иду следом, Валлон взял влево, вправо, реверсировал на ходу. Потом головной колпак его машины немного приподнялся, и в тот же миг полыхнуло синее пламя. Когда через несколько секунд я снова мог видеть, то обнаружил, что в пяти метрах от меня и до того места, где находилась его машина, тянется пылающая линия травы и кустарника. Немного левее, и он бы меня зажарил.

– А, черт! Арам, что у тебя? – тревожно спросил Кузьма.

– Он вооружен.

Молчание. Кузьма что-то невнятно бормотнул и сказал:

– Давай, Сережа, зигзагами и повыше. А ты, Арам, немедленно на станцию, пусть высылают подкрепление.

– Сейчас, вот только ногти на ногах подстригу!

Я стронул машину с места. Далеко он не ушел. Думает, напугал до смерти! Ничего, ничего… Я немного стравил давление в конечностях, растопырил – машина присела, трава пошла поверх колпака. Я его не видел, он меня тоже. Сергей сверху корректировал. Подберусь сзади – и за конечности!

– Осторожно, он разворачивается!

Посадил «геккон» на брюхо. Впереди загорелась трава. Резко бросил машину в сторону, в реверс, потом крутанул. Еще несколько раз вспыхивала степь. Хорошо, что долго не горит.

Я превратился из охотника в добычу. Он явно решил разделаться со мной. Пару раз бил в небо. Попасть в платформу, держа одной рукой оружие, а вторую руку на управлении, – только если очень повезет.

Положение ухудшилось. Я прятался в траве, но он последовательно выжигал квадрат за квадратом, отсекая меня от степи и прижимая к опушке. Несколькими ударами выжег длинную полосу. Стоит показаться там, как он меня возьмет в дисплей. Я не знал, как выйти из-под огня. Бросить машину и ползком в степь?

– Уйдет ведь, гад! – сказал Кузьма. – Спалит Арама и уйдет! – Сергей не ответил.

– Арам, выпрыгивай, подхватим!

– Нельзя, если зависнете, он вас достанет.

– А ну давай на таран! – грозно сказал вдруг Лыков.

– Что?

– Бей его корпусом! Бей его, гада!

– Стойте, стойте! – закричал я, но над моей головой с громким шелестом прошла и исчезла платформа. Я услышал голос Сергея: «Ну, твою…»

Грохнуло несильно. Взметнулось и опало пламя, большая темная масса медленно поднялась над травой и тяжело осела.

Я откинул колпак и медленно пошел по выжженной полосе.

«Еще одного друга потерял, и еще одного… – тупо билось в голове, – и еще одного, и еще…»

Машины смешались в крошево, что-то горело, трещало, брызгало искрами и плевало раскаленным металлом.

Недалеко от места столкновения я нашел Сергея.

Вспышка: он лежит, раскинув руки, и смотрит мертвыми глазами на меня. Вдоль виска тянется глубокая рваная рана. Я накрыл его обломком колпака, набросал какие-то искореженные пластины. Походил кругом, больше никого не нашел. Поднял с почвы полуобгоревший толстый стебель и провел по пластине. Обуглившийся конец искрошился, ничего не получилось. Тогда нашел острый обломок и букву за буквой вывел: «С. Романенко и К. Лыков».

Когда я, вздыхая-всхлипывая, доцарапал последнюю черту, кусты с треском раздвинулись, из травы выполз Кузьма, встал на ноги, качаясь, подошел ко мне. Прочитал надписи и, сложив пальцы в странную фигуру, сунул ее мне под нос.

– Во! Для Лыкова могила еще не копана!

И настал час, когда мы обратились на детей наших…

Машины шли, окружая километровую шайбу атмосферного реактора со всех сторон. Медленно ползли колесники, притормаживая, чтобы не снесло мощным восходящим потоком к стальной решетке, опоясывающей здание.

Над гигантским сооружением никогда не бывает облаков, столб воздуха бьет в зенит, над зданием всегда светится багрово-красное пятно. На платформах нельзя – унесет, раскидает, разнесет.

Срок ультиматума еще не истек, когда начали медленно стягивать кольцо машин. Огромное светлое здание не имело окон, только редкий пунктир резервных вводов опоясывал его. Здесь нет никого из спецотряда. Добравшись до города, мы с Кузьмой подняли людей, взяли весь транспорт, который оказался под рукой.

Спецотрядовцев никого не оказалось на месте, они готовили площадки для массовой высадки на планету. У нас не было времени выяснять, как они умудрились так быстро и в таком количестве оказаться на орпеках. Знали только одно – погасить огонь должны мы сами. До родителей наконец дошло, чем все это может закончиться.

Машины подобрались вплотную к зданию, некоторые уже остановились, чтобы высадить людей. И в этот миг из вводов по ним в упор ударили «гранды». Несколько машин запылали сразу.

«Не стрелять, не стрелять!» – ударила по ушам команда.

Она была обращена не к нам, мы шли без оружия, не стрелять же в детей. Вспышек было немного, значит, оружия мало. По всей видимости, это отчаявшиеся экологисты пошли на крайний шаг.

Часть машин прорывается к вводам, мы рассыпаемся в стороны. Падает и не встает Алан. Я вижу перерубленного лучом надвое Бин Сяофена… Мимо пробегает Миша Танеев, он что-то кричит, но я словно оглох и ничего не слышу.

Вспышка: Миша Танеев медленно оседает, вместо руки хлещущий кровью обрубок…

Мы в ярусах реактора. Выстрелы, крики, беготня… Я врываюсь в бокс ввода, прыгаю на припавшего к створу подростка, выхватываю из его рук оружие и отбрасываю в створ. Подросток – Дмитрий Танеев.

«Вот события, вот и подвиги…» – первая связная мысль.

Вспышка: подросток хнычет, размазывая сопли и слезы, но в глазах уверенность, что дядя Арам отругает как следует, но отпустит. Может, в крайнем случае отцу нажалуется. Он же ничего плохого не сделал.

Опять пробег по ярусам. Из взрослых – никого.

Аппаратная. На пульте лежит Валентина. Лежит, вытянув руку к сенсору под предохранительной пластиной. Кто остановил ее? Дотянись она – все равно ничего бы не случилось, они все же не сумели разблокировать управление. Наш кровавый, самоубийственный штурм мы и затеяли для того, чтобы они не успели покончить с собой.

Но она ушла в уверенности, что дотянись – и время остановится, и все они уйдут в память. Она ушла еще моей женой.

Подхожу к ней, прикасаюсь, она медленно валится на пол, а я не успеваю или не могу подхватить ее. Вижу лицо – зверская, нечеловеческая улыбка, словно испытывает злобное торжество, передав дальше черную эстафету. Кому?

Я слышу крик Лыкова, оборачиваюсь: у стены испуганный до смерти Арчи Драйден направил в мою сторону дрожащей рукой тонкий ребристый ствол «гранда», а сбоку в прыжке летит на него Кузьма, но не успевает и – вспышка!..

Все цвета тьмы открыла мне слепота; но пока не дала для них слов. Поэтому звуки.

После шока прошло несколько дней. Боль исчезла, появилось странное чувство полной раскованности. Вдруг я понял, как был зажат все эти годы, какая внутренняя несвобода ютилась во мне.

Лежу, прислушиваюсь. Еле слышен гул двигателя, кроме меня, его никто не слышит. Шорох и шаги за толстой переборкой. Тяжелое дыхание Прокеша…

Лечу на Землю. Меня долго держали в медцентре, имплантировали кожу, пообещали года через два-три восстановить зрение. Самое позднее – лет через пять. Ничего, я умею ждать.

В моем медотсеке Прокеш. Он ни за что не соглашался отойти от меня, плакал, кричал… В конце концов его оставили со мной, тем более что все каюты переполнены. Время от времени заходит врач, делает ему укол, беседует со мной, уходит.

Много сплю. Иногда просыпаюсь от непонятной речи. Прокеш, заметив, почувствовав мое пробуждение, переходит на русский.

Он говорит о сыне, и не всегда я понимаю, о ком идет речь. О том мальчике, которому было так страшно умирать в большой пустой квартире, или обо мне, пустыми глазами смотрящем в потолок. Он рассуждает, как сошел с ума, при этом заявляет, что с ума на самом деле не сошел, а просто притворяется потерявшим рассудок.

«Но что заставляет меня делать это?» – удивляется он.

Возможно, он действительно сошел с ума, соглашается сам с собой, здоровый человек не будет притворяться сумасшедшим, у него нет на это причин…

Он говорит о том, что все оказалось тленом и прахом и версия о бомбе в 1943 году – тоже. Глеб, воспаленный неудачей в РТУ, когда они с Прокешем ломились в Сеть, вспомнил и рассказал все подробности первого разговора с Женей Коробовым. И сейчас Прокеш может рассказать, из-за какого пустяка произошел закрут. Женя слышал о сильном взрыве, партизаны взорвали состав на станции, все вокруг было оцеплено. Глеб, не сильно разбиравшийся в истории, все напутал – если оцепление, значит, радиация, бомбу назвал атомной, хотя речь шла всего лишь об авиабомбах. Подросток, и без того напуганный Происшествием, подхватил, вскоре он и сам уже не понимал, где, что и когда услышал, а главное – от кого. Все запутались, запутали других, себя… И слава Богу, что это быстро распуталось – иначе бы родился миф третьего тысячелетия о возможности темпоральных перемещений. Ничего, утешал он меня или себя, и не на таких недоразумениях взбухали концепции, учения и движения, уносившие десятки, сотни, миллионы жизней…

Он говорил о троице. Назвал это виртуальным эффектом. Они возникли на темпорально незначительный срок и исчезли. Словно и не было их. Я не понял, что он имел в виду, да и не хотел понимать. Кузьму после штурма не нашли ни мертвым, ни живым.

Он говорил о себе, обвинял себя в хитрости, в коварстве. Не сюжеты он плел, и не судьбами играл, и не зло он искал, чтобы вступить с ним в борьбу. Искал он силу, любую, пусть самую злую, которой бы отдал все: душу, себя, других – лишь бы вернули сына. И когда ему показалось, что время обратимо, что его можно обратить вспять, то он всю жизнь положил на поиски того, кто сможет или умеет это делать. Как бы он ни назывался – человек, зверь, дьявол.

Он говорил, что долго подозревал меня в тайном умении обращать время вспять, и у него были основания. Не мог я включить аварийное возвращение, такого просто нет! Человек не управляет программой фантомата. И описание костюма, браслета – не было их. По цеграммам у меня там были длинные черные волосы – а я шатен. Что это – рокировка? Меня подменили таким же из другого мира, измерения, чего угодно? Теперь уже несущественно. Это очередная неувязка, возиться с которой – значит опять лезть в судьбы и жизни…

Он говорил, говорил, а я лежал и думал о том, что если выбирать между деревянными облаками человеческой цивилизации и чистым небом Зверя или Бога, то я предпочту деревянные облака, потому что пути Зверя мне противны, а божественные – неведомы.

И еще я думал о том, что битва за человека в человеке – величайшая из битв! Это вечная война разума с раздирающими его силами Зверя и Бога. Но как обидно сознавать, что пока в этой битве мы рвались вперед, в соплях и крови, бились насмерть за своих и чужих, пока мы ползли в грязи и гное, миллиметр за миллиметром отвоевывая у врага свою территорию, в наших тылах хозяйничали мародеры…

Он говорил, а я засыпал. И, засыпая, видел в полусне, как встает снежный лес, по глубокому снегу идут, увязая, старуха в драной черной телогрейке и рыжей ушанке на голове, рядом высокий сутуловатый мужчина с винтовкой, они идут мимо кустов в снежных сугробах, мимо окоченевшего трупа волчицы. И совсем уже засыпая, вижу, как идет Кузьма Лыков, настороженно оглядываясь по сторонам, за локоть его держится молодая девушка, рядом парень, почти мальчик, за ними еле плетется лошадь, волоча за собой сани с длинным свертком. Мне кажется, если я немного напрягусь, то вспышка озарит и эту картину, а тогда я увижу, кто лежит в санях. Но и без этого я знаю, что там – я.

Вокруг белая тишина, искристо-черные стволы деревьев, слабый запах дыма, а высоко-высоко в небе чудовищными тенями плывут тяжелые облака над моей большой страной…