Данница

Глава 1

Глава первая

— Дорогой мой, на чем держится Мир?

— Мой дорогой, Мир держится на магии.

Из разговора двух умных магов

Ивка

Я не люблю свой город, будто в злую насмешку названный Милоградом. А за что его любить, скажите на милость? Полгода хмурое небо и дожди, слякоть непролазная, когда на улицу без сапог не выйти. Полгода беспощадно палящее солнце, выжигающее все вокруг, так что пересыхают водоемы и приходится экономить воду. И целый год: ветер, ветер, ветер. Скрипящий песком на зубах, завывающий в печной трубе, одинаково гнущий к земле чахлые деревца и человеческие фигуры.

Ряды кособоких домов, похожих как братья-близнецы, и из всех развлечений: одна убогая ярмарка с выгоревшими добела шатрами купцов и труппа бродячих актеров с лысым от старости медведем со ржавым кольцом в носу.

И люди под стать: блеклые, хмурые, смирившиеся. Как будто самое хорошее в жизни у них выдуло ветрами и прибило бесконечным дождем.

А хуже всего гложет то, что привязана я к своему Милограду навечно и беспросветно. И нет у меня никакой возможности увидеть столицу и королевский дворец с золотой башней, или море без конца и края, или луга, усеянные алыми маками, из каждой чашечки которых выглядывает чуть пьяная от нектара цветочная фея.

Никакой возможности, если не…

Руки ломит от ледяной воды. Кидаю отжатую простыню на край корыта, дышу на покрасневшие, потрескавшиеся пальцы. Стиральная доска падает на пол, кот Дармоед поднимается с лавки и бесшумно исчезает за дверью — от греха подальше.

У нас зима, дожди, воды хоть отбавляй. Поэтому я стираю часто и помногу. Ма Уллика подрядила меня прачкой сразу в три дома: ювелира, цирюльника и мага-чеканника. И вот что я вам скажу: эти состоятельные горожане слишком часто меняют постельное белье! А жена цирюльника — еще и нижние юбки из толстого холста, на которых платье сидит колоколом, но которые так трудно стирать и гладить. А все потому, что пока цирюльник бреет господина Бургомистра, его жена с Начальником Стражи… Сами понимаете, какие нравы у нас в Милограде!

Так вот, стирать у нас в доме кроме меня некому. Ма Улликe не по силам, у нее больная спина. Ма Оница — кружевница, ей руки беречь надо. А десятилетняя Верика еще совсем малявка. И потом, Ма Оница уже начала учить ее своему ремеслу. Пока без особого толку. Верике больше нравится сидеть на крыльце глухого дядьки Тара, утирая ладонью вечно сопливый нос, и рассказывать соседским недорослям сказки собственного сочинения: про летающие башни, благородных рыцарей и говорящих драконов. И, кстати, рассказывает она здорово. Вечером, после работы, даже взрослые останавливаются послушать. Иногда Верика даже умудряется заработать медяк-другой на своих историях.

Меня Ма тоже пыталась учить рукодельничать, но быстро бросила эту затею. Мои большущие красные руки, ни дать ни взять клешни вареного семихвостого рака, пришиты не тем местом и не способны на тонкую работу.

Но, вообще, я девка справная. И готовить умею, и хлеба печь, и огород поднимать, что при нашей погоде совсем не просто. Свекле и картошке проще сгнить в мокрой земле, чем вырасти до съедобного состояния.

Поэтому Ма и не торопятся отдать меня замуж. Хотя в дом сватью засылали уже несколько раз. И совсем даже не о последних парнях шла речь. Один, Жолт, мне даже нравится. Мы с ним на посиделках очень здорово вместе поем самые задушевные песни. А еще он смеется заразительно и, в отличие от меня, грамоту знает. От работы не отлынивает, ясное дело. Если бы я задумки другой в себе не держала…

Что теперь со мной Ма сделают — лучше не думать. Хотя, если по уму, мое решение будет только на пользу семье. С тех пор как у Па испортилось зрение, у него много меньше стало заказов на чеканки. И Ма с трудом сводят концы с концами.

А я здесь больше не могу. Мне каждую ночь снится, как скрипит сахарно-белый снег под сапогами, шагают королевские гвардейцы, и качаются на воде огромные парусные корабли. А утром потом такая тоска накатывает. Так и с ума сойти недолго.

— Из города, значит, выбраться хочешь? — бородатый, непривычно смуглый, черноглазый Дaнник машет корчмарю рукой.

Жители Милограда все как один с кожей светлою, глазами серыми или голубыми. И мужчины лица бреют.

Молча киваю, разглаживая оборки на переднике. Дaнник — пожилой, ровесник Па, наверное. Лет тридцать пять ему, а может, больше.

Губы у меня пересохли, щеки горят, руки плохо слушаются.

Молоденькая девчонка, судя по всему, дочка хозяина, ставит на стол две кружки пива, зыркает любопытным глазом на меня и моего собеседника. Вот убила бы!

Я никогда раньше не была в корчме, не пила спиртного и не разговаривала с незнакомыми мужчинами.

Храбро глотаю пенную, резко пахнущую темную жидкость, лицо непроизвольно морщится. Ну и гадость. Черноглазый Дaнник улыбается. Морщинки-трещинки разбегаются вокруг глаз. Но вроде по-доброму улыбается, без брезгливости или превосходства. А иначе я бы ему это пиво в морду… Нет, не посмела бы.

Дaнник берет горячими пальцами меня за подбородок, поднимает опущенную голову, смотрит в глаза.

— Как-то не по-людски все это у вас, — то ли спрашивает, то ли утверждает он.

— Ну пожалуйста! Что вам стоит! — по-моему, я сейчас разревусь. Вдруг ясно понимаю, что еще раз мне уже не собраться с духом. Не утащить втихомолку из сундука нарядное платье, не красться задворками, замирая от каждого шороха, к самой дальней от дома корчме, не выяснять у хозяина, где сидят заезжие купцы без красной ленты на воротнике камзола и, главное, не спрашивать как можно тише, отчаянно при этом труся: «Можно сесть рядом с тобой, Дaнник?»

И все вокруг прекрасно понимают, что это значит.

— Просишь, значит… Не по-людски все это в вашем городе. Не по-людски…

А что у нас по-людски? — вскидываю на дядьку глаза, из которых сейчас брызнут слезы.

Дaнник откидывается на спинку стула, складывает на груди руки и долго, задумчиво меня разглядывает. Чего на меня глазеть, не жену ведь выбирает! Все у меня на месте. Как у любой девки.

— Ну, раз решила… — Дaнник поднимается, кидает на стол две монетки и ступает на противно скрипящую лестницу на второй этаж.

И все в корчме слышат этот скрип. И все, наверное, глядят в мою сторону.

Широкая кровать покрыта ярко-красным атласным одеялом. Не могу отвести от него глаз. Стою посреди комнаты, сложив руки под передником, и не знаю, что делать дальше.

Я умею затопить печь, сварить суп, даже дров нарубить…

Ничего-то я не умею, оказывается.

Дaнник подходит совсем близко. Теперь я отчетливо слышу его хрипловатое дыхание. От мужчины пахнет чем-то незнакомым, нездешним. Первым снегом, морской травой, желудевым медом. Оказывается, он намного выше меня, каланчи пожарной. У нас в Милограде мужики все больше невысокие. И женщины им под стать. Это я неизвестно в кого такая уродилась. Упираюсь взглядом ему в грудь, в расстегнутый ворот рубахи. На шее бьется голубая жилка.

Непослушными пальцами стягиваю нарядный чепец с лентами, распускаю по плечам, по спине светлые косы.

Дaнник осторожно гладит мои волосы, затылок, шею.

— Как тебя хоть зовут?

— Ива, Ивка.

А меня Андор. Вот и познакомились. Красивая ты, Ивка. Объявилась бы в нашем краю, сразу бы море женихов сыскалось. Самых лучших. Ты бы из них долго выбирала.

— Нельзя мне в ваш край. И вообще никуда нельзя.

Андор заводит руки за мою спину. Летит на пол белый, туго накрахмаленный фартук без единого пятнышка. Деревянные, гладкие как леденцы, пуговицы быстро выскальзывают из петель. Платье спадает с плеч. Темные губы дотрагиваются до моего лба, щеки, прижимаются к моим губам.

— Я постараюсь… нежно.

Вздыхаю судорожно, со всхлипом.

Не по-людски все в вашем городе. Не по-людски…

За обед садимся вчетвером. Ма Оница, Ма Уллика, Верика и я. Па сегодня понес чеканки заказчику. По дороге домой в этом случае он, обычно, заглядывает в корчму. И домой приходит поздно, и не всегда своими ногами.

Рядом с тарелкой Зорики лежит старая тряпичная кукла в юбке из тончайшего кружева на вес золота. Ма Уллика принесла из мастерской испорченный кусок. Хотя и ворчала при этом.

— Вон, дылда какая вымахала, а все в игрушки играет.

Ма Оница, строго поджав губы, разливает картофельную похлебку. Руки у нее немного дрожат. Раньше в горшке раз в неделю плавали куски мяса. Теперь же — только по праздникам. Ма Уллика отрезает каждому по скобке серого ноздреватого хлеба. Хлеб еще теплый, Ма недавно достала его из печи.

Фаянсовая миска с голубой каймой налита до краев. Картошка и лук, свекла и морковка. То, что хорошо сохраняется в буртовых ямах всю зиму.

Очень хочется яблока. Хоть самого мелкого, самого червивого, самого сморщенного. Прямо чувствую в воздухе легкий фруктовый запах. Рот наполняется слюной.

— Ешьте, — разрешает Ма Оница.

Рядом со мной Верика жадно впивается зубами в горбушку.

Зачерпываю похлебку, с трудом делаю несколько глотков. Большой кусок лука встает поперек горла.

Выскакиваю на крыльцо, прямо под дождь. Отбежать уже не успеваю, меня выворачивает бурой жижей. Потом желчью. Потом желудок выкручивает просто так, впустую. Потом все заканчивается. Облегченно вздыхаю, подставляю под частые холодные капли вспотевший лоб.

В двери стоит Ма Уллика, вперив в меня удивленный взгляд. Чего уж тут непонятного!

Полновесная пощечина обжигает щеку, отбрасывает назад голову. Пальцы у Ма тонкие, а рука тяжелая. Под нее лучше не попадаться.

Ма резко поворачивается, уходит обратно в дом и сильно хлопает дверью.

Все ясно, меня домой не звали.

Тру горящую щеку. А чего я, собственно говоря, ожидала? Путешествие только начинается, первый шаг сделан, отступать поздно.

Забираюсь под навес на заднем дворе. Опускаю руку в бочку с дождевой водой, прикладываю к начинающему опухать лицу. Надо немного подождать. Дать Ма выпустить пар, а то достанется еще покруче.

Сижу на дворе, пока окончательно не промокаю и не замерзаю.

Ежась от ветра, осторожно приоткрываю дверь и заглядываю в дом.

Ма Уллика, растрепанная и взволнованная, с красными пятнами на щеках, расхаживает из угла в угол. А вот Ма Оница спокойна, как ложка в котелке. Она старая, много повидала на своем веку, чтобы вывести ее из невозмутимого состояния, нужно гораздо больше, чем брюхатая дочка.

На скрип двери обе Ма поворачивают головы в мою сторону.

— Посмотрите на нее! Явилась, негодяйка! Испоганила себе жизнь и радуется. Ты хоть понимаешь, лихорадка болотная, что сделала? Понимаешь, да? Учили ведь. Говорили ведь. Предупреждали ведь.

— Ведь-ведь, медведь, — прерывает причитания Ма Оница, — какой у тебя срок?

— С неделю уже знаю.

— Собираешься уходить?

— Угу.

— Страшно?

— Угу. Только я все равно уйду. Так решила!

Ма Уллика делает драконий скачок через всю комнату и прижимает меня к груди.

— Не пущу! Не пущу-у-у! Она там одна пропадет! Разбойники там, лиходеи, дикие звери, дикие люди. Или просто выкинет раньше времени. Не дойдет. Не пущу-у-у!

Ма Оница терпеливо ждет, пока иссякнет поток слов и слез Ма Уллики.

— Дело серьезное. Но ни она первая, ни она последняя. Придет Па, обсудим все. Подготовиться надо. Чтобы и самой не пропасть, и на жизнь заработать. Байстрюка-то одна поднимать будешь, — обращается Ма уже ко мне.

— Иди, доешь ужин! — вступает Ма Уллика. — А то все уже остыло.

Сажусь за стол, рядом с моей тарелкой лежит сильно обгрызенная горбушка. Так Велика выражает мне свое сочувствие.

— Ма, — спрашиваю Ма Уллику, — у нас с лета ни одного яблока не осталось? Хочется, мочи нет.

Ма всплескивает руками, бежит в кладовку и возвращается с пусть и маленьким, но восхитительно-красным плодом.

Запускаю зубы в хрусткую мякоть. Ма Уллика почему-то сморкается в передник.

Сижу на скользком кожаном диване, зажатая с обеих сторон. Справа — Ма Оница, слева — напряженно застывший Па. Они здорово продавили потертое сидение. Чувствую себя упавшей в мягкую неглубокую яму, из которой мне самостоятельно не выбраться.

Вокруг сапог натекла грязная лужа. Служанка будет очень недовольна нашим визитом.

Окна закрыты, плотно задернуты толстые шторы. От множества зажженных свечей идет тяжелый запах благовоний. Комната большая, но в ней все равно душно и жарко. Платье облепило мокрую спину. Хочется за дверь, на воздух, пусть даже и под дождик.

Напротив нас, за полированным рабочим столом с рахитично-кривыми, но резными ножками, сидит маг-чеканник, господин Зарев.

Маг носат и важен, как королевский чайник. Из-под красно-коричневой бархатной мантии выглядывает кружевная сорочка. Сколько я с ней промаялась, разглаживая каждую складочку.

Пухлые ухоженные руки перебирают серебряные чеканки. Хрупкие на вид, причудливо изрезанные по краям, с выжженными едкой кислотой древними письменами сгинувшего народа, которые понятны только избранным.

Отец отливает чеканки. Господин маг рисует для отца письмена, которые надо выжечь, а затем накладывает на чеканки заклинания. На каждую свое. А господа купцы скупают их по дешевке, пользуясь тем, что из города его жителям путь заказан. Но самые ценные чеканки несут в кожаных или холщовых мешках на поясе Данницы. Между ними и чеканками в пути устанавливается таинственная связь, отчего чеканки становятся много сильнее.

Я умею считать десятками, но сейчас этого не требуется. Ма и Па договариваются на девять штук. Торговаться бессмысленно, ни один маг в городе все равно не даст больше. Изготовлять более семидесяти чеканок в год запрещено. Гильдия ревностно следит за этим. В случае чего можно и мантии лишиться. А тут риск такой…

— Двадцать талленов с каждой чеканки, плюс еще пятьдесят сверху за королевскую. Соглашайся, Лебих, тебе и за пять лет столько не заработать.

Па ерзает на диване, в тяжелой задумчивости скребет подбородок, ерошит волосы.

— Повстречался мне сегодня господин маг Кони. Спрашивал, правда ли это, что про Ивку говорят… У него новая партия чеканок готова почти… Добавить бы еще, господин маг. Хотя бы по пять талленов на чеканку. И сверху двадцать за королевскую.

Господин Зарев досадливо морщится, наклоняется над столом, нависая над столешницей как ученый кабан.

— Ты пойми, Лебих, я ведь рискую. Если твоя дочь не вернется, я потеряю деньги за десять чеканок.

— Я тоже рискую, господин маг. Своей дочерью и рискую.

Господин Зарев натужно крякает и опускается на обитое шелком кресло.

— Так уж и быть. Только из-за моего хорошего к тебе отношения. Накину два талленa на чеканку. И десять на королевскую. За день до отбытия пусть твоя дочь приходит за инструкциями. Буду все ей объяснять. Надеюсь, она не полная дура.

Я не знаю, что такое инструкции, но сам ты дурак, кабан надутый!

Открываю рот, чтобы ответить Зареву на замечание о моих умственных способностях. Ма Оница больно щиплет меня за ляжку.

Господин маг достает из ящика кривоногого стола сверток Договора из плотной серой бумаги.

Аккуратно обмакнув перо в чернильницу, вписывает обговоренную цену. Протягивает Договор в нашу сторону.

Па с трудом вырывается из диванных объятий, подходит к столу. Близоруко щурясь, подносит свиток к глазам и начинает молча читать, шевеля губами.

Господин маг нетерпеливо барабанит пальцами по столешнице, крутит ногой в до блеска начищенном ботинке с пряжкой. Па упорно продолжает водить пальцем по строкам.

Наконец Па заканчивает чтение и возвращает Договор Зареву.

Маг расправляет свиток на столе, прикладывает ладонь к правой части договора, а Па — к левой.

— Рашив. Рашад. Рамон, — таинственным утробным голосом взвывает Зарев.

Ярко вспыхивают свечи вокруг. Пахнет серой. От неожиданности подпрыгиваю на диване. Господин маг поднимает свиток так, чтобы мы все его увидели. На сером фоне проступают четкие красные отпечатки двух ладоней.

Свет вспыхивает еще один раз. В руках у Зарева оказывается второй свиток. Это копия. Один Договор остается господину магу, второй заберет с собой Па.

С этим листом бумаги ничего не произойдет даже за год: он не помнется, не отсыреет и не выцветет. И уж, конечно, не сгорит в огне и не утопнет в луже. Договор — гарантия того, что я получу в конце пути свои деньги. Если, конечно, вернусь.

— Дорожное платье, две нижние юбки, три пары чулок, накидка от дождя, — Ма Оница собирает меня в дорогу.

Ма Уллика хлопочет у печи, творит пироги.

— Сапоги только что из починки. Набойки новые, голенища залатанные. Кусок мыла, нож, спички. Я тебе соберу еду на два дня. Хлеб, сыр, яйца. Ни с кем не вздумай делиться.

Ма Оница ловким жестом достает из складок юбки маленький холстяной кошель, высыпает из него медяки на столешницу. Отсчитываем вместе. Один десяток. Второй. Третий.

— Это тебе. Расходуй экономно. И вот что я скажу — сильно не трусь. Не ты первая, не ты последняя такой дорогой идешь. На Данницу с ребенком во чреве никто руку поднять не должен. И чеканки эти работать будут только в твоих руках. Они как дети малые. Быстро к людям привыкают. И к другим уже неохотно идут. Разве что к магам.

Это я знаю. Пятое Заклятье Первого Данника. Да умрет в мучениях тот, кто обидит будущую мать.

— За чеканки меньше золотого не бери. За королевскую — сколько дадут. Здесь уж как повезет. Спорить-то все равно бесполезно. Деньги носи на груди, воришек не приманивай. Клюв, как ворона, не разевай. Люди есть разные. Есть и такие, которым золото все перед глазами застит. Чеканки приторочим в мешке на поясе, под фартуком. Наставления мага помнишь?

— С золотой нитью — королевская, остальные — на излечение. Применять только в безнадежных случаях, иначе не подействуют. Чем дольше чеканки у меня, тем сильнее связь, тем больше надежда на выздоровление.

— Хватит, хватит. Вижу, что запомнила. Не забудь каждый день повторять. Теперь вот, смотри, что я у письменника купила.

Ма Оница разворачивает передо мной сложенный вчетверо лист грубо выделанной, не очень чистой бумаги с масляным пятном посередине. На бумаге нарисована пером фигура, похожая на решетку на окнах городской тюрьмы.

— Вот тебе уголек. Заверни в тряпицу. А бумагу храни пуще всего. Каждый день зачеркивай на ней одно оконце. Рассчитывай так, чтобы с последним пустым быть дома. А лучше раньше. Поняла?

— Поняла, не маленькая.

— А то больно большая. Давай, складывай вещи в котомку. Если будешь проходить мимо города Тополя, и несколько медяков останется в кошельке: купи десяток швейных блох. Там они дешевые, а в содержании неприхотливые. Посадишь в коробок, будешь хлебные крошки каждый день в него ссыпать. Так до дома и донесешь. Глядишь, с блохами-то потом в Портнихи выйдешь.

— Ма, откуда ты так много знаешь? В молодости тоже хотела в Данницы пойти?

— Может, и хотела. Да голова слишком крепко на плечах сидела. Ну да хватит об этом.

Я не очень понимаю, что Ма имеет в виду, но на всякий случай согласно киваю.

Хлопает дверь, это вернулся Па. Стряхивает промокшую накидку, одобрительно глядит на нас с Ма, греет руки у печки.

— Что скажешь? — поднимает на него взгляд Ма.

— Договорился. Через день очередной караван уходит. Купцы в городе известные, проверенные. Не первый раз приезжают, ведут себя прилично. Охрана солидная. Все как у людей. Возьмут Ивку с собой, беспокойство им небольшое. Накрывайте на стол, проголодался.

После обеда Верика, улучив момент, когда никого вокруг нет, присаживается рядом, сюпает носом.

— Ивка, я тебя просить хочу!

— Да?

— Если сможешь, привези мне куклу? С фарфоровым лицом, в синих чулках и желтых башмачках.

— У кого видела?

— У дочки лекаря, Савки.

— Если смогу, Верика, то привезу. Я же не знаю, как это путешествие обернется.

— Спасибо, Ивка. Я за это с твоим ребеночком нянчиться буду.

— Брысь отсюда, малявка!

Ночью никак не могу уснуть. Привычно стучит по крыше дождь, брешет малахольная соседская собака. Ворочаюсь с боку на бок. Верика недовольно бурчит что-то, не просыпаясь: мы с ней делим одну кровать на двоих. Сестра то откатывается в сторону, то крепко прижимается жарким боком.

Чеканки в мешке, плащ в котомке, еда в узелке, медяки на груди.

Любой житель нашего Милограда, если он не пришлый, не может долго находиться дальше чем в десяти даннах от городской стены. Сначала он не сможет идти, потом стоять, потом дышать. А потом у него остановится сердце. Просто остановится и все. Но это не относится к тем женщинам, у которых в утробе ребенок от пришлого человека. Она вольна идти, куда хочет. Как я сейчас. Но только к родам женщина должна вернуться домой. Иначе ребенок жить останется, а она — нет. Вот такой расклад.

Завтра я стану Данницей — считающей данны. Я начинаю свой Путь.

Утром вся семья провожает меня в дорогу. Ма Уллика плачет, Ма Оница дает мне последние наставления, Па держит меня за руку, как маленькую, а Верика смотрит на меня умоляющими глазами и надеется, что я не забуду про куклу с фарфоровым лицом.

Мне все время кажется, что кто-то невидимый упорно смотрит мне в спину. Я даже оборачиваюсь несколько раз, но никого не вижу. Мне показалось, или за углом мелькнула пола белого плаща?

Боюсь ли я? Очень!

Маг-У-Терры

«Что такое магия? Вопрос простой до глупости и в то же время непостижимо сложный. Каждый раз теряюсь, когда его слышу. Заглянем за ответом в Университетский учебник «Основы магических знаний». Там написано: Магия есть особые способности, присущие лишь отдельной группе индивидуумов, приводимые в действие посредством особых слов или словосочетаний (заклинаний), произнесенных вслух в определенной последовательности, c целью реального воздействия на состояние материи.

Но никто из ученых умов не скажет вам, откуда взялась магия (ведь если верить древним манускриптам, много веков назад в нашем мире магии не было вовсе). Так же, как никто не знает, когда она исчезнет. Ведь то, что имеет начало, должно иметь и конец.

Доподлинно известно лишь то, что волшебников, особенно сильных, рождается в наших краях все меньше и меньше. Уже есть области, где их больше нет. Может быть, магическая энергия неотвратимо утекает из нашего мира? Но куда? И почему? Ответа нет.

В то же самое время в королевстве осталось несколько мест, где магия пребывает в расцвете. Например, в Милограде, несчастные жители которого не имеют возможности покинуть свой город. Именно оттуда привозят Данники знаменитые чеканки.

Рассмотрим теперь виды магии. Бывает магия боевая, бывает магия стихий, магия трансформации. Но мы имеем полное отсутствие магии излечения. По какому-то необъяснимому капризу природы волшебники не умеют сражаться с болезнями. Даже с обычной простудой. Существуют только чеканки. Но это уже совсем другая история.

Взглянем теперь на магические способности. Каждому волшебнику, даже самому могущественному, отмерено определенное количество магической силы. Поэтому мы используем ее весьма расчетливо, без излишеств. Ни один маг, находящийся в здравом уме, не станет зажигать свечи посредством заклинаний, если в его распоряжении есть огниво или спички.

А знаете ли вы тот интересный факт, что у женщины-волшебницы, несущей во чреве ребенка, магические способности исчезают совершенно и появляются опять лишь после того, когда она отнимет младенца от груди? Ничего удивительного, если не знаете. Магитесс в наших краях не так много. А те, которые есть, не привлекают к себе молодых людей. Как-то магические способности у женщин не ходят рука об руку с красотой. И внутренним обаянием тоже. Так что знакомых мне замужних волшебниц можно по пальцам перечесть.

Магические способности могут как передаваться по наследству, так и появляться у детей, рожденных простыми родителями, которые к волшебству не имеют никакого отношения.

Но последних много меньше, да и талант у них, как правило, не так развит. Все же кровь — великое дело. Что бы там ни говорили новые теории о том, что все зависит лишь от образования и воспитания. Вот уж во что не верю. Увольте. Хоть и называли меня уже за это ретроградом и скудодумом. Нет, в любой семье может родиться ребенок со звездой во лбу. Но все-таки когда на протяжении веков сильные маги раз за разом берут в жены спокойных, здоровых женщин из родов чародеев — это очень сказывается на потомстве.

Пишу эти строки и чувствую, как нерастраченная за долгие годы магия бушует во мне, ходит высокими волнами, захлестывает с головой. Можно ли захлебнуться магией? В моем случае, может быть и можно.

Нелегко носить всю эту силу в себе, но ведь бывают еще более печальные обстоятельства, правда?»

Записки о магии и ее удивительных свойствах, сделанные Магом-У-Терры во время путешествия.

Ох, не лежит у меня душа к дальним поездкам, ох, как не лежит!

Говорят, люди молодые, полные сил, не отягощенные хворями, должны иметь тягу к путешествиям. Встречаться с новыми, интересными людьми, посещать любопытные глазу творения природы и рук человеческих.

Скорее всего, это правда, но ко мне она не относится.

В свои тридцать лет я отправляюсь в далекие места только в случае крайней нужды. И проливаю при этом невидимые миру слезы. Как, например, сейчас, когда верный Хмут, прислуживавший еще моему Па, собирает кофры и сундуки, домоправительница Клара чистит дорожное платье, а повар печет сдобные булочки мне в дорогу.

А потом начнутся немилые сердцу лишения. Трястись, клацая зубами, в карете, спать в корчмах на набитых соломой тюфяках, потреблять сомнительного качества еду, рискуя отравиться или подцепить желудочную болезнь, при которой глаза и кожа окрашиваются в желтый цвет.

Но я ничего не могу поделать! Маги-У-Терры всегда славились железными принципами. И если столетний дядя в очередной раз призывает меня к смертному одру, находящемуся, как назло, на другом конце королевства, мое нерушимое слово, данное дорогому Па, обязывает двинуться в путь.

Прощайте, легкие завтраки из кофе и тонких, как рисовая бумага, хрустящих вафель с ореховым вареньем.

Прощай, моя уютная конторка красного дерева, за которой я поверяю философские мысли обшитой драконьей кожей толстой тетради или пишу очередное послание университетскому другу Фагосею.

Прощайте, ровные дорожки ухоженного сада, по которым так приятно гулять перед обедом под сенью вишен и яблонь, скрывающих меня от полуденного зноя.

Теперь долго не устроиться мне в библиотеке у камина со старинным фолиантом с потемневшими страницами, вытянув к огню ноги в шелковых чулках. Как хорошо пьется там горячее красное вино!

Как я буду скучать по милым сердцу мелочам в долгой поездке.

В окрестных поместьях уже судачат о неожиданном отъезде молодого мага и делают ставки на дату его возвращения.

Контеза Пепелоцци, обладательница самых белых в округе фарфоровых зубов, опечалена до слез. Ей почему-то кажется, что я глубоко неравнодушен к одной из трех ее дочерей. Только она еще окончательно не решила, к какой именно. А теперь я уезжаю, не сделав предложение.

Я заслужил у местного населения славу чудаковатого, но, несомненно, чудесного соседа. И, к тому же прекрасного собеседника.

Репутация моя базируется исключительно на умении внимательно слушать (или пропускать мимо ушей) словесные излияния соплеменников, периодически вставляя в разговор фразы типа «что вы говорите», «не может быть» и «как я вас понимаю».

Появляясь изредка на балах, до которых, честно говоря, не большой охотник, я целую дамам ручки, могу составить партию в доклинг, аккуратно ем и даже танцую, хоть и весьма неуклюже. То есть делаю то, что от меня и требуется.

Я одинаково приветливо улыбаюсь молодым девам и томным вдовушкам, но от прогулок при луне упорно уклоняюсь, мотивируя свой отказ несовместимостью слабого здоровья и вечерней росы.

Нет среди этих женщин той, что могла бы полностью завладеть моим сердцем. Окружающие меня дамы либо фальшиво-восторженны, либо невозможно глупы, либо откровенно охотятся за моим состоянием.

Но соседи упорно надеются, что кто-нибудь из дев растопит, наконец, мое сердце.

Между тем, как это ни печально, Магу-У-Торры было бы позволено вести себя абсолютным мерзавцем. Класть ноги на стол, отпускать неприличные шутки, порочить репутацию молодых женщин. О потомке и единственном наследнике старинного и богатого рода приходится говорить или хорошо, или никак.

Когда я прохожу по анфиладе залов и коридоров замка, на меня строго смотрят с портретов знаменитые Па разной степени древности. Порой мне чудится в их взглядах укоризна: я не оправдал надежд. Из-за своей ущербности не сумел достичь славы предков, которые приносили победы в битвах королям, укрощали стихии и надували паруса кораблей, ушедших открывать новые земли.

Красавицы же прабабки, закрывшись веерами, улыбаются с портретов загадочно и нежно. Будто говорят: «Не грусти, мальчик. Будет и в твоей жизни счастье».

В детстве и отрочестве я чувствовал себя несчастным и обиженным судьбой из-за своей немочи, проявившейся не при рождении, а в возрасте трех лет. Ма, у которой я был единственный ребенок, использовала для моего излечения все возможные средства. Какие только лекари и травники не посетили наш родовой замок. Ма и чеканку для меня достала, хотя это и было совершенно бесполезно. Ничего не помогло.

Я жалел себя, ненавидел свою ущербность и стеснялся ее. Сколько зеркал разбил я в ярости в попытке себя превозмочь. Руки у меня покрыты тонкими шрамами, ноющими в плохую погоду.

Я не хотел показываться на людях, не имел друзей, жил затворником.

Все изменилось, когда я поступил в Университет на факультет изучения темных тварей. Как я благодарен Па за то, что он на этом настоял. Там, в Университете, среди наполненной мудростью веков стен, я наконец пришел в согласие с самим собой. Профессора и студенты относились ко мне как к равному, уважали мои знания и усердие, мои способности к наукам.

Я воспрял духом, завел друзей, перестал дичиться девушек. С некоторыми из студентов я до сих пор поддерживаю тесные отношения и по крайней мере два раза в месяц обмениваюсь письмами.

Короче, я научился любить маленькие радости жизни: луч света в предгрозовом небе, долгожданное письмо дорогого друга, интересный фолиант, неожиданно найденный в библиотеке, босоногих девчонок, резвящихся на лугу. И теперь этого у меня никто не отнимет.

Ужин накануне отъезда накрыт, как всегда, в кабинете. Столовая, способная легко вместить до ста человек гостей, слишком велика для меня одного. Чувствую там себя не в своей тарелке. Хотя Хмут и ворчит, что это против этикета, и никто из предков себе такого не позволял.

Белая накрахмаленная скатерть, тяжелые серебряные приборы, на хрустальных бокалах играют отблески каминного огня. Седло барашка суховато, повар передержал его в духовом шкафу, но рыба выше всяких похвал, а про клубничное мороженое и говорить не стоит — это шедевр.

Безотчетно орудуя ножом и вилкой, вспоминаю происшествие, случившееся со мной неделю назад и уже успевшее потерять новизну.

В полдень того дня я прогуливался по дорожкам сада, вертя в пальцах удивительной красоты розу. Рубиново-алый снаружи, алебастрово-белый внутри — цветок был прекрасен. Я так углубился в его созерцание, что не сразу услышал птичий клекот над головой.

Низко над землей, обиженно крича, делала круги большая ласточка.

Увидев, что я наконец обратил на нее внимание, птица снизилась, села мне на рукав камзола и пребольно клюнула. К ноге ласточки был привязан плотный футляр.

Я осторожно снял с лапки посторонний предмет. Отвинтил крышку. На ладонь выкатился свернутый в трубку кусок желтоватого пергамента.

Увидев, что я действую как и должен ласточка вырвала у меня из рук красавицу-розу и унеслась.

Я развернул пергамент. Посредине, на древнем языке, известном лишь потомственным магам, было начертано: «Выполни свое предназначение».

Я вздрогнул. Пергамент упал на землю. Я подобрал его и долго глядел на строки, будто въевшиеся в неровную поверхность листа. Затем аккуратно разгладил, сложил вчетверо и убрал в карман.

В детстве мне недаром вбили в голову следующее правило: «Случайных совпадений не бывает».

Именно поэтому я придал посланию самое серьезное значение, хотя его предначертание осталось для меня покрытым мраком.

Я был уверен тогда, уверен и сейчас: в нужное время все раскроется, все станет на свои места и приобретет смысл.

Пергамент уложен в дорожный сундучок, на самое дно, с другими чрезвычайно нужными вещами. И я должен помнить о нем на протяжении всего путешествия.

Перед сном прохожу по своему жилищу. В темноте замок выглядит особенно таинственно. Ночами, скрипя доспехами и пугая слуг, сквозит по коридорам призрак основателя рода, живший триста лет назад и построивший этот замок. Когда я встречаю его в переходах из зала в зал, призрак всегда снимает шлем и машет им в воздухе в качестве приветствия. Ровно в двенадцать, вместе с последним боем часов на башне, сам собой поднимается мост через ров. Материализуется прямо из воздуха разгильдяй домовой и, вопреки всем военным уставам, прикладывает руку к непокрытой голове. А в камине вспыхивает и вновь возрождается из пепла красная птица Феникс.

Отправляюсь в путь рано утром, сразу после рассвета, под сладкое пение птиц и причитания верного Хмута. Мой слуга волнуется, что я начинаю день без завтрака.

Хмут снует из комнаты в комнату, заканчивает последние приготовления к отъезду. Выносит из спальни бритвенный прибор, пилки для ногтей, розовую воду. Из кабинета: флаконы с чернилами, перья, бумагу. Из столовой — малый обеденный набор.

Будь карета большего размера, Хмут перетащил бы в нее половину замка.

С чашкой кофе в руке я прохожусь на прощание по кабинету, дотрагиваюсь ладонью до полированной конторки, витой спинки кресла, плотно задвинутых штор.

Не в силах сдержать переполняющих меня чувств, вытягиваю вперед руку и восклицаю: «Аро!». В плошке ладони мгновенно вспыхивает шар холодного пламени.

Обожаю это заклинание, одно из немногих, доступных мне. Оно так легко слетает с языка. Если бы все заклинания были так просты!

Стряхиваю пламя с руки, поправляю перед зеркалом воротничок кружевной рубашки и спешу к карете.

Кофры и сундуки приторочены сзади, на мягких сидениях раскидан ворох шелковых подушек, кучер замер на козлах.

В дорогу, молодой маг, в дорогу!

При выезде из замка меня ждет сюрприз. Карета контезы Пепелоцци стоит у откидного моста. Из окон машут мне руками ее дочери. Белозубая контеза целует меня в щеку, а дочери, Эва, Стелла и Беллина, вручают собственноручно выполненные подарки.

Вышитый гладью носовой платок, расписную коробочку с нюхательными солями, два изрядно подгоревших бисквита.

Поблагодарив дам за участие, я, наконец, отправляюсь в дорогу.

Устраиваюсь поудобнее. Прикрываю ноги пледом. Хмут садится напротив, ставит у ног корзинку с провизией. Из-под белой салфетки виднеются свежие булки, куски розовой ветчины, жареные куриные ноги и горлышки бутылок.

— Кажется, ничего не забыли, господин маг!

— Д-д-дорога п-п-покажет.

Волнение от предстоящего путешествия не лучшим образом влияет на мое заикание.

Вечная моя немочь, от которой невозможно умереть, но которая так усложняет жизнь.

Ведь магия, в которой я рожден и вырос, требует произносить вслух каждое заклинание. Произносить правильно, соблюдая последовательность звуков и интонацию. А к этому я как раз и не способен.

Маг без магии. Обидно, но это так.

Мих

Терпеть ненавижу ночевать в лесу! Не привык даже за год мытарств. Семь тысяч восемьдесят первый от сотворения этого хренового мира, между прочим!

За ночь костерок мой погас. Под утро стало по-настоящему холодно. Предусмотрительно нарубленный лапник помогал мало. Я вертелся как карась на сковородке, упорно держась за сон. То накрывался курткой с головой, то натягивал ее на ноги — ничего не помогало. А тут еще роса выпала.

В конце концов пришлось встать, развести огонь, спуститься с котелком к ручью. И вот теперь я грею бока у костра и жду, когда закипит вода (не пейте некипяченую воду, ребята, это я вам как лекарь говорю), чтобы засыпать в нее сбор из пяти утренних трав — свой фирменный рецепт.

Кое-какой запас веток приготовил с вечера. У меня замечательный двусторонний боевой топорик. Месяц назад выиграл в кости у подвыпившего стражника (бывают ли стражники трезвые, если они не в карауле?). На рукоятке, повыше рун, нацарапал ножом свое имя: Мих Ил. Чтобы ни у кого не возникло вопросов насчет моей личной собственности.

Руны, везде эти руны. Шагу без них не ступить. Местный народ на них конкретно помешан. Но у меня на этот счет есть свое собственное мнение, которым я ни с кем не делюсь. Потому что не хочу неприятностей на свою лохматую голову с хвостом светлых волос на затылке. Знаете, что случилось с предпоследним владельцем топорика? Зарубили его у городской стены в случайной потасовке. Никакие руны не помогли.

По стенкам мятого котелка поднимаются вверх пузырьки воздуха. Может, зря я в путешествие собрался? Сидел бы себе тихо в благодатной провинции Бурунак, где зимой так же тепло, как летом. Ходил бы из города в город, из поселка в поселок. Если у тебя нет лекарской лицензии, и ты не состоишь в гильдии врачей и цирюльников, постоянной практики ни за что не открыть. А в гильдию берут, только если ты получил диплом Университета медицины и философии.

Благодарю покорно, я уже свое отучился в другом месте по самое нехочу.

Но я не жалуюсь, моего заработка бродячего лекаря на жизнь хватает, хотя люди здесь крепкие и болеют мало. А чего бы им и не быть крепкими, если они всю жизнь на свежем воздухе, под дождем, снегом или палящим солнцем. Да еще и босиком большую часть времени.

Народ здесь незлобивый, к лекарям относится уважительно, хотя, конечно, родственники отдавшего концы больного могут и прирезать сгоряча. Тем более что травник я простой, не выпеваю заклинаний утробным голосом, руны, опять же, на песке не рисую. Несолидный из меня лекаришко. Но тут уж какой есть.

Так вот, мог бы сидеть и сидеть в Бурунаке. Но какое-то время назад взяла меня тоска. Крепко так. Основательно. За горло. Судите сами: возможности вернуться нет, цели в жизни нет, дорогие мне люди неизвестно где. Вот и решил пройти королевство из конца в конец. От теплого Сурмского моря до горного плато, где расположен город Милоград. Хоть какая, хоть маленькая цель на ближайшие год-два. Дорога — самое действенное лекарство от хандры. Это известно даже младенцам!

Путешествие мое началось крайне неудачно. Хозяин каравана, с которым я отправился в путь, через пару дней недомолвок и несуразного блеяния потребовал излечить его от мужской немочи. А когда я, скромно опустив глаза долу, сказал, что это невозможно, ссадил меня с повозки в чистом поле. Вот и иду пешком. Хорошо, хоть направление знаю.

Пока завариваются травы, открываю заплечный мешок, расстилаю на траве чистую тряпицу и выкладываю на нее мешочки с травами, сушеными ягодами и перетертыми в пыль минералами. Отдельно кладу маленький острый нож — вскрывать нарывы, березовую полую трубку с раструбом на конце — слушать легкие, толстую крепкую веревку — перетягивать конечности в случае кровотечения, свернутые полотняные лоскуты — бинты и огромные, страшного вида клещи — выдирать зубы. А также баночки с медом, цинковой мазью и собачьим жиром.

А мог бы еще с чистой совестью иметь при себе лягушачьи лапки, волосы с головы девственницы и ослиные какашки.

Складываю свои бесценные запасы обратно в мешок. Обжигаясь, пью травяной отвар, вспоминая, как пил раньше чай с четырьмя ложками сахара на чашку. Съедаю хлеб и сыр, что купил по дороге. Закидываю землей костер и отправляюсь в дорогу. Проезжий тракт, с которого я свернул вчера в лес, послушно стелется под ноги. Утреннее солнце светит, но не обжигает. Щебечут глупые птицы. Не бурчит в животе от голода. В общем, пока жить можно.

Останавливаюсь один раз: оборвать ягоды с дикой черноплодки. Они хорошо помогают от давления.

Когда солнце поднимается в зенит, выхожу к большому поселку. Завязываю на шее особую косынку: синее с белым. Знак лекаря.

Поселок, по всему видно, не из бедных. Солидные бревенчатые срубы, покрытые свежей дранкой крыши. Забор вокруг — досочка к досочке. Нигде не покосился, не упал. Кулачье, одним словом.

За околицей возятся в земле несколько замурзанных ребятишек. Увидев меня, они сначала долго и с любопытством глазеют на мою косынку и заплечный мешок, а потом срываются с места и бегут по улице с криком: «Лекарь идет! Лекарь идет!»

Днем все взрослое работоспособное население в поле. На меня выходит взглянуть не так много народа. Несколько старух с черными от загара морщинистыми лицами. Сильно беременные молодухи в белых чепцах. Матери с грудными младенцами и старик сторож с дубинкой в руках.

Действую по давно опробованному плану. Прихожу на центральную площадь у колодца, расстилаю циновку, раскладываю на ней мешочки, склянки. Долго верчу в руках страшные клещи. Потом сажусь рядом и начинаю ждать.

Через некоторое время кто-нибудь из облеченных доверием сельчан подойдет поближе, и мы начнем неспешный разговор о видах на урожай, налогах и свежих предсказаниях великих магов.

Я говорю с сильным чужеземным акцентом, смешно коверкая слова, благодаря чему меня окружает ореол таинственности, присущий каждому иноземцу (не замечали, что заморскому врачевателю всегда доверяют больше, чем доморощенному?).

В этот раз персоной, облеченной доверием, оказывается старик сторож.

Он перехватывает поудобнее дубинку и осторожно приближается. Улыбаюсь ему как можно приветливее. Старик доволен. В качестве знака дружбы и уважения протягивает мне кувшин с холодной водой, усаживается рядом и начинает беседу.

— Как зовут тебя, Данник?

— Михом, добрый человек. А тебя?

— Вот уже лет семьдесят кличут Бором. Издалека ли идешь, Мих?

— Из самого Бурунака.

— Эко, как тебя занесло. Врачуешь понемногу?

— Врачую, добрый человек.

— И хороший ты лекарь?

— Пока никто не жаловался.

— Дорого берешь, Мих?

— Что от щедрот дадите. И кров с ужином. Тем и рад буду. Авось, не обидите. Живете богато, я вижу.

— Не сглазить бы. А вообще, не жалуемся.

— Проблемы у кого со здоровьишком?

— Подожди-ка.

Старик, оглаживая бороду, отходит в сторону, где его окружает женская часть поселка. Они что-то долго обсуждают, размахивая руками и поправляя чепцы. Потом старик возвращается ко мне.

— Есть у нас хворая девка, Мих. Только не знаем, сможешь ли помочь. У нас лекарством старуха-травница Эвина занималась, да померла недавно, не к вечеру будь помянуто.

— Так приводите девку, посмотрю.

Из большого дома с синими наличниками и игривого вида петухом-флюгером на крыше выводят испуганную девчонку лет пятнадцати-шестнадцати с усыпанным веснушками носом и круглыми от страха глазами.

Мне объясняют, что девчонку зовут Ганка, что мается она вторую неделю, а болячка все не проходит.

Причина страданий — огромный панариций, гнойный нарыв около ногтя на большом пальце левой руки.

Что же, дренаж дело нехитрое.

Требую принести кувшин яблочного уксуса и стакан самогону. Не торопясь развожу огонь, под любопытными взглядами селян прокаливаю в пламени нож. Ганка сереет лицом и начинает тихо подвывать.

— Не бойся, милая, — уговариваю ее. — Сколько я таких как ты вылечил — не перечесть. Раз, и все кончится.

Приносят уксус и самогон.

Самогон я спаиваю Ганке, чтобы расслабилась и осмелела. Девчонка морщится, но отказаться не смеет. Щедро поливаю палец уксусом, крепко хватаю Ганку за руку и под дружный вздох окружающей меня толпы решительно делаю маленький надрез рядом с ногтем. Желтый гной брызгает во все стороны, Ганка вопит как молодой поросенок и пытается брыкаться.

Не обращая внимания на сопротивление, тщательно выдавливаю гной, лью на рану уксус, мажу надрез цинковой мазью и заматываю тряпицей.

— Три дня левой рукой ничего не делай. Даже в носу не ковыряй! — говорю очень строгим голосом. — Тряпица должна остаться такой же чистой, как сейчас.

Девчонка преданно смотрит на меня и утвердительно трясет головой.

Решительные действия располагают ко мне селян раз и навсегда.

Когда с поля возвращается запыленная, мокрая толпа рабочего люда, меня представляют старосте как непревзойденного знаменитого дохтура. Мастера на все руки.

Рядом стоит Ганка, гордая и сияющая, как начищенный котел.

Меня кормят сытным обедом из каши с маслом и молочного киселя. Хлеб на блюде нарезан толстыми щедрыми ломтями.

Вечером, при свете факелов, смазав руки подсолнечным маслом, растираю ревматические спины, вправляю вывихнутую руку и делаю одной из молодух травяной отвар для ее грудного сынишки — от желудочных колик.

В эту ночь сплю на настоящей, упоительно мягкой кровати, обливаясь потом под пуховой периной. Временное неудобство усугубляется тем, что под боком у меня сопит горячая, как печка, хромая вдова кузнеца.

Утром я получаю более чем щедрое вознаграждение в пять талленов и укладываю в заплечный мешок хлеб, сыр, яблоки и кусок сала. Отклоняю предложение остаться еще на несколько дней, а то и вовсе навсегда, проверяю рану на руке у девочки Ганки и пускаюсь в путь.

Уже у околицы меня догоняет дед Бор и вручает бутылку самогона, заткнутую скрученной бумажкой.

— А то остался бы еще на неделю. Вон, у старосты дочка вот-вот разродится.

Вот уж точно чего не хочу, так это принимать роды. Бью деда по плечу и ступаю на тропу.

Еще две ночевки в лесу, а послезавтра я выйду к городу Мерецу на перекрестке торговых дорог и присоединюсь к каравану, идущему на юг, к морю. Надеюсь, хозяин его окажется адекватным человеком. И здоровым тоже.

После обеда меня нагоняет мелкий грибной дождик. В жаркую погоду это даже приятно. Особенно, если у вас крепкие ботинки, которые не просят каши.

Вечером, расположившись на ночлег и сделав несколько больших глотков самогона, делаю то, чего делать категорически не стоит — предаюсь воспоминаниям.

Достаю с самого дна заплечного мешка три совершенно чуждых этому миру вещи: компас, стетоскоп и давно и безнадежно мертвый ай-фон. Последней модели. За который я отвалил огромные деньги. Смешно. В неверном свете огня он смотрится совершенно сюрреалистически.

Спросите, каким ветром занесло молодого врача-терапевта из Петербурга в такое странное место? Хотел бы я тоже это знать.

Отправился в одно прекрасное утро побродить по лесу, что люблю и часто практикую, сложив в спортивный рюкзак бутерброды, смену носков и стетоскоп с пачкой антибиотиков. Собирался после прогулки заехать к матери. Она уже неделю кашляла нехорошим утробным кашлем, и я опасался пневмонии. А вместо электрички вышел вон куда.

Оставив в невозможном далеке маму, девушку Светку с веселыми карими глазами и по-мальчишески вечно содранными коленками и лучшего друга Димона, с которым еще в школе учился.

Мих. Какой я к черту Мих.

— Ми-и-и-иша. Ми-и-и-ишка. Косолапый, — так называла меня Светка, шутливо бодая лбом в плечо. А я сдвигал тонкие лямки сарафана и целовал теплую, чуть тронутую загаром кожу.

А теперь я бродячий лекарь. Хорошо хоть, что не комедиант. И не плешивый медведь на ярмарке. И вместо рентгена у меня теперь деревянная полая трубка, вместо лекарств — травяные сборы, а вместо жизни — черт знает что.

К утру воспоминания, как и костер, покрываются спасительный слоем серого пепла.

Выхожу к широкой, относительно ровной колее. Не сразу замечаю вопиющее несоответствие сценарию путешествия. Дубль первый короткометражного фильма «Выхожу один я на дорогу» необратимо испорчен.

Поперек сухого глинистого пространства глубоко выдавлены буквы. Буквы медленно складываются в моей голове в слова.

«Выполни свое предназначение».

До меня не сразу доходит, что фраза написана по-русски.

Испуганно ухает вниз сердце.