Цветочная душа

— Да, рано отец ушёл, шестьдесят четыре, — Верка шумно отхлебнула из чашки и потянулась за печеньем, — мог бы ещё пожить.

— Ага, — грустно ответила Люба. — Неделю до юбилея не дотянул. Я уже и подарок купила. Ножницы садовые, фирменные, как он хотел. И розы, чайно-гибридные, красивучие, «Black Magic» сорт называется.

— Тоже — цветочная душа, — махнула рукой Верка. — Может, он поэтому всё тебе отписал в завещании?

— Да ты не переживай, мы ведь решили уже, — встрепенулась Люба и накрыла руку сестры пухлой ладонью. — Не будете больше с Колькой по съёмному жилью мыкаться. Тебе — квартира, мне дача.

— Добрая ты, Любка, сама ведь снимаешь. — Верка вздохнула. — Что ты с этой дачей делать будешь? Задорого и не продашь её. Дом весь покосился.

— Продать? Ты что? — Люба всплеснула руками и опрокинула чашку. Светло-зеленая лужица потекла по столу, и женщина кинулась за тряпкой. — Мы же там выросли, это ведь не какая-то дача. Дом наш. Пусть старый. Его подлатать — и жить можно. И до работы мне будет всего двадцать минут, тепличка моя ведь тоже на окраине, только, наоборот, не из Москвы, а из области буду ездить.

— Ты правда жить там собралась? — удивилась Верка.

— Ну да, — Люба отжала тряпку в раковине. Пахнуло мятой и чабрецом. — Розы посажу, отцу вот которые купила. Миндаль…

— Ну точно, цветочная душа! — Верка повела носом над чашкой. — Даже вон не чай у тебя, а травки какие-то. Завела б ты тебе мужика. Детей…

— Да ну, — отмахнулась Люба, и улыбнулась, пряча в глазах грусть.

— Хотя да, дети ну их! Вредители настоящие, — спохватилась Верка. — Мои трое того гляди меня со свету сживут. И шума от них — ужас! В квартире всё разнесли. Не знаю, чем с хозяйкой расплачиваться будем.

— Ну вот, ты за нас двоих план выполнила, — кивнула Люба.

— Перевыполнила, — проворчала Верка и одним махом допила чай. — Ладно. Пора мне. Ты если надумаешь дачу продать, всё-таки страшно одной, да и развалилась она, риэлтор у меня есть хороший. Пиши-звони.

Люба проводила сестру и затворила за ней дверь.

— Не понимает Верка. Как можно дом, наш родной дом чужим людям продать? Тем более там земля, там сад! А не то, что здесь, — Люба подошла к окну и потрогала увядшие листочки: — И вы вот болеете. Что же случилось-то? Бедненькие. Ведь сколько лет ухаживала, ни одна зараза не приставала. Ни одного цветочка не погибло. А тут…

Люба вспомнила, как неделю назад скрепя сердце выкинула орхидеи. Не выкинула — похоронила, отнесла в лес. Какая зараза их покосила неизвестно. Теперь фуксия. Засохла. И никаких признаков вредителей или болезни. Ничего. А сегодня утром подвяли листья рододендрона.

«Цветочная душа. Так Верка, всё так, — мысленно вздохнула Люба. — Только цветочкам моим плохо. Гибнут. Никак не пойму от чего».

Весь остаток вечера она провела, ухаживая за растениями: кливиям дала побольше подкормки, азалиям развела фитоспорина для иммунитета, фикусам протёрла листочки… и уже далеко заполночь уставшая, но довольная улеглась спать. Всё с её «растишками» в порядке, всех накормила-напоила, осмотрела.

Любе снилось, что она идёт по тускло освещенному зеркальному коридору. И её с обеих сторон сопровождают отражения, только не нынешние, а из прошлого. Вот она в синей болоньевой курточке и серой шапке с красной полоской. Из-под шапки выбивается хвост кудрявых черных волос. За спиной огромный рюкзак. А рядом идёт сестра, Верка. Она выше и худее, только ещё по-детски чуть пухлые губы недовольно собраны бантиком.

Люба прошла чуть дальше и отражения «повзрослели». Вытянулись. И вот она уже нескладный подросток, следит за тем, как Верка красит ресницы маминой тушью.

Снова они идут в школу. Люба — полненькая девчушка с пышным кудрявым хвостом, чёлка эта дурацкая топорщится, ямочки на щечках. А Верка с модной короткой стрижкой, и худая совсем стала, на диетах сидит. Ножки из-под юбки торчат, как две спички.

А вот Люба совсем взрослая, только диплом получила. Глаза от счастья светятся. А рядом Верка идёт, ведёт за руку ребёнка, а второго, совсем мелкого, на руках несёт. И лицо у неё злое и усталое.

А теперь Люба одна. Выходит из поликлиники. Глаза красные, заплаканные. Тогда она узнала, что не может иметь детей. Чёрный день, нехороший.

В следующем зеркале снова она. Постарше, растолстела, запустила себя, волосы нечёсаные, сальные. Под глазами тёмные мешки.

Нет! Такого не было. Неужели она сейчас так плохо выглядит?

Люба прошла чуть вперед.

Отражение усмехнулось, будто увидело её, и почернело лицом. Кожа на руках тоже пошла тёмными пятнами.

Люба отвернулась и заспешила дальше. Когда она осмелилась посмотреть в зеркало, отражение уже откровенно разглядывало её и улыбалось щербатым ртом. Уродливая жирная тётка, запустила руку в редкие седые волосы и выдрала клок. Протянула Любе.

Та отшатнулась, побежала по коридору и чуть не влетела в преграду. Дальше был тупик, который тоже заканчивался зеркалом. А там стояла всё та же тётка, и беззвучно смеялась, раскрыв щербатый рот. Она тянула к Любе чёрные полусгнившие руки. От лица отвалился кусок плоти и повис на лоскуте кожи, обнажив жёлтую кость и зубы.

— Ты — не я! Не я! — закричала Люба и отступила назад. Её выкрик эхом пробежал по коридору и затих.

Отражение оскалилось, сделало шаг и… вышло из зеркала. Гладкая поверхность чуть слышно хлюпнула, пропуская тварь. В нос ударило гнилью.

Люба повернулась, чтобы убежать, но сзади тоже стояли женщины — отражения. Уродливые, растрёпанные, глумливо улыбающиеся. А зеркало всё хлюпало и хлюпало, выпуская в коридор новых тварей.

«Надо было бежать назад, где я маленькая и с сестрой, — подумала Люба. — Они бы защитили меня от этих».

— Что, стгашная я? Пготивная? — прошепелявило отражение из-за спины. — А ведь я — это ты! Ского сама такой станеш-ш-шь. Умгёш-ш-шь.

Люба не успела увернуться от полусгнивших пальцев, и они цепко сомкнулись на шее.

— Пусти! Отстань! — закричала она.

Но костлявые пальцы всё глубже впивались в шею, протыкали кожу, рвали плоть. Люба попыталась вырваться, но десятки других рук схватили её и стали царапать, ломать, мучить. Отражения потащили вниз, на пол, навалились всей кучей, тяжёлой и зловонной. Люба начала задыхаться. Попробовала кричать, и мокрая склизкая рука зажала ей рот. В глазах потемнело. Не в силах больше выносить этот ужас, она задёргалась всем телом и… проснулась.

Только встав с кровати, Люба поняла, что совершенно разбита. Ноги не слушались, всё тело ломило, перед глазами плыло. Шутка ли, уже неделю такие кошмары снятся. Мелькнула мысль пойти к врачу. Только к какому? Да и как он поможет? Успокоительные пропишет? Так она сама пустырник уже на ночь пьёт. А толку.

Люба помассировала пальцами чугунную голову и подошла к окну, приоткрыла створку. В комнату проник прохладный свежий ветерок. Остатки кошмара дрогнули и отступили. А под ноги Любе упали сухие листья.

— Плющик мой! — ахнула она. — Как же так! Что же с тобой, а?!

От бедного растения остался только голый стволик, с несколькими подвядшими листочками.

Через час Люба нашла в себе силы собраться и отправиться в церковь. Нужно было заказать молебен отцу за упокой. Утро выдалось солнечное, такая редкость для обычно снулой октябрьской осени. Женщина решила сделать небольшой крюк и пройти через парк. Жёлтые листья шуршали под ногами, напоминая об увядших питомцах. Именно там, в парке к Любе пришла мысль, что дело в ней. Это из-за неё растениям так плохо. Всю дорогу она взвешивала это абсурдное и суеверное предположение, но не могла от него отмахнуться. Наоборот, с каждым шагом укреплялась уверенность, что так и есть. Память тут же угодливо подкинула случай: лет пять назад заболела Люба гриппом, две недели провалялась с высокой температурой. Тогда у неё две орхидеи погибли. Почему, отчего — неясно. Несмотря на слабость, растения поливала и подкармливала в срок. А она и забыла совсем про это. Не связала с болезнью. Но сейчас-то она не болеет. Только кошмары снятся.

Люба вошла в церковь и погрузилась в умиротворяющую атмосферу, ощутила запах ладана, мерцание свечей. Женщина не была горячо верующей, но в церковь заглянуть любила. Особенно в эту, старинную, с покрытыми фресками высокими потолками, иконами в старинных резных окладах. Она была рада, что пришла сюда. Хотелось найти покоя в душе, точку опоры. Не только из-за утраты, все эти кошмары вымотали, вывели из равновесия. Поселили в душе беспокойство и гнетущее чувство тревоги.

Люба подошла к лавке и подала тучной добродушной женщине записку на два сорокоуста: за упокой для отца и здравие, сестре. Она взяла несколько свечей и пошла к иконам. Не к каким-то конкретно. А просто, чтобы зажечь здесь свои собственные огоньки. Мелькнула мысль попросить здоровья для растений, но Люба одёрнула себя. Может и был какой-то святой покровительствующий цветоводам, она такого не знала. Потому поставив свечки перед иконой «всех святых» и «божьей матери», она пошла к Христу, и долго говорила с ним своими словами, рассказала о своей потере, попросила за отца и помочь ей и её зеленым питомцам.

Вышла из церкви она, уже ощущая тихую расслабленность в душе и покой. Пошуршала припорошившими каменную плитку листьями. Залюбовалась, склонившимися над входной аркой березами. И вздрогнула от внезапно резкого, скрипучего голоса:

— Прошу подаяния на пропитание! Не откажите в милости для старой, больной, убогой.

Люба огляделась. Слева от дорожки, расстелив на земле ветхое засаленное пальто, сидела старуха. Бледная и сухая, как щепка, узловатыми пальцами она перебирала края металлической миски, на дне которой валялось всего-то несколько монет. Старуха смотрела на Любу водянистыми, выцветшими глазами. Не с мольбой или жадностью, а устало-отстранённо, продолжая раз за разом, как на автомате повторять свой складный текст.

Люба порылась в сумочке: достала мелочь, посмотрела на те жалкие копейки, что уже лежали у старухи в миске и передумала. Достала сто рублей. Чтобы купюра не улетела на осеннем ветру, Люба наклонилась и протянула её нищенке прямо в руки. Тонкие сухие пальцы тут же сжались на запястье:

— Лихие люди со свету тебя сжить хотят! Порча на тебе, — прошипела старуха. Теперь её взгляд не был отстранённым. Водянистые глаза вспыхнули безумным блеском.

Люба отпрянула, пытаясь вырваться: но ледяные пальцы держали крепко, а сама старуха с места не сдвинулась.

— Дети тебе помогут, их проси.

Хватка ослабла, Люба наконец отскочила и зачем-то выкрикнула, словно защищаясь от дурного пророчества:

— Да нет у меня никаких детей! И не будет!

Старуха осклабилась щербатым ртом и засмеялась:

— Зелёные дети! Зелёные!

Безумная.

Люба прижала руку к груди и поспешила прочь. Почти побежала. На ходу она тёрла запястье, которое, казалось, пропиталось холодом от ледяных пальцев сумасшедшей.

Весь оставшийся день Любу колотила дрожь, и под вечер поднялась температура. Аспирин не помог. Кутаясь в одеяло, женщина промаялась до двух ночи и наконец забылась сном, чтобы встретить очередной кошмар.

— Любаша, Любонька, иди сюда. Где ты, моя хорошая?

Люба шла на голос по тёмному коридору, который заканчивался приоткрытой дверью. За ней оказалась тесная кухня, заставленная всяким хламом. Только стол посредине был пуст. Откуда-то сборку появилась женщина в чёрном платье, худая и высокая с распущенными тёмными волосами.

— Садись, Любонька, кушать будем, — она приглашающе отодвинула старую советскую табуретку.

Люба села, и женщина поставила перед ней блюдо с кексами. Сама села напротив. Кексы были пышные, румяные и наверняка ещё и рассыпчатые.

— Я сама приготовила. Угощайся! — женщина придвинулась ближе.

Люба взяла кекс и откусила. Он оказался не таким уж мягким, и совсем не сладким. Не вкусно. Но перед женщиной было неудобно, и она доела весь.

— Умница, молодец! — похвалила её незнакомка. — Скушай ещё, отказываться от угощения нехорошо.

И тут Люба поняла, что не знает, где находится, и эту женщину тоже не знает. Непонятно, почему ей важно её одобрение, почему нужно обязательно принять угощение.

— А вы кто? — спросила Люба.

— Как кто? Твоя мама, — удивилась и немного расстроилась женщина.

— Моя мама умерла… — начала Люба.

— Так и ты скоро умрёшь! — радостно перебила её незнакомка. — Давай, скушай ещё кексиков.

Люба решительно отодвинула тарелку.

— Вы не моя мать! Она была добрая и красивая, я на фото видела. А у вас лицо хитрое и злое!

— Да я и сама злая! — крикнула женщина и рассмеялась. — Смотри, что ты ела. Смотри!

К ужасу Любы кексы зашевелились и из них поползли пауки. Чёрные и мелкие они, как жижа, растекались из тарелки по столу. Люба схватилась за живот и попыталась вытошнить, сунула в рот пальцы. Но ничего не выходило.

Женщина продолжала хохотать. Её лицо стало чёрным и исказилось гримасой злобы.

— Умрёшь! Скоро умрёшь! — кричала она.

Под эти крики Люба проснулась.

«Какой ужас снился. Сколько это вообще может продолжаться? — подумала она. — От таких снов и с ума сойти недолго».

Хотелось спать, но Люба боялась закрыть глаза. Казалось, она вновь окажется на той мерзкой кухне.

Она села на кровати и чуть не упала обратно: перед глазами потемнело, от резкого движения замутило.

— Да что же это такое!

Люба подождала, пока зрение вернётся и осторожно встала. Подошла к окну. По дороге закружилась голова, но женщина успела опереться на подоконник. Она хотела распахнуть окно, открыть на полную, чтобы впустить в комнату свежий воздух. Стала отодвигать горшки с фикусами и вскрикнула от неожиданности. На всех трех фикусах листья пожухли и свернулись, стянутые тонкой белесой паутиной. Любе показалось, что она снова видит кошмар. Она зажмурилась и снова открыла глаза: ничего не изменилось.

— Вчера ведь не было ничего! Как же так?! — Она оторвала листик и поглядела на свет. — Паутинный клещ! Я же обрабатывала! Откуда? Нет. Со мной что-то не то. Мои растения умирают. Надо позвонить Верке, рассказать, она поможет. Вместе мы что-нибудь придумаем.

Люба нагнулась, чтобы взять с табуретки телефон и живот скрутило спазмом. Её чуть не вырвало прямо на пол. Она кое-как, держась за стену, доковыляла до ванной и уже там наклонилась над раковиной.

«Теперь лучше выпить побольше воды. Кипячёной. Надо дойти до кухни», — подумала Люба. Но до кухни она не дошла. Осела прямо на кафельный пол в ванной. Сил хватило только позвонить сестре.

— Всё будет хорошо, поправишься. Съела что-то не то. Или выпила. Уж доктор разберётся, — ворковала Верка, устроившаяся рядом с больничной койкой. — Доктор наш молодой, шустрый.

— Спасибо Вер, мне, кажется, лучше стало, — прошептала Люба.

— Конечно, весь день под капельницами! И хорошо, больница рядом, скорая быстро приехала. А представь, ты на даче жила бы, да ещё одна в целом доме. А если с телефоном что? В квартире хоть до соседей в стену достучаться можно. А там? Страшно же!

— Нет, на даче хорошо, там сад, — улыбнулась Люба.

Верка ушла, когда за окном уже стемнело. Когда скелеты сбросивших листву деревьев резкими силуэтами проступили в свете фонарей. Люба осталась в палате одна, и хотела было дотянуться до телефона, лежащего на тумбочке, но передумала. Стоило только пошевелиться, и слабость напомнила о себе, растеклась по всему телу. Двигаться не хотелось. Чтобы отвлечься, Люба стала наблюдать за капельницей: жидкость в пузырьке медленно, но верно убывала. Как песочные часы, только с водой, будто отмеряют чьё-то время. Может даже её, Любы, время. Ведь никто не знает, сколько ему осталось. Месяц назад был жив отец, и, казалось, ещё поживёт, посадит розы на даче. Неделю назад Люба сама мечтала посадить розы, и вот как всё обернулось. В таких мыслях она закрыла глаза и уснула.

— Девка-девка, эй! Лежишь, ждёшь? Слышишь меня? Живот сейчас крутить буду, — тяжёлый с придыханием голос раздался у самого уха, и Люба разлепила глаза.

В палате было темно, свет фонарей, что падал из окна, ложился неровными мазками, очерчивая силуэт кого-то толстого и большого. Аморфная и серая, похожая на студень тварь пристроилась в ногах.

Любу тут же охватил ужас, который отозвался спазмом в животе.

— Помог… пхах… могите, — попыталась выдавить из себя она и поняла, что голос пропал. Неподъёмная тяжесть навалилась на грудь. Мешала дышать.

Тварь у ног задрожала и стала перетекать ближе, ворча нудным тягучим голосом:

— Живот крутить буду, крути-и-ить, пхх.

Люба попыталась пошевелиться, чувствуя, как серая масса ползёт по ней, тяжко приминает ноги. Пятно фонарного света выхватило макушку твари — постоянно перетекающее, меняющее очертания бугристое месиво. Посреди него каким-то образом держались два красных круглых глаза. И в них не было никакого выражения, животная тупость, а ещё боль. Как будто тварь сама мучается, а теперь ползёт к Любе, мучить её, делиться болью.

Люба забилась на кровати, пытаясь кричать, шевелиться. Но ничего не выходило. Вместо криков вырывались едва слышные хрипы, тело будто придавило бетонной плитой. А тварь всё ползла, добралась до вожделенного ей живота и стала крутиться там, мять, будто старалась угнездиться в теле Любы, заползти внутрь. Проникнуть в самое её естество.

— Ещё ампулу! — громовой голос вырвал из кошмара. Темнота тут же рассеялась. Вместо неё в глаза ударил свет, который заполнил собою всё пространство и ослепил Любу.

— Сестра, быстрее! — тот же голос, требовательный и слегка раздраженный.

Размытые силуэты, мельтешение перед глазами, ощущение парения. Боль в животе прошла, и стало мягко и уютно, будто Любу укрыли большим толстым одеялом. Она поплыла на волнах, забывшись в лёгком, приятном сне.

— Сильнейшая интоксикация… возможно, это паранеопластический синдром… мы, пока не нашли опухоль, но как только будут готовы анализы… ваша сестра… мне жаль, — слова долетали словно издалека, обрывками и тревожили. Заставляли проснуться.

«У меня же всё хорошо, почему жаль, — подумала Люба, плавая в блаженном полузабытьи. — И почему Верка здесь? Она же только что ушла».

Но когда остатки сна наконец-то рассеялись, Люба всё вспомнила.

— Вера? — она открыла глаза и не сразу заметила сестру. Та стояла у окна, сгорбившись, повернувшись спиной. На улице темнело, зажигались фонари. Будто Верка никуда не уходила, и не было той страшной ночи, будто Люба задремала и всё это ей приснилось.

— Вера? Сегодня ведь воскресенье?

— Понедельник, — ответила сестра не оборачиваясь. — Ты весь день в отключке пролежала. Под лекарствами. Ночью тебя врачи еле спасли.

Люба помолчала, обдумывая, принимая страшную правду. И зацепилась за спасительную ниточку:

— Мне ведь нельзя здесь. В теплице сегодня новую оросительную систему устанавливают. Надо быть, Иван Данилыч…

— В курсе твой Данилыч. С утра телефон оборвал. Звонил тебе не переставая. Я трубку взяла. Рассказала. Вон подарок от него, — проворчала Верка. — Санитарка в тумбочку спрятала. Врач не разрешил бы.

Сестра подошла, открыла тумбочку и хлопнула на неё что-то тяжёлое. Люба повернула голову:

— С ума сошёл.

Это был цветочный горшок с небольшой сансевиерией. Она радостно топорщила в разные стороны сочные темно-зеленые листья с жёлтой окантовкой.

— Вот и я говорю, — кивнула Верка. — Нет, всё равно добился своего. Его к тебе не пустили, так с санитаркой передал. И как только всучил! Довольная такая этот горшок притащила. Врач ушёл уже, в палате ты одна. Вот смотри теперь, любуйся.

Люба отвернулась от растения и перед глазами всё поплыло:

— Вер, обещай мне, что дом не продашь?

Верка уставилась на неё чёрными глазами пуговками и скорчила недовольное лицо.

— С чего это мне такое обещать?

— Я слышала, о чём врач говорил. Что-то серьёзное, да?

Верка промолчала, но глаза отвела, сделав вид, что разглядывает растение на тумбочке.

— Там розы у меня, на балконе саженцы. Надо на туда отвезти. Под осень самое то посадить. Не продавай. С детьми будете ездить на выходные, летом. Хорошо там.

Верка отвернулась к окну.

— Вер, ты меня слышишь? — позвала Люба.

— Да слышу я! — Верка резко повернулась и, набрав воздуха в щёки, шумно выдохнула, будто решалась на что-то. — Ладно, скажу! Всё равно ты ничего уже не сделаешь, голову от подушки оторвать не можешь. А то ведь так и помрешь наивной овечкой.

Внутри Любы всё сжалось от нехорошего предчувствия.

Вера пристально смотрела на сестру. Чёрные глаза горели, губы дрожали, а полное лицо раскраснелось:

— А ведь сама виновата! Далась тебе эта дача! А жить мы где будем? В отцовской однушке? Детей трое, мы с мужем! Дача сама — развалюха. Да ты, непутёвая, хоть знаешь, сколько там земля стоит? Там вокруг дачи кругом одни коттеджи. Люди ждут, не дождутся, когда можно будет выкупить участок и снести твою хибару. А нам тех денег на трёшку хватит! Вот!

— Что? Вера!

— А что Вера? Вера тоже жить хочет нормально. Но отец всегда тебя больше любил. Люба учится, Любе — денег. Люба с родителями живёт. А Верка пусть работает! И с детьми как хочет, так и корячится на съёмной квартире!

— Так ты сама учиться не хотела, — попыталась возразить Люба. — Замуж вышла в девятнадцать лет.

— И вышла! И что? — Верка прислушалась к шагам в коридоре и перешла на громкий шепот. — И значит, мне помогать не надо? Я не дочь? Не дочь, да? Только ты всегда была ребёнком. А Вера сразу взрослая родилась. Вера сама может, Вере книжку не надо читать на ночь, укладывать не надо. Это Люба у нас маленькая, младшая. А я с тобой всё детство просидела нянькой. Ненавижу!

Она перевела дыхание и посмотрела на сестру:

— И отец всё тебе отписал! Всё — тебе! А мне ничего. Ничего! Я думала, ты от этой хибары откажешься. Всё равно даже вот не посмотрела, не поинтересовалась, сколько земля стоит! Привыкла на всём готовом. Но нет! Благородство взыграло. Квартирой она решила поделиться! Однушкой старой! Да там кухня девять квадратов. Стояки гнилые!

Люба смотрела на сестру и не могла поверить. Казалось, ей снова снится кошмар. Она ущипнула себя под одеялом. Больно!

Конечно, последние годы они едва общались. Верка всегда была грубовата. Но после смерти отца они сплотились. Сестра всё время заходила, узнавала как Любка. Неужели всё из-за наследства?

— Ну вот, помру, всё и заберёшь, — обиженно брякнула Люба.

— И заберу, — завелась сестра. — Заберу! Ты ещё на той неделе должна быть откинуться. А оно всё никак! Я вообще не думала, что получится. И тут наконец-то, дело пошло. Колькина ведьма сказала, эту ночь ты не переживешь!

— Кто? Какая ведьма? — растерянно спросила Люба.

— А вот такая! Самая настоящая ведьма! Не веришь? — Верка упёрла руки в бока. — А сны хорошие тебе снятся? Этой старой карге, Зеленской, кошмары снились. А теперь я — главбух! Схоронили мы её. Быстро ведьма управилась. А ты неделю держалась. Я уж думала, не берет тебя, блаженную. Ан нет! Пошло-таки! Наконец!

Люба смотрела на сестру. Никогда она не видела её такой: злая, лицом пошло красными пятнами, улыбка кривая. Будто другой человек. Как можно было не замечать всё это время? А как сейчас можно поверить в то, что она говорит? Это же Верка, которая вместо матери с ней возилась! Нос утирала. Кашей кормила. Последний оставшийся родной человек! И вдруг — такое.

— Ну и хорошо, заберёшь всё теперь. Теперь тебе хорошо?

— Да! Хорошо! — крикнула Верка и схватила со стула сумку. Избегая глядеть на сестру, она выскочила в дверь. Шаги трелью пронеслись в коридоре и затихли.

Люба лежала на кровати, а по щекам текли слёзы. Как же так? Признание Верки походило на бред. Ведьма, порча? По нервам резанула картинка-воспоминание: старуха у церкви. «Лихие люди со свету тебя сжить хотят! Порча на тебе», — так она сказала. И было что-то про помощь: дети тебе помогут. Зелёные.

Люба повернулась к горшку с сансевиерией.

— Только вы у меня остались, «растишки» мои. Отец умер, а сестра вон как… поверить не могу.

Превозмогая слабость, она поднялась чуть выше, подложила под спину подушку и полусидя дотянулась до горшка. Поставила его себе на живот, обняла покрепче руками.

— Детей я не могу иметь, значит, вы и есть мои детки, зелёные. Всё так.

Люба потрогала листья, гладкие, упругие. Стало хорошо и спокойно. Не хотелось думать ни о страшной болезни, которую предполагает врач, ни о сестре. Особенно о сестре. Закрыть глаза и ни о чём не думать. Хорошо…

— Господи, ужасть-то какая! — раздалось над ухом, и Люба разлепила веки.

Санитарка, пожилая женщина с круглым, почти детским лицом удивлённо смотрела на Любу. Вернее не совсем на неё, куда-то на живот. На горшок с растением.

— Это кто ж такое с бедным цветком сделал?

Люба окончательно проснулась и тоже опустила глаза вниз. Сансевиерия увяла: сморщившиеся листья поблекли, жизнерадостная жёлтая окраска на кончиках стала серой. Всего за час, два? Сколько же она спала?!

— Не знаю, — пролепетала Люба. — Только что всё нормально было. Я задремала ненадолго.

— Да-а-а, — протянула санитарка, забирая цветок. — Болеете вы сильно. А они чуют. Все живые питомцы хозяину помочь пытаются, отдают силы. Вон мама моя, царствие ей небесное, когда слегла, кошка у неё на груди всё спала. Так и померла кошка, вытянулась — и всё. Здоровая кошка была, молодая. Маме сначала легче стало, а потом тоже ушла. Так вот.

— Ага, — Люба попробовала сесть на кровати и с удивлением обнаружила, что слабость отступила. — А мне, вроде бы, лучше. Я, кажется, поняла, о чём вы. Жаль дома почти все цветы погибли.

— А мужчина-то видный к вам приезжал, с цветком этим, — санитарка Любу уже не слушала, окунула швабру в ведро и принялась мыть пол, приговаривая: — И ведь не букет принес, а живой цветок. Какой оригинальный! Любит вас, точно говорю. Муж?

— Да нет, коллега, — ответила Люба и задумалась: — Заберёте сансевиерию? Может, отойдёт. В коридоре, я видела, цветы стоят у вас. Да и в палате врач ругаться будет.

— В сестринскую отнесу, — решила санитарка. — А вы поправляйтесь. Молодая ещё, одолеть болезнь должны.

Чуть только захлопнулась дверь, Люба спустила ноги на пол, нашарила тапки. Попробовала встать. Голова сначала пошла кругом, но потом успокоилась. Хорошо. Стало лучше, гораздо лучше. Жаль только «растишку». Но, может, оклемается.

Люба обошла вокруг кровати и удовлетворительно кивнула. Открыла тумбочку:

— Так, что из вещей? Верка всё собирала. Денег нет. Одежда: спортивный костюм домашний, тапки для больницы, — бормотала она. — Ключей нет, домой не попасть. А и незачем. Не хватит там. Главное, есть телефон. Семь часов. Ещё не слишком поздно.

Она достала вещи и переоделась. Накинула сверху халат и, сунув смартфон в карман, вышла в коридор. Он был пуст. Медсестры не слишком усердствовали в воскресенье вечером, пациенты, кто мог, выписались или отпросились на выходные.

Уже на выходе из отделения она натолкнулась на мужчину.

— Куда собралась-то? — он перегородил дорогу. — Ты из тринадцатой палаты же? Ночью вокруг тебя целая бригада бегала, и уже за порог?

Люба посмотрела на него с замершим сердцем. Врач? Да нет. Пижама, тапки больничные на босу ногу, пальто мятое на плечи накинуто. И пахнет сигаретами.

— Курить, — Люба постаралась взять тон пожёстче. — А то не знаешь, как хочется? Сам то?

— Так меня выписать на следующей неделе должны. А тебя в реанимацию не положили только потому, что там эти, с ковидлой. А ну как на улице плохо станет?

— Всего одну затяжку, — попросила Люба, — и назад.

И чего привязался.

— Ладно, только так не пойдёшь, — мужчина снял пальто и накинул Любе на плечи. — В пятую занесёшь, напротив. Да через холл не светись, там у лестницы черный ход открыт до восьми. Оттуда и курим.

— Спасибо, — кивнула Люба.

Уже из холла, чтобы не ждать на холоде, она вызвала такси, хорошо, карта привязана и можно с телефона заплатить. Мысленно попросила прощения у мужчины из коридора за пальто и наказала себе обязательно вернуть его завтра.

Уже через час Люба была на проходной.

— Саша, открывай, я тут, — сообщила она по телефону и положила трубку.

— Ну ты даёшь, Любка! — охранник даже вытаращил глаза от удивления. — Настолько срочно, что прямо вот так, в домашней одежде и тапочках?

— Да, всё серьёзно Саш. Можно сказать, от этого зависит моя жизнь, — сказала Люба. Врать она не умела, но сейчас это была чистая правда. Охранник понял: перестал улыбаться и тут же пропустил её внутрь.

— Данилыч убьёт за косяк?

— Если я не успею всё исправить, — Люба повернулась к мужчине. — Саш, никто ничего не должен знать. Особенно Иван Данилыч. Прикроешь меня? Само собой с меня причитается.

— Обижаешь, — охранник притворно насупился и уже серьёзно добавил: — Не волнуйся. Я — могила.

— Хорошо, я пошла тогда, вторая секция.

Люба взяла ключ-пропуск и заспешила в оранжерею. Изображать бодрость удавалось с трудом, тело ломило так, будто оно разваливалось на части. А идти было нужно через весь комплекс. Люба специально выбрала самый дальний бокс, чтобы Сашка, на ночь глядя поленился пойти её проведать. Да и тепло там — тропические растения же.

Уже при входе в секцию Любе стало легче дышать. Воздух здесь был влажный и тёплый, за стеклянными перегородками боксов красовались орхидеи всех цветов и оттенков. Пышные фаленопсисы, кокетливые мильтонии, роскошные каттлеи… Люба вспомнила, как в первый раз пришла сюда, ещё только устраиваться на работу. Думала, в рай попала. Если ничего не получится, то тут и умереть не страшно. По крайней мере, не так мерзко, как в больнице.

Она вошла в бокс и плотно задвинула за собой дверь. Лампы в секции медленно гасли. Правильно, переходят на ночной режим освещения. Вот и Люба сейчас будет спать.

Из последних сил она вытащила из-под стеллажей мешки с корой для орхидей. Раньше они казались лёгкими, но не сейчас. Разложив мешки на полу, Люба постелила на них пальто и улеглась сверху.

«Почти как в лесу, в райском тропическом лесу, — подумала она и закрыла глаза. — Хорошо и совсем не страшно».

Люба осторожно ступала босыми ногами по мягкому мху среди густых зарослей деревьев и лиан. Сверху яркими пятнами падал солнечный свет, крупные орхидеи обхватывающие корнями стволы деревьев смотрели на неё своими цветами. Да, в каждом цветке, прямо посередине рос глаз. Красивый такой, с пушистыми ресницами и яркой радужкой. Но Любе это странным не казалось, она всегда знала, что растения смотрят цветами. И эти вот смотрели. Стерегли Любу. Чтобы с ней ничего не случилось. И она спокойно шла по лесу, вдыхая его нежные ароматы.

Внезапно что-то изменилось, в лесу потемнело, а впереди послышался гул и треск. Орхидеи, синхронно моргнув глазами, повернули свои цветы в сторону звука.

Люба замерла. Треск повторился и стих. А потом раздался сладкий, медовый голос:

— Любушка, солнышко, иди сюда, ко мне. Где ты?

Лианы недовольно захлопали листьями, орхидеи зло прищурились. Люба не хотела идти, но всё равно повернула на зов. Она почему-то знала, что так правильно. Что она должна это сделать.

Вскоре деревья расступились, но взгляду открылась не поляна, а выжженный на месте леса круг. Обугленные и сломанные деревья, растоптанные цветы, порванные лианы. А посреди этого бурелома стояла она: высокая худая женщина в чёрном платье.

— Вот ты где, Любушка, — пропела она сладким голосом. — Спрятаться от меня решила. Всё равно ведь найду.

Женщина хищно оскалилась и шагнула навстречу: — Ты, против меня ничто!

— Так это ты мой лес сожгла? — строго спросила Люба, чувствуя за собой силу. — Не стыдно ли растения губить?

— Да, я, — заявила незнакомка, не замечая, как у неё за спиной раскрылись десятки глаз орхидей. — И представляешь, ни капельки не стыдно!

Она рассмеялась.

Лианы тихо зазмеились по земле, приближаясь к её ногам.

— Я и тебя погублю, моя милая! — продолжала женщина. — За тем и пришла.

— За что ты так со мной, почему? — спросила Люба, чтобы отвлечь ведьму. Дать лианам подобраться поближе.

— Сестру свою спроси, — хмыкнула женщина и улыбнулась. — Хотя уже не спросишь. Не успеешь. Как жаль.

Она шагнула ещё ближе.

И тут лианы взвились вверх зелёными змеями. Они обхватили руки и ноги женщины тугими канатами и потянули её к земле.

— Это что ещё за дрянь! — возмутилась ведьма. — А ну пошли прочь!

Она взмахнула рукой, и с её пальцев сорвались огненные искры. Они подпалили траву, пожгли лианы, но те хлынули из леса с новой силой. Казалось, земля пришла в движение, так их было много. Ведьма кидала огонь, но зелёные веревки всё вились и вились вокруг неё. Они утянули женщину в тугой зеленый кокон, так что она уже не могла пошевелиться. Осталось видно только лицо, бледное и злое. А потом прямо на коконе стали прорастать орхидеи. Сначала появлялись два листочка, из середины выходил тонкий цветонос, а потом на нём с лёгким хлопком раскрывался цветок с глазом. И глаз этот наливался кровью.

— Как, как тебе удаётся, — сдавленно прохрипела женщина. — Силы высасываешь.

— А, это не я, а орхидеи, — объяснила Люба. — Вообще, они не тянут соки с деревьев, на которых живут. Но эти — другие. Ты убила их зеленых сестёр, и они пришли мстить.

— Твоя сестра! — выкрикнула женщина. — Если я умру, то и она умрёт. Мы чёрной клятвой связаны. Подумай, ты хочешь, чтобы она умерла?

Сердце Любы дрогнуло. Она всё вспомнила: свою болезнь, больницу, оранжерею. Это сон! Она хотела броситься к орхидеям, просить их отпустить ведьму, просить за сестру, но остановилась. Красные глаза плакали кровавыми слезами.

— Она моя сестра, но не их, — ответила Люба, наблюдая, как зеленый кокон затягивает лицо женщины.

Люба сидела на диване и любовалась облаками, которые были видны сквозь стеклянный потолок зимнего сада.

— Завтра фаленопсисы привезут, — произнес Иван и уселся рядом, обнял её за плечи. — Настоящий рай здесь устроила. На работе у нас такую красоту не наводила.

— Да это я не я, Иван Данилыч. Это всё ваше чуткое руководство, одна бы не справилась, — ответила Люба, и мужчина засмеялся. — А если честно, мы с отцом всегда мечтали о зимнем саде. Он не дожил, так что я радуюсь за двоих. Пусть дом пришлось почти заново отстроить, всё равно я чувствую, что это моё родное. То самое место из детства.

— Да, ты серьёзно за дело взялась, квартиру московскую продала…

— Однушку, и стояки гнилые там были, — отмахнулась Люба. — А тут — целый дом. Кстати, — она погрустнела, между бровей пролегла морщинка. — Завтра на кладбище заедем? Будет ровно год, как Верка умерла. Сестра всё-таки.