Чудовище Боссонских топей

Глава первая Дождь

Я сказал ему: — Конан!

Это его так зовут — Конан. Он мой спутник с довольно давних времен. С тех самых пор, как я снизошел до дружбы с ним, а случилось это больше года назад, когда одно лишь мое вмешательство спасло его от мести яростных кочевников пустыни, которых он имел глупость разозлить. Впрочем, у него имелось на сей счет совершенно свое мнение, и здесь не место оспаривать все те глупости, которые он рассказывает об обстоятельствах нашей встречи.

Итак, я, существо высшего порядка, решился обратиться к нему с небольшим воззванием и потому произнес как можно более убедительным тоном:

— Конан! Люди — создания грубые и толстокожие, им такая погода, может, и нипочем. Но лично я как существо высшего порядка выносить ее не в состоянии.

Разумеется, он отмолчался. Не снизошел до препирательств — что ж, он верзила и потому в своем праве. Тщательно скрывая обиду, я зарылся в свой плащ и надвинул капюшон на глаза. Если от дождя никак нельзя укрыться, то, по крайней мере, можно на него не смотреть.

А он все шел и шел себе. И я за ним плелся, непонятно зачем. Мне следовало бы остаться в замке графа Мак-Грогана, где ко мне относились с такой любовью и с таким необъятным пониманием. Но вот потащился вслед за ним. Возможно, потому, что взялся беречь этого человека. У нас не принято взять на себя ответственность за какую-нибудь слабую личность, вроде этого Конана, а потом бросить на произвол судьбы. У нас, у пустынных гномов, принято заботиться о друзьях до смерти. Жаль, конечно, что в моем случае это будет моя смерть, а не чья-нибудь еще, ну тут уж, как говорится, судьба. Я слишком горд, чтобы просить пощады.

Бесконечная тропинка липла к ногам, а по краям ее качалась высокая крапива, из которой высовывались всякие сучья и коряги. Над нами шумели деревья и завывал ветер.

Я сказал ему в спину, по возможности сдержанно:

— Я Пустынный Кода. Я не люблю, когда сыро.

Время от времени приходится напоминать ему об этом, потому что таким, как Конан, любая погода нипочем. Им хоть душные джунгли, хоть заснеженные горы лишь бы кругом роились демоны, из-под земли хватали мертвые руки, а в воздухе воняло опасностью. Вот тогда им жизнь, а все прочее рассматривается ими как медленное умирание.

Вообще-то он не урод. Не такой, во всяком случае, урод, как прочие люди. Взять хоть этого Дугласа Мак-Грогана, с которым он пускался в последнюю свою авантюру. Дуглас отвратительная белокожая образина с лысым лицом и белесыми патлами. У Конана хоть волосы черные. Ростом он крепко повыше меня, глаза у него хоть и маленькие по меркам пустынных гномов (у нас они на пол-лица, а у наиболее выдающихся красавцев на три четверти физиономии), но довольно выразительные. Запросто могут в дрожь вогнать, причем не только меня, но и некоторых людей тоже, я сам видел. Они у Конана ярко-синие, холодные.

Скитаясь по жарким странам, он так загорел, что сделался смуглым, и все равно очевидна его принадлежность к белой расе. Но сам он ничего не имеет против других рас. Я, например, точно знаю, что среди чернокожих у него полно друзей. Он только пиктов ненавидит, но это потому, что он киммериец. Киммерийцам на роду написано ненавидеть пиктов. Без этого они считают себя неполноценными. Унаследованная от предков ненависть к пиктам для них так же естественна, как выкрики «Кром!» по любому поводу.

Кром — это их киммерийский бог. Не слишком приятный бог, прямо скажем, но хоть под ногами у людей не путается.

Его именем Конан и клянется, и призывает себе в помощь высшие силы (хотя на самом деле полагается лишь на одного себя), и даже ругается. Например: Кром! Опять ты, Кода, утащил куда-то мои сапоги! Я тебе сто раз говорил, что они несъедобные!

В тот день он был страшно злой. Пробормотал что-то насчет распустившейся нечисти, избалованной донельзя, и я сообразил, что он имеет в виду меня. Я очень обиделся и даже решился было заплакать, но он ведь шел впереди слез моих все равно бы не увидел.

Я Пустынный Кода, это нечто вроде гнома, если кому-то непонятно. Я обитаю в безводной пустыне и терпеть не могу сырости. А эти Боссонские топи, куда нас с ним занесло, представляют собой отвратительное мокрое место, к тому же сплошь заросшее ядовитой крапивой выше человеческого роста. Людей здесь мало, потому что такие жуткие условия жизни даже людям не по зубам. Они отсюда постепенно уносят ноги. А те, что остаются, вырождаются и вымирают, в чем лично я не вижу ничего удивительного. Я его попросил:

— Объясни, что мы тут делаем. Почему мы не отправимся куда-нибудь в хорошие края, где сухо и растут приятные деревья, а не эта ядовитая пакость?

Он сказал, что мы как раз направляемся в порт. В такое место, где можно найти корабль и отплыть в те самые милые моему сердцу горячие края.

Я повторил свой вопрос более внятно:

— Я хочу, чтобы мы шли туда, где тепло. А ты тащишь меня все дальше и дальше в закатные страны и при том уверяешь, будто мы приближаемся к цели. Но как мы можем приближаться к цели, если планомерно удаляемся от нее?

Он сказал, что я непроходимо глуп и что невозможно сесть на корабль, не добравшись до морского берега. Я обиделся и не разговаривал с ним довольно долго, чего он, кажется, не заметил по своему обыкновению.

Что мне оставалось делать? Если собрать несколько пустынных гномов, таких, чтобы они были в силах да еще и в хорошем настроении, то мы вполне можем поднять небольшой смерч. Устроить пустынную бурю, накидать песка, сдвинуть с места барханы. Однако один-единственный павший духом мокрый пустынный гном не в состоянии вызвать даже крохотного ветерка. Не говоря уж о том, что о песках приходилось только мечтать. Поэтому я молча ковылял, за ним, как за путеводной звездой, если только бывают такие чумазые и неприятные путеводные звезды.

Я тихонько ныл, но он плевать на это хотел, я понимал это, по его равнодушной спине. Холодный дождь поливал нас обоих с неиссякаемым упорством, деревья раскачивались в вышине.

Поперек скользкой глинистой тропинки лежали палки. Они так и норовили уцепить нас за ноги. Я несколько раз споткнулся и, наконец, полетел носом в грязь. Это было не столько больно, сколько обидно. Я даже не стал подниматься, так и остался лежать в луже, безмолвно глотая слезы.

А он, оказывается, слушал, как я шлепаю сзади, хотя и не подавал виду, потому что как только я упал, он сразу обернулся. Постоял, посмотрел со стороны, как я реву, потом понял, видно, что вставать я не собираюсь, и подсел рядом на корточки. Я уставился на него в надежде, что он все-таки возьмет меня на руки, и нос у меня задрожал от сильных переживаний.

Он погладил меня по голове и сказал:

— Бедняга. Даже уши посинели.

Тут я зарыдал уже в голос, и он, подумав, взвалил меня себе на шею. Я вцепился в него и сразу затих. Он потащил меня дальше. По его мнению, дороги на то и существуют, чтобы выводить куда-нибудь. А мне почему-то казалось, что здесь ни к чему хорошему эти дороги привести не могут.

Через полчаса деревья расступились, и показалась поляна. Здесь дорога обрывалась внезапно и окончательно, словно желая показать нам всем, что свое дело она сделала, а прочее ничуть ее не касается. Если кому-то охота топать дальше — пусть топает на свой страх и риск, а она, дорога, умывает руки. Или ноги. Что там умывают в таких случаях безответственные дороги?

Дальше начинался сплошной лес — грозный, шумный, неприступный. Несколько пустых домов безмолвно мокли под дождем. Когда-то здесь была деревня, но люди оставили ее лет пятьдесят назад. Вероятно, их изгнало отсюда какое-нибудь чудовище. Или они сами превратились в чудовища и уползли в болота догнивать свой век. Я ничему бы не удивился.

Мы увидели несколько развалившихся каменных изгородей и заросли одичавшей малины. Ягод на ветках висело очень много, и все они раскисли от влаги. Малину я люблю, она сладкая, а среди нечисти полно сладкоежек, и я не исключение. Но эту малину даже мне есть почему-то не захотелось. Конан же вообще не обратил на нее внимания. Он озирался по сторонам.

То, что деревня брошена, и брошена уже давно, становилось ясно с первого взгляда. Черные дома, стоявшие крыльцо к крыльцу в одну линию, начинали уходить в землю, хотя в целом они были на удивление крепкими и могли простоять здесь не один год. Ничего удивительного, если учесть, что бревна здесь пропитаны смолой — еще одна отвратительная особенность здешней природы: в таких лесах я начинаю задыхаться.

Только у одного из домов провалилась крыша, и из дыры торчали бревна. Жуткая картина. Когда ветер рвет шатры кочевников или под ураганами и дождями разметывает хижины из пальмовых листьев, зрелище все-таки не настолько кошмарное. Во всяком случае, нет ощущения, будто поблизости бродят неупокоенные духи. А здесь можно ожидать чего угодно. И мне ужасно не нравилось думать о том, что или кого мы можем повстречать.

Неожиданно я насторожился: мне показалось, будто я вижу, как в окне последнего из домов мелькнул тусклый свет. Я подергал Конана за волосы и, наклонившись, проговорил ему в ухо:

— Ты заметил?

Он сказал, что давно уже заметил — всяко раньше, чем я, — и намерен выяснить, что там такое происходит. Я-то полагал, что мы немедленно удалимся из этого нехорошего места, подальше от возможных неприятностей, но спорить с Конаном на подобные темы очень сложно. Обычно он ужасно упрям.

Конан спустил меня на землю и поднялся по ступенькам на крыльцо. Я никогда не завидовал людям. Безрассудство у них в крови. Спрашивается, почему им до всего есть дело? К примеру, этот самый последний дом в пустой деревне, где уже давным-давно никто не живет. С чего это здесь горит свет, если люди отсюда ушли? Я хоть и принадлежу к существам высшего порядка, но не до такой же степени, чтобы тягаться с вампирами и прочей дрянью, которая имеет привычку вить гнезда в подобных местах.

— Уйдем отсюда, сказал я жалобно. — Не нарывайся на неприятности, Конан.

Он тут же постучал в дверь. Как бы в ответ на мое предостережение. Ему никто не ответил, и я было обрадовался.

— Нет здесь никого, — сказал я. — Видишь сам. Пошли отсюда.

Но он тихонько приоткрыл дверь, и на крыльцо тут же высунулся остроухий пес. Морда у пса была исключительно веселая, и весь он был такой молодой и дурашливый. Конан позволил псу обнюхать свои руки, после чего животное совершенно растаяло и начало ластиться и подпрыгивать, норовя лизнуть его в физиономию. Я вытаращил на пса свои круглые глаза, чтобы проверить поймет ли неразумный зверь, с кем имеет дело. Пес что-то там понял. Во всяком случае, перестал скакать, рискуя уронить меня на пол и растоптать своими ужасными лапами. Он опустил хвост и уплелся в глубину дома. Конан вошел за ним.

Притолока была настолько низкой, что моему киммерийцу пришлось сильно нагнуть голову, чтобы не посадить себе шишку на лоб. Я шмыгнул следом, и мы оказались в просторных и совершенно темных сенях. На бревенчатых стенах угадывались разнообразные предметы сложного крестьянского обихода, а также большое количество пауков. Я их шкурой чувствую.

Конан остановился посреди помещения и громко поздоровался. Как мне показалось — наугад, потому что в первую минуту я никого не увидел. Масляный светильник стоял на окне, и от него было больше копоти и чада, чем настоящего света.

Затем мое зрение начало привлекать к полумраку, и я рассмотрел двоих, устроившихся на груде рваного тряпья в углу.

Во-первых, имелся бродяга, вроде нас. Шляются по всему миру такие вот неприкаянные личности, обвешанные оружием с головы до ног, в поисках с кем бы подраться, кого бы пограбить.

Размеренный труд на земле или в какой-нибудь пуговичной мастерской вызывает у них отвращение, и оно, в общем-то, вполне закономерно, если вдуматься: работаешь, работаешь, ковыряешься в земле, света белого не видишь, а потом явился такой вот искатель легкой поживы — и ограбил. Какой, спрашивается, смысл в честном труде? Лучше уж самому отправиться в странствия. Я так это понимаю.

Я попробовал прочитать его мысли, чтобы не тратить времени на выяснения, кто он такой да что здесь делает, но натолкнулся на преграду. Я успел услышать только обрывок, вроде «нелегкая принесла», после чего все мгновенно стихло. Перестать думать он не мог, такое никому не под силу. Значит, он почувствовал, как я залез к нему под черепушку, насторожился и принял меры.

Ай-ай-ай. Стало быть, не простой это искатель приключений, а с начинкой. Нечто вроде пирога: сверху подгоревшая корочка, а внутри сочное мясо. Тут вся хитрость в том, чтобы добраться до сути, не поддавшись на обман внешнего вида.

Я присмотрелся к бродяге повнимательнее. Бог он, что ли… С богами нам уже приходилось встречаться. И ничего, между прочим, одолели. Я давал Конану ценнейшие советы, и он поступал согласно моим рекомендациям, так что в конце концов все в наших отношениях с богами сложилось наилучшим образом.

И если я пойму, что за божество мы повстречали в заброшенном доме, и подберу к нему ключ, а Конан все сделает так, как я присоветую, то…

Да нет, этот тип не может быть богом. Больно уж гнусный вид у него. Скорее, какой-нибудь захудалый великан, потому что для порядочного великана ростом он явно не вышел. Великанов я, как нетрудно догадаться, очень не люблю: они слишком большие и как следствие — чересчур о себе мнят. А я хоть и крошка, с их точки зрения, по стою гораздо большего.

А во-вторых, там была девушка. Такой невинный стебелек, сероглазенький, с жалобным ротиком. Еще одна коварная видимость с начинкой. У нее, правда, мысли были самые обыденные — насчет ужина.

Вот с ними-то Конан и поздоровался. Меня, естественно, представить новым знакомцам забыл, так что мне пришлось позаботиться об этом самостоятельно.

Я вышел вперед и сказал:

— Я Пустынный Кода. Здесь очень сыро, я не привык. А это Конан. Он тоже мокрый, как собака. Он устал еще сильнее, потому что нес меня на руках. Хотя он привык. Он человек.

(Потом, кстати, оказалось, что из нас четверых в этой хибаре только один Конан и был человеком в полном смысле слова.)

Выслушав мою речь, девица поднялась, наклонилась надо мной и ласково взяла за подбородок.

— Ух, какие глазищи, — проговорила она дурашливым тоном, обращаясь к своему приятелю. — Посмотри, Гримнир. Ну разве он не прелесть? Пустынный Кода! Никогда таких не встречала. Лапушка.

Честно говоря, я оскорбился. Да будь мы где-нибудь в Куше, Хоршемише или даже в Туране, любая девица при виде такого, как я, умчалась бы в ужасе куда глаза глядят и потом неделю ходила бы обвешанная колокольчиками, дабы отогнать мое зловредное влияние. А здесь — никакого почтения.

— Я Пустынный Кода, — прохрипел я своим самым низким, зловещим голосом. — Я насылаю бедствия и ураганы, я источник зла и коварства…

Девица, улыбаясь, перевела взгляд на Конана, и я чуть не помер от злости, увидев, что и он улыбается с самым дурацким видом. А еще друг называется. Прошел со мной через столько испытаний — и вот, нате: насмехается.

— Вы, наверное, голодны, — продолжала девушка. — Мы поделимся с вами хлебом и лепешками из лебеды. Очень вкусно, если горячие. Я сама пекла.

— Чей это дом? — поинтересовался Конан.

— Мой.

Девушка повернулась к окну и взяла с крышки узенького сундука, что невидимо притулился возле окна, две треснувших глиняных кружки. Одну из них совершенно явно лепил пьяный гончар, такой кривобокой и пузатой она была; вторая же оказалась тощей, а щербинки на ее краях торчали, точно оскаленные зубы. Ядовито-зеленая ящерица, пробужденная от дремы, шмыгнула с сундука и быстро пробежала по полу, исчезнув в какой-то щели.

Девушка сняла корзинку, свисавшую на веревке с потолочной балки, вытащила оттуда лепешки неприятного темно-серого и коричневатого оттенков.

Из кувшина она налила нам прокисшего молока, выдала по куску хлеба и уселась вновь на тряпье, наблюдая, как мы угощаемся. Конан скроил ужаснейшую рожу, однако от еды не отказался. Мне кажется, он и вонючего крокодила бы съел, если бы ему предложили. На редкость прожорливый тип. Впрочем, обо мне он думает то же самое.

Странно, размышлял я, поглощая лепешку, такая эта девица — если отвлечься от ее манер и глупых мыслей — хорошенькая, а живет в отвратительной дыре, где пахнет кислятиной и перепревшим сеном.

Дождь, как будто надумав что-то новенькое, внезапно переменил направление и косо забарабанил прямо в окна. Ящерица высунула нос из щели, недовольно шевельнула длинным хвостом и опять замерла.

От наших с Конаном мокрых, плащей начал распространяться едкий запах псины. Я страдал от вони. Конану, разумеется, подобные мелочи нипочем. Он насытился и начал благодушествовать. И девчонка эта ему крепко понравилась. Вероятно, он считал ее человеком. А я к концу трапезы готов был поклясться, что она — кто угодно, только не человек. Таилось в ней нечто нехорошее. Возможно, даже опасное. И следовало отнестись к сией особе с сугубой осторожностью. Что я и намеревался посоветовать Конану. Нечего знаться с кикиморами, не разведав наперед все их намерения.

— Я Эрриэз, — произнесла девушка, и я насторожился. Мне показалось, что она прочитала мои мысли. — А это Гримнир, странствующий воин.

Конан также назвал свое имя и сообщил этим двоим, что он тоже странствующий воин.

В темном углу невидимо зашуршала мышь или еще одна ящерица, я не разглядел. Лампа на подоконнике коптила отчаянно, распространяв дым и тьму. Гиблое здесь место. Хоть я сам и стихийное явление, но нелюди не люблю. А эти двое в доме были нелюдями. И они прямо-таки вцепились в моего Конана, я это видел. Им что-то нужно от него.

Мы жевали и пили молча и очень громко глотали в полной тишине. Тишина эта была удручающей. К тому же ящерица действовала мне на нервы. Наконец, я не выдержал и потребовал, чтобы меня уложили спать. Я промок, устал, продрог, измучен процессом жевания. Конан попросил разрешения устроить меня на сеновале, поскольку я могу упасть, когда буду карабкаться по лестнице. Все-таки он не так уж бессердечен — для человека. Время от времени вспоминает о том, что я боюсь высоты. Сам-то он ничего не боится, и когда-нибудь это погубит нас обоих.

Мы вышли в темные сени. Здесь дождь стучал намного громче, чем в комнате, и было побольше воздуха.

— Конан, — сказал я шепотом, — уйдем отсюда. Здесь плохое место.

Он хмыкнул.

— Здесь что-то затевается, — сказал он. — Не верю я, чтобы эта девица здесь жила. И Гримнир, странствующий воин, неспроста рядом с ней объявился. Неужели тебе не интересно, чего они хотят на самом деле?

Я сказал, что совершенно не интересно. Мои мечты Конану известны. Я хочу отправиться в такие земли, где сухо и тепло.

Конан потрогал мои уши, обнаружил, что они полыхают от жара, и, кажется, испугался, что я заболел. А я не заболел, я просто очень рассердился.

— Нелюдь эта Эрриэз, — сказал я. — И Гримнир тоже не человек, Конан. В самом лучшем случае — великан, только маленький. Недокормленный, наверное. А такие — самые злющие из всех. Надо уносить отсюда ноги, пока не поздно. Они втравят тебя в поганое дело. У них и замысел уже наготове. Послушал бы ты меня хоть раз в жизни.

Конечно, спорить с ним бесполезно. Я даже думаю, что Гримнир, или как его там, уже успел ему что-то внушить. Нелюди на подобные штуки горазды.

Конан пощекотал меня за ухом и сопроводил на чердак, где велел спать и ни о чем не думать. И ушел.

Я долго валялся на прелом сене, стараясь поменьше его нюхать, и слушал дождь, который к вечеру поутих и теперь деликатно бродил по крыше. Беда была в том, что я ничего не мог здесь натворить. Землетрясения здесь невозможны. Ни чума, ни холера, ни оспа мне не помогут: нет ни большой скученности населения, ни жаркого климата, ни чужеземных кораблей — ну просто ничего. Я без всего этого как без рук. Что еще бывает? Ураган? Исключено. Пыльная буря? Ой, мама, мамочка, какая еще пыльная буря. Мерзкая мокрая капля, просочившись сквозь крышу, стукнула меня по носу. Я даже подскочил. Наводнение! Я сосредоточился, пытаясь найти ближайшую реку и разлить ее. Река ответила мне из-под болота. Я напрягся и весь вспотел от усилий. Вода начала подниматься. Мне нужен был бурный поток, смывающий все на своем пути. Но я добился лишь того, что болото стало непроходимым, а низины наполнились лужами. И все.

И тогда я тихо, жалобно заплакал. Я всего лишь Пустынный Кода, маленькая нечисть, и теперь, когда мой единственный друг попал в лапы этих двух коварных личностей, я остаюсь на земле совершенно один. Пожалуй, мне не стоит на ней оставаться. Я начал перебирать в мыслях различные способы самоубийства и незаметно для себя погрузился в спокойный сон.