Чертоги Мэрфи

Все нижеизложенное — ложь, но я хочу, чтобы большая ее часть оказалась правдой.

Болью полоснуло как раскаленным прутом. За это мгновение он почувствовал как пламя выжигает грудь и звериный ужас наполняет тело. Его потащило куда-то, он успел подумать: «О, нет! Неужели я уже должен уйти? Вселенная, не исчезай, ты так прекрасна!»

Чудовищный грохот и свист слились воедино, напоминая звон колокола, который качнули однажды, и теперь он не может перестать петь. Звуки наполняли тьму, мир умирал — растворялся в бесконечности, век за веком… ночь становилась глубже и мягче… И он обрел покой.

Он снова осознал себя, оказавшись в высоком и просторном зале. И увидел не-глазами пятьсот сорок дверей, за которыми на фоне необъятной черноты полыхали облака света, исторгнутые еще не родившимися звездами. Гигантские солнца извергали потоки пламени, стрелы сияния — бриллианты, аметисты, изумруды, топазы, рубины — и вокруг них кружили искры. Планеты, понял он своим не-мозгом. Его не-уши слышали барабанный перестук космических лучей, рев солнечных бурь, спокойный, медленный, ритмичный пульс гравитационных течений. Его не-плоть ощущала тепло, биение крови, миллионолетия изумительной жизни бесчисленных миров.

Он поднялся. Его ждали шестеро.

— Но ведь вы… — выдохнул он неслышно.

— Добро пожаловать, — приветствовал его Эд. — Не удивляйся. Ты просто один из нас.

Они спокойно беседовали, пока Гас не напомнил им наконец, что даже здесь им не подвластно время. Вечность — да, но не время.

— Пойдемте дальше, — предложил он.

— Ха-ха, — сказал Роджер. — Особенно после того, как Мэрфи натворил столько дел за наш счет.

— А поначалу он показался мне неплохим парнем, — заметил Юра.

— Тут я бы с тобой поспорил, — возразил Володя. — Правда, сейчас я готов поспорить, что мы не успеем на встречу. Идемте, друзья мои. Время.

Всемером они вышли из зала и поспешили вниз по звездным тропинкам. Вновь прибывший то и дело испытывал соблазн поподробнее разглядеть то, что мелькало мимо. Но сдерживал себя, поскольку вселенная неистощима на чудеса, а он располагал лишь кратким мгновением — ее и своим.

Спустя некоторое время они остановились на огромной безжизненной равнине. Вид был сверхъестественно прекрасен: над головой сияла Земля — голубая, безмятежная, с белыми клубками штормов, Земля, с которой прибыл аппарат, опускающийся сейчас вниз на столбе огня.

Юра по русскому обычаю пожал Косте руку.

— Спасибо, — прошептал он сквозь слезы.

Вместо ответа Костя низко поклонился Вилли.

Они стояли, укрывшись в длинных лунных тенях, под лунным небом, смотрели на неуклюжее устройство, наконец-то обретшее покой, и слушали:

— Хьюстон, говорит орбитальная станция. «Орел» совершил посадку.

На Земле звезды маленькие и тусклые. Но они гораздо ярче, если смотреть на них с горной вершины. Помню, когда я был ребенком, мы накопили достаточно денег на билеты, отправились в заповедник Большой Каньон и разбили там лагерь. Я никогда раньше не видел такого множества звезд. На них смотришь, и кажется, что взгляд уходит все глубже и глубже — и ты вроде бы знаешь, чувствуешь, что они и в самом деле находятся на разном расстоянии, а громадность пространства между ними ты просто не в силах вообразить. И Земля с ее людьми — всего лишь ничтожная крупинка, затерянная среди равнодушных, колючих звезд. Папа сказал, что они не очень отличаются, когда смотришь на них из космоса, разве что их намного больше. Воздух вокруг был холодный и чистый, наполненных запахом сосен. Я слышал, как тявкает койот где-то вдали. У звука там не было преград.

Но я вернулся туда, где живут люди. На облако смога неплохо смотреть с крыши дома. Воздух тоже хорош — плотный, жирный и, прежде, чем ты его вдохнешь, он уже отфильтрован миллионами пар легких. Не плох и городской шум: обыкновенный визг и грохот, рев реактивных лайнеров и треск перестрелки. А после какой-нибудь аварии, когда отключают свет, вы можете иногда различить несколько звезд на темном небе.

А больше всего я мечтал жить в Южном полушарии, потому что там можно видеть Альфа Центавра.

Папа, что делаешь ты этой ночью в Чертогах Мэрфи?

Есть такая шутка. Я знаю. Закон Мэрфи: «Все, что может произойти — произошло». Только я думаю — это правдивая шутка. Я имею в виду то, что я прочитал все книги и просмотрел все ленты, до которых только мог дотянуться; изучил все, где говорилось о первопроходцах. Обо всех, без исключения. А потом стал выдумывать для себя рассказы о том, чего не было в книгах.

Стены кратера ощерились, выставив клыки. Острые и серовато-белые в безжалостном лунном свете, они резко контрастировали с тьмой, наполняющей чашу кратера. И они росли, росли. Пока корабль падал, в нем царила невесомость, и тошнота выворачивала кишки. Плохо укрепленные предметы мотались позади пилотских кресел. Вой вентиляторов смолк, и теперь два человека дышали зловонием. Наплевать. Это не катастрофа с «Аполло-13» — у них просто не будет времени задохнуться от собственных испарений.

Джек Бредон хрипел в микрофон:

— Алло, Станция Контроля… Лунный Трансляционный спутник… кто-нибудь… Вы нас слышите? Передатчик тоже неисправен? Или только приемник? Черт бы все это побрал, мы даже не можем сказать «прощай» нашим женам.

— Говори, пока возможно, — распорядился Сэм Уошбарн. — Может, они нас услышат.

Джек попытался стереть пот, выступивший на лице и теперь танцевавший перед ним блестящими шариками. Бесполезная затея.

— Слушайте нас, — снова заговорил он. — Это Первая Экспедиция Мосели. Наши двигатели одновременно вышли из строя через две минуты после начала торможения. Должно быть, отказал интегратор подачи топлива. Скорее всего, короткое замыкание, но мы подозреваем магнитные возмущения — датчики зафиксировали их в тот момент, когда мы начали торможение. Отдайте эту систему на доработку. Передайте нашим женам и детям, что мы их любим!

Он замолчал. Зубья кратера царили на всем переднем экране.

— Как тебе это нравится? — спросил Сэм. — И мне, первому черному космонавту?

Потом был удар.

Позже, когда они снова осознали себя и поняли в каком зале находятся, Сэм сказал:

— Было бы отлично, если бы он позволил нам заняться исследованиями.

Станция «Мэрфи»? И это ее настоящее название?

Когда Отец проявляет свой нрав, он всегда начинает оправдываться: «Это Мэрфи сделал!». Остальное я нашел в старых записях, в пьесах о космонавтах, выдуманных еще тогда, когда людям нравилось слушать подобного рода истории. Когда человек умирал, то там говорилось, что он «пьет в зале Мэрфи», или же: танцует, спит, мерзнет, поджаривается. И там в самом деле говорилось: «Зал». Ленты такие старые. И за сотню, а то и за две сотни лет никто не удосужился переписать их заново на пластиковую основу. Голограммы испачканы и перецарапаны, звук плавает и изобилует случайными помехами. Применительно к этим лентам закон Мэрфи сработал безупречно.

Мне хотелось спросить у Папы, о чем говорят астронавты, что они думают, возвращаясь с покоренных планет. Конечно же, они никогда не размышляют над тем, кто такой Мэрфи, владелец чертогов, где оказывается звездный люд, когда он призывает их к себе. Но, быть может, они отпускают какие-нибудь шутки на этот счет. И всегда ли речь идет о зале? Или же всего лишь о пути, как мне тоже приходилось слышать? Мне хочется спросить Папу об этом, но его давным-давно нет дома — он помогает строить и испытывать свой корабль. Иногда он ненадолго возвращается, но я вижу, что больше всего ему хочется не отходить от Мамы. А когда нам все же удается побыть вдвоем, то меня это возбуждает настолько, что я просто забываю о мыслях, которые не дают мне заснуть по ночам. А потом он снова уезжает.

Добыча Мэрфи?

К тому времени, когда Моше Сильверман кончил писать свой рапорт, температура под куполом достигла семидесяти градусов и поднималась так быстро, что к началу нового — по земному отсчету — дня достигнет, наверное, сотни. Конечно же, вода не закипит — избыток энергии компенсируется испарением. Но с имеющимися у них аппаратами даже такую температуру не удержишь. Испарители засоряются и того и гляди откажут совсем. Моше чувствовал, как река пота катится по его обнаженному телу.

Хорошо, что не отключили свет. Если энергоотсеки не в состоянии дать энергию для нормальной работы кондиционеров, то, по крайней мере, ее хватит, чтобы Софья не умерла во тьме.

Голова болела, гудело в ушах. Его мутило от слабости. Он давился отвратительно теплой жидкостью — пить хотелось все время. Только без соли, думал он. Пусть даже это убьет нас раньше, чем наступит тепловой удар, кипение, тишина. Он чувствовал ломоту в костях, хотя тяготение Венеры было меньше земного. Мышцы одрябли, он вдыхал запах собственных выделений.

Заставив себя сконцентрироваться, Моше перечитал написанное: сухой деловой отчет о поломке реакторов. Следующая экспедиция будет знать, что густой ядовитый ад атмосферы под воздействием свободных нейтронов вступает в реакцию с графитом, и инженеры разработают соответствующие меры предосторожности.

С неожиданной злостью он схватил кисточку для письма и на обратной стороне металлической страницы быстро написал: «Не уступайте! Не допускайте, чтобы эта преисподняя победила вас! Слишком многому мы можем здесь научиться».

Прикосновение к плечу заставило его резко обернуться. От одного присутствия Софьи Чьяпеллоне желание вспыхивало в нем. И даже сейчас — блестящая от пота, с запавшими глазами, отекшим лицом, плотно облепленным волосами, — она казалась ему соблазнительной.

— О чем ты задумался, милый? — Голос ее звучал тускло, но руки искали его. — Лучше пойдем в общую комнату. Взовем к Мохандес пункаху о спасении.

— Да, я иду.

— Только сперва поцелуй меня. Раздели мою соль.

Потом она заглянула в отчет.

— Ты думаешь, они попытаются еще раз? — спросила она. — Ресурсов мало, и они такие дорогие, пока идет война…

— Не знаю, — ответил он. — Но мне кажется — я понимаю, что это сумасшедшее чувство, но как не станешь тут сумасшедшим? — мне кажется, что если они не попытаются, то большее, чем наши тела останется здесь… Останутся наши души. В ожидании кораблей, которые должны когда-нибудь придти.

Она вздрогнула и увлекла его в ожидающим их друзьям.

Может быть, мне стоило бы почаще бывать дома. Мать могла нуждаться во мне. Она негромко жаловалась на жизнь, проклинала судьбу, оставаясь одна в нашей маленькой квартирке. Но все же, наверное, ей было лучше, когда меня не было поблизости. Что может сделать неуклюжий четырнадцатилетний подросток с прыщеватым лицом?

И что он сможет, когда повзрослеет?

Ох, Папка, большой сильный Папка, я хотел бы быть рядом с тобой. И даже… во владениях Мэрфи?

Директор Сабуро Мураками стоял около стола в зале общих собраний и медленно изучал их глаза — пару за парой. Тяжело висело молчание. Небрежно нарисованные фигуры на стенах (автор — Георгиос Ефтимакис) — нимфы и фавны, кентавры, резвящиеся под чистым небом среди травы, цветов, лавровых деревьев — ничего этого на Земле уже нет, — внезапно показались ему гротескными и бесконечно чуждыми. Он прислушался к биению собственного сердца. Пришлось дважды сглотнуть, прежде чем рот смочился достаточно, и он смог заговорить сухим, деревянным голосом.

И с началом речи пришли слова, четкие и ясные, пусть даже несколько холодные и прямые. В этом не было ничего странного: он целую ночь провел без сна, мысленно выбирая именно их.

— Юсуф Якуб сообщил мне, что ему удалось достичь определенных успехов в нейтрализации псевдовируса. Это еще не лекарство, а пока лишь удачный результат лабораторных исследований. Так что водоросли будут болеть, и мы будем испытывать в них дефицит, пока не прибудет очередной корабль с новой порцией. Сразу же после нашего собрания я буду радировать в Космоконтроль и подам заявку. На Земле успеют подготовить все необходимое. Как вы помните, корабль намечалось выслать… Короче, он будет у нас приблизительно через девять месяцев. На это время нам гарантирован кислородный паек, достаточный, чтобы остаться в живых, но при условии, что мы будем избегать физической нагрузки. Я верно изложил суть дела, Юсуф?

Араб кивнул. Его правый глаз немилосердно сводило тиком; испанский отличался невероятным акцентом.

— Ты не потребуешь спецрейса? — спросил он.

— Нет, — ответил Сабуро. — Вы сами знаете, как дорого это обходится, а трасса Хохмана — оптимальна. Спецрейс попросту уничтожит всю пользу от нашей станции. Съест всю выгоду. Но я должен сказать, что наше девятимесячное безделье также может вызвать закрытие станции.

Он наклонился вперед, легко, благодаря низкому марсианскому притяжению, удерживая тело на кончиках пальцев.

— Вот об этом я хотел поговорить сегодня с вами. Об урезанном пайке и финансах. Деньги являются эквивалентом человеческого труда и природных ресурсов. Это истинно при любом социоэкономическом строе, и вы знаете, как невероятно низок сегодня курс денег на Земле. Рабочих рук миллиарды, да, но отсюда — массовая бедность и, как следствие, нехватка людей с тренированным интеллектом. Если оглянуться назад, это было отлично видно по политической борьбе в Совете, когда принималось решение об организации нашей базы.

Мы знаем, ради чего мы здесь. Ради исследований. Изучения. Ради того, чтобы основать первое постоянное поселение людей за пределами Земли и Луны. Ради того, чтобы в итоге — для наших праправнуков — дать Марсу воздух, которым сможет дышать человек, воду, которую он сможет пить, зеленые поля и леса, где он сможет отдохнуть душой. — С этими словами он указал на стену и подумал, что сейчас его жест выглядит, скорее всего, издевкой. — Нам нечего ждать от Земли, и не стоит верить тем, кто утверждает, будто нищета — это хорошо. Кроме того, каждый рейс требует металла, горючего, квалифицированного технического обслуживания, а все это нужно тем, кто живет на Земле, для их собственных детей. Мы окупаем наше пребывание здесь лишь разработкой урановых месторождений. Поставляемая нами энергия позволяет сбалансировать расшатанную экономику, окупая и наши затраты. Вот приносимая нами польза.

Сабуро вдохнул затхлый, отдающий металлом воздух. Голова кружилась от недостатка кислорода. Он с трудом заставил себя стоять прямо и продолжал:

— Мне кажется, что мы с вами, наше крохотное, уединенное поселение — последняя надежда для человечества остаться в космосе. Если мы сможем продержаться до тех пор, пока не перейдем на самообеспечение — Сырт Харбор станет залогом будущего. Если же нет…

Он собирался еще больше накалить обстановку, прежде чем подойти к сути. Но легкие так устали, и так бешено билось сердце… Он ухватился за край стола и, борясь с наплывающими клочьями тьмы, сказал:

— Для активной деятельности кислорода хватит лишь половине из нас. Если мы свернем все исследования и все силы отдадим копям, то сможем добыть достаточное количество урана и тория, чтобы в финансовом балансе не было хотя бы перерасхода. Жертвы же будут иметь… пропагандистскую ценность. Я обращаюсь к мужчинам-добровольцам, или же мы будем тянуть жребий… Разумеется, сам я буду первым.

…Так было вчера.

Сабуро относился к тем, кто предпочитал уйти в одиночку. Он никогда не питал любви к гимнам о человеческой солидарности; и он очень надеялся, что его детям подобная солидарность не потребуется никогда. И наверное, хорошо, что Алиса погибла раньше, при пожаре стапеля.

Он поднялся на хребет Вейнбаума, но остановился, когда купола поселка исчезли из поля зрения. Не стоит заставлять поисковую партию забираться так далеко. И без того найти его будет трудно, песок занесет следы. А кому-нибудь его скафандр может пойти на пользу. И водоросли в баках уже соскучились истощенного тела…

Он остановился, осматриваясь. Горная стена с темными утесами, с причудливо выветренными вершинами сбегала к нежной красно-золото-охряно-голубо-радужной равнине. Кратер у недалекого горизонта отбрасывал свои собственные, голубоватые тени, словно бросающие вызов глубокому пурпурному небу. Разреженный воздух — он слышал призрачное завывание ветра — раскрывал перед ним Марс во всех деталях, четко очерченных, невероятно рельефных, утонченных и полных символики, словно полукруглый фриз на воротах перед каменным адом. А если повернуться спиной к сморщившемуся, но все равно ослепительно яркому Солнцу, то и днем можно увидеть звезды.

Сабуро испытывал покой и почти счастье. Может быть, причиной было всего лишь то, что впервые за много недель его легкие дышали в полную силу.

И все-таки медлить не стоит, подумал он и, завинчивая вентиль, порадовался твердости своих пальцев.

Он всегда гордился своим атеизмом и был удивлен, когда руки его устремились к Полярной Звезде, а голос произнес:

— Нему Амида Буцу.

Он откинул забрало шлема.

Смерть милосердная. Теряешь сознание меньше, чем за тридцать секунд…

Он открыл глаза и не мог понять, где находится. Исполинское помещение, дверные проемы, обрамляющие райское безумство ночи, полное звезд, галактик, зеленого мерцания туманностей? Или же это гигантский и медлительный звездный корабль, так точно нацеленный на край галактики, что Млечный Путь пенится вдоль его носа и кружится за кормой, в кильватере серебра и планет?

Здесь были люди, они собрались возле высокого кресла в противоположной стороне от того месте, где он находился. Сумрак и расстояние делали их неузнаваемыми; Сабуро поднялся и двинулся в их направлении. Быть может, там ждала его Алиса?

Но был ли Отец прав, так часто и так надолго оставляя Мать в одиночестве?

Я помню, что произошло, когда мы получили известие. По средам я бывал свободен и обычно бродил по улицам со свинчаткой в кармане. Смею надеяться, я не был похож на остальных ребят. Как правило, вас не могут не касаться школьные дела. Или вы держитесь сами по себе (я помню, хотя лучше бы не вспоминать, что «Ураганы» сделали с Дэнни), или привыкнете к кому-нибудь. А Жак-Жак умел вызывать к себе уважение, дружба с ним котировалась высоко, его советы и распоряжения всегда были верными, даже в прошлом году, когда нас здорово потрепали «Ласки». В отместку мы убили троих — троих! — и мне кажется, вряд ли другая компания смогла бы так.

А она была действительно хорошенькой, Мама. Я видел фотографии. Правда, сейчас она похудела, страдая из-за Отца и мне казалось, еще потому, что надо было вечно выкручиваться с тех пор, как семьям космонавтов снова срезали обеспечение. Но когда я вошел, то увидел ее сидящей не на диване, а на ковре — старом, выцветшем, сером ковре — плачущей… Она сидела возле дивана и колотила по нему, как не раз делала, когда на нем лежал Отец.

Не понимаю, почему она злилась и на Него. Мне кажется, что в происшедшем не было Его ошибки.

— Пятьдесят миллиардов расходов! — выкрикнула она. — Сто, двести миллиардов обедов для голодных детей. И на что они это потратили? На убийство двенадцати человек!

— Погоди, погоди-ка, — сказал я. — Папа же объяснял. Ресурсы — хм — распределяются неравномерно.

Она ударила меня и закричала:

— И тебе хочется туда же, да? Господи! Одно то, что тебе это не удастся, делает его смерть почти счастьем!

Я не смог сдержаться:

— А ты хочешь, чтобы я сделался… диспетчером, пищевиком, врачом… что-нибудь тихое, спокойное и со спросом… чтобы я мог помогать тебе, да, раз уж он не сможет?

Но стоит ли биться головой о стену? Хуже от этого только голове. И так уже сколько раз мне хотелось взять свои слова обратно.

Ладно. Хватит.

Отсутствие заботы не было папиным недостатком. Если бы все шло как надо, через несколько лет мы бы стартовали к Альфе Центавра. И она, и он, и я… А планеты там, я уверен, настоящие сокровища. Только вот сам полет! Помню Жак-Жак говорил мне, что я сдохну от скуки через несколько месяцев.

— И башкой о борт, ха-ха-ха!

Все-таки, воображения у него не было. Хороший вожак, мне кажется, но сердце уже покрыто жирком… Да, помню, Мать как-то смеялась, услышав от меня, что… Ох, как же ты надоел с этим кораблем! Миллионы книг и лент, и сотня людей, единственных в своем роде и уникальных, которые прогуливаются по палубам…

Что ж, полет может оказаться как пикники на Холме Эльфа, о которых мне любила читать Мать, когда я был маленьким: добрые старые истории с флейтами и скрипками, длинными платьями, пищей, питьем, танцами и девушками, одинаково маленькими в лунном свете…

Холм Мэрфи?

С Ганимеда Юпитер выглядит в пятьдесят раз больше, чем Луна с Земли. Когда Солнце скрывается, то король планет отражает в пятьдесят раз больше света, и потому ночи здесь невозможно ясные, каких просто не может быть дома.

— Дом человеческий здесь, — промурлыкала Каталина Санчес.

Арно Енсен с трудом оторвал от нее взгляд — такой очаровательной она казалась в золотистом свете, падающем сквозь прозрачные стены оранжереи. Он рискнул обнять ее за талию. Она вздохнула и придвинулась к нему. Сквозь легкую одежду — в колонии предпочитали короткие яркие спортивные костюмы — Арно ощущал тепло и нежность ее тела. В невероятнейшей мешанине запахов цветов (на грядках справа, слева, позади, высились на причудливо длинных стеблях крупные бутоны всевозможных расцветок, перевитые длинными нитями лоз, опутанные лабиринтом ползучих растений — зрелище, достойное сна) он отыскал ее аромат.

Солнца не было, зато Юпитер виднелся почти в полной фазе. Работы по преобразованию быстро продвигались вперед, на Ганимед пока еще обладал слишком разреженной атмосферой, чтобы она мешала наблюдению. Темно-желтые лучи пробивались, проскальзывали меж медленно двигающихся лент облаков — зеленых, голубых, оранжевых, темно-коричневых. Красное пятно сияло подобно драгоценному камню. И знание того, что любой из бушующих сейчас там штормов мог бы целиком слизнуть Землю, только добавляло величия этой красоте и безмятежности. Несколько звезд пробивалось сквозь это сияние и висело низко над горизонтом наподобие бриллиантов. Золотой небесный свет мягко ложился на скалы, ущелья, кратеры, ледники, на машины, с помощью которых человек намеревался переделать этот мир для себя.

Великое молчание царило снаружи, а внутри, в танцзале, играла музыка. У людей был повод для празднества. В эксплуатацию пустили новые гидролизные фабрики, которые высвобождали кислорода на пятнадцать процентов больше, чем ожидалось. Но от танцев устаешь, даже от ганимедянских (парение в воздухе и неторопливое падение), а веселье пузырится, словно шампанское, и девушка, тебе приглянувшаяся, говорит, что да, она не прочь полюбоваться Юпитером…

— Наверное, ты права, — сказал Арно. — Самое главное, что у нас есть на счету: мирная и счастливая жизнь, интересная работа, великолепные друзья, — и все это для наших детей.

Он обнял ее крепче. Она не возражала.

— Чего нам не хватает? — спросила Каталина Санчес. — Мы обеспечиваем себя с слишком, торгуем с Землей, Луной, Марсом. Развитие идет экспоненциально. — Она улыбнулась. — Должно быть, я кажусь тебе невероятно серьезной. А в самом деле, что может помешать нам?

— Не знаю, — ответил он. — Война, перенаселение, нарушение экологического баланса…

— Ну, не хмурься, — пожурила его Каталина. Свет радугой ударил из тиары местного хрусталя, украшающей ее волосы. — Люди становятся умнее, нельзя же постоянно совершать одни и те же ошибки. А мы создадим здесь рай, где деревья парят в небе в свете полного Юпитера, где водопады медленно-медленно низвергаются вниз, в глубокие синие озера, летают птицы, напоминающие крошечные многоцветные пули, и олень пересекает луг десятиметровыми прыжками… Вот такой рай!

— Но не абсолютный, — сказал Арно. — Не идеальный.

— Такой мы и не хотим, — согласилась Каталина. — Нам нужно — совсем немножко! — неудовлетворенность, активизирующая разум, заставляющая его стремиться к звездам. — Она засмеялась. — Я уверена, в жизни всегда можно достичь лучшего… Ох!

Глаза ее расширились. Рука потянулась ко рту. И в то же мгновение она почувствовала, что он неистово целует ее, а она — его. Они сжимали друг друга в объятиях, и кружилась мелодия вальса, цветы вздыхали, и величие Юпитера осеняло их, нисколько не заботясь об их существовании.

— Давай танцевать. Давай танцевать, пока у нас хватит сил.

— Непременно, — и он повел ее назад в танцевальный зал.

Они пребывали в счастии до того момента, когда астероид — один из многих, которых тяготение гигантской планеты вырвало из пояса, — врезался точно в строения Аванпоста Ганимед. Это случилось ровно за полдекады до упразднения марсианской колонии.

Да, мне кажется, люди ничему не способны научиться. Они плодятся, сражаются, уничтожают друг друга, гадят там, где живут, а потом:

Мать: Мы не можем себе позволить это.

Отец: Мы не можем себе это не позволить.

Мать: Эти дети — они как гоблины, как голодные призраки. И если Тед будет такой, то любой скажет, что он не пригоден, даже если вы и построите свой межзвездный корабль… Интересно, что тогда скажешь ты.

Отец: Не знаю. Но я знаю, что это наш последний шанс. Или мы будем донашивать наши обноски, или же наконец-то возьмемся за дело. Если бы Лунная Гидромагнитная лаборатория не сделала это открытие, правительству пришлось бы подать в отставку… Дорогая, мне все равно придется убить прорву времени и сил, пока корабль строится и испытывается. Но зато моя банда будет сидеть на тройном окладе.

Мать: Предположим, ты своего добьешься. Предположим, ты получишь свой драгоценный звездолет, способный летать почти со скоростью света. Ты можешь хоть на мгновение вообразить людей, способных наслаждаться жизнью после того, как они обобрали все человечество?

Отец: Нас это не должно касаться. Мы летим все вместе: ты, Тед и я.

Мать: Я буду чувствовать себя чудовищем, которому удобно и приятно, и которое обрекло на нищету миллиарды.

Отец: Мой первый долг — позаботиться о вас двоих. Но поговорим об этом отдельно. Давай представим человека вообще. Что он есть? Зверь, который рождается, жрет, совокупляется, гадит и умирает. И все же он нечто большее. Ведь рождаются изредка Иисус, Леонардо, Бах, Джефферсон, Эйнштейн, Армстронг, Оливейда — а кто лучше, чем они, оправдывают наше существование? Но если согнать всех людей, словно крыс, в одну кучу — они и начинают вести себя как крысы. Что им тогда душа? И я хочу тебе сказать: если мы не стартуем, если не спасем хоть немного настоящих людей, потомки которых смогут вернуться и возродить человечество, — если не мы, то кто позаботится о ходящих на двух ногах животных, которые развивались миллионы лет, а утратили все за считанные века… Иначе человек вымрет.

Я: И дьявол, мама, будет смеяться.

Мать: Ты ничего не понимаешь, малыш.

Отец: Спокойно. Се — голос не младенца, но мужа. Он все понимает лучше, чем ты.

Ссора — я со слезами на глазах убегаю от них. Что с меня взять: восемь-девять лет от роду. Но не с той ли ночи я начал сочинять истории о зале Мэрфи?

Чертоги Мэрфи. Мне кажется, это именно то место, где должен оказаться мой отец.

Когда Ху Фонг, старший инженер, зашел в каюту капитана и сообщил новые данные, капитан некоторое время сидел неподвижно. Свет падал сверху. Уютное, просторное помещение, мебель, книги, поразительная фотография туманности Андромеды, а здесь — Мэри и Тед… улыбающиеся… Световой год в год за год, это значит — не больше двух декад до центра этой галактики, не более трех до соседней, изображение которой так ему нравится… Как тут поверить в скорую смерть?!

— Но ведь ясно, что рамоскоп работал, — сказал капитан, чтобы сказать хоть что-нибудь.

— Возможно, радиация повредила настройку цепей. В любом случае, даже если мы затормозим и попытаемся вернуться домой на малой скорости, корабль будет облучен и люди получат смертельную дозу.

Межзвездный водород — примерно, один атом на кубический сантиметр — чистейший вакуум для людей, живущих на дне воздушного океана, дышащих смесью смога и испарений. Но для космического народа водород — горючее, активное вещество, путь к звездам… Надо лишь, чтобы не подводила защита от сплошного ливня гамма-лучей.

— Мы с трудом достигли скорости в одну четвертую «с», — возразил капитан. — А беспилотные рейсы без труда показывали девяносто девять процентов.

— Нужно учитывать теперешнюю массу корабля, — ответил инженер. — Можно проверить и передать управление автоматам.

— Вы же знаете, у нас нет таких автоматов.

— Тогда надо вернуться. Следующая экспедиция…

— Я не верю, что она состоится. Конечно, домой мы сообщим. Но после этого, я думаю, начнем что-нибудь предпринимать. Вы говорите, четыре недели до смерти от лучевой болезни? Вопрос ведь не в том, как сообщить об этом на Землю, вопрос в том, как сказать остальным?

Потом, оставшись наедине с изображениями Андромеды, Мэри и Теда, капитан подумал: я теряю больше, чем оставшиеся годы жизни, которые я не прожил. Я теряю годы, которые мы могли бы прожить вместе, не расставаясь.

Что я могу сказать вам? Что я шел к цели, потерпел неудачу и в том виноват? В этот час лгать не хочется, особенно вам.

Прав ли я?

Да.

Нет.

О, Господи, что ответить мне. Луна поднимается над облаком копоти. Недавно комиссар Уэниг сказал мне, что мы будем удерживать последнюю лунную базу, пока не иссякнут ресурсы, или же не удастся отыскать замену тем видам топлива на тяжелых молекулах, которые пока применяются. Но разве не премьер Объединенной Африки заявил, во всеуслышание, что подобные производства должны быть запрещены, что они недопустимо расточительны, и любая нация, к ним прибегающая, должна считаться врагом всего человечества?

На улице трещат автоматы. Женский крик…

Мать уехала отсюда — это все, что я смог сделать для нее в память об Отце.

Если я потрачу десять лет, чтобы сделаться пищевиком или врачом, то, скорее всего, вымотаюсь настолько, что у меня просто не останется сил думать о Луне. Если через те же десять лет я стану чиновником, то научусь брать взятки и, наверное, буду нарушать закон при первой же возможности растратить казенные деньги…

…особенно для защиты кого-нибудь. Уже появились миссионеры новой и странной религии. И Президент Европы заявил, что в случае необходимости его правительство предаст их анафеме даже с помощью ядерного оружия.

А корабль плывет меж звезд, команда его — скелеты мертвецов. И сотни миллионов лет спустя он достигнет Границы — и найдет пристанище в Чертогах Мэрфи.

И пыль, образованная космическими лучами, начнет шевелиться, вновь обращаясь в кости. От изъеденного радиацией корпуса корабля отделятся молекулы и обернутся плотью. И оживут капитан и его люди. Они осознают себя и посмотрят на мириады солнц, к которым стремились и которые плывут теперь над их головами.

— Вот мы и дома, — скажет капитан.

Гордый за себя и своих людей, он смело шагнет вперед, в зал с пятьюстами сорока дверьми. Кометы промерцают позади него, звезда взорвется с ужасающим великолепием, планеты начнут вращаться, и новая жизнь оповестит о себе криком, в муках появляясь на свет.

Кровля дворца горой взметнется вверх, стремясь во тьму и к облакам света. Концы стропил вытянутся и обратятся в головы дракона. А в дверь, через которую капитан командовал своим экипажем, пройдут шеренгой восемьсот человек.

И когда капитан узнает стоящего во тьме, он низко поклонится…

Тот возьмет его за руку:

— Нас ждут, — скажет он.

Сердце капитана подпрыгнет:

— И Мери?

— Да, конечно. Все.

Я. Ты. И ты. И ты, будущий, если появишься. В конце концов, Закон Мэрфи касается нас всех. Наша судьба от нас не убежит. Мы можем лишь надеяться, что то, что может случиться — случилось. Так уж было установлено для нашей расы. Стоит ли лгать перед лицом звезд — что мы можем или мечтать, или действовать. И наша цель — сделаться лучше, добрее, свободнее. Если же это не удастся, ничто другое не будет иметь значения.

И когда я попаду в такое место — а я рад, что оно вымышлено, — я постараюсь не забыть то, что мы держали в руках, видели, знали, любили…

Ад Мэрфи.