Черно-белая история

1

Пронзительная трель звонка бесцеремонно раскидала обрывки сновидений. Я приоткрыл глаза. Сквозь неплотно задернутые шторы в комнату пробивался дневной свет. Впрочем, насчет дневного я поторопился. Утро, день и вечер в первые дни осени у нас похожи друг на друга как три поросенка. Ниф-Ниф, Наф-Наф и Нуф-Нуф.

Телефон, требуя внимания, выпустил еще пару длинных, визгливых рулад. Я смотрел, как кружатся пылинки в воздухе, медленно оседая вниз, и ждал, когда кто-нибудь снимет трубку.

Внезапно мелодия прервалась на середине, подавившись очередной нотой. В квартире наступила благодатная тишина. Пару секунд я наслаждался покоем, затем облегченно перевернулся на бок. Но заснуть не получилось — из-под дивана ударили мощные аккорды рока. Опустив руку, я нашарил на полу пластиковый прямоугольник мобильника, сбросил вызов и вновь закрыл глаза.

Разговаривать мне ни с кем не хотелось, но и выключить телефон я не мог: а вдруг позвонит Лара? Конечно, это «вдруг» было из области фантастики, как если бы мой кот Римо решил заговорить со мной человеческим голосом или чего доброго выяснилось, что земля плоская и стоит на трех китах, но я не мог не упустить этот, пусть и совершенно призрачный шанс. Один на миллион.

Лара, Ларочка, любимая… — шептал я, проваливаясь в сон. — Какая же ты все-таки стерва…

Повсюду клубилась густая свинцовая мгла. Она поднималась вверх, распускаясь пышными призрачными цветами, оседала, цепляясь за ноги тяжелыми, вязкими комками, чтобы затем вновь взметнуть тонкие щупальца протуберанцев. Это серое марево не было безжизненным, оно скрывало и предполагало нечто. Только я никак не мог понять, что именно. Как не мог осознать, дружественна или враждебна эта серая муть по отношению ко мне.

Где я?

Тяжело переставляя ноги, я медленно поплелся вперед. Так иногда бывает во сне, когда ноги почему-то отказываются слушаться. Но я все равно упрямо брел, с трудом шаркая подошвами.

Туман немного рассеялся, обнажив огромный черный валун и белое трепещущее облачко. До моих ушей донеслись негромкие звуки — вдалеке явно разговаривали.

— Адвентисты седьмого дня, Англиканская церковь, Апостольская кафолическая Армия спасения, Ассирийская Церковь, Буддизм, Духоборцы… О Господи! С чего же начать? Что же выбрать? Господи! Вразуми меня и направь на путь истинный, — слышалось невнятное бормотанье.

— Хм… — произнес голос постарше. — А есть разница?

Я прищурился, пытаясь разглядеть, кто же там бубнит, но мешал туман.

Вскоре обстановка начала меняться. Сероватый дымок плавно осел вниз, затем пугливо попрятался по углам, обнажив унылую сумеречную площадку с теряющимися в полумраке краями. Пробивавшееся сверху золотистое сияние освещало лишь ее середину, словно сцену в театре, где вот-вот начнется спектакль. Или как будто бы сквозь дырявую крышу чердака проникал солнечный свет. Впрочем, с таким же успехом этот «чердак» мог оказаться и глубоким подвалом, освещаемым одинокой лампой. И ни души вокруг. Лишь в центре этой декорации антитезой друг другу смутно маячили две фигуры — белая, похожая на облако, и черная, напоминающая большой придорожный валун.

Я сделал пару шагов вперед. Ноги утонули в мягком пепельном ковре, вверх устремились шустрые белесые фонтанчики. Пыль. Много пыли. Действительно, старый и пыльный чердак или подвал, куда хозяева не заглядывали много-много лет.

— Что ж не видно-то ничего! — возмутился я.

И вдруг картинка прояснилась, словно некто протер тряпкой старое грязное стекло или навел резкость объектива. И началось действие. Под ноги мне бросился ярко-красный мяч с синей полосой, такой, как был у меня в детстве. Следом за ним выехал трехколесный велосипед, затем показались веревочные качели — точно такие или очень похожие висели у бабушки на даче, когда она еще была жива. Выплыл из темноты и остановился прямо у моих ног игрушечный самосвал.

Белая фигура оказалась молодым юношей, почти мальчиком. Рассыпанные по плечам пшеничные кудри, нежный овал лица, широко открытые васильковые глаза юного романтика. Отрок (почему-то его хотелось назвать именно так) был одет в белый спортивный костюм из мягкого пушистого материала. Черный булыжник неожиданно поднялся на лапы, отряхнулся и превратился в большого черного пуделя.

Ангелоподобный отрок, склонив голову, молился. Пес искал блох.

«О, пречестный, животворящий крест Господень! Помогай ми… со всеми святыми во веки. Аминь», — разобрал я.

Отрок закончил молитву, его рука потянулась вверх, дабы осенить себя крестным знамением, но тут неизвестно откуда вырвался рой больших черных с иссиня-зелеными переливами навозных мух. С мерзким, пронзительным жужжанием мухи атаковали парня. Он отшатнулся, заслонив лицо, и… Неловко расправив крылья, отлетел на пару метров.

— Ангел! — ахнул я.

Рой не стал преследовать свою жертву. Застыв на мгновение в нерешительности, мухи быстро, словно по команде, образовали в воздухе черную жужжащую пентаграмму, направленную двумя остриями вверх. Пудель довольно расхохотался.

Ангел уже пришел в себя. Спустившись с небес на землю (в прямом смысле, только вряд ли это место было землей) он лихорадочно забормотал молитву, выставив перед собой зажатое в руках распятие. Примерно так участковый предъявляет свое удостоверение хулиганам.

— Исчадье ада! Порожденье тьмы! Убирайся обратно в преисподнюю! — негодующе возопил он взволнованным фальцетом.

Небесно-голубые глаза метали праведные молнии, готовые испепелить любого богохульника. Пентаграмма под его грозным взглядом смяла ряды, съежилась и схлопнулась внутрь себя словно черная дыра. Пес перестал смеяться и, нарочито сморщившись, примирительно сказал приятным баритоном:

— Фи, как грубо, какая horrendum pudendum Ужасная непристойность (лат.)! Я же просто пошутил. К тому же, я просил при мне не выражаться и жестов непристойных, которых я не терплю, не делать? Просил. Сам ведь знаешь, не люблю я этого. Желудок у меня слабнет. Вот сейчас нагажу человеку в душу, и окажется наш подопечный in impuris naturales В естественных примесях (лат.), то бишь по уши в дерьме. А виноват будешь ты, мой юный пернатый друг, ибо…

Пес неожиданно замолчал, оборвав фразу на середине. Он вскочил на лапы, подобрался и повел ушами, как это делают собаки, когда что-то учуят.

— Ну? Что ибо? — запальчиво крикнул ангел. — Договаривай, раз уж начал!

— Не время спорить. Пора. Я начинаю, — резко бросил пес.

— Почему это ты?

— Хочешь оспорить? — прищурился пес.

— Да!

— И как ты собираешься это сделать?

Ангел, насупившись, молчал. Пес расслабился и уселся на задницу. В его черных глазах плясали веселые чертики.

— Предлагаю жребий, — невинно тявкнул он.

— На все воля Божья, — покорно согласился ангел, хотя такой поворот ему явно не нравился.

Пудель поднял переднюю лапу, в которой блеснула золотая монетка.

— Ты у нас существо крылатое, орел, стало быть. Ну а я по остаточному принципу решка.

Пес подкинул монетку, и та высоко взлетела вверх, поблескивая гранями. Оба персонажа и я вместе с ними завороженно смотрели на маленькое сверкающее солнце. Наконец монета улеглась на пол. Ангел ринулся к ней, и тут же негодующе развернулся обратно.

— Обманщик! Ты все подстроил! — его голос срывался от возмущения.

Пес захихикал, шутливо закрывая морду лапой.

Последние слова пуделя я не расслышал — их заглушил нарастающий гул. Картинка потускнела, отдалилась и…

Что они собираются начинать? И при чем тут душа? — только и успел удивиться я во сне, как выпал в реальный мир.

2

— …Рома, тебя к телефону. Одноклассник.

Мама стояла в дверях моей комнаты с телефонной трубкой в левой руке. Фиолетовый фартук в розочках намекал, что звонок застал ее на кухне. Правая рука демонстративно отставлена в сторону — чтобы я знал, что ее оторвали от важных и неотложных дел вроде приготовления котлет или мытья посуды. Настолько неотложных, что даже руку вытереть некогда. Недовольно поджатые губы являлись лишь вишенкой на торте к образу «я все должна делать сама, хотя я и так самый занятой человек на свете».

— Не хочу ни с кем разговаривать, — пробурчал я, отворачиваясь к стене.

Мама не уходила, взгляд ее становился все более укоризненным, губы стянулись в узкую нить. Я этого не видел, я это знал. Потому что так бывало всегда, когда я разочаровывал ее своим поведением.

— Меня нет дома, я умер, — пробормотал я.

— В конце концов, это переходит все границы! — возмущенно процедила она.

Послышались быстрые шаги, и рядом со мной легла телефонная трубка, призывно оглашая пространство Вовкиным «алло».

— Да, — сонным голосом промямлил я, когда за мамой закрылась дверь.

— Салют, старик! — жизнерадостно рявкнула трубка. — Ты что, спишь?

— Почти, — нехотя отозвался я.

— А у меня хата свободна, — хихикнул Вовчик. — Предки на фазенду свалили. Соседка сегодня звонила, там вчерашний ураган парники порушил и из помидоров кетчуп понаделал. Подваливай, а? Мы тут уже почти час колбасимся.

— И кто именно у тебя колбасится?

За этим невинным вопросом скрывался настоящий: а нет ли у Вовчика Лары. Но он понял буквально и принялся загибать пальцы:

— Вилейкина с Рубинчик, Серега, Тимур, Влад, Ирка Гонтарь. Ксюха с Димоном обещали подгрести через полчасика. Сейчас еще попробую до кого-нибудь дозвониться.

— Ладно, я подумаю.

— Ну, думай.

В Вовкином голосе проскользнуло разочарование. Близкими друзьями мы не были, по негласному рейтингу класса я никак не мог считаться завидным гостем, без которого вечеринка не в кайф. Так с чего вдруг?

Я отложил трубку и откинулся на подушки. Пойти или не пойти — вот в чем вопрос.

Непременно пойти! — фальцетом выкрикнул внутренний голос. — Вдруг там будет Лара? Наберись смелости и расставь точки над «i» в ваших отношениях.

Я сел.

Но тут внутренний голос тоном опереточного злодея вкрадчиво прошептал: а вдруг она придет не одна, а с тем типом? Перед моими глазами вновь промелькнула увиденная пару недель назад картина. Растерянная Лара, совсем не ожидавшая меня встретить. Я сам с идиотской улыбкой на физиономии. Хоть я и не видел себя, но думаю, улыбка была идиотской. И этот перец. На полголовы выше меня и лет на пять старше. С «Мицубиси» последней модели и самомнением со строящийся в Питере «Лахта-центр».

Ну уж нет! Я улегся обратно. Но сомнения не давали мне покоя, они толкались и свербели в глубине души. Поворочавшись немного, я опять сел. Может, действительно пойти? Вряд ли Ларин амбал соблазнится компанией десятиклассников.

Я встал с кровати и направился к шкафу.

Новые джинсы. К сожалению, не «Кельвин Кляйн» и даже не «Ливайс», а произведение безымянного портного из пригорода Стамбула. Новая, но дешевая футболка без заветного зеленого крокодильчика на груди. Да уж, в такой футболке не девчонок соблазнять, а только на даче картошку окучивать. Кое-как пригладил волосы, нашел в старенькую ветровку и глянул на себя в зеркало. Увиденное меня не слишком порадовало: из зеркала на меня смотрел парень среднего роста и средней внешности. В поношенной ветровке и с тоской в глазах.

«Я ушел к Вовчику, вернусь поздно», — быстрой скороговоркой выкрикнул я в направлении кухни и шагнул за порог квартиры.

Пока я валялся в кровати и занимался самоедством, в городе прошел дождь. Судя по огромным лужам — настоящий ливень. Я перепрыгнул через разлившуюся во всю ширину тротуара водную преграду и направился в сторону Вовкиного дома.

Район, в котором я живу, может служить наглядным пособием на тему «как строился мой родной город». Здесь есть старые, дореволюционные здания, от половины которых остались лишь фасады, а внутри все давно перестроено новыми жильцами. Зато вторая половина так и продолжает ветшать и разрушаться. Есть солидные, основательные кирпичные «сталинки» и скромные одинаковые, словно близнецы, панельные многоэтажки времен застоя. Над ними горделиво вздымаются вверх, сверкая новенькими стеклопакетами, элитные новостройки. И ученики в нашем классе, как и эти дома, представляли собой весь спектр социальных слоев города — начиная от детей пролетариев, как у нас презрительно называют рабочий люд, и заканчивая счастливчиками, родившимися с серебряной ложкой во рту. Я находился где-то посередине этой иерархической лестницы. К сожалению, намного ближе к ее нижним ступеням, чем мне хотелось бы. Вовчик тоже являлся середняком, но в отличие от меня гораздо ближе к вершине.

«Ребенок из неполной семьи» — во все времена это звучало почти как приговор. Хуже может быть только ребенок из неблагополучной семьи. Я рос без отца. Вернее, отец был и, наверное, даже есть, но я его не помнил. Он оставил нашу семью, когда я едва покинул манеж. Зато очень хорошо помню измученную, плачущую от свалившихся на нее проблем маму. А проблем было немало. Взять хотя бы нас с братом.

Разница у нас двенадцать лет, и когда я пытался выбраться из манежа, решив, что вполне могу это сделать, брательник мой пытался вылезти из детского возраста, возомнив себя взрослым. Не знаю, тогда ли его сильно пригнобили в воспитательных целях или он всегда таким и был, но сейчас, приближаясь к тридцатнику, Артем так и не обзавелся ни собственной семьей, ни своим жилищем. Притом, что всегда нравился девушкам и недостатка внимания с их стороны не испытывал. Примерно полгода он жил у очередной подруги. Затем, когда она заводила разговор о браке, братец пугался и что-то блеял на тему, что еще не готов к серьезным отношениям. Так что следующие полгода он жил вместе с нами в крошечной квартирке, полученной от завода еще дедом, маминым отцом, в те далекие годы, когда мама была младше меня. Квартирка была двухкомнатной и мы с братом делили одну комнату на двоих.

Сейчас он находился на стадии завязывания новых отношений и жил на два дома. Поэтому в нашей общей комнате вперемешку с моими вещами находились и вещи брата. Как, например, старый номер «Плейбоя» и журнал «Психология души». Оба были пролистаны мной от корки до корки, ибо посвящались расставанию с любимым человеком. Стоит ли уточнять, что советы на тему «что делать?» и «как жить дальше?» журналы давали диаметрально противоположные.

«Надо было на него меньше давить в детстве», — вздыхала мама, говоря об Артеме. Уж что-что, а давить она умела. Не зная своего отца, с годами я начал понимать, почему он ушел, — жить с мамой было крайне непросто. Понимать, но не оправдывать. Разве можно оправдать предательство?

Я срезал путь через двор, заросший старыми липами, и вышел на проспект. Впереди сверкали стеклопакетом башни кирпичной новостройки, в которой обитал Вовчик. К ней я и держал путь.

Мимо меня стремительно проносились «легковушки». Обдав едким облаком из выхлопной трубы, тяжело прогромыхал грузовик. Я нерешительно остановился у перехода — пешеходная «зебра» полностью терялась в грязной воде. Но вот на светофоре зажегся желтый, я шагнул на проезжую часть, туда, где лужа была поменьше, и тут же отскочил обратно — на «зебру» проворно выскочил белый «Мерседес». Вот обязательно найдется какой-нибудь умник, врывающийся на пешеходный переход на последних секундах «зеленого»!

«Мерседес» вильнул в сторону, пронзительно взвизгнул тормозами и окатил меня грязным фонтаном из-под колес и отборным матом из окна. Я отпрыгнул назад, но было уже поздно.

Потери оказались колоссальными. С джинсов стекала вода, образовывая грязную лужицу под ногами. В кроссовках хлюпало и чавкало. И что, спрашивается, теперь?

— Держи.

Незнакомая женщина протягивала мне пачку бумажных салфеток. И хотя она улыбалась, взгляд ее был серьезен, даже суров.

— Спасибо, — буркнул я, принимаясь оттирать грязные подтеки на штанинах.

Тетка не уходила. Она наблюдала за мной, словно чего-то ждала.

— Зайдешь? — неожиданно произнесла она, когда я закончил. Это был полувопрос-полуутверждение.

— Куда? — удивился я.

Она слегка повернула голову направо. Но там же ничего, кроме длинного офисного здания, нет…. Неужели?..

Из-за унылой серой коробки жилого дома выглядывали золотящиеся в лучах вечернего солнца церковные купола.

— Тебе станет легче. Я знаю.

Я неопределенно передернул плечами. Посещение храма не входило в мои планы, ни сегодня, ни когда-либо еще. Но женщина, не отрываясь, сверлила меня взглядом. Ее молчаливое ожидание подразумевало «да» с моей стороны.

Баг! Не люблю, когда на меня так смотрят! Я сразу превращаюсь в неразумного и несамостоятельного малыша, от которого ждут правильных решений. И я ничего с собой не могу поделать в этот момент, я всегда поступаю так, как того хотят взрослые. Это как условный рефлекс.

Мой жест женщина приняла за сомнения.

— Смирись, — назидательно сказала она. — Бог посылает нам испытание не в наказание. Это все гордыня, нежелание смириться с тем, что имеешь. Счастлив не тот, кто обладает всем, чего хочет, а тот, кто доволен тем, что имеет. Это гордыня ставит нас в такие ситуации, когда мы просто бессильны что-либо сделать. Она мучает нас неприятием наших родителей — но мы бессильны поменять их. Она мучает нас желанием завоевать любовь другого человека — но любовь можно завоевать только любовью, а у нас нет любви, потому что где сильна гордыня, там любовь не живет.

Гордыня? Вот уж никогда не думал, что про меня можно так сказать. Я уже открыл рот, чтобы возразить ей, но женщина не нуждалась в собеседнике.

— Любую неприятность называют испытанием, потому что так мы проверяем себя — к чему мы направляем нашу волю — к добру, смирению или к злу, гордыне. Если к гордыне — мы падаем еще ниже, и следующее испытание будет еще тяжелее. Если к добру — мы приобретаем смирение, облегчаем себе жизнь…

Дальше я не слушал, потому что мое внимание захватила стремительно приближающаяся ко мне девчонка. Она шла… вернее, бежала так, словно за ней гнались черти. Я даже посмотрел вдаль, но никаких чертей там не увидел. Полы расстегнутой кожаной курточки мотались из стороны в сторону, длинная темная коса, собранная на макушке, яростно хлестала по плечам. Симпатичное в другой ситуации личико сейчас было донельзя серьезным.

Что же ее так гонит вперед? Страх? Нет, тут что-то другое. Решительность доведенного до последней черты человека? Целый букет чувств читался на ее сосредоточенном лице. Девчонка вихрем пронеслась мимо, окинув меня мимолетным взглядом, и исчезла за поворотом.

В церкви ее так напугали что ли? Нет, не в церкви…

Двое мужчин в черных костюмах остановились неподалеку, внимательно оглядывая окрестности. Посовещались и двинулись по проспекту вперед. Совсем не ту сторону, куда скрылась беглянка.

Любопытство решило за меня.

— Пойдемте, — произнес я, глядя на церковь, откуда выбежала незнакомка и преследовавшие ее «черти». — Только я не знаю, как там себя вести.

— Ничего сложного в посещении храма нет, — обрадовалась женщина. — Как правило, заходя в храм, человек три раза крестится и делает три поясных поклона, после чего целует центральную икону.

От этих слов меня передернуло. Ну уж нет — пусть она сама ее целует после стольких людей, приложившихся к ней сегодня. Зря что ли нам про гигиену в школе рассказывают.

Женщина накинула на голову тонкий платок и направилась к двери. С некоторым трепетом я двинулся следом за ней.

— В принципе никакой разницы нет, сколько ставить свечек и к какой именно иконе, — наставляла она меня по пути. — Самое главное, чтобы ставя свечи, ты молился, а не совершал механических действий. Свеча без молитвы бессмысленна. Молиться нужно за свою душу, за близких родственников и друзей, за милость которую оказывает Господь в жизни. Просите, и дано будет вам…

— Что просить?

Но она не ответила и лишь продолжила свой монолог.

— Ищите, и найдете. Стучите, и отворят вам, ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят, учит нас Писание. Оружием благодарной молитвы можно победить любую беду, любую скорбь.

И хотя голос тетки звучал уверенно, сомнения, что таким…