Черная икона

Невысокие сосны и могучие дубы с разлапистыми ветвями надежно укрывали поляну от посторонних глаз. Здесь, в лесной чащобе, чотовой рискнул зажечь костер, вокруг которого расселось двадцать бойцов. Даже в неверном колышущемся свете угадывалась разница между галичанами и волынянами: первые узколицые, с тонкими прямыми носами и темно-русыми волосами, вторые с широким, коротким лицом с сильно развитыми надбровьями, темными глазами и светлыми волосами. Кто-то из них носил польскую форму, кто-то трофейную советскую, а кто и простую крестьянскую одежду. Разным было и вооружение: у одних винтовки, пистолеты, гранаты с польских складов, у других — старенькие охотничьи берданки, а иные не имели ничего кроме самого, что ни на есть народного оружия — топора. Но, несмотря на эти различия, всех их объединила идея Независимой Соборной Украины, во имя которой они вели упорную борьбу с теми, кого считали оккупантами: сперва польскими, затем «жидо-москальскими».

Слегка в стороне от мужчин, на поваленном бревне сидела молодая девушка — стройная, с тонкими красивыми чертами лица. Коротко подстриженные волосы, прикрывала надвинутая чуть ли не на глаза конфедератка, тонкие пальцы сжимали ствол винтовки, поставленной между колен. В темно-серых глазах читалось нервное напряжение, но вместе с ним — и жестокая решимость, как и у остальных бойцов.

Горожанин никогда не выделил бы в обычных звуках ночного леса чуть слышного шелеста, однако на лице чотового проступила тень тревоги, мигом передавшаяся и бойцам, в любой момент готовым сорваться с места и нырнуть в лес. Всего несколько мгновений повстанец выслушивался в посторонние звуки, после чего слабая усмешка искривила тонкие губы.

— Сидите, — небрежно кивнул он подскочившим бойцам, — это свои.

Почти бесшумно раздвинулись кусты и на поляну вышли два человека. Первым был невысокий, коренастый мужчина в крестьянской одежде. Темные волосы уже изрядно тронула седина, маленькие серые глаза настороженно перебегали с лиц сидевших у костра на своего спутника. Вернее — спутницу.

Стоявшая рядом молодая женщина выглядела куда необычней своего сопровождающего. Впрочем, резко отличалась она и от остальных присутствующих на поляне, да вряд ли во всех бывших Сходних Кресах нашелся второй человек с подобной внешностью. Пламя костра то и дело освещало ее, но даже в этом свете лицо девушки как бы оставалось в тени. Никому из присутствующих не доводилось видеть чернокожих и никто из повстанцев не мог знать, что у чистокровных негров кожа темнее этого нежно-кофейного оттенка, что их волосы — жесткие и курчавые, а не густые и мягкие, спадающие на плечи черными волнами, что глаза африканцев столь черны, как и их кожа, а не мерцают темно-зеленым цветом, словно два изумруда.

Всего этого не знали бойцы украинской боевки, для которых неожиданная соратница выглядела просто чернокожей. Среди чащоб Полесья и отрогов Карпат девушка смотрелась существом из другого мира — где душные испарения поднимаются от топких болот, кишащих водными гадами, а в глубине джунглей волосатые зверолюди молотят огромными лапами по могучей груди. Не случайно ей дали кодовое имя «Мавпа», с оскорбительным подтекстом — «обезьяна». Впрочем, молодая женщина не возражала, а со временем, бойцы все чаще норовили назвать ее «мавкой», опасной лесной чертовкой. Такое имя подходило ей больше — девушка была куда симпатичнее обезьяны, но то, что она делала с пленными поляками или большевиками, наводило дрожь даже на Леся Ковальчука, начавшего борьбу еще в Сичевых Стрельцах. И ему, как истовому греко-католику, совсем не нравилось то, как выражала свои религиозные чувства чужачка. Никогда бы он не взял ее в боевку — если бы не прямое указание куратора-немца. Учитывая расовую щепетильность нацистов, иначе чем странным подобного «бойца» не назовешь. Чотовому виделась в этом скрытая издевка — мол, «истинные арийцы» не видят разницы между «восточными народами» и черными дикарями.

Тем не менее, пока девушка себя ничем не скомпрометировала и бойцы помалу свыклись с ней — хотя и косились порой с опаской. И Ковальчук сейчас обратился именно к мулатке, а не к пришедшему с ней украинцу.

— Ну, как проверила?

— Да, — кошмарный акцент, даже когда она говорила по-немецки, — все чисто.

— Я же говорю, — быстро заговорил мужичок, — их там человек пятнадцать. За главного старший лейтенант вроде. У Анджея-ляха остановились, ну ты его знаешь. Я к нему зашел будто по-соседски, краем уха услышал, что с утра приедут еще комиссары из Львова. Вот тогда они и начнут лес прочесывать.

— Значит, времени у нас мало, — кивнул чотовой и обвел взглядом бойцов, — все помнят, что делать. Облегчим панам — комиссарам задачу — сами к ним наведаемся.

— Как говорит товарищ Сталин — жить стало лучше, жить стало веселее! Сейчас, когда все вы — поляки, украинцы, евреи влились в нашу дружную советскую семью, эти слова относятся и к вам. А еще лучше будет, когда мы избавимся от бандитов и вражеских наймитов, что мешают жить трудовому народу. Выпьем же товарищи за это!

С этими словами Семен Борисов — круглолицый, широкоплечий здоровяк с петлицами лейтенанта НКВД на темной гимнастерке, подхватил рюмку «хринивки» и залпом выпил, закусив ломтиком сала. Следом, неуверенно улыбаясь, выпил и хозяин фольварка.

Чекисты нагрянули как снег на голову — хозяин и без того, ежеминутно ожидающий подобных «гостей, услышав стук в дверь и возглас «Откройте! НКВД!» — вышел на порог с бледным как мел лицом. Узнав же, что гости пришли не по его душу он успокоился и постарался выложить на стол все, что нашлось. Чекисты отдали должное и грибному супу со сметаной и отварному сальцесону и тушёному бигосу и прочим яствам. Вместе с энкавдэшниками обедали и сыновья хозяина — Тадеуш и Ян. На стол же подавала жена поляка Ядвига и его дочь Ванда — круглолицая пышногрудая девушка с живыми темными глазами. Не раз и не два девушка ловила на себе красноречивые взгляды нежданных гостей, заставляющие потупить взор в притворном смущении, а отца — недобро нахмуриться. Однако возразить Анджей Силецкий не посмел, опасаясь тех, кто в любой момент мог отправить его с семьей туда, куда уже проследовали сотни и тысячи поляков. Оставалось только молиться, чтобы захмелевшие чекисты не потребовали большего. Впрочем, пока они вели себя прилично, даже «хринивку» пили весьма умеренно — Борисов следил за тем, чтобы его бойцы завтра были с ясной головой. Да и не стоило сразу настраивать против себя хозяина — в беспокойном лесном крае, где опасность таилась за каждым деревом, и без того хватало врагов. Вот завтра, когда приедут товарищи из Львова — можно будет и разъяснить польского кулачишку.

Роман Запрудин, старший сержант НКВД пинком распахнул дверь, выходя на крыльцо. Глубоко вздохнул начавший свежеть воздух, чувствуя как холодный ветер освежает уже зашумевшую голову. Он оглянулся по сторонам — справа темнели хозяйственные строения, слева за высоким забором простиралось поле, обрывающееся где-то черным лесом. Искать отхожее место Роман не захотел, поэтому, расстегнув ширинку, он начал мочиться прямо с крыльца.

Сбоку послышался какой-то шорох и, обернувшись, он увидел, как рядом с ним вырастает черная тень. Он увидел горевшие ненавистью глаза, успел заметить, как блеснуло над ним лезвие и широко распахнул рот, но закричать уже не успел. Острый топор с сочным хрустом опустился на его голову.

Семен Борисов только недавно прибыл в воссоединенные со страной рабочих и крестьян земли, переведенный сюда из относительно спокойной Центральной России. К местным нравам он еще не привык, а гостеприимство поляка и вовсе настроило его на благодушный лад. Борисов не выставил постов, забыв о том, что уставы пишутся кровью беспечных солдат и их командиров — в чем чекисту пришлось убедиться очень скоро. Он еще разговаривал с Тадеушем, когда послышался звон разбитого стекла и на стол рухнуло нечто, взорвавшееся с оглушительным грохотом. Чуть ли не половина отряда полегла на месте, оставшихся в живых раненых и контуженных ворвавшиеся в комнату повстанцы добили, не пощадив и поляков.

— Все готовы? — отрывисто спросил Ковальчук, оглядывая заваленный трупами зал.

— Не совсем, — гортанно рассмеялась черная девушка, усаживаясь на пол, — этот еще живой.

«Этот» был лежащим на полу молодым парнем, с ненавистью смотрящим на националистов. Правая рука зажимала правый бок, сквозь гимнастерку сочились алые капли. Чотовой присел рядом.

— Имя, фамилия, звание?

Парень зло сверкнул глазами и отвернулся. Ковальчук пожал плечами.

— Он твой, Челита, — сказал он, повернувшись к мулатке. Та благодарно сверкнула белыми зубами в ответ.

— Кто мне поможет? — она вопросительно посмотрела на украинских националистов.

— Я, — невысокий рыжеватый парень шагнул вперед. Девушка улыбнулась.

— Я знала, что ты не откажешься, Дмитро, — сказала она. Из рук одного из бойцов она осторожно приняла увесистый, явно тяжелый ранец.

— Осторожнее там, — буркнул Лесь, — и не задерживайся.

— Как всегда, — вновь улыбнулась девушка, — останетесь посмотреть?

— Не на что тут смотреть, — угрюмо сказал четовой, подавая знак остальным бойцам оставить эту пару наедине с мертвыми. Последней выходила девушка, чуть не споткнувшись у дверей об мертвую Ванду. Та лежала на спине Когда украинка вышла в коридор лицо ее было белее мела, она едва держалась на ногах.

— Привыкай, Галина, — угрюмо произнес четовой, — эта война идет давно и на ней нет правил. Или они или мы.

— Я понимаю, — кивнула девушка, — но все-таки…

— Думаешь, они наших жалеют? — невесело хмыкнул Ковальчук, — рассказать, что ляхи с нашими творили, когда отступали на восток?

Нет, это Галине рассказывать было не надо. Перед ее глазами явственно встала сожжённая дотла деревня, изуродованные трупы среди дымящихся развалин — с выколотыми глазами и отрезанными языками. Женщины, старики, дети. Меж тел ходили солдаты в серой форме, добивавшие раненых с криками «Тоже хочешь Украину? Получай, пся крев!» В Розвадове девушка чудом спаслась от польских карателей — после чего и вступила в ОУН.

— Они ничуть не лучше, — сказал Лесь, кивая на трупы, — всем ненавистна Вольная Украина: москалям, ляхам, мадьярам. И отвечать мы будем тем же, в союзе с кем угодно — с немцами, литовцами… и с такими как она, — понизив голос, он показал на дверь.

— Надеюсь, успеют до утра, — помолчав, добавил Ковальчук, — пока комиссары не заявились.

Девушка хотела еще что-то сказать, но осеклась когда из-за двери раздался крик, полный боли и ужаса. Ковальчук перекрестился и направился к выходу, вслед за ним потянулись и остальные бойцы. Националисты рассыпались по двору чутко ловя каждый звук извне — чтобы хоть отвлечься от приглушенных криков и гортанного песнопения на незнакомом языке. Все это сопровождалось громким стуком, словно в доме заколачивали гвозди.

Минуло часа три, когда из дома, наконец, вышел Дмитро с закатанными рукавами, обнажающими выпачканные в крови руки. Следом на ступеньках появилась Челита, держащая под мышкой нечто напоминающее доску, завернутую в черную ткань.

— Все в порядке, пан Ковальчук, — произнесла она, — завтра красным будет один сюрприз.

— Надеюсь, он будет достаточно поганым, — сплюнул четовой и, повысив голос, обратился ко всем, — уходим!

Солнце уже всходило над лесом, когда на двор фольварка ступили новые люди — не менее сорока вооруженных до зубов чекистов. Впереди шел высокий мужчина с петлицами капитана государственной безопасности, сопровождаемый плюгавым рябым мужиком, в крестьянской одежде.

— Точно ничего не напутал? — спросил капитан, с сомнением оглядывая усадьбу.

— Как бог свят пан… то есть товарищ комиссар, — закивал мужчина, — именно тут и расположились. Место ведь удобное, лес рядом — откуда начинать еще.

— Уж больно тут тихо, — с сомнением протянул комиссар, — впрочем, утро ведь.

Незапертая дверь распахнулась от легкого толчка. Осторожно оглядываясь по сторонам чекисты входили в подозрительно пустой дом, ежеминутно ожидая подвоха.

— Хозяева! — крикнул Савельев, — есть кто живой?!

В ответ откуда-то из глубины комнаты раздался слабый, чуть слышный стон. Михаил Савельев потянул носом воздух — его ноздрей достиг сначала слабый, а потом все более усиливающийся аромат гниющей плоти.

— Прикрой меня, — сказал он одному из бойцов — рыжему рябому парню. Тот понятливо кивнул, встав по другую сторону от двери, откуда доносились стоны. Савельев мощным ударом распахнул дверь и ворвался внутрь, держа пистолет наготове.

Ему открылось большое помещение — столовая или гостиная, заваленная окровавленными трупами. Стены покрывали причудливые рисунки и чертежи, при взгляде на которые Савельев содрогнулся от омерзения. Все эти кресты, пронзённые кинжалами сердца, змеи, черепа, непонятные надписи латиницей — все начерчено кровью. На полу застыли растекшиеся огарки маслянисто-черных свечей — Савельев заметил, что иные из трупов изуродованы так, словно с них срезали жир.

Самым большим изображением был начерченный на всю стену трезубец, основание которого переходило в вершину большого креста. И на нем, приколоченный большими гвоздями к стене, был распят молодой парень. Сквозь застегнутую на все пуговицы форму проступали темные пятна. Светлые волосы слиплись от пота, крови и грязи, на разбитых губах пузырилась кровавая пена. Блуждающие, мутные глаза остановились на вошедших людях, в них мелькнула тень узнавания.

— Наш? — отрывисто спросил Михаил.

— Да, — выдохнул рябой парень, — Лешка Спиридонов. Сволочи, зверье, а не люди!

— Дышит еще, — бросил Савельев, — снимите, может еще спасем.

Двое чекистов кинулись исполнять приказание. Распятый парень что-то протестующе замычал, ворочая обрубком языка меж выбитых зубов, во внезапно оживших глазах проявился слепой, не рассуждающий ужас.

— Сейчас Лешка, погоди, — рябой вынул нож из ножен и сделал глубокий разрез на плотной, мокрой от крови ткани, обнажив тело почти до пояса.

— Гады! — сорвался с губ всхлип. Савельев подался вперед и его чуть не вывернуло.

От грудной клетки и почти до паха тянулся длинный широкий разрез. Его края стягивали жирные скользкие «веревки».

«Кишки», — мелькнуло в голове Савельева, — но он же не мог…».

Его слова заглушил жалобный всхлип и голова Лехи упала на грудь. Стягивавшие края брюшины жуткие путы порвались, края разреза разошлись, открывая огромную дыру, в которой что-то тускло блеснуло. Чекист понял, что это и его прошиб холодный пот.

— Все назад! — заорал Савельев, — это ловушка!

Но его приказ выполнить уже никто не успел — ужасающий по силе взрыв разнес в клочья комнату со всеми, кто в ней находился.

Лесь Ковальчук, привалившись к дверному косяку, задумчиво курил, разглядывая небольшой двор с хозяйственными строениями. Между ними бродило несколько кур, у изгороди спал, завалившись в грязь, откормленный кабанчик. За изгородью начинался огород, через несколько метров обрывавшийся глухим лесом.

Чотовой криво усмехнулся, заслышав отдаленный взрыв раздавшийся за лесом.

— Что съели, москали? — прошептал он. Бросив под ноги и затоптав окурок, он развернулся на крыльце и вошел в дом. Пройдя сени, он оказался в просторной комнате, где за широким столом расселись его бойцы, жадно уминавшие белый борщ с кусочками сала. Возле стола хлопотала Ганна — жена Василя Лещука, тайного сторонника ОУН. Еще со времен польского владычества, его хутор, стоявший на отшибе, часто бывал временным укрытием для скрывавшихся от польской охранки националистов. Продолжил он предоставлять прибежище повстанцам и после того, как Западная Украина отошла Советам, хотя сейчас это было еще опаснее, чем при Польше.

Сам хозяин — худой, тощий мужчина с редкой бородой и начавшими редеть русыми волосами, сидел во главе стола, уминая борщ вместе со всеми. Завидев Ковальчука, он жестом показал ему на место рядом с собой.

— Эк грохнуло, — скупо улыбнувшись, сказал он, ставя перед Ковальчуком рюмку с перваком, — тоже ваша работа?

— Наша, — усмехнулся Лесь, — залили комиссарами сала за шкуру. Так что у тебя мы не засидимся, — сдается мне к вечеру, тут будет чекистов как муравьев. Тебя тоже проверят.

— Сейчас время такое, — махнул рукой Лещук, — могут в Сибирь отправить без всякого повода, только за то, что «кулак». На прошлой неделе только семерых замели.

— Уходи к немцам, — предложил Ковальчук. Василь покачал головой.

— Нет. Батько мой здесь жил, дед и дед его деда хутор этот держали — негоже его москалям отдавать. Просижу тут — может и пронесет.

Ковальчук с сомнением покачал головой, после чего перевел взгляд на своих бойцов. Нахмурился, заметив, что за столом не все.

— А где Мавка?

— Она в комнате осталась, — подала голос Галина. Ей и мулатке, хозяйка выделила пустующую комнату, оставшуюся от дочери, с полгода назад вышедшей замуж.

— Позови ее, — сказал Ковальчук, — что не ест со всеми? Скоро уходить будем, ее ждать не будем — будет целый день голодной бегать.

Галя кивнула и, встав из-за стола, вышла из комнаты.

— Не к добру тут эта чернавка, — тихо сказал Василь Лесю, — не нравится она мне.

— Немцы навязали, — поморщился Лесь, — и польза от нее есть, стрелять умеет получше многих хлопцев. А нам сейчас каждый боец на счету. И без нее есть о чем беспокоиться.

— Через границу не пойдешь? — почти утвердительно сказал Василь.

— Нет, — усмехнулся Ковальчук, — тут еще есть чем заняться. Вон к северу еще с пяток деревень в колхозы загнали, милиционеров пришлых набрали — чего бы не заглянуть?

— Опасно, — покачал головой Василь, — сейчас комиссары злые будут, людей нагонят отовсюду. Обложат как волка.

— Лучше умереть волком, чем жить собакой, — упрямо ответил Ковальчук.

Василь покачал головой, но промолчал, залпом выпив рюмку с первачом.

Выйдя из комнаты, Галина прошла по коридору и остановилась перед дверью из потемневшего от времени дерева.

— Челита? — негромко спросила она, — Ковальчук зовет, выходи.

Не дождавшись ответа, девушка толкнула дверь и вошла внутрь, зажмурившись от яркого света, ударившего в глаза. Плотно прикрытые ставни не пропускали дневной свет и в полумраке особенно ярко горели свечи на небольшой полке в дальнем углу комнаты. Раньше здесь, видимо, была божница, однако ночью, укладываясь спать, Галина не заметила иконы. Сейчас полка точно не пустовала — чадящие черные свечи освещали большую икону Богоматери с младенцем на руках. Галине бросилась в глаза необычайно темная кожа Мадонны и младенца — даже более темная, чем у мулатки. Через левую щеку Девы тянулись длинные шрамы.

Челита не сразу заметила Гали — преклонив колени перед иконой, она молилась на незнакомом языке. Украинку охватил неприятный озноб: словно и не было за окном солнечного дня, не простирались там леса родной Галичины. В мерцании свечей перед черной иконой, в бормотании Челиты, в скользящих по углам уродливых тенях, чувствовалось нечто полное скрытой, неведомой угрозы.

— Челита, ты слышишь меня? — повторила девушка, когда бормотание прекратилось.

Мулатка медленно, словно нехотя, развернулась всем телом и посмотрела на Галину.

— Извини, что не ответила сразу, — вкрадчиво ответила Челита, — но ты же понимаешь…

— Да, конечно, — кивнула девушка, — помолиться, никогда не помешает. В фольварке икону взяла, — Галина вспомнила «доску», которую выносила «Мавпа».

— Да, — сказала Челита, — прятали ее от Советов, под всяким хламом, а я вот нашла.

— Это ведь Ченстоховская икона, верно? — Галина подошла ближе, — Черная Мадонна?

— Список с той иконы, что в монастыре на Ясной горе, — кивнула мулатка, — не знаю, как он к тому ляху попал. У меня на родине ее тоже почитают, правда, зовут по-другому.

— Правда? — невольно заинтересовалась Галина, — а как?

Впервые Челита заговорила о местах, откуда была родом.

— Эрзули Дантор, — с благоговением произнесла черная девушка, — сестра Эрзули Фреды, богини любви. Ее сестра — белая, ветреная и беззаботная, ее призывают влюбленные и поэты. Эрзули Дантор — черная, воинственная и жестокая, покрытая шрамами от ударов кинжалом. Она призывает к восстанию и крови, наставляет хунганов и мамбо в колдовстве вуду.

При этих словах Челита вскинула голову и Галина невольно отшатнулась — ей показалось, что глаза мулатки блеснули зеленым светом, как у кошки.

— С самого начала она с Гаити, — размеренно говорила Челита, — с тех пор как в Каймановом лесу, мамбо Марине принесла черного борова в жертву Эрзули Дантор. И черные поднялись, вырезая хозяев и сжигая усадьбы. Пламя очистительной войны взметнулось над Гаити и духи Гуедес, с хохотом носились над островом, купаясь в пролитой крови.

Она говорила и дальше, словно забыв, о находящейся в комнате Галине — но зато девушка не пропускала ни слова. Сказанное находило неожиданный отклик в ее сердце: именно так, в крови и огне, зачиналось страна, откуда пришла Челита — пришла туда, где иной народ, иной веры и крови, вел столь же страшную и кровавую борьбу за свое государство.

— Император французов послал в Гаити поляков, — продолжала Челита, — чтобы их руками потопить в крови Черную Революцию. И тогда черные боккоры призвали джабов — духов болезней и разрушения. Одни поляки погибли от желтой лихорадки, других убили бойцы Дессалина, третьи вернулись в Европу. Но были средь них и те, что не пожелали нести черным то, что им самим несли русские, австрийцы и пруссаки. Дезертиры из польских легионов перешли на сторону черных и даровали им Черную Мадонну, в которой мамбо Марине признала Эрзули Дантор. Потомки тех поляков по сей день живут в деревушке Казаль на Гаити — странные негры со светлой кожей и светлыми глазами. Там родилась и моя мать — мамбо, чьими устами говорила с Казалем Черная Мать Гаити.

— Тогда почему ты воюешь за нас и немцев? — спросила галичанка, — а не за ляхов? Если они твои предки?

— У меня разные предки, — усмехнулась Челита, — мой отец, например, был заместителем военного атташе в германском консульстве на Гаити. Тогда весь остров был под немцами, прибравшим его через подставных лиц и фиктивные браки. Немцы были нашими учителями и хозяевами, дергающими за ниточки на которых болтались министры и президенты республики. Когда началась война и на Гаити пришли янки, немцы вооружили и обучили повстанцев. По сей день на Гаити идет война, где режут не сколько американцев, сколько друг друга — негры мулатов, вудуисты католиков, бедные богатых. Я родилась в этой войне, в ней сгинул отец, все мое детство прошло меж грабежей и убийств, человеческих жертвоприношений и пьяных оргий средь ритуальных костров. Мне повезло, что пять лет назад меня разыскал и вывез в Германию дядя. К счастью отец служил как раз когда германским консулом на Гаити был Эрнст Геринг, знал отца и нынешний рейхсмаршал. В концлагерь, как «расово неполноценная», я не угодила. Но чтобы мой цвет кожи не осквернял улицы Новой Германии, меня отправили к вам — благо опыта войны в лесу у меня предостаточно. Это первая причина, почему я помогаю вам.

— А какая вторая причина? — спросила Галина.

— А вторая — то, что в 1804 французы пригнали на Гаити не только поляков, но и украинцев, с Волыни и Галичины. Тем-то совсем не за что там драться — им «свободная Польша», была и даром не нужна. Поэтому они оказались первыми среди польских дезертиров, перешедших на сторону повстанцев. От них ведет род моя мать — так что я пусть черная, но я и немка и украинка! А Матерь Божья из Ченстоховы не только польская, но и ваша святая — до Ясногорского монастыря она хранилась в Белзе, исконном городе Украины-Руси. Так что я сражаюсь за вашу и нашу свободу, за наших и ваших богов.

Она взяла за руку ошеломленную от всего услышанного Галину и подвела к иконе.

— Хочешь помолиться ей, — прошептала Челита, — так как молятся лоа на моей родине?

Галина машинально кивнула, словно зачарованная, не сводившая глаз с иконы. Пронзительные глаза Матери и Сына, казалось, прожигали ее насквозь, завораживая непроглядной чернотой, в которой мерцали красные искорки.

— Протяни руку, — сказала Челита и Галина машинально подчинилась. В руке мулатки появился острый нож и она сделала глубокий надрез на пальце девушки. Та даже не дернулась от боли, заворожено глядя как кровь капает в шипящее пламя свечей.

— Теперь она будет слышать тебя, — вновь послышался у нее над ухом голос и Галина обернувшись, увидела странную улыбку мулатки, — Эрзули Дантор милостива к женщинам на войне, защищает женщин от мужской несправедливости, помогает женщинам, что мучаются родами и благоволит женщинам, что любят других женщин.

Челита улыбнулась — соблазнительной, порочной улыбкой, выглядевшей чуть ли не кощунством рядом с иконой окруженной горящими свечами. Глядя в глаза украинки, мулатка поднесла ее руку к своим губам и облизала окровавленные пальцы. Галина почувствовала как ее тело охватывает непонятная дрожь, ей было одновременно и мерзко и страшно и приятно. Челита выпустила руку славянки и вдруг, обхватив ее голову ладонями, привлекла к себе и порывисто поцеловала в губы. Галина застыла на месте, на миг лишившись дара речи, не в силах осмыслить происшедшее.

— Попробуй на вкус собственную кровь, — рассмеялась, отстранившись Челита и, обернувшись к алтарю, задула свечи, — а теперь пойдем. Я и вправду еще не ела, а впереди долгий путь, — закончила она, снимая икону и закутывая ее черной тканью.

Чота Ковальчука кружила по лесам Галичины: то смыкаясь с другими диверсионными группами и местными отрядами, то действуя в одиночку — сжигая дома пришлых партийцев и местных активистов, убивая милиционеров и чекистов, ведя агитацию среди населения. НКВД обрушивало репрессии на заподозренных в нелояльности украинцев — карательные операции, аресты, депортации целыми деревнями, расстрелы. В ответ многие деревенские хлопцы уходили в лес, чтобы примкнуть к оуновцам. Те сражались на два фронта — против Советов и польских повстанцев, воевавших одновременно против немцев, большевиков, украинцев, а на севере — еще и против литовцев. Все бывшие земли Всходних Крессов превратились в арену непрестанной кровавой резни, предварявшей неизбежную схватку двух тоталитарных режимов по обе стороны границы.

В борьбе за независимую Украину безжалостно выпалывалось все слабое, трусливое, ущербное. Сталь, закалявшаяся в крови «ляхов и москалей», или ломалась или затвердевала, становясь острым, как бритва, клинком. Так произошло с Галиной — с каждым днем в ее сердце оставалось все меньше места для колебаний, сомнений, жалости. «Украина понад усё» — девиз, прекрасный и страшный в своей бескомпромиссной жестокости, стал для нее смыслом жизни. Сожженная польская деревня, вырезанная семья местного председателя колхоза, чекист, освежеванный как свинья на бойне и подвешенный в лесу, так чтобы на него наткнулась поисковая группа — для Гали и других молодых националистов это стало единственно верным способом борьбы с врагом.

— Может, мы и будем гореть в Аду, — говорил Ковальчук, всякий раз крестясь над телами погибших, — но мы будем гореть в аду ради Украины.

И все понимали, что это возможная цена, которую приходится заплатить. Хотя, например, войну с безбожниками-коммунистами никто не считал грехом. В редкие минуты отдыха, возле костров на лесных полянах, повстанцы слушали жуткие истории о том, как живется украинцам в «советском раю». Особенно внимательно они внимали словам Дмитро — того самого, что вызывался помогать Челите. Он не был уроженцем Волыни или Галичины — вистун Дмитро Конашенко родился в кубанской станице, недалеко от Ейска. Его семья, как и множество иных испытали все прелести «самого справедливого в мире строя»: коллективизация, расказачивание, Голодомор. Неведомо как Коношенко добрался до советско-польской границы, вплавь преодолев Збруч под пулями пограничников. Почти сразу истощавшего, оборванного перебежчика, без документов, арестовала дефензива, предъявив обвинение в шпионаже. Сбежав из-под стражи, Коношенко скрывался в небольших городах Галичины, батрача у местных хозяев. Все, что случилось с ним на родине, сделало Коношенко угрюмым и неразговорчивым, каждое слово давалось ему с трудом, словно что-то навеки сдавило казаку горло стальными тисками. Из-за этого многие считали его повредившимся в уме, да так оно видно и было — что не помешало Дмитру с началом войны оказаться среди тех, кто спешно вооружался тем, что удалось раздобыть на польских военных складах. А потом, когда в отряде Ковальчука появилась Челита, Дмитро был одним из первых на кого мулатка обратила внимание. Через несколько дней после знакомства она уговорила кубанца пойти с ней лес на целую ночь — и почти немой, косноязычный боец, к удивлению многих согласился. Что было в том лесу — бог весть, да только Дмитро после этого пошел на поправку. Теперь вистун, словно сняв с себя обет молчания, в редкие минуты отдыха, рассказывал молодым галичанам, что он пережил в кубанских степях и плавнях.

— Актив наш комсомольский, — рассказывал Коношенко, — хитрые бестии были. Сначала сами советовали укрывать зерно, затем выслеживали, заявляли и указывали, где что припрятано. Сельсовет распустили, село окружили кавалерией — ни зайти, ни выйти, а внутри на углах пехотинцы: кто вышел на улицу по темноте — тут же стреляют. Все магазины закрыли, из них все вывезли. Для политотдела, правда, был особый магазин, там они получали сахар, вино, крупы, колбасу. Три раза на день их кормили в столовой с белым хлебушком… Люди приходили к столовой, тут же падали, умирали… Сестра моя так погибла, матка. Покойников сбрасывали в ямы, что сами и вырыли на окраине станицы. И живых туда сбрасывали: говорили иные, что мимо идут, а из-под земли стон идет и сам земля, шевелится, будто кто вылезти хочет. Кошек и собак поели, а там и за людей принялись: резуны детей ловили и в горшках солили, мелкими кусочками, потом жрали… Братишка младший — вышел как-то на улицу под вечер, да так и сгинул.

Запредельной, замогильной жутью веяло от этих историй — тем более страшных от того, что рассказывал их Коношенко спокойным, только чуть хрипловатым голосом. Еще и тридцати ему не исполнилось, но в рыжих волосах уже обильно проступала седина. Самые кровавые расправы, после которых даже Ковальчук и иные «бывалые», порой не спали несколько ночей, Коношенко проводил с легкой улыбкой на потрескавшихся губах. Дмитро не боялся Ада — он уже видел его на земле.

А еще Дмитро любил петь — когда жуткие истории становились уже и вовсе невмоготу и даже старшие просили прекратить — он замолкал, чтобы после краткого молчания затянуть «Червону калину». Часто ему подпевала Галя, слывшая у себя в селе одной из лучших певуний. И остальная чота молчала, завороженная красивым дуэтом.

Даже на войне есть время для иных чувств, кроме ненависти к поверженному врагу. Впрочем, именно эта ненависть и сблизила Дмитра и Галю во время кратких дней отдыха в генерал-губернаторстве. Слово за слово, осторожное соприкосновение рук, романтичные песни под гитару темной ночью, торопливые поцелуи в уединенных местах. Лишения и совместная борьба укрепили эти отношения и никто не удивился, когда закончилось все это в церкви Белза, где молодых обвенчал местный священник — незадолго до женитьбы Дмитро перешел в униатство.

На свадьбе Дмитра и Гали гуляла вся боевка, — Ковальчук зачитал молодым поздравление от Степана Бандеры — за этот год молодые зарекомендовали себя столь отчаянными бойцами, что их заметили и в Центральном Проводе. Присутствовала на свадьбе и Челита — стараясь держаться в стороне, она все же привлекала всеобщее внимание экзотической внешностью. Она же подарила молодоженам икону, которую те, в свою очередь, отдали в часовню Святого Валентина.

— Это правильно, — сказала «Мавка» Гале уже после свадьбы, — пусть Черная Мадонна хранится в городе, откуда ее вывезли.

— Тогда бы ее лучше отвезти в Стамбул, — улыбнулась девушка. За это время она сильно сблизилась с мулаткой. Галя не могла объяснить, как это произошло — раньше Челита вызывала у нее неприязнь вперемешку со страхом — своей темной кожей, жестокостью, отталкивающей даже на фоне всей этой войны, жуткими верованиями, кощунственно смешанными с почитанием Богородицы. Однако со временем это прошло — не так уж легко испытывать искреннюю неприязнь к человеку, прикрывающему тебе спину. Тем более, что Челита, будучи такой же «жинкой на войне», как и Галина, намного превосходила ее боевым опытом — которым охотно делилась с украинкой.

— Стамбул? — приподняла бровь мулатка, — а, в смысле, что икона сюда из Византии попала?

— Ты и это знаешь? — удивилась Галина.

— Я о ней уже много чего знаю, — усмехнулась Челита, — была возможность в Берлине. Нет, откуда она сюда попала уже не суть важно. Важно, что с ней стало здесь.

— И что же? — с интересом спросила девушка.

— Да примерно то же, что и у нас на Гаити, — пожала плечами мулатка, — когда испанцы с французами начали крестить черных рабов, те просто переименовали своих богов в христианских святых. Сейчас от них только имена и остались, а порой и тех нет — не времена Эспаньолы, слава Дамбалле, можно не притворяться.

— Дикари, — пренебрежительно сказала Галина и тут же осеклась.

— Может и так, — улыбнулась Челита, — но ведь так и у вас было. Сколько языческих богов Европы почитались под видом католических или православных святых? Под видом Черной Мадонны вчерашние язычники поклонялись Кибеле и Исиде. А тут, у вас — кто мог войти в эту икону? Говорят, что Белз был основан еще до крещения — каких богов поминали, кому приносили жертвы, призывая оградить город от невзгод?

— Что-то ты не то говоришь, — упрямо помотала головой Галя, — это ведь Матерь Божья.

— Я правду говорю, — пожала плечами Челита. — У нас есть еще одна богиня, которую принесли черным ирландские рабы, купленные французами у англичан — Маман Бриджит, супруга Барона Самеди, хозяйка смерти. Ирландцы почитали ее как святую Бригитту, но ведь раньше она носила иное имя — Бригид, Неугасимое Пламя, Пламя в Вечности. А ведь Ясная Гора, где появилась Божья матерь Ченстоховская — тоже была раньше языческим капищем. И я говорила с монахами — говорят, что икона дала знак тем, кто ее вез с Руси в Польшу, чтобы ее поставили именно там. Уж не знаю, пришло ли здешнее божество на Гаити, подменив собой Эрзули Дантор или во Тьме Внешней нет наций, рас и границ и Черная Мать предстает своим почитателям единая во множестве лиц.

Галина помотала головой, словно стараясь выкинуть из нее все сказанное мулаткой — настолько дикими, кощунственным было все ею услышанное, идя вразрез со всем, чему ее учили с самого детства о боге и религии.

— Пожалуйста, не говори мне больше такого, — жалобно сказала она, — прошу…

— Как скажешь, — раздосадовано произнесла Челита, — но рано или поздно мы вернемся к этому разговору.

— Не надо, — помотала головой Галина.

Меж тем, осень все больше вступала в свои права — желтели и опадали листья, начались холода, делавшие лес уже не столь надежным укрытием как раньше. И все же чоты и курени ОУН нет-нет, да и уходили в очередной отчаянный рейд на советскую территорию. Одной из опорных баз для диверсантов стал Белз — последний клочок несоветской Украины, чуть ли не единственный украинский город, который повстанцы могли с оговорками, но называть «своим».

Галина перестала уходить с четой — месяцы супружеской жизни не прошли бесплодно и в один из дней девушка поняла, что внутри нее зарождается новая жизнь. Внешне это пока не сильно отражалось на остававшейся стройной, как тростинка девушке, но все же Дмитро категорически запретил Галине отправляться в рейды. Все свободное время он теперь проводил с супругой, осваиваясь в непривычной роли будущего отца. Часто к Галине приходила и Челита — мулатка оказалась мастерицей на изготовление целебных травяных настоев, учила украинку готовить те блюда карибской кухни, для каких тут нашлись продукты. Порой вечерами гаитянка сидя у изголовья кровати засыпающей Галины рассказывала ей старые негритянские сказки — одновременно забавные и страшные, обыденные и сверхъестественные. Рассказы Челиты уже не казались украинке кощунством и безумием, — напротив, Галина все чаще ловила себя на том, что ей нравятся заокеанские легенды о строгой, но справедливой богине, помогающей к тому же роженицам. Вместе с Челитой Галина посещала церковь Святого Валентина. И все чаще повторяла она, склонив голову у Черной Иконы слова странной молитвы.

Когда же Дмитро и Челита уходили в рейд, Галине оставалось только сидеть дома и ждать. Ждать и надеяться на возвращение мужа из очередного опасного рейда, ждать, когда забьется, зарвется из нее новая жизнь и надеется, что ее ребенок увидит то, за что так отчаянно боролась мать — соборную и независимую Украинскую Державу. Этой мечтой жила и сама Галина и ее муж и все их соратники по борьбе, хотя с каждым днем надежда становилась все эфемерней. Все реже давал добро Абвер на вылазки, порой прямо запрещая дальнейшую борьбу, все туже стягивалась большевистская удавка на горле Галичины, удушая любое сопротивление. Мир стремительно менялся, на трех континентах полыхала война, затягивая в кровавый водоворот все новые страны и народы. И все чаще доносились тревожные слухи — что два усатых диктатора почти договорились о совместном походе против общего врага. В новом, противоестественном диктаторском союзе не будет места ни независимой Украине, ни тем, кто за нее боролся.

Это случилось на исходе октября — когда желто-красные листья опадали в лесу и из-за густых лесов налетали студеные ветры, несущие первое дыхание зимы. И сквозь шорох падающих листьев, завывание ветра, шум осеннего дождя меж небольших городков, сел и хуторов шел слух, что в скором времени сюда прибудет сам Провыднык, дабы вдохнуть надежду в упавших духом бойцов.

Но были и иные уши, до которых доходил этот слух, были и иные уста отдававшие приказы — десятки и сотни карателей готовились нанести сокрушительный удар по непримиримому и упорному врагу.

В то страшное утро ничто не предвещало беду. Поднявшись с кровати, Галина привычно помолилась, после чего принялась хлопотать на кухне. Дмитро, с тех пор как прекратились рейды через границу, подался в пограничники, выходя вместе с другими хлопцами патрулировать границу — немцы, на отдельных участках привлекали украинских националистов для пограничной службы. Дмитро должен вернуться со смены утром и супруга готовила ему поесть, зная, что муж вернется голодный и уставший.

Уже шкворчала на сковороде аппетитная яичница с салом, когда на улице вдруг послышался какой-то шум и громкие крики. А потом раздались звуки от которых у Галины тревожно екнуло и застучало сердце: сначала прогремел взрыв — один, второй, третий, после чего последовала ожесточенная пальба одновременно из винтовки и пулемета. Внизу живота тревожно заныло — она явственно почувствовала, как в ней встревожено зашевелился, забился плод, словно испуг матери передался и ему.

— Спокийно, спокийно сынку, — бормотала девушка, снимая со стены двустволку Дмитра.

Пальба к тому времени уже раздавалась совсем рядом — будто прямо под окном. На крыльце послышался громкий топот и дверь резко распахнулась. В последний миг сдержала Галина палец на курке — перед ней стоял Дмитро. Через лицо его тянулся свежий шрам, фуражку он где-то потерял и рыжие волосы покрывал толстый слой пыли.

— Уходить надо, Галю, — будто выплюнул он слова, — москали в Белзе!

— Как? — Галина невольно положила руки на живот, словно прикрывая вновь забеспокоившегося ребенка, — откуда?

— Оттуда, — зло сказал Дмитро, — целый полк границу перешел, не меньше. Польскую форму одели, но я по речи их быстро признал. Уходить надо, пока не поздно.

Одной рукой придерживая живот, а второй держа берданку, Галина вместе с мужем сбежала по ступенькам. Рядом за домами уже слышалась пальба и разрывы гранат. Дмитро торопливо объяснил, что им надо идти в городскую ратушу — сейчас все бойцы собирались там, рассчитывая продержаться до подхода немцев… Но не успели Дмитро с Галиной пробежать по улице и ста шагов, как из-за угла вдруг вывалилось восемь солдат в польских конфедератках. Дмитро вскинул винтовку, выстрелил — один из врагов со стоном осел у кирпичной стены, но тут же несколько пуль пробило шинель повстанца. Не выпуская из рук винтовки, он медленно завалился на землю.

— Нет, — прошептала Галина, с ужасом глядя, как жизнь стремительно покидает невидящие глаза, — нет, не уходи.

Берданка выпала у нее из рук, когда она широко распахнутыми глазами смотрела на мертвого мужа. О красноармейцах она вспомнила, когда они подошли совсем рядом.

— Что, кончилась бандеровка? — послышался рядом с ней злой голос, — хахаля жалко? Сука, а он наших сколько порешил?

Сильный удар сбил ее с ног, ее принялись бить ногами, с мерзкой руганью. Галина молча извивалась на земле, в слепом материнском инстинкте пытаясь прикрыть отяжелевшее чрево. То, что девушка была беременной красноармейцы заметили быстро, но избиения не остановило — напротив несколько следующих ударов пришлись прицельно в живот.

— Хрен тебе, а не твой ублюдок — прорычал один из солдат — здоровенный бугай, с широкими, изрытым оспинами лицом, — чтобы новых живорезов нарожала?

— Пусть лучше от большевика понесет, — раздался глумливый смех, — покажи ей, Егор!

— Сейчас, — красноармеец осклабился, показав гнилые зубы, — щас все будет, — повторил он, расстегивая пряжку ремня. Галина не успела опомниться как сверху на нее навалилось пахнущее порохом и потом мужское тело.

— Только быстрее, товарищ сержант, — послышался сзади голос, — всем охота.

— Не торопи, — рявкнул Егор, наваливаясь сверху на Галину. Из распахнутого щербатого рта пахнуло кислой отрыжкой и девушка непроизвольно мотнула головой.

— Ты харю-то не вороти, — заржал насильник, — курва кулацкая, думала, поможет немчура твоя? Хрен тебе в глотку, а не Украина!

Девушка плакала от боли и стыда, когда Егор, раздвинув ей ноги и, подтянув к себе, грубо вошел в нее. У него давно не было женщины, поэтому он и впрямь не задержался, с протяжным рыком разрядившись внутрь девушки.

— А ты ничего бабенка, — он ущипнул Галину за сосок, — ладная. Ну, кто следующий?

Он встал, застегиваясь и пропуская следующего насильника. Но его лица Галина уже не успела разглядеть — сверху раздался выстрел и голова насильника раскололась, разбрызгивая мозги по стене. Послышалась беспорядочная пальба и крики, вслед за ними — злобный вой и рычание. Нечто черное, гибкое метнулось с крыши, врываясь меж перепуганных солдат. Галина успела рассмотреть косматую черную шерсть, горящие злобой желтые глаза и острые клыки огромной твари. Она все время менялась, походя то на огромную кошку, то на черную собаку или волка, но порой лапы ее становились почти неотличимыми от человеческих рук, а сквозь оскаленную морду проступали искаженные черты человеческого лица. Пули, казалось, не причиняли твари никакого вреда — впрочем, возможно, потому, что красноармейцы мазали со страху. Через считанные минуты на земле валялись изуродованные куски плоти, в которых не сразу можно было признать части человеческих тел. А черное чудовище подходило к Галине, распахнутыми от ужаса смотревшей, как жуткая тварь неуловимо быстро меняет свой облик.

— Ну-ну, успокойся, — обнаженная Челита присела рядом с мелко дрожавшей Галей и ласково погладила ее по голове, — все уже кончилось. Пойдем, тут нельзя оставаться.

Галина посмотрела на нее сверху вниз, ее губы шевельнулись, пытаясь что-то сказать, но тут сильный спазм вынудил ее свернуться клубком, схватившись за живот. Перед глазами все поплыло, по телу прокатилась волна дикой боли, ставшей особенно невыносимой внизу живота. Обезумевшая от боли и страха — не сколько за себя, сколько за ребенка — Галина смутно чувствовала, как ее поднимают на ноги, поддерживают сильные не то руки, не то лапы. Она понимала, что ее несут, но как и куда — об этом она не могла думать. Вокруг нее все смазалось, очертания домов и предметов расплывались, словно поздним вечером, растворяясь в потемках. Густая, вязкая, будто смола тьма, текла рядом, обволакивая, убаюкивая и увлекая могучим потоком куда-то вдаль.

Она не могла сказать, сколько прошло времени, прежде чем она, словно вынырнув из глубокого омута, смогла осмотреться по сторонам. Она стояла возле берега небольшой речки — в разорванной белой рубах и босая, стоя по щиколотку в холодной воде. Перед ней простиралось небольшое старое кладбище с покосившимися деревянными и каменными крестами. Меж могил возвышалась небольшая часовня, которую Галина тут же признала.

— Нам туда, — сказала стоявшая рядом мулатка, — быстрее.

Словно в подтверждение ее слов совсем рядом застрочил пулемет, послышались крики, ответная пальба и громкий топот. В этот же момент Галину вновь накрыл спазм, она скрючилась от боли, выхаркивая кровавые сгустки. Совсем рядом послышался взрыв и в ответ что-то, казалось, взорвалось в голове у девушки, закутывая ее тьмой.

Следующий раз она очнулась уже внутри часовни, лежа на пронизывающем холодом полу, совершенно голая. Все вокруг представляло собой, казалось, сочетание двух красок — красной и черной. Черной была ткань, постеленная под Галиной на каменном полу. Черной была земля, небольшими кучками рассыпанная рядом с ней — девушка откуда-то знала, что эта земля взята с разрытой могилы. Черным были свечи во множестве стоявшие у стен, покрывая их черной копотью. Черной была Мадонна с младенцем, взиравшая на нее иконы на алтаре. Черными были всколоченные перья трех петухов лежавшими там же на алтаре. Но красной была кровь стекавшая из обрубков птичьих шей на пол и скапливаясь меж расставленных бедер Галины, где становилось уже невыносимым биение новой жизни рвавшейся наружу из ее окровавленного лона.

— Красное и черное — кровь пролитая на могильную землю, дабы из смерти возродилась жизнь. Цвета жизни, цвета смерти, ярости, борьбы, надежды и отчаяния.

Челита выступает из мрака, словно черный призрак. На обнаженной коже белой краской повторяется рисунок скелета — ребра, позвонки, бедренные кости, череп. Под левой грудью — рисунок сердца пронзенного кинжалом. Острый кинжал и в руке мулатки, с которым она подходит к корчащейся от невыносимой боли Галине.

— Красная кровь черной жертвы, — мерно продолжала она, — кровь и почва, фундамент, на котором воздвигаются империи. Красно-черный — цвета Гуеде. Слышишь — Маман Бриджит собирает жатву?

Снаружи не утихают крики и стрельба, стены часовни содрогаются от разрывов гранат, так что с крыши сыпется известка. Но Галина уже не обращает внимания на это — она чувствует себя так будто в ней лежит огромный камень. Черная девушка с лицом-черепом садится рядом и с легкой улыбкой на полных губах, поднимает с пола кучку земли, посыпая обнаженное тело. Лезвие кинжала вдавливается в белую кожу и вдоль ребер течет струйка алой крови, орошающей землю с могилы.

— Черное и красное, — бормочет она, — смерть и борьба!

Кинжал покрывает кожу замысловатыми узорами, особенно уделяя внимание тем местам, где набухли синяки и кровоподтеки от избиений насильников. Но — странное дело, — чем больше порезов покрывает тело Галины, тем слабее становится жуткая боль.

— Семь ран, семь ударов кинжалом, — нараспев говорит Челита, — семь негодяев принесенных в жертву. Именем Дантор, я призываю тебя джаб — из тела выйди, боль, хворь, смерть с собой забери, врагам отдай. Тело это не для тебя, не для червей могильных, не для Хозяина Кладбища. Эрзули Дантор, Черная Госпожа, взываю к тебе…

Пули ударяли о стены и дверь часовни, но ни Галина, ни Чалита уже не обращали на это внимания. Чалита, закатив глаза и оскалив зубы продолжала выкрикивать заклинания и страшные тени плясали на стенах в мерцающем пламени свечей и все вокруг было словно наполнено предчувствием Иного. Древний языческий праздник мертвых, что праздновали в этих краях еще белобородые друиды кельтов, давших название и городу и народу Галины. Кровавые их обряды унаследовали готы, приносившие жертвы безжалостной богине Нерте. Вслед за ними в святилищах над Збручем кровавую тризну справляли славяне, чтившие Богиню Зимы, Смерти и Вечного Мрака. После крещения, скрывшись под именами христианских святых, иные божества Старой Европы проникли и за океан, чтобы влиться в пантеон темного культа, затерявшись меж богов кровавой Дагомеи и темными духами индейских каннибалов. Там же древний языческий праздник пережил второе рождение став днем Барона Самеди. И в этот же день ныне, руками мамбо с объятого войной Гаити, древние боги вновь торили путь в свою исконную вотчину.

Снаружи ударили четыре выстрелы, послышался предсмертный крик и в этот же момент в теле Галины напряглась каждая мышца, натянутые как страну сухожилия казалось вот-вот порвутся, когда внезапно она почувствовала страшное облегчение и тут же стены часовни огласил первый крик младенца. Челита, принявшая на руки младенца, вложила его в руки матери и девушка подняла залитое слезами лицо к икону. И тут же слова благодарственной молитвы застыли на ее губах.

Шрамы на лице Черной Мадонны превратились в свежие раны, мироточащие алой кровью. На губах Эрзули-Богоматери змеилась торжествующая улыбка, глаза светились желтым огнем, как у кошки. На глазах у пораженной Галины младенец на ее руках повернул голову и она чуть не закричала, увидев у него вместо лица ухмыляющийся череп одетый в черный цилиндр.

Одна из украинских чот попала в окружение рядом с часовней Святого Валентина. Войти в саму часовню бандеровцы не успели — красные подошли слишком близко, стреляя почти в упор. Ожесточенный бой средь могил превратился в кровавую бойню — и хотя Советы тоже понесли потери, чета была уничтожена полностью. Старинное кладбище представляло жуткую картину — поваленные кресты, провалившиеся могилы, в которых прах давно умерших жителей смешался с плотью и кровью только что убитых.

— Пусть кто-нибудь проверит часовню, — мотнул головой командир с погонами польского лейтенанта, — может там есть кто?

Двое солдат кинулись выполнять приказ, но не успели сделать и пары шагов, когда дверь отворилась. Оторопевшие красноармейцы уставились на выходившую из дверей девушку в белой рубахе. Длинные темные волосы свешивались на лицои обнажившуюся грудь, к которой припал испачканный кровью младенец.

Первым опомнился командир — его лицо из растерянного стало жестко-злым, он начал медленно поднимать винтовку.

— Щенком разжалобить хочешь, тварь?! — сплюнул он, — так сдохнешь с ним!

Он целил в голову, но то ли рука дрогнула, то ли еще что-то — но пуля ударила в плечо девушки. Фонтанчик крови выплеснулся наружу, кормящая мать покачнулась и подняла голову, взглянув прямо на переодетого чекиста.

Лицо вышедшей из часовни было иссиня-черным, левую щеку покрывал ряд уродливых шрамов, сочащихся кровью и гноем. Вместо глаз — черные дыры, в которых клубится кромешная тьма. Демоническая женщина медленно улыбнулась, обнажив черные зубы и чекист почувствовал, как его шаровары вдруг стали мокрыми и теплыми. Ребенок оторвался от груди и поднял голову, сверкнув ярко-желтыми глазами. Истошный плач вырвался из распахнутого младенческого ротика с острыми как игры зубами.

Один из бойцов предостерегающе вскрикнул и чекист, нашел в себе силы, на миг обернуться и увидеть, как одна за другой могилы на кладбище оседают и проваливаются, выбрасывая клубы черного дыма. Мерзкий могильный смрад разнесся над землей, воздух вокруг наполнился стонами, проклятиями, откуда-то раздался заунывный вой. Женщина на ступенях часовни запрокинула голову и из распахнутого рта вырвался раскатистый смех, слившийся с плачем ребенка. Советский каратель вскинул винтовку, но сделать второго выстрела не успел — черная мгла окутала его с головой и он еще успел издать короткий крик, прежде чем осесть на землю смердящей грудой разложившейся плоти.

Жители Белза так и не смогли объяснить, что произошло в тот страшный день, начавшийся вторжением из-за границы, а закончившийся какой-то невообразимой жутью. Известно лишь, что боевки украинских националистов удержались в городской ратуше, после того как штурм вдруг резко пошел на спад, а потом и вовсе прекратился. И никто не мог объяснить, как погибли вооруженные головорезы, заполонившие город — в польской форме и с польскими документами, но, по единодушным показаниям всех свидетелей — отдававшие приказы и ругавшиеся исключительно на русском. А о том, что творилось дальше местные жители, наглухо запершиеся в домах и молившиеся у домашних икон, не хотели говорить вовсе. Словно ожили самые древние и страшные легенды старой Руси, когда по улицам городов шелестя крыльями, цокая копытами, скрежеща зубами, смеясь, плача и богохульствуя, бродили жуткие бесформенные тени. Но издаваемые ими звуки не могли заглушить предсмертные крики и отчаянные, сбивчивые молитвы — перед лицом страшной, сверхъестественной угрозы недавние безбожники вспомнили о вере предков.

Впрочем, это им тоже не помогло.

— Поздравляю Челита, — худощавый блондин с длинным хищным носом, распахнул большую папку, — признаюсь честно, не ожидал, что ты так хорошо сработаешь. Все-таки раньше тебе приходилось действовать в совсем других условиях.

— Я старалась, — слабо улыбнулась сидевшая напротив мулатка, — не хотелось провалить свое первое задание в Европе.

— Ха, — сидевший напротив мужчина рассмеялся высоким, неприятным смехом, — ну у тебя получилось. Провокация удалась на славу — большевики и впрямь поверили, что Бандера приедет на два дня раньше, чем планировалось на самом деле. Мы смогли вынудить их раскрыться в этом налете — да еще и так откровенно. Теперь мы точно знаем, где у нас дыры на границе, полностью ликвидирована большевистская агентура.

— А что говорят в России? — поинтересовалась Челита.

— Там все отрицают, — усмехнулся немец, — говорят, что поляки. Мы пока сделали вид, что поверили, хотя свидетельств, что это были большевики — более чем достаточно…

— Честно говоря, мне до сих пор не вериться вот в это, — нацист достал из папки лист и положил его отдельно, — я знаю, что у тебя на родине верят в это мумбо-юмбо, но тут Европа, а не Гаити, — в голосе немца мелькнули нотки пренебрежения. — С другой стороны в этой истории много странного — что я, как профессионал, не могу не брать во внимание.

— Мне нечего добавить к уже сказанному, — пожала плечами Челита, — но я говорю правду.

— Правда, — немец снова рассмеялся, — недешевая вещь в наше время. Если это так, то твои наработки могут принести немалую пользу Рейху — при должном контроле, разумеется.

На лице Челиты не дрогнул ни один мускул, но внутри она рассмеялась этой самоуверенности. То, что вызвало она в лесном пограничье, нашло новую обитель — и даже шаманка не была готова сказать, во что оно может превратиться, когда наберет силу. Мулатка сильно сомневалась, что немцы смогут удержать ЭТО в узде.

— Впрочем, наверное, в Европе такие вещи и впрямь ни к чему, — немец захлопнул папку и встал из-за стола, — зачем давать лишние козыри вражеской пропаганде. Есть иные места, где все это будет более уместным.

Челита вопросительно посмотрела на немца.

— Африка, — улыбнулся тот, — фюрер договорился с Пэтэном о возвращении бывших германских колоний на Черном Континенте. В том числе и Протектората Дагомея — тебя же многое связывает с этой страной, верно?

— Не так уж многое, — слабо улыбнулась Челита, — разве что то, что один померанский барон, в свое время, делая карьеру в Германской Западной Африке, завязал интрижку с дагомейской принцессой. Позже от этой связи родился сын. Барон не признал его официально, но дал ему хорошее образование, позволившее бастарду устроится на работу в германское консульство на Гаити.

— Самое место, — кивнул немец, — мулатам не место в Европе. И без того хватает «рейнландских бастардов».

Челита скрипнула зубами от такого неприкрытого хамства, но смолчала.

— В Дагомее нужны новые кадры, — продолжал немец, — и тебе там найдется занятие.

Челита, прищурившись, смотрела как немец меряет шагами кабинет — высокий, атлетично сложенный, с удлиненным «арийским» черепом. Идеально «нордическую» мужественность портили лишь чрезмерно широкие бедра. В сочетании с длинными, по-паучьи тонкими руками, эта неприятная в мужчинах женоподобность делала собеседника мулатки ещё более зловещим. Бесчувственная, расчетливая, рафинировано-бесчеловечная Тварь, заставляющая вспомнить о Пауке Ананси или Женщине-Пауке, ритуальные песни о которой пришли в вуду из темных культов таино.

— Разве в Дагомее мы не воюем с англичанами? — спросила девушка.

— Я выдам вам гостайну, — немец встал у нее за спиной и Челита чуть не вздрогнула почувствовав на плечах тонкие сильные пальцы, — хотя таковой она останется недолго. В общем, фюрер уже зондирует почву на предмет перемирия с Англией — и, похоже, эта идея находит все больше сторонников в Лондоне. А когда будет заключен мир… — он оборвал себя на полуслове, но Чалита все поняла и так. Закончив эту войну, Гитлер сразу же начнет новую — с совсем иным врагом.

— Так что у твоих друзей на Востоке, скоро будет много поводов для радости, — словно прочел ее мысли немец, — им, наконец, представится возможность показать — как далеко они готовы пойти ради достижения своей цели.

— За это можете не беспокоится, обергруппенфюрер — позволила себе улыбнуться Челита, — поверьте, вы и сами не представляете насколько далеко они готовы идти.

Со скрытым злорадством она почувствовала, как испортилось настроение у эсэсовца. Он нехотя убрал руки и, сев обратно за стол, жестом дал понять, что разговор окончен.

— Красный зверь снова показал свой оскал! Он силен как никогда, отправляя свои орды на юг и восток, чтобы воплотить в жизнь захватнические планы, что из века в век лелеют московские владыки, под двуглавым орлом или красной звездой. И для всех них всегда будет страшной украинская революция.

Говоривший это был невысоким, худощавым человеком, с тонкими чертами лица и подвижными серыми глазами. Сотни молодых и не очень людей, набившихся в тесном помещении, внимали словам Провыдныка, стараясь не пропустить ни одного слова.

— Медведь думал, что с нами покончено, — продолжал Бандера, — что наш обескровленная, выморенная голодом земля навечно легла под его лапу с железными когтями. Но наш путь предначертан на небесах и не во власти безбожников изменить замысел Господа. В Белзе, старинном городе Королевства Руського, воскрес дух Даниила Галицкого, дух Хмельницкого и Петлюры, Сечевых Стрельцов и Холодного Яра. Здесь была обрублена хищная лапа и здесь же, даст Бог, будет выкован меч, которым медведю отрубят голову!

Он замолчал, переводя дух, пока все собравшиеся дружно аплодировали, выкрикивая «Слава Украине»! Дождавшись пока эмоции утихнут, Провыднык продолжил.

— И в смерти рождается жизнь, посрамив тем нечестивых. Среди нас смелая молодая женщина, чей муж отдал жизнь на алтарь национальной революции. Но уже родился мститель, который займет место отца. Галина, скажи этим людям, что у тебя на сердце.

Молодая женщина, закутанная в черное траурное одеяние, стала на трибуне рядом с Бандерой. Бледные тонкие пальцы крепко сжимали большую икону, на которой Черная Мадонна склонила голову к темнокожему младенцу.

— Провыднык сказал мудро, — чеканно-звонкие слова разнеслись по притихшему помещению, — неважно кто против нас, коль нам помогает Небо. В часовне, на грани жизни и смерти был дан знак и Царица Небесная, как и в старые времена оградила Белз от бесчинства орд с Востока. Ченстоховская Икона вернулась в свою обитель и она поведет нас дальше — к победе Свободной Украины!

Бледные ее щеки порозовели, тугая грудь под черным платьем тяжело вздымалась, глаза горели фанатичным блеском. Словно в экстазе Галина вскинула над головой икону и многим из крестившихся на нее бойцов показалось в тот миг, что лицо женщины и Черной Мадонны стали удивительно схожи.

— Все мы боремся, за то, чтобы Украина стала подобна нашему флагу, — произнес Бандера, — золотое поле пшеницы и мирное небо над ним. Но пока наша страна стонет под игом Совдепии, важны иные цвета — алой крови героев пролившейся в черную землю. Из нее произрастут всходы для новой, счастливой жизни. А пока такого не произошло — мы будем воевать и умирать под новым знаменем. Знаменем национальной революции!

Под новые аплодисменты и восторженные крики двое крепких хлопцев развернули за спиной оратора большой флаг. Торжественно-мрачно смотрелись на нем цвета древних духов тьмы и смерти, уже помогших «борцам за свободу» с далекого заокенского острова создать собственную империю Тьмы и Крови.