Человечек? Как интересно!

Человечка создать очень трудно. Мне удалось. Времени потребовалось много, но дело увенчалось успехом. Он получился ростом в пять дюймов. Крошечный, очень крошечный. И создание его, сотворение его представлялось мне тогда прекраснейшей идеей.

Ума не приложу, зачем же оно мне было нужно? В самом начале, когда впервые возникла идея создать этого чрезвычайно крошечного человечка, знаю, причина имелась самая превосходная — или, как минимум, имелся превосходный замысел. Но ей-богу, не могу вспомнить сейчас, в настоящий момент, — вспомнить, что это было. Слишком уж много воды утекло с того момента понимания.

Но я же знаю, причина имелась очень хорошая! Тогда.

Первыми его увидели мои коллеги по лаборатории Технологического имени Элеоноры Рузвельт. Они сочли, что это интересно.

— Как интересно! — произнёс кто-то. И мне подумалось, что это правильное отношение — отношение к человечку, который делает лишь одно: стоит, с удивлением и восхищением смотря вверх на столпившихся вокруг великанов.

Особых хлопот он не вызвал. Договориться о пошиве для него одежды оказалось несложно. Достаточно было пойти на курсы кройки и шитья к моей знакомой. К молодой женщине, очень симпатичной молодой женщине по имени Дженнифер Каффи. Наши попытки сблизиться ни к чему не привели — думаю, мы просто не сошлись характерами, — но приятельские отношения сохранились. На вопрос: не затруднит ли её подыскать человечку несколько нарядов? — она ответила:

— Ну, ему будет маловата одежда из гардероба, скажем, Кена, дружка Барби. К тому же кукольные наряды могут оказаться не в меру шикарными. Нужно шить — и я, само собой, быстренько соображу вам комплект-другой. Пусть не «от кутюр», но выглядеть он будет вполне прилично. А вы каких вещей-то вообще хотите?

— Лучше, наверное, костюмы. Вряд ли он будет активно двигаться или заниматься спортом... Точно, почему бы нам не остановиться просто на паре костюмов? Плюс красивые рубашки и, пожалуй, галстук или два.

И сделано всё это было просто замечательно. Он всегда выглядел щегольски одетым, изящным, дерзким, но внешне довольно серьёзным. Не с занудством, как у адвоката, который надувается от собственной важности, а со сдержанным достоинством. И верно, мой адвокат, Чарльз, сказал о нём:

— Есть у него этакая повседневная элегантность...

Обычно человечек просто стоял, сунув руку в карман брюк, — пиджак застёгнут, узел галстука плотно подтянут к воротничку — и с удовольствием озирал всё вокруг. Порой во время прогулок (мне хотелось пошире открыть перед ним мир) он наклонялся вперёд, выглядывал из кармана моего пиджака, ухватившись за край, чтобы не выскользнуть, и пищал странноватым тенором.

Он остался безымянным. Причину восстановить вряд ли сумею. Имя почему-то казалось излишним для того, кто так исключителен, — вот, допустим, вздумалось бы мне наречь его, к примеру, Чарльзом, по имени моего адвоката... Рано или поздно кто-нибудь окрестил бы человечка «Чарли» или даже «Чак», ведь имена обычно съёживаются в прозвища. Но любое его прозвище было бы несуразно-пошлым. Вы так не считаете?

Он разговаривает, конечно. Полностью сформировавшийся человечек. Прошло лишь несколько часов после создания, а он уже достиг беглости и совершенства речи. Получилось это у нас благодаря длительному (более двух часов) обращению к словарям, энциклопедиям, тезаурусам, этимологиям и прочим справочникам. Когда у него возникало затруднение, мы проговаривали слово вместе. Пользовались только бумажными книгами, обходились без экранов. Думаю, у него нет тяги ко всем этим электронным заменителям. Он признался однажды, что самое любимое его выражение — «vade mecum», так что я стараюсь оберегать человечка от компьютеров, телевизоров и разных портативных пакостей. Последнее — его слово, не моё.

Память у него прекрасная, особенно по части языков. Как пример — тот же «vade mecum», известное латинское обозначение маленького справочника, который всегда под рукой и при необходимости может быть сразу открыт. В буквальном смысле это значит «иди со мной». И вот, человечек выслушивает или читает справку, а после ошибок не допускает. Так что если уж он сказал «пакости», то более мягких обозначений не подразумевалось. (Признаюсь, время от времени, когда у меня прямо разум кипит от попыток вспомнить определённое слово, которое скрыто дымкой забвения, стоит лишь склонить голову, и мой карманный человечек превращается для меня в вадемекум. Функция соответствует форме).

Всюду, где мы появлялись, на нас обрушивалось:

— Человечек? Как интересно!

Что ж, ignorantia legis neminem excusat. Мне следовало бы лучше понимать человеческую натуру. Мне следовало бы знать, что и самый чудесный развлекательный центр непременно имеет котельную, в которой властвуют крысы, черви, личинки и мрак.

Меня пригласили вместе с созданным мной человечком на одно из воскресных интеллектуально-разговорных телешоу. Стоило бы отказаться, потому что влечения к масс-медиа у него нет, но меня заверили, что камеры будут обмотаны чёрной тканью, а мониторы повёрнуты от человечка в сторону. Ведь это, в сущности, просто очередная встреча замечательных личностей, которые стремятся постичь этическую структуру мироздания. Человечек питал слабость к подобным сборищам.

Это был отменный выход в свет.

Без досадных неприятностей.

Мы всех там поблагодарили и ушли, и никто — уж точно не я — ни о чём дурном не думал.

Понадобилось меньше двенадцати часов.

Мне следовало бы лучше понимать человеческую натуру. Но понимания у меня не было, а ignorantia legis neminem excusat, если, конечно, у человеческой натуры есть какие-либо законы. Крысы, черви, личинки и непостижимый мрак души. Великий философ Изабелла — это фамилия, не имя — однажды подметил: «Фурия в аду ничто в сравнении с посторонним». Не прошло и двенадцати часов, как острый укол в сердце доказал мне злободневность этого афоризма. И для меня, и для человечка.

Начало положила незнакомая мне женщина. Я не представляю, зачем ей это было нужно. Она не имела к нам никакого отношения. Возможно, она действительно такая сволочь, как утверждают все, кроме её раболепных зрителей. Зовут её Франко. Как-то там Франко. Она очень худая, словно ничего питательного ей удержать в себе не удаётся. А волосы у неё ярко-жёлтые. Непривлекательной не назовёшь, стандартам красоты соответствует, но есть что-то жестокое в чертах её лица, и улыбка её — улыбка хорька, а глаза обжигающе-холодны.

Она обозвала его чудовищем. И другими словами, часть из которых мне прежде слышать не доводилось: уродство, ошибка природы, гнусная насмешка над замыслом Божьим, омерзительное преступление противоестественной науки. Она сказала, как мне передали:

— От этой твари стошнило бы даже Иисуса!

Продолжили обозреватели. Ведущие новостных выпусков. И ручные камеры, и штативы, и объективы для дальней съёмки. Люди с нечёсаными волосами и щетиной на лицах, искавшие возможность оказать нам героическое сопротивление. Отвратительные газетёнки, которые выкладываются возле кассы в аптеках «Райт Эйд», рядом с колодами игральных карт и разными видами жевательной резинки. Мне случалось покупать там человечку средство для глаз.

Было много разговоров о Боге, всякие «естественно то» и «неестественно сё», что казалось мне по большей части крайне глупым. Но эта женщина, Франко, всё не унималась. Она мелькала повсюду, утверждая, что создание человечка было явным покушением безбожных атеистов и каких-то людей, которых она называла культурной элитой и «богачами-либералами», — попыткой извратить волю Божью и путь Господень. Меня признали «Доктором Франкенштейном», и люди с буйными шевелюрами и небритыми щеками принялись искать лазейки в лабораторию Технологического, желая увидеть связки проводов, гальванические катушки и генераторы Ван де Граафа. Но, конечно, подобного в нашей лаборатории не водится. Даже в яслях, где появился на свет человечек.

Становилось всё хуже и хуже.

В коридорах со мной никто не заговаривал. Из-за серьёзных опасений приходилось держать человечка во внутреннем кармане. Даже Дженнифер Каффи была напугана и настроена против нас с ним. Она потребовала вернуть его одежду. Мы так и сделали, разумеется, но думаю, человечек полностью прав, говоря, что её поведение «чересчур малодушно для той, что раньше была такой милой».

Приходили угрозы. Очень много угроз. Некоторые с забавными ошибками: «этово» вместо «этого» — и тому подобными. Один раз кто-то метнул в моё окно треснувшую стеклянную дверь старой телефонной будки. Человечек прятался, но вроде бы не особенно был напуган этим внезапным крахом некогда доброжелательного мира. Люди, которые не имели ни малейшего отношения ни ко мне, ни к моей работе, ни к человечку, люди, которым мы не причиняли ни обид, ни беспокойства, стали крикливыми, гневными и такими разгорячёнными, что от них, казалось, даже пар исходил. Если и было какое-либо подобие между моим человечком и родом людским, то теперь всякое сходство исчезло. В сравнении он смотрелся, по сути, богоподобно.

А потом мне сказали, что мы должны уйти.

— Куда? — было моим вопросом.

— Нас не волнует, — ответили мне и поджали губы.

Сдаваться не хотелось. Человечек создан мной — мне его и защищать. Есть такое понятие, как личная ответственность. Это свойство нашей духовности. Отвергнуть — значит превратиться в дикое животное. Нет уж. Не по мне.

И мы с моим человечком — который одевался теперь, в основном, в салфетки «Клинекс», но при этом заметно продвинулся в освоении урду, кечуа и вышивки — отправились на холмы. Пользуясь выражением студентов Технологического, нас «подхватило ветром».

Я умею водить, у меня есть машина. Пусть меня и обзывают старой песочницей, пусть ехидничают: не звоню ли я друзьям при помощи двух бумажных стаканчиков и вощёной нити? не мешает ли моя любовь к Хинастере и Стравинскому понимать «Блэк Саббат» и Канье Уэста? — пусть, но всё же я человек современный. Как и в плане личной ответственности за себя и свои поступки, я иду в ногу с веком. Я принимаю и отвергаю. И твёрдо верю, что ответственный индивид именно так и должен себя вести.

Поэтому у меня есть машина, вместо аспартама я в пищу употребляю нерафинированный сахар, штаны ношу не приспуская их, а машиной владею сугубо практичной. Модель и год несущественны для данного исследования. Главное — судьба человечка.

Мы бежали, «подхваченные ветром».

Но, как сказал Изабелла, «Фурия в аду ничто в сравнении с посторонним», и всюду, где мы появлялись, в скором времени моё лицо узнавал то упаковщик в гипермаркете «Уол-Март», то прикованный к прилавку невольник в закусочной «Тако Белл». И следующим, кто представал передо мной, была (как минимум) блондинка с шакальим лицом и микрофоном наперевес, либо юноша с непокорной гривой волос и таким лицом, словно утром к бритве даже не приближался, либо полицейский. Мы ничего плохого не сделали — ни я, ни мой добрый друг человечек, но нам так или иначе говорили то, что Алан Лэдд высказал, кажется, Ли Ван Клифу: «Постарайся, чтобы к заходу солнца, парень, тебя в этом городе не было».

Мы сунулись в Западную Виргинию. Неприятное место.

Оклахома. Край засушливый, но в нашем присутствии люди становились мокрыми от пота.

Даже умирающие города — Детройт, Кливленд, Лас-Вегас... нас не принял ни один из них. Ни на миг.

А потом стараниями жуткой блондинки Франко, которая, видно, не нашла лучшей возможности потратить своё время и злобу, был выдан ордер на наш арест. Федеральный ордер. Мы пытались жить незаметно, но оба нуждались в пище. А ведь ни один из нас — при всём уме, который развился в нём, и всей ловкости, которая развилась во мне — не был знатоком «пряток по глухим углам». И в мотеле «Супер 8», в Абердине, штат Южная Дакота, федералы припёрли нас к стенке.

Человечек c расслабленным видом стоял на бюваре, мы смотрели друг на друга, не стремясь что-либо скрыть. Он знал, я тоже. У меня было ощущение, что я в некоторой степени сам Господь. Мне удалось создать человечка, который никому не причинял зла и, в сущности, не заслуживал более серьёзного отношения, чем то самое «Человечек? Как интересно!»

Но у меня не имелось ни малейшего понимания законов человеческой натуры, и нам обоим было ясно, что вся ответственность — на мне. И в начале, и в период испытаний, и теперь, в финале.

Мои руки взяли телефонную книгу Абердина, Южная Дакота, подняли над головой, и за мгновение до того, как она обрушилась вниз со всей возможной жестокостью, человечек посмотрел на меня, спокойный, решительный, и произнёс:

— Мама.

Мои глаза не отрывались от него, но из-за слёз почти не видели. Он посмотрел вверх, на меня, с состраданием, с пониманием, и произнёс:

— Да, именно к этому всё и шло.

Затем, будучи Господом, он уничтожил мир, оставив только нас двоих. А сейчас, поскольку он божество сострадательное, он уничтожит и меня, ещё более мелкого человечка.