Бродяга в ночи

Он тихо вылез из постели, направился к стенному шкафу, взял пальто, шляпу и зонтик, оделся, не сводя глаз с лунной дорожки на полу и не глядя на стрелки часов, показывавших безбожный полуночный час. Обернулся и вышел из спальни, молча погрузился в недра спящего дома, словно в колодец. На нижней площадке беззвучной лестницы он задержался, затаив дыхание, затем направился к двери, протянул холодные пальцы, повернул ручку, отворил дверь и уже почти вышел за порог, как вслед ему раздался голос:

— Ральф!

Он вздрогнул.

Мягкий топот ног. И опять голос.

— Ральф! Ральф!

Дверь захлопнулась. Вспыхнул свет, который ослепил его своей резкостью. У него был такой вид, словно его окатили водой из ведра. Он задрожал. Увидел рядом с собой женщину. Она потянулась к нему и стала трясти за плечи.

— Ральф! Очнись! Всё в порядке! Ты никуда не ушёл, не вышел за дверь, Ральф, ну же!

И он впал в забытье.

На кухне в четыре утра, на фоне города, закутанного в чёрную тишь, белоснежная фарфоровая печь как бы бросала вызов ночи и сонному городу. Посреди этого молчания струя кофе издавала плеск крохотного, но сфокусированного водопада. Он осушил чашку, не обращая внимания на обжигающий кофе. Откинулся на спинку стула, потёр лицо. Взглянул на жену:

— Опять я за старое.

— Не волнуйся, теперь всё в порядке.

— А если бы ты не перехватила меня?..

— Главное, что мне удалось.

— Вдруг в следующий раз не получится, что тогда?

— У меня чуткий сон.

Она улыбнулась и погладила его руку.

— Никуда ты от меня не денешься. Жена-собственница. Про таких, как я, книги пишут.

Он покачал головой:

— Бедняжка. Я тебя перепугал.

— Я только боюсь, как бы ты не покалечился, не упал с лестницы, не ударился головой.

— Сомневаюсь. Странное ощущение: и бодрствую, и не бодрствую. И в сознании, и не в сознании. Мозг говорит телу, куда идти, и тело идёт, катая отключенную голову на плечах, как дитя. Мозг не способен дать приказ вернуться назад, подняться по ступеням, повесить шляпу, убрать зонт, лечь в постель. Невероятная тоска отчуждения, словно кто-то рулит машиной вместо тебя.

Она налила ему ещё кофе; её знобило.

— Есть какие-нибудь догадки на этот счёт? — спросила она.

— Ни малейшей. Как говорили в старину, мы не знаем, куда идём, но мы в пути. Почему? Почему я это делаю? Почему я встаю и ухожу? Я не перестаю задавать себе этот вопрос: ведь я два года живу с счастливом браке. Жена заботлива, дом добротный, работа приличная. Живи и радуйся! Так нет же, меня, дуралея, застают, когда я одной ногой переступил порог дома по дороге в никуда да ещё в шляпе! Ради чего?

— Может, в глубине души ты несчастен. Может, одна половина твоей души желает сбежать и не смеет себе в этом признаться?

— Сбежать? От тебя? Что за чушь! Я не таю в себе ничего подобного. Ты — прелесть! Тут должно быть что-то другое.

Она встала и подошла к буфету намазать ему бутерброд с клубничным желе и принесла ему.

— Есть только один способ это выяснить.

— Какой?

— Как-нибудь ночью ты опять соберёшься уходить в шляпе и пальто, с зонтом на случай дождя и с деньгами в кармане. И на этот раз я… дам тебе уйти.

— Шутишь?!

— А вот и нет.

— Не посмеешь!

— Я уже всё обдумала.

— Но ведь я могу вообще не вернуться!

— Это я тоже предусмотрела. Я собираюсь идти следом за тобой на каком-то расстоянии, чтобы ты не покалечился. Это длится так долго, и мы оба заинтригованы. Уже год, как это случается минимум раз в месяц. Так не может продолжаться. Мы оба хотим покончить с этим раз и навсегда.

— Я подумывал обратиться к психиатру, но мне ненавистна сама идея: потратить столько времени и денег на всю эту суету и возню! Мне претит одна мысль о том, что кто-то будет рыться в моих документах. Это только в крайнем случае.

— Ты начинаешь нервничать за несколько дней до этого. Я уже могу предсказать, когда случится очередной побег. Вчера вечером я знала, что это случится сегодня. Весь вечер из тебя нельзя было слова вытянуть. Ты рано лёг спать, плохо спал. Я, должно быть, задремала, когда услышала твои шаги внизу. В следующие дни ты бываешь очень подавлен, а потом всё проясняется, и целый месяц всё хорошо. Я могла бы составить график твоих взлётов и падений за целый год.

Он выглядел нервным и подавленным. Сидел с опущенной головой.

— Сожалею. Очень сожалею.

— Не о чем тут сожалеть. Просто запомни, может, в следующий раз я дам тебе уйти.

Он проводил её по тёмному предутреннему дому, они поднялись по лестнице, легли в постель и лежали усталые, рука об руку, погружаясь в сон.

— Да, — сказал он. — Может, так будет к лучшему. Наверное, так и надо.

Они уснули.

Он ощутил себя в движении: чувствовал, что дом остался позади, скрылся из виду, и его окружает необъятная белоснежная зима. Он каким-то образом очутился на воле, на мёрзнущей голове — шляпа. Никто его не окликнул. Снег в сугробах под его ступнями скрипел, хрустел и стонал. Он уходил всё дальше и дальше. В лунном свете барашки пара из его пыхтящих как паровоз ноздрей зачаровывали. Он шагал сквозь тёплый пар собственного производства. Он видел, как струи пара обтекают его, клубясь, словно облака в горах. Он втянул голову в плечи, чтобы подбородок ушёл под ворот пальто, втиснул руки в карманы, словно поглубже зарылся в нору, подальше от внешнего мира. Единственной реальностью оставалась нескончаемая лента зимы под ногами.

Он свернул один раз, другой. И услышал шум поезда посреди холмов, над белыми кружевными деревьями и великим ватным безмолвием зимы. Стальные колёса вывели его из дремотного молчания, ввели обратно и пропали.

Он обнаружил себя стоящим на станционной платформе. Внезапный горячий всплеск железа у его лица и тела расслабил его, словно он был грешником, низвергнутым в раскалённые докрасна пределы ада; ему обожгло лицо, а сердце превратилось в груди в нелепую головешку. Он вскинул руки:

— Нора! — завопил он.

Поезд ушёл без него. Он глазел на непонятный предмет, сжатый в руке. Он метался по платформе в полном сознании и беззвучно кричал. Поезд, раскачиваясь, исчез из виду в саже и грохоте. Из разверзнутой пасти серебряного колокола с отвислым языком разносился замогильный звон, и пар свистел как в каллиопе. А он бежал сломя голову домой. По бархатистой улице и спящему городу, в то время как луна уже садилась, сквозь круг изморози и тающего льда — к дому, куда он нацелил себя последним рывком и влетел в дверь, оказавшись в прихожей, откуда жена снова повела его на кухню.

— Нора, Нора! — восклицал он.

— Всё в порядке, — сказала она.

Он сорвал с себя пальто, швырнул на пол.

— Нет, не в порядке. Дважды! Дважды за ночь, чёрт меня побери!

— Я не слышала, как ты встал.

— Бедняжка.

— Я проснулась пять минут назад. Смотрю — тебя рядом нет и в доме пусто. Чуть с ума не сошла! Увидела твои следы на снегу. Я уже одевалась, чтобы пойти за тобой, как ты вернулся.

— Я пришёл в себя на станции, — сказал он. — Смотри. Что ты на это скажешь?

Он протянул ей тот самый ужасающий предмет. Она взяла его.

— Билет до Трентона, туда и обратно, — сказала она.

— Именно.

Она повернула его.

— Но почему в Трентон? Зачем? Есть идеи?

— Два билета, — сказала она билетёру в кассе с зарешёченным окошком. — Два билета в Скрантон.

— Туда и обратно? — спросил он.

Они с мужем стояли перед будкой билетной кассы. На востоке небо порозовело, воздух посвежел.

— В один конец, — сказала жена.