Большая операция

Глава 1 Вторжение

Далеко-далеко, на самом краю Галактики, там, где скопления звезд редки и царит почти абсолютная тьма, в пространстве зависло колоссальное сооружение – Главный госпиталь двенадцатого сектора. На его трехстах восьмидесяти четырех уровнях были воспроизведены условия обитания для всех разумных существ, известных Галактической Федерации: начиная с живущих на холодных метановых мирах, дышащих кислородом и хлором и кончая экзотическими созданиями, которые напрямую питаются жестким излучением.

Помимо пациентов, чье число и виды постоянно менялись, здесь находился медицинский и обслуживающий персонал, состоящий из представителей шестидесяти различных рас с шестьюдесятью разными привычками и взглядами на жизнь, телосложением и запахом.

Все, кто трудился в Госпитале, были людьми исключительно способными, самоотверженными и терпимыми по отношению ко всем без исключения разумным формам жизни – в противном случае они просто не смогли бы здесь работать.

Они гордились тем, что ни один случай не был для них слишком незначительным или слишком безнадежным, а их аппаратура и профессиональное мастерство оставались непревзойденными. Было бы немыслимо, если бы кого-то из врачей могли обвинить в том, что он чуть было не убил пациента по чистой неосторожности.

– Видимо, не так уж и немыслимо, – сухо заметил О'Мара, главный психолог Госпиталя. – Мне очень бы не хотелось так думать, а вы вообще этого не допускаете. Но, что гораздо хуже, Маннон сам убежден в собственной вине. И мне ничего не остается, как...

– Нет! – перебил Конвей, сильное волнение перехлестнуло обычно уважительное отношение к начальству. – Маннон один из лучших среди старшего персонала, вы же знаете! Он не стал бы... Я имею в виду, не тот он человек, чтобы... Он...

– Ваш хороший друг, – улыбнувшись, закончил за него О'Мара и, не дождавшись ответа, продолжил:

– Может быть, Маннон нравится мне и не в такой степени, как вам, но с профессиональной точки зрения я могу судить о нем гораздо более детально и гораздо объективней. Причем настолько, что еще пару дней назад я бы просто не поверил, что он способен на подобное. А теперь, черт побери, все это очень меня беспокоит...

Конвей его понимал. Как главный психолог, О'Мара отвечал не только за душевное здоровье всего персонала, столь разнообразного по типам и видам, но и за то, чтобы между ними не возникало никаких трений.

Даже при предельной терпимости и взаимном уважении, которые проявляли в своих взаимоотношениях сотрудники, бывали случаи, когда такие трения возникали. Порой ситуации, таившие в себе подобную опасность, возникали по неопытности или по недоразумению, а иногда у кого-нибудь мог проявиться ксенофобный синдром, который нарушал работоспособность, или душевное равновесие, или и то и другое одновременно. Один из врачей-землян, например, неосознанно боявшийся пауков, не мог заставить себя проявить по отношению к паукообразному пациенту-илленсанину ту объективность, которая необходима для нормального лечения. Задача О'Мары заключалась в том, чтобы обнаруживать и вовремя устранять подобные неприятности либо – если все другое не помогало – удалять потенциально опасного индивидуума, прежде чем трения перерастут в открытый конфликт. Борьба с нездоровым, ошибочным или нетерпимым отношением к иным существам была его обязанностью, и он исполнял ее с таким рвением, что – Конвей сам слышал – его сравнивали с древним Торквемадой. [Томас Торквемада (ок. 1420-1498) – в восьмидесятые годы ХV в. глава испанской инквизиции (великий инквизитор)] Теперь же было похоже, что этот образцовый психолог более чем встревожен. В психологии все происходящее имеет свои первопричины, и сейчас О'Мара, должно быть, размышлял, что упустил какой-то слабый, но важный сигнал – какое-то необычное слово, выражение, возможно, проявление настроения, которые вовремя предупредили бы его о том, что со старшим терапевтом Манноном происходит неладное.

Психолог откинулся назад и внимательно посмотрел на Конвея. Его серые глаза повидали так много, а аналитический ум был настолько острым, что, вместе взятое, это делало О'Мару почти телепатом.

– Несомненно, вы думаете, что я потерял хватку. Вы уверены, что проблема с Манноном в основном психологического толка, и то, что случилось, можно объяснить как-то иначе, чем халатностью. Вы можете решить, что он неутешно горюет по своей недавно умершей собаке, или придумать еще что-то не менее простое и смехотворное. Однако, по моему мнению, время, потраченное на изучение психологических аспектов, в данном случае будет потрачено впустую. Доктор Маннон был подвергнут самому тщательному обследованию. Он здоров физически и является не более сумасшедшим, чем вы или я. По крайней мере – не более, чем я...

– Спасибо, – откликнулся Конвей.

– Повторяю, доктор, – раздраженно продолжил О'Мара, – моя работа в Госпитале – вправлять мозги, а не вышибать их. Ваше назначение, если его так можно назвать, сугубо неофициальное. Поскольку физическое и психическое состояние не дают оправдание ошибке Маннона, я хочу, чтобы вы поискали другие причины – возможно, какое-то внешнее влияние, о котором он сам не подозревает. Доктор Приликла был свидетелем происшествия и, вероятно, сможет вам чем-то помочь.

У вас своеобразный ум, доктор, – закончил О'Мара, поднимаясь из-за стола, – и необычный взгляд на вещи. Мы не хотим терять доктора Маннона, однако, если вам что-то удастся – вот шанс поразить меня до смерти. Говорю это, чтобы у вас имелся дополнительный стимул...

Покидая кабинет, Конвей чувствовал легкое раздражение. О'Мара вечно подтрунивал над мнимым «своеобразием» его ума. А дело заключалось лишь в том, что в те времена, когда Конвей еще только начинал свою карьеру в Госпитале, он был очень стеснительным – особенно с медсестрами с Земли. Поэтому молодой врач чувствовал себя намного удобнее в компании представителей других рас. Сегодня он уже не был стеснительным, но по-прежнему среди фантастических выходцев с Тралтана, Илленсы и других миров друзей у него было больше, чем среди землян. Конвей признавался, что, возможно, это и выглядит «своеобразно», но для врача, работающего в таком многообразном окружении, это дает явные преимущества.

Очутившись в коридоре, Конвей связался с палатой Приликлы и, обнаружив, что маленький эмпат свободен, договорился о немедленной встрече на сорок шестом уровне – там, где находилась операционная для худлариан.

Мысли Конвея были заняты Манноном, и по пути он инстинктивно уворачивался от встречных, чтобы не оказаться растоптанным насмерть.

Нашивки старшего терапевта расчищали ему путь, пока это касалось медсестер и врачей ниже его по званию. Другое дело – высокомерные и рассеянные диагносты, способные протаранить что угодно и кого угодно, или просто члены персонала особенно крупных размеров. Например, тралтане, ФГЛИ, напоминающие приземистых шестиногих слонов; келгиане – гигантские, покрытые серебристым мехом гусеницы вида ДБЛФ, которые независимо от ранга при столкновении начинали гудеть, словно сирена, или похожие на громадных крабов ЭЛНТ с планеты Мелф IV.

Несмотря на огромные физиологические различия, большинство входящих в Федерацию разумных существ дышало кислородом. Но встречались и другие виды, которые, пересекая «чужой» уровень, представляли для пешеходов еще большую опасность, будучи одеты в защитные скафандры. Так скафандр врача ТЛТУ, дышащего перегретым паром и живущего при давлении и гравитации втрое превышающих земные, представлял собой многотонный лязгающий грузовик, который любой ценой следовало обходить подальше.

Возле люка между секциями Конвей переоделся в легкий скафандр и, пройдя через люк, оказался в желтом туманном мире дышащих хлором илленсан.

Здесь коридоры были переполнены этими выходцами с планеты Илленса. Они были без защитных одежд, а вот тралтане, келгиане и гуманоиды были облачены в скафандры – одни их носили на себе, другие на них ездили.

Далее его путь проходил через обширную емкость, где в теплой зеленоватой воде неторопливо плавали тридцатифутовые существа с Чалдерскола II. Здесь ему годился все тот же защитный костюм, только, хотя движение тут не было особенно интенсивным, передвигался он значительно медленней, так как приходилось не идти, а плыть. Тем не менее, через пятнадцать минут после того, как Конвей покинул кабинет О'Мары, он уже стоял на смотровой галерее сорок шестого уровня. С его скафандра еще скатывались капли воды, когда появился Приликла.

– Доброе утро, друг Конвей, – поздоровался маленький эмпат, ловко вспрыгнув на потолок и повиснув там на шести ногах с присосками.

Музыкальные трели и пощелкивания цинрусского языка через транслятор Конвея передавались огромному компьютеру в центре Госпиталя и возвращались в виде бесстрастного голоса, говорившего по-английски. Приликла слегка дрожал.

– Я чувствую, вам необходима помощь, доктор, – заключил он.

– Совершенно верно, – согласился Конвей, его слова переводились тем же способом и доходили до Приликлы на лишенном эмоций цинрусском. – Это касается Маннона. У меня не было времени сообщить вам подробности...

– В этом нет нужды, друг Конвей, – перебил Приликла. – Это как раз тот случай, когда трудно разобраться именно на трезвую голову. Вы, конечно, хотите знать, что я видел и чувствовал?

– Если вам это не повредит, – спросил Конвей извиняющимся тоном.

Приликла сказал, что не повредит. Однако следовало учесть тот момент, что, хотя эмпат и считался самым милым существом в Госпитале, он был тут и самым большим лгунишкой.

Он относился к классу ГЛНО – насекомое с наружной опорной системой, шестью ногами с присосками, двумя не совсем атрофировавшимися радужными крыльями и исключительными эмпатическими способностями. Только на Цинруссе, где притяжение составляло одну восьмую земного, насекомые могли вырасти до таких размеров, стать разумными и создать высокоразвитую цивилизацию. Но в Госпитале Приликла подвергался смертельной опасности большую часть рабочего дня. Повсюду, кроме собственной каюты, он был вынужден носить антигравитаторы, так как притяжение, нормальное для большинства других существ, моментально раздавило бы его в лепешку. Когда он с кем-либо разговаривал, то старался держаться вне досягаемости руки или щупальца собеседника, который непроизвольным движением мог пробить его хрупкое тело или оторвать ногу. Сопровождая кого-нибудь при обходе, он семенил рядом по стене или потолку, чтобы избежать той же участи.

Конечно, никто не хотел причинить Приликле зла – его слишком здесь любили за то, что он всегда говорил и делал окружающим только приятное.

Будучи очень чувствительным к эмоциям и чувствам других, эмпат не мог поступать иначе, так как сам испытывал тот же гнев или горе, которые вызывал у других своим необдуманным поведением. Вот поэтому маленькое существо и было вынуждено постоянно лгать и всегда быть добрым и внимательным, чтобы эмоциональное изучение окружающих было как можно более благоприятным.

Исключение составляли лишь случаи, когда он в силу профессионального долга подвергал себя боли и неприятным чувствам пациентов, либо хотел помочь своим друзьям.

Прежде чем Приликла успел заговорить, Конвей сообщил:

– Доктор, я и сам точно не знаю, что мне нужно. Но если бы вы смогли припомнить что-нибудь необычное в поведении и эмоциях Маннона или членов его бригады...

При воспоминании о той эмоциональной буре, которая разразилась в пустой сейчас операционной худлариан два дня назад, Приликла задрожал всем своим хрупким телом. Он описал положение вещей в самом начале операции.

Маленький ГЛНО не записывал худларианскую мнемограмму по своей физиологии и поэтому не мог судить о состоянии пациента со стороны, да и сам больной был под наркозом и почти ничего не изучал. Маннон и его персонал выполняли свои обязанности и, чтобы излучать, были слишком заняты. И тут со старшим терапевтом Манноном произошел... несчастный случай. Фактически, на самом деле, это были пять отдельных и вполне заметных случая.

Тело Приликлы буквально колотило.

– Я... мне очень жаль, – извинился Конвей.

– Я это знаю, – ответил эмпат и продолжил рассказ.

Чтобы наиболее эффективно работать в области операционного поля, больной содержался при частично пониженном давлении. Учитывая частоту пульса и кровяное давление пациента, здесь существовала определенная опасность. Но доктор Маннон сам предложил процедуру и, следовательно, лучше всех мог оценить степень риска. Из-за пониженного давления оперировать надо было быстро, и поначалу казалось, что все идет хорошо.

Маннон вскрыл часть гибкого хитинового покрова худларианина и занялся подкожным кровотечением, и тут он допустил первую ошибку, за которой быстро, одна за другой, последовали еще две. Приликла не мог сам определить, были ли ошибки; визуально об этом свидетельствовала эмоциональная реакция Маннона – самая страшная, которую когда-либо переносил эмпат, – именно по ней он установил, что хирург совершил серьезную, грубую оплошность.

Две следующие ошибки произошли через более продолжительные промежутки времени. Действия Маннона стали ужасающе медлительными, его движения скорее напоминали дерганье практиканта, а не работу одного из самых искусных хирургов Госпиталя. Он был настолько заторможен, что хирургическое вмешательство пришлось прекратить, и Маннон едва успел должным образом остановить операцию и поднять кровяное давление у пациента, чтобы состояние его не стало необратимым.

– ...Это было весьма печально, – продолжая сильно дрожать, сказал Приликла. – Он хотел работать быстрее, но прежние ошибки лишили его уверенности в себе. Он по два раза прикидывал, как сделать простейшие вещи, вещи, которые хирург его класса сделал бы не задумываясь, автоматически.

Какое-то время Конвей оставался безмолвным, размышляя о том ужасном положении, в котором оказался Маннон. Затем он спросил:

– Было ли еще что-нибудь необычное в его чувствах? Или в чувствах операционной бригады?

– Когда источник излучает так... так, с таким отчаянием, выделить тонкие нюансы в эмоциях трудно. – Приликла заколебался. – Но у меня сложилось впечатление... эффект трудно описать... что-то вроде слабого эмоционального эха разной продолжительности.

– Вероятно, худларианская мнемограмма, – предположил Конвей. – Я и сам не раз испытывал раздвоение личности.

– Возможно, что дело могло бы быть и в этом, – сказал Приликла. В устах существа, которое неизменно и с энтузиазмом соглашалось со всем, что ему говорилось, эти снова практически означали отрицательный ответ.

У Конвея начинало складываться ощущение, что он, похоже, натолкнулся на что-то важное.

– А как насчет остальных?

– Две медсестры излучали комбинацию удивление – беспокойство – страх, указывающую на неприятные переживания. Я находился на смотровой галерее и наблюдал оба случая, причем один из них меня просто потряс...

Когда одна из медсестер поднимала поднос с инструментом, с ней чуть было не произошло несчастье. Длинный, тяжелый худларианский скальпель шестого размера, используемый для вскрытия исключительно твердого кожного покрова этих существ, по какой-то причине соскользнул с подноса. Для келгиан даже небольшая колотая или резаная рана представляет серьезную опасность. Поэтому медсестра-келгианка, увидев, что злополучное лезвие падает на незащищенную часть ее тела, сильно испугалась. Но каким-то образом – каким, учитывая форму и балансировку лезвия, сказать трудно оно упало так, что не повредило ни кожу, ни даже мех. Келгианка успокоилась и благодарила судьбу, но чувство недоумения у нее осталось.

– Могу себе представить, – сказал Конвей. – Наверно, старшая сестра устроила ей разнос. Там, где дело касается операционного персонала, маленькие ошибки могут стать причиной большого преступления...

Ноги Приликлы вновь задрожали, это был признак того, что эмпат пытается выразить легкое несогласие.

– Существо, о котором шла речь, сама была старшей операционной сестрой. Вот почему, когда другая сестра напутала с инструментом – то ли чего-то не хватало, то ли что-то было лишним, – выговор был относительно мягким. И в обоих случаях я уловил эхо-эффект, как у Маннона, только теперь он исходил от медсестер.

– Возможно, в этом что-то есть! – возбужденно воскликнул Конвей. – У них был какой-либо физический контакт с Манноном?

– Они ему ассистировали, – ответил Приликла, – и были соответствующе одеты. Так что я не вижу, судя по вашему возбуждению, то, о чем вы подумали. Извините, друг Конвей, но, мне кажется, эти эхо-эффекты, хотя они и своеобразны, не заслуживают внимания.

– Однако в них есть что-то общее, – возразил Конвей.

– Да, – согласился Приликла, – но это что-то не имело собственной индивидуальности. Всего лишь слабое эмоциональное эхо разных чувств разных людей.

– Даже если и так, – промолвил Конвей.

Два дня назад в этой операционной три человека либо допустили ошибки, либо с ними что-то случалось, при этом они излучали эмоциональное эхо, которое эмпат счел незаслуживающим внимания. Наличие случайного совпадения Конвей исключал, так как в этом отношении методы отбора кадров, применяемые О'Марой, были весьма эффективны. Но предположим, Приликла ошибается, и кто-то проник в операционную или Госпиталь, какая-то неизвестная до сих пор форма жизни, которую трудно обнаружить. Было хорошо известно, что, если в Госпитале происходило что-то странное, очень часто причины этого оказывались внешними. Однако в данный момент у Конвея не было достаточно свидетельств, чтобы выдвинуть хоть какую-то гипотезу. И первым делом было необходимо собирать факты, даже если он и упустил что-то важное для разгадки.

– Я проголодался, да и самое время побеседовать с самим человеком, – неожиданно предложил Конвей. – Давайте найдем его и пригласим на ленч.

Столовая для членов медицинского и обслуживающего персонала, которые дышали кислородом, занимала целый уровень. Когда-то помещение разделили на секции для каждого физиологического вида с помощью низко натянутых веревок. Но система сработала плохо, так как посетители разных видов часто хотели пообщаться друг с другом за столом или обнаруживалось, что в какой-то секции все места заняты, а в другой, наоборот, пустуют. Поэтому было неудивительно, что, когда они прибыли на место, перед ними встал выбор между огромным тралтанским столом со скамейками на соответствующем расстоянии и столом для мелфиан, который был удобнее, но стулья тут напоминали сюрреалистические корзины для мусора. Они выбрали второй вариант и, кое-как устроившись, приступили к обычной процедуре заказа.

– Сегодня я являюсь сам собой, – ответил Приликла на вопрос Конвея. – Мне, пожалуйста, как всегда.

Конвей набрал заказ «как всегда» – три порции чего-то, напоминающего земное спагетти, – и посмотрел на Маннона.

– У меня за душой ФРОБ и МСВК, – угрюмо сообщил тот. – Худлариане в пище непривередливы, а вот этих чертовых МСВК тошнит от всего, кроме птичьего корма! Дайте мне что-нибудь съедобное, только не говорите что, и сделайте из этого три сэндвича, чтобы я не видел начинку...

В ожидании заказа Маннон вел спокойную беседу, но, судя по тому, что Приликла трясся как лист, его спокойствие было наигранным.

– Ходят слухи, что ваша парочка пытается вытащить меня из беды, в которую я угодил. Очень мило с вашей стороны, но вы зря теряете свое драгоценное время.

– Мы так не думаем, да и О'Мара придерживается иного мнения, – возразил ему Конвей, значительно исказив истину. – О'Мара считает, что и физически, и психически вы абсолютно здоровы и что ваше поведение абсолютно для вас нехарактерно. Тут должно быть какое-то объяснение, возможно, что какое-то влияние извне, что-нибудь такое, чье присутствие или отсутствие повлияло на ваше поведение необычным образом...

Конвей подчеркнул, как мало они на сегодня знают, стараясь чтобы его слова звучали более обнадеживающе, чем он чувствовал себя на самом деле, но Маннон был отнюдь не дураком.

– Не знаю, то ли я должен испытывать благодарность за ваши усилия, то ли беспокойство о том, все ли благополучно с вашими уважаемыми головами, – сказал он, когда Конвей закончил свою речь. – Все это своеобразие и достаточно сомнительное влияние на умственные процессы извне заключается в... в... рискуя обидеть нашу Долгоножку, я все же скажу, что все своеобразие заключается в ваших умах и в том, что вы сами себе лжете. Ваши попытки найти мне оправдание становятся нелепыми!

– И это вы мне будете указывать на своеобразие моего ума! – воскликнул Конвей.

Маннон спокойно рассмеялся, но Приликла задрожал еще сильнее.

– Обстоятельства, кто-то или что-то, – повторил Конвей, – чье присутствие или отсутствие, должно быть, повлияло на ваше...

– О, боги! – взорвался Маннон. – Вы же не думаете о моей собаке!

Конвей как раз думал о собаке, но он внутренне смалодушничал, чтобы сразу это признать. Вместо этого он спросил:

– Доктор, а вы о ней думали во время операции?

– Нет! – ответил Маннон.

Наступила долгая, неловкая тишина, во время которой панели на обслуживающем устройстве скользнули в сторону и на свет появились их заказы.

Именно Маннон заговорил первым.

– Я любил этого пса, – осторожно сказал он, – то есть любил, когда был самим собой. Но последние четыре года в связи с преподавательскими обязанностями я был вынужден жить постоянно с мнемограммами МСВК и ЛСВО, а недавно Торннастор пригласил меня участвовать в своем проекте, и мне понадобились записи жителей Худлара и Мелфа. Эти мнемограммы тоже не стирались. Когда твой мозг считает, что он принадлежит пяти разным существам – пяти очень разным существам... ладно, вы сами хорошо знаете, каково это испытывать...

Конвей и Приликла знали это более чем хорошо.

Госпиталь имел все необходимое для исцеления любой известной формы разумной жизни, но один отдельный врач мог удержать в голове лишь малую толику физиологических данных, необходимых для успешного лечения.

Хирургическое мастерство зависело от способностей и практики врача, но полное знание физиологии любого пациента обеспечивалось с помощью учебной мнемограммы, которая являлась просто репликой личности какого-нибудь медицинского гения, принадлежащего к той же или подобной расе, что и больной. Если доктору с Земли приходилось лечить келгианина, ему накладывали физиологическую мнемограмму ДБЛФ, а когда лечение завершалось, запись в мозге стиралась. Единственным исключением из этого правила были старшие терапевты-преподаватели и диагносты.

Последние принадлежали к элите, это были существа, чья психика считалась достаточно устойчивой, чтобы постоянно содержать в мозге шесть, семь, а то и десять мнемограмм одновременно. Их переполненным знаниями мозгам поручались оригинальные разработки в области ксеномедицины и лечение новых болезней у ранее неизвестных пациентов.

Но записи привносили не только информацию о физиологии, но и все воспоминания и личность того, кто ею обладал. По существу диагност добровольно становился жертвой сильнейшей формы шизофрении. Существа, разделяющие один мозг, могли быть неприятными или агрессивными личностями – гении редко бывают обаятельными, – отягощенными разного рода фобиями и недостатками. Это проявлялось не только во время приема пищи. Самыми страшными были периоды, когда носитель мнемограммы расслаблялся перед сном.

Ночные кошмары инопланетян были действительно кошмарами, а их сексуальные фантазии и мечты об исполнении желаний могли заставить кого угодно возжелать, если он вообще еще оставался способен чего-нибудь осознанно желать, только одного – собственной смерти.

– ...На протяжении лишь нескольких минут, – продолжал Маннон, – из свирепого лохматого зверя, намеревающегося вырвать перья с моего живота, она превращалась в безмозглый клубок шерсти, который так и хотелось растоптать одной из шести моих ног, если она не уберется с дороги к чертовой матери, и при этом она оставалась обыкновенной собакой, которой просто хотелось поиграть. Вы знаете, это было не совсем честно по отношению к дворняге. Под конец она стала очень дряхлой и сбитой с толку собакой, и я скорее рад, чем огорчен, что она умерла.

А теперь давайте поговорим о чем-нибудь более приятном, – оживленно заявил Маннон. – В противном случае мы окончательно испортим ленч доктору Приликле...

Именно этим он и занимался в течение оставшегося времени, с очевидным удовольствием пережевывая пикантные слухи, дошедшие из метановых палат для СНЛУ. Конвей был несколько изумлен, каким образом происходят скандалы между разумными кристаллическими существами, живущими при минус ста пятидесяти градусах, и почему их этические недостатки так интересны для дышащего кислородом теплокровного. Если только это не одна из причин, по которой старший терапевт Маннон является без пяти минут диагностом.

Или являлся.

Если Маннон ассистировал Торннастору, главному диагносту отделения патологии (то есть старшему диагносту Госпиталя), в одном из проектов этого августейшего существа, значит, он был обязан находиться в хорошей физической и психологической форме – диагносты были очень разборчивы в своих помощниках. И все, что говорил ему главный психолог, указывало на то же самое. Но тогда что могло найти на Маннона два дня назад и заставить его вести себя так, как это было?

Пока собеседники Конвея говорили между собой, он начал понимать, что собрать необходимые показания, возможно, будет очень трудно. Вопросы, которые он должен задать, потребуют такта и каких-то объяснений, почему он этим интересуется. Его мысли все еще витали где-то вдалеке, когда Маннон и Приликла стали подниматься из-за стола. Выходя из зала, Конвей придвинулся поближе к эмпату и тихо спросил:

– Было какое-нибудь эхо, доктор?

– Никакого, – ответил Приликла, – вообще никакого.

За какие-то секунды их место заняли три келгианки. Пушистые тела серебристых гусениц украсили стулья для ЭЛНТ, их передние конечности свесились над столом так, чтобы существам было удобно принимать пищу. Одна из них была Нейдред – старшая медсестра из операционной бригады Маннона.

Конвей извинился перед друзьями и поспешил вернуться к столу.

Когда он кончил говорить, первой ответила именно Нейдред.

– Мы были бы рады помочь, сэр, но ваша просьба весьма необычна. По крайней мере она подразумевает соблюдение полной конфиденциальности...

– Но мне нужны имена, – нетерпеливо заверил Конвей. – Ошибки нужны только для статистики, никаких дисциплинарных мер принято не будет. Это неофициальное расследование, и я веду его частным образом. Единственная его цель – помочь доктору Маннону.

Естественно, они все искренне желали помочь своему шефу, и Конвей продолжил:

– Давайте просуммируем: если признать, что старший терапевт Маннон совершил крупное профессиональное нарушение, – а мы все это признаем, – то следует предположить, что его ошибка была вызвана посторонним влиянием.

Поскольку существует твердое свидетельство того, что доктор был психически нормален и не страдал какой-либо болезнью или физическим недостатком, отсюда следует, что мы должны искать постороннее воздействие – или, если быть точнее, признаки его наличия или отсутствия, – которое может оказаться психическим.

Ошибки людей, облеченных властью, всегда заметнее и серьезнее, чем ошибки подчиненных, но, если эти ошибки вызваны внешними причинами, они не ограничатся лишь неверными действиями начальства, и вот тут-то нам и нужна информация. В данном случае ошибочные действия просто неизбежны, особенно среди стажеров – все мы это понимаем. Что мы должны узнать, так это, наблюдалось ли общее или локальное увеличение числа мелких ошибок, и если наблюдалось, то конкретно где и когда это происходило.

– Должны ли мы сохранять этот разговор в тайне? – спросила одна из келгианок.

Конвей чуть не поперхнулся при мысли, что в этом заведении можно что-нибудь сохранить в тайне. К счастью, сарказм, прозвучавший в его голосе, был отфильтрован транслятором.

– Чем больше служащих Госпиталя будут поставлять об этих случаях информацию, тем лучше, – объяснил он, – просто будьте поосмотрительней.

Несколькими минутами позже он стоял уже возле другого стола и говорил что-то похожее. Затем еще один стол и еще... Сегодня он поздно вернется в свои палаты, но, к счастью, у него были хорошие ассистенты, которые были просто рады, когда им выпадал случай показать, как отлично они справляются без своего начальника.

В течение оставшегося дня особых сообщений не поступило, да он их и не ожидал, зато на следующий день представительницы младшего медицинского персонала всех видов и форм стали с подчеркнутой таинственностью подходить к нему то здесь, то там и сообщать о различных инцидентах, которые неизменно происходили с кем-нибудь другим. Конвей тщательно отмечал время и место происшествий, не проявляя при этом никакого интереса к именам и личностям, которых это касалось. Утром третьего дня, во время обхода, его отыскал Маннон.

– Конвей, вы и впрямь занялись моим делом, не так ли? – резко спросил он. – Я вам благодарен. Преданность – приятная штука, даже если она направлена не по адресу. Но я хотел бы, чтобы вы остановились. Вы нарываетесь на крупные неприятности.

– Неприятности у вас, доктор, а не у меня, – ответил Конвей.

– Это вы так считаете, – с уверенностью сказал Маннон. – Я только что от О'Мары. Он хочет вас видеть. И немедленно.

Через несколько минут ассистент О'Мары жестом указал Конвею, что тот может пройти в святая святых. При этом помощник изо всех сил пытался предупредить врача бровями о приближении неминуемого конца, одновременно выражая свое сочувствие опущенными уголками рта. Комбинация была настолько нелепой, что Конвей ничего не успел сообразить, как уже оказался перед О'Марой, на лице которого играла глупая ухмылка, означавшая крайнюю степень недовольства.

Психолог ткнул пальцем в сторону самого неудобного кресла и выкрикнул:

– Какого черта, что вы там затеяли, наводнив Госпиталь бестелесными разумными существами?!

– Что?.. – начал было ничего не понимавший Конвей.

– ...Вы что, играете в дурака?! – продолжал бушевать О'Мара, не обращая внимания на попытки Конвея ответить. – Или намерены выставить дураком меня? Не перебивайте! Скажите спасибо, что вы здесь самый молодой старший врач, а ваши коллеги – отмечу, никто из них не занимается прикладной психологией – очень высоко о вас отзываются. Но подобное идиотское и безответственное поведение достойно лишь пациента психиатрической палаты!

Благодаря вам дисциплина младшего персонала катится вниз, – продолжал О'Мара уже более спокойно. – Совершать ошибки теперь стало едва ли не заранее решенным делом! Практически каждая старшая медсестра слезно меня умоляет избавить ее от чудовища! Вы только то и сделали, что придумали монстра, которого нельзя увидеть, пощупать и обнаружить. Ну, а освободить от него, естественно, святая обязанность главного психолога!

О'Мара сделал паузу, чтобы перевести дух, а когда он снова заговорил, голос его стал спокойным и почти вежливым.

– И не думайте, что вам удастся кого-нибудь обмануть. Попросту говоря, вы надеетесь, что если вокруг будет допускаться множество ошибок, то ошибка вашего друга пройдет относительно незамеченной. И прекратите открывать и закрывать рот – ваша очередь говорить еще настанет! Во всей этой ситуации меня на самом деле волнует лишь один аспект – это то, что я разделяю с вами ответственность за происходящее. Я задал вам неразрешимую задачу в надежде, что вы подступитесь к ней под новым углом зрения, углом, который принес бы нам хотя бы частичное решение, достаточное, чтобы снять нашего приятеля с крючка. Вместо этого вы создали новую проблему, пожалуй, похлеще прежней.

Возможно, из-за вполне простительного раздражения я слегка преувеличиваю, доктор, – уже совсем спокойно продолжал О'Мара, – но факт остается фактом, у вас с этим делом могут быть серьезные неприятности. Я не верю, что медсестры намеренно допускали ошибки – по крайней мере не до такой степени, чтобы это угрожало их пациентам. Но очевидно, что любое послабление в требованиях очень и очень опасно. Доктор, теперь-то вы хоть начинаете понимать, что вы натворили?

– Да, сэр, – ответил Конвей.

– Вижу, что начинаете, – сказал О'Мара с необычной для него мягкостью. – А сейчас я хотел бы узнать, почему вы это сделали. Итак, доктор?

Конвей тянул время, подбирая слова для ответа. Уже не один раз покидал он кабинет главного психолога со слегка подпаленными крыльями, но на этот раз дело, похоже, было серьезным. Общепризнанное мнение гласило, что, когда О'Мару не очень волновал вопрос, или в тех редких случаях, когда человек ему действительно нравился, психолог позволял себе расслабиться, быть несносным и демонстрировать свой дурной характер. Но если О'Мара становился тихим и вежливым, а в его голосе не слышалось сарказма, другими словами, если он начинал относиться к подчиненному скорее как к пациенту, а не как к коллеге, значит, человек увяз в неприятностях по самые уши.

Наконец Конвей начал говорить:

– Поначалу это была просто история, объясняющая мое любопытство.

Медсестры не рассказывают сказки, хотя могло сложиться впечатление, что именно этого я от них и хочу. Все, что я сделал, так это выдвинул предположение, что доктор Маннон со всех точек зрения здоров; внешнее физическое воздействие инопланетных бактерий, паразитов и им подобных я исключил из-за тщательности наших асептических процедур. Относительно его психического состояния вы, сэр, сани нас убеждали, что здесь все в порядке. Таким образом, я обосновал существование внешнего не... нематериального воздействия, которое может быть направлено как намеренно, так и непроизвольно.

У меня пока нет никакой определенной теории, – быстро продолжил Конвей. – И ни о каких бестелесных разумах я никогда не упоминал, но в операционной происходит что-то необычное, и не только когда там работает Маннон.

Он описал эффект эха, обнаруженный Приликлой в эмоциональном излучении Маннона во время операции, и подобный же эффект у Нейдред, когда произошел случай со скальпелем. Был еще и недавний инцидент с интерном с Мелфа, чей аэрозольный распылитель не стал распылять – конечности мелфиан не были приспособлены к хирургическим перчаткам, поэтому перед операцией они напыляли на них пластик. Когда интерн попытался использовать баллончик, из того просочилась, как описывал мелфианин, металлическая овсяная каша. Позднее этот баллончик так и не нашли. Возможно, что он и не существовал. Имели место и другие необычные происшествия. Ошибки, которые казались уж слишком простыми для опытного персонала, – ошибки при подсчете инструментов, падение вещей, и все это, похоже, подразумевало временные умственные расстройства, а возможно, и направленные галлюцинации.

– ...На сегодня у меня недостаточно примеров, чтобы провести что-либо значащий статистический анализ, хотя их достаточно, чтобы я заинтересовался. Я бы дал вам все имена участников происшествий, если бы заранее не обещал оставить их в тайне, так как меня заботило, что вам лично захочется узнать, как они сами все это описывают.

– Возможно, доктор, – холодно сказал О'Мара. – С другой стороны, я мог бы и не захотеть оказывать профессиональную поддержку вашему разыгравшемуся воображению, расследуя подобные пустяки. Что же касается недавних происшествий со скальпелями и тому подобными предметами, то, по моему мнению, некоторым существам просто везет, некоторые временами туго соображают, а некоторые обожают морочить головы окружающим. Итак, доктор?

Конвей покрепче сжал ручки своего кресла и упрямо продолжил:

– Упавший скальпель был предназначен для ФРОБа, тип шесть. Это очень тяжелый несбалансированный инструмент. Упади он даже ручкой вперед, он вошел бы в тело Нейдред на несколько дюймов и нанес ей тяжкую глубокую рану – если бы он только вообще существовал физически! В чем я начинаю немного сомневаться. Вот почему я думаю, что стоит расширить круг этого расследования. Могу я получить разрешение на встречу с полковником Скемптоном и, если будет необходимо, с людьми из разведки Корпуса мониторов, чтобы проверить, откуда недавно прибывали корабли?

Ожидаемого взрыва не последовало. Голос О'Мары звучал даже сочувственно.

– Я никак не могу решить, – сказал он, – то ли вы искренне верите, что напали на какой-то след, то ли вы просто настолько далеко зашли, что не можете отступиться, не выставив при этом себя в нелестном свете. Что касается меня, то я уверен, что в более нелепом виде, чем сейчас, вам предстать не удастся. Доктор, не бойтесь признать, что вы были неправы, и начинайте восстанавливать урон, нанесенный дисциплине вашей безответственностью.

О'Мара ожидал ответ Конвея ровно десять секунд.

– Что ж, ладно, доктор, – произнес он после этого. – Повидайте полковника, и скажите Приликле, что я меняю его рабочий график. Это может оказаться полезным, если ваш эхо-детектор будет всегда под рукой. Коль вы настаиваете на том, чтобы корчить из себя дурака, так уж хотя бы это делайте по-людски. Ну, а потом... что ж, нам будет очень жаль, если Маннону придется уйти, и совершенно искренне, я полагаю, то же самое я должен сказать про вас. Скорее всего вы улетите одним рейсом...

Несколькими секундами позже Конвей был уже свободен.

Сначала сам же Маннон обвинил его в ненужной преданности, теперь О'Мара в свою очередь утверждает, что нынешнее положение Конвея является результатом нежелания признавать собственные ошибки. Ему предлагали выход, от которого он отказался, и теперь им все больше и больше овладевали мысли о службе в небольшом многопрофильном госпитале, а то и в госпитале на какой-нибудь планете, где появление пациента из другого мира было целым событием. От этих мыслей у Конвея неприятно засосало под ложечкой. Может быть, он действительно выстроил свою теорию на песке и отказывается это признать? Может быть, странные ошибки были частью совершенно другой головоломки, не имеющей к проблеме Маннона ни малейшего отношения. Пока он шагал по коридору, лавируя и избегая столкновений каждые несколько ярдов, в нем все больше росло желание ринуться обратно к О'Маре, со всем согласиться и, униженно попросив прощения, пообещать, что впредь он будет пай-мальчиком. Но к тому времени, когда Конвей созрел, он уже стоял перед дверью полковника Скемптона.

Управление Госпиталем и его снабжение в основном осуществлялось Корпусом мониторов, который является исполнительной и правоохранительной ветвью власти Федерации. Будучи старшим офицером Корпуса, помимо несметного количества самых разнообразных административных обязанностей, Скемптон руководил в Госпитале прибытием и отлетом кораблей. Говорил, что крышка его стола не видна из-под бумаг с тех пор, как он сюда прибыл.

Когда Конвей появился в кабинете, полковник поднял голову и поздоровался:

– Доброе утро! – Затем он снова уставился в стол и сообщил:

– Десять минут...

Но времени ушло гораздо больше. Конвей интересовался транспортом с необычных планет или кораблями, прибывшими из необычных мест. Он хотел получить данные об уровне развития медицины и техники на этих планетах и о физиологической классификации аборигенов – особенно, если там были сильно развиты психологические науки и псионика или число случаев психических заболеваний было необычайно велико.

Скемптон начал раскопки в завалах на столе.

Но за последние несколько недель все транспортные корабли, корабль «скорой помощи» и суда, привлекавшиеся к работе в аварийной службе, прибыли из миров Федерации, которые были хорошо известны и безобидны с медицинской точки зрения. Все, кроме одного – исследовательского корабля по культурным связям «Декарт». Он приземлялся, правда, очень не надолго, на самой что ни есть, необычной планете. Никто из команды судно не покидал, люки оставались закрытыми, а взятые образцы воздуха, воды и поверхностного вещества были проанализированы и признаны интересными, но безопасными. Отделение патологии Госпиталя провело более тщательный анализ и сделало то же заключение. «Декарт» прилетал сюда на короткий срок, чтобы оставить образцы и пациента...

– Пациент! – чуть ли не закричал Конвей, когда полковник достиг в своем докладе этого места.

Скемптону не надо было обладать эмпатическими способностями, чтобы узнать, о чем думает врач.

– Да, доктор, но не тешьте себя напрасными надеждами, – посоветовал полковник. – Ничего экзотичней сломанной ноги у него нет. И несмотря на тот факт, что внеземные козявки находят для себя невозможным жить на существах с других планет и это бесконечно упрощает работу ксеномедицины, корабельные медики продолжают искать исключение, которое лишний раз подтвердило бы правило. Короче говоря, он страдает лишь от того, что у него сломана нога.

– Все равно мне хотелось бы с ним встретиться, – настаивал Конвей.

– Уровень двести восемьдесят три, палата номер четыре, – сообщил полковник. – И не хлопайте, пожалуйста, дверью!

Но встречу с лейтенантом Харрисоном пришлось отложить до позднего вечера, так как Приликла заканчивал свои дела, да и у Конвея, помимо поисков гипотетических бестелесных разумных существ, были еще и другие обязанности. Однако отсрочка была даже к лучшему; во время обходов и за едой в его распоряжение поступило много новой информации, хотя, как с ней поступить, он представлял себе весьма смутно.

Он подозревал, что число ошибок, просчетов, проявлений нерасторопности было удивительным лишь потому, что прежде он этим просто не занимался. Но он считал, что даже если это и так, то все равно глупые, нелепые ошибки, о которых он узнал, в особенности среди высокопрофессионального несущего ответственность старшего персонала, были наверняка чем-то нехарактерными. И они не складывались в картину, которую он ожидал. График мест и времени происшествий должен был бы показать ограниченное пятно этой гипотетической умственной заразы на ранней стадии, расширяющееся по мере распространения болезни. Вместо этого он указывал на единственный источник, перемещавшийся в пределах определенного района – операционная худлариан и ее ближайшие окрестности. Что бы это ни было, если это вообще существовало, вело оно себя скорее как отдельная особь, а не как болезнь.

– ...что является нелепостью! – сам себе возражал Конвей. – Даже я не верю в бестелесный разум – это была всего лишь рабочая гипотеза. Не настолько я глуп!

Конвей посвящал Приликлу в последние новости, пока они добирались до палаты лейтенанта. Эмпат несколько минут молча следовал по стенке, приноравливаясь к походке врача, затем обреченно сказал:

– Согласен.

Хотя бы для разнообразия Конвей предпочел бы услышать какие-нибудь резонные возражения, поэтому он больше не вымолвил ни слова, пока они не пришли к палате 283-IV.

– Не считая некоторых временных структурных повреждений, вы находитесь в отличной форме, лейтенант, – начал Конвей на тот случай, если Харрисон будет обеспокоен присутствием у своей кровати сразу двух старших терапевтов. – Мы хотели бы с вами поговорить об обстоятельствах, приведших вас в теперешнее состояние. Если вы ничего не имеете против, конечно.

– Вовсе нет, – ответил лейтенант. – С чего начать: с посадки или с того, что было до нее?

– Было бы неплохо, если бы вы для начала рассказали о самой планете.

Лейтенант кивнул и поправил подушку так, чтобы было удобнее разговаривать.

– Это была странная штуковина, – начал затем он. – Мы долго наблюдали за ней с орбиты...

Ее окрестили Митбол [Meatball – фрикаделька, тефтеля (англ.)], так как командир «Декарта» капитан Вильямсон очень усиленно противился, чтобы такую странную и неприятную планету назвали в его честь. Чтобы поверить в существование такой планеты, нужно было ее увидеть, но даже после этого ее открывателям было трудно поверить в то, что они видели.

Океаны планеты были похожи на густой, полный живности суп, а поверхность суши была почти полностью покрыта медленно передвигающимися огромными «коврами», состоящими из животной и растительной жизни. Во многих районах наблюдались выходы на поверхность минеральных пластов и почвы, которые поддерживали местную флору. Некоторые растения росли в воде на дне моря, а некоторые пускали корни в органическую поверхность «ковров». Но большая часть поверхности планеты была покрыта гигантскими живыми формациями, достигающими в некоторых местах полумили в толщину.

Они ползали, скользили и прокладывали себе путь между собой, чтобы получить доступ к необходимым растениям и минералам, или просто душили и поедали себе подобных. По ходу этой медленной борьбы живые формации вздымались холмами и опадали долинами, меняли очертания озер и морских побережий, из месяца в месяц обновляя топографию целого мира.

Специалисты с «Декарта» в целом пришли к общему мнению, что если на планете существует разумная жизнь, то она может с равной вероятностью принять одну из двух форм. Первая из них – крупная – один из гигантских живых ковров, способный укрепиться за скальные породы своей центральной частью, а края оставить подвижными для обеспечения дыхания, пищеварения и вывода экскрементов. Ему также были бы необходимы средства защиты вдоль всего обширного периметра, чтобы предотвратить столкновения с менее разумными собратьями и разгонять больших и маленьких морских хищников, которые, казалось, круглые сутки отщипывали куски от гигантов.

Вторая форма – мелкая – весьма маленькие живые существа, гладкокожие, гибкие и достаточно подвижные, чтобы жить внутри или между гигантами, не подвергаясь воздействию пищеварительных процессов последних, у которых движения и метаболизм весьма замедлены. Дома этих существ должны быть достаточно безопасны, чтобы защищать потомство и развивать науку и культуру, располагаться они должны, вероятнее всего, в пещерах и туннелях под скальными породами.

Было маловероятным, что такие цивилизации могут обладать развитой техникой. На этой нестабильной планете создание сложных индустриальных машин было просто невозможно. Инструменты, если они их вообще изобрели, должны бы быть маленькими, ручными и несложными, само же общество – очень примитивным и без глубоких корней.

– Они могут быть сильны в философии, – перебил лейтенанта Конвей.

Приликла придвинулся ближе, вздрагивая как от разгоряченности Конвея, так и от собственного возбуждения.

Харрисон пожал плечами.

– С нами был цинруссианин, – сказал он, глядя на Приликлу. – Он сообщил, что никаких признаков сложного эмоционального излучения, присущего разумным формам жизни, там нет, зато аура голода и чисто животной ярости, излучаемая едва ли не всей планетой, была настолько сильна, что эмпат почти все время прибегал к успокоительным лекарствам.

Очень может быть, что это фоновое излучение заглушило эмоции разумных существ. Ведь на любой планете разумная жизнь составляет лишь малую долю всего живого.

– Понятно, – разочарованно сказал Конвей. – Как насчет посадки?

– Капитан выбрал район, состоящий из какого-то плотного, кожистого, сухого материала. Он выглядел безжизненным и нечувствительным, так что пламя двигателей не вызвало бы чувства боли и у разумных, и у неразумных существ.

Приземлились они без приключений, и где-то в течение десяти минут ничего не происходило. Затем кожистая поверхность под ними стала постепенно прогибаться, но происходило это так медленно плавно, что корабельные гироскопы без труда удерживали вертикальное положение судна.

Они стали погружаться сначала в небольшое углубление, а потом в кратер с низкими стенками. Стенки, словно губы, сомкнулись вокруг посадочных опор.

Опоры корабля не складывались к центру корпуса, а были телескопическими.

Гидравлические механизмы и сочленения опор стали сдавать с таким звуком, словно кто-то разрывал на мелкие кусочки листовой металл.

Потом кто-то или что-то стало швырять камни. Для Харрисона это звучало почти так же, как если бы «Декарт» сидел на вершине вулкана во время извержения. Грохот стоял невероятный, и единственным способом передавать приказы было общение через радиотелефоны, работающие с максимальной громкостью. Перед стартом Харрисону приказали быстро осмотреть хвостовой отсек, нет ли там повреждений...

– ...Я находился между внешней и внутренней обшивками, недалеко от дюз двигателей, как вдруг обнаружил дыру, – быстро продолжал лейтенант. – Она была около трех дюймов в поперечнике, а когда я ставил заплату, то обнаружил, что края ее намагничены. Прежде чем я успел закончить, капитан решил немедленно стартовать. Стенка кратера угрожала отхватить одну из опор. Он дал нам пятисекундную готовность...

В этом месте Харрисон сделал паузу, как бы проясняя что-то в собственной голове.

– Ну, вы понимаете, – осторожно продолжил он, – особой опасности тут не было. Мы стартовали с ускорением приблизительно полтора «же», потому что были не уверены, то ли кратер является проявлением разума – пускай даже враждебного, – то ли это непроизвольное движение какой-нибудь большой грязной твари, закрывающей пасть. Вообще мы хотели избежать ненужных повреждений в этом районе. Если бы я держался руками за пару вспомогательных поручней и у меня было, куда упереться ногой, то все было бы в порядке. Но скафандры повышенной защиты очень неуклюжи, а пять секунд не такое большое время. Руками я уцепился хорошо и стал искать опору для ноги, которая там должна была быть. Тут я ее увидел и действительно почувствовал, как мой сапог ее коснулся, но... но...

– Вы были сбиты с толку и не рассчитали расстояние, – ровным голосом закончил за него Конвей. – А возможно, вы просто себе представили, что она там была.

По другую сторону от лейтенанта снова задрожал Приликла.

– Извините, доктор, – произнес он. – Никакого эха.

– А я его и не ожидал, – ответил Конвей. – Сейчас эта штука уже в другом месте.

Харрисон переводил взгляд с одного врача на другого. Выражение его лица было озадаченным и усталым.

– Может быть, я действительно только представил, – сказал он. – Как бы то ни было, она меня не поддержала, и я упал. Во время старта посадочная опора с моей стороны оторвалась, обломки ее несущей конструкции так плотно заклинили пространство между обшивками, что выбраться я не мог.

Со стороны внутренней обшивки слишком близко проходили кабели из двигательного отсека, и они не стали рисковать и пытаться меня вырезать изнутри. Корабельный врач сказал, что лучше прилететь сюда и обратиться за помощью к вашей специальной аварийной команде. Во всех случаях мы должны были доставить вам образцы.

Конвей бросил быстрый взгляд на Приликлу и спросил лейтенанта:

– Во время обратного полета в Госпиталь цинруссианин, бывший на борту, следил за вашим эмоциональным излучением?

Харрисон покачал головой:

– В этом не было нужды. Да к тому же, несмотря на лекарства из аптечки скафандра, я испытывал боль, а для эмпата это было бы неприятно.

Никто не мог ко мне приблизиться больше, чем на несколько ярдов...

Лейтенант сделал паузу, затем тоном человека, желающего сменить неприятную для него тему беседы, радостно заявил:

– В следующий раз мы пошлем вниз беспилотный корабль, напичканный аппаратурой для связи. Если эта штуковина всего лишь абсолютно безмозглая тварь с большой пастью, соединяющейся с еще большим брюхом, то в худшем случае потеряем простую железку, а зверюга заработает несварение желудка.

Ну, а если она разумна или там есть разумные существа поменьше, которые, возможно, используют или приручили гигантов – специалисты по контактам утверждают, что такая вероятность велика, – тогда им должно стать любопытно, и они постараются с нами связаться...

– Уму непостижимо, – рассмеялся Конвей. – В настоящий момент я изо всех сил пытаюсь не думать о медицинских проблемах, которые могут возникнуть у существа размером с субконтинент. Но вернемся к нашим баранам, лейтенант Харрисон. Мы с коллегой вам очень обязаны за предоставленную информацию и надеемся, что вы не будете возражать, если мы снова к вам заглянем, чтобы...

– В любое время, – перебил Харрисон. – Рад был помочь. Понимаете, у большинства местных медсестер или манипуляторы, или щупальца, или слишком много ног... Не обижайтесь, доктор Приликла...

– Ничуть, – заверил эмпат.

– ...А мои понятия об ухаживаниях достаточно старомодны, – закончил молодой человек с явно удрученным видом.

Выйдя в коридор, Конвей позвонил в жилую каюту Мэрчисон. К тому времени, когда он закончил объяснять, чего же он от нее хочет, девушка совсем проснулась.

– Через два часа я заступаю на дежурство, и у меня не будет свободного времени в течение еще шести часов, – зевая, сообщила она. – И обычно я не трачу свое драгоценное время на игры в Мата Хари с одинокими пациентами. Но если у него есть информация, которая может помочь доктору Маннону, то я вовсе не возражаю. Для этого человека я готова сделать все, что угодно.

– А как насчет меня?

– А для тебя, дорогой, почти все.

Конвей повесил трубку и обратился к Приликле:

– Что-то проникло на этот корабль. Харрисон испытывал тот же тип слабых галлюцинаций или умственное расстройство, что и наш персонал. Но я не перестаю думать об отверстии во внешней обшивке – бестелесному разуму вовсе не нужны дыры, чтобы куда-нибудь залезть. Куда это нас ведет?

Приликла не знал.

– Вероятно, я буду об этом сожалеть, – сказал Конвей, – но думаю, что надо позвонить О'Маре...

Но поначалу главный психолог не давал ему открыть рта. Только что его кабинет покинул Маннон, который сообщил, что состояние пациента с Худлара резко ухудшилось и что необходима повторная операция не позднее завтрашнего полудня. Было очевидно, что старший терапевт не питает надежд на то, что пациент выживет, но он сказал, что если на это и есть небольшая надежда, то безотлагательная операция ее значительно увеличит.

– Времени доказать свою теорию, Конвей, – закончил О'Мара, – у вас совсем немного. А теперь, что вы хотели мне сказать?

Новости о Манноне выбили Конвея из колеи настолько, что он с прискорбием понял, какими неубедительными и, что самое страшное для О'Мары, бессвязными будут его доклад и идеи по поводу происшествия на Митболе. Психолог был весьма нетерпелив с теми, кто не мог ясно выразить свои мысли.

– ...И вся история настолько необычна, – неуклюже заключил Конвей. Теперь я почти уверен, что дело с Митболом не имеет никакого отношения к проблеме Маннона, если только...

– Конвей! – резко перебил его О'Мара. – Вы крайне возбуждены и ходите кругами! Вы должны понимать, что, если два необычных явления отделены друг от друга небольшим отрезком времени, то вероятность того, что они вызваны одной и той же причиной весьма велика. Меня не слишком обеспокоит, если ваша теория окажется до крайности нелепой – в конце концов, вы пришли к ней не формальным, но логическим путем, – но меня очень беспокоит ваше полное нежелание думать. Быть неправым, доктор, бесконечно предпочтительней, чем быть глупцом.

В течение нескольких секунд Конвей тяжело сопел носом, пытаясь обуздать свой гнев, чтобы иметь возможность ответить. Но О'Мара облегчил его задачу, незамедлительно дав отбой.

– Он был не очень вежлив с вами, друг Конвей, – констатировал Приликла. – К концу он был прямо-таки совсем невежлив. Это важное подтверждение его истинного к вам отношения этим утром...

Конвей против собственной воли расхохотался:

– В один прекрасный день, доктор, вы забудете кому-нибудь сказать что-то приятное, и тогда в этом Госпитале все попадают замертво.

Самым паршивым во всей этой истории было то, что они не знали, чего они ищут, а теперь время на поиски было урезано вдвое. Все, что им оставалось делать – это продолжать сбор информации и надеяться, что из этого выйдет какой-нибудь толк. Но даже вопросы, которые они задавали, звучали бессмысленно – вариации на тему: «Было ли за последние дни в ваших действиях или бездействии что-нибудь такое, что вызывало бы подозрение о постороннем влиянии на ваш мозг?» Это были корявые, глупые, почти не имеющие смысла вопросы, но они продолжали их задавать до тех пор, пока тонкие, как карандаш, лапки Приликлы не стали ватными от усталости. Физическая выносливость эмпата была пропорциональна его силе, которая практически отсутствовала, – и он не отправился отдыхать. Конвей упрямо продолжал расспросы, чувствуя, что с каждым часом становится все более усталым, злым и глупым.

Он намеренно избегал встречи с Манноном – сейчас бы это стало только деморализующим фактором.

Он позвонил Скемптону, узнать, нет ли у него доклада корабельного врача с «Декарта». Его нещадно обругали, так как у полковника по графику сейчас была середина ночи. Но Конвей обнаружил, что с тем же запросом к Скемптону уже обращался главный психолог. Причем, О'Мара мотивировал это тем, что предпочитает черпать информацию из официальных документов, а не у предвзято настроенных врачей с их бестелесными страстями. Затем произошла совершенно непредвиденная вещь – все источники информации Конвея неожиданно пересохли.

Очевидно О'Мара провел с операционным персоналом один из периодических тестов, выбрав из него тех, у кого подошли сроки. Но большинство из этих существ были очень полезны, рассказывая Конвею о своих ошибках. Никто не утверждал, что Конвей нарушил конфиденциальность и что-то нашептал О'Маре, но в то же время, если бы даме это соответствовало истине, никто бы ничего вслух все равно не сказал. Конвей чувствовал себя усталым, обескураженным и тупым, но в основном усталым. Однако время приближалось к завтраку и смысла ложиться спать уже не было.

После обхода Конвей сходил на ранний ленч с Приликлой и Манноном, а затем направился вместе с последним в кабинет О'Мары, в то время как эмпат поспешил в операционную для худлариан, чтобы проследить за эмоциональным излучением персонала во время подготовки к работе. Главный психолог выглядел слегка усталым, что было необычно, и был достаточно сварлив, что, как правило, служило хорошим признаком.

– Вы будете ассистировать старшему терапевту Маннону во время операции, доктор?

– Нет, сэр, только наблюдать, – ответил Конвей. – Но внутри операционной. Если начнется что-нибудь интересное, а я буду ассистировать, худларианская мнемограмма может сбить меня с толку, я же хочу быть начеку и...

– Начеку, он говорит! – воскликнул О'Мара уничижительным тоном. – Да вы выглядите так, будто спите прямо на ходу. – Он обратился к Маннону: – Вы почувствуете облегчение, если узнаете, что я тоже начинаю подозревать наличие кое-чего интересного. Но на этот раз я буду следить за ходом операции из наблюдательного купола. А теперь, Маннон, если вы ляжете на кушетку, я лично проведу мнемозапись худларианской пленки...

Маннон сел на край низкой кушетки. Его колени были почти на одном уровне с подбородком, руки полускрещены на груди – вся его поза напоминала человеческий эмбрион. Когда он заговорил, в голосе его звучали отчаяние и мольба.

– Смотрите. Я работал с эмпатами и телепатами много раз. Эмпаты воспринимают, но не передают эмоции, а телепаты могут общаться лишь только с себе подобными – как-то раз они попытались вступить в телепатический контакт со мной, но, кроме легкого почесывания мозгов, я ничего не ощутил.

Но в тот день в операционной я владел полным контролем над собственной умственной деятельностью – в этом я абсолютно уверен! Однако все продолжают пытаться доказать мне, что кто-то нематериальный и невидимый, кого нельзя обнаружить, повлиял на мои оценки окружающего. Было бы гораздо проще, если бы вы признали, что тот, кого вы ищете, еще и не существует, но вы все чертовски...

– Извините, – перебил О'Мара, укладывая его на спину и прилаживая тяжелый шлем. Он потратил несколько минут, закрепляя электроды, и включил установку. Глаза Маннона затуманились, и в его мозг потекли мысли и воспоминания одного из величайших физиологов Худлара.

Как раз перед тем, как полностью потерять сознание, он пробормотал:

– Беда моя в том, что независимо от того, что я говорю и делаю, вы верите только хорошему...

Через два часа они стояли посреди операционной. Маннон был облачен в тяжелый операционный скафандр, а Конвей одел более легкий, обеспеченный только гравитационными нейтрализаторами. Гравиплиты под полом создали притяжение в пять «же» – худларианская норма, в то время как давление было лишь немногим выше земного. Низкое давление почти не обеспокоило худлариан, и по сути дела они могли работать без защиты в космическом вакууме. Но если бы что-нибудь пошло катастрофически неверно и пациенту потребовалось полное давление атмосферы родной планеты, Конвею пришлось бы поспешно ретироваться. У него была прямая связь с Приликлой и О'Марой, которые находились в обсервационном куполе, и независимый канал связи с Манноном и операционной бригадой.

Неожиданно в его наушниках проскрипел голос О'Мары:

– Доктор, Приликла воспринимает эмоциональное эхо, а также излучение, указывающее на допущенные мелкие ошибки, – легкая степень беспокойства и замешательства.

– Иегуди шлет вам привет, – сказал Конвей ровным голосом.

– Кто?

– Человечек, которого нет, – ответил Конвей и продолжил, немного путаясь:

На лестничный влез он пролет,Он сегодня туда не взойдет.Боже, так я хочу одного,Чтобы не было завтра его.

О'Мара фыркнул и сообщил Конвею:

– Несмотря на то, что я сказал Маннону в своем кабинете, реальных доказательств того, что что-либо происходит, по-прежнему нет. Мои тогдашние замечания были предназначены помочь как доктору, так и пациенту.

Я хотел поддержать у Маннона тающую уверенность в себе самом. Поэтому и для вас, и для Маннона было бы лучше, чтобы ваш человечек объявился и представился.

В этот момент в операционную ввезли больного и переложили на стол.

Руки Маннона, торчащие из рукавов тяжелого скафандра, были покрыты лишь тонким прозрачным пластиком, но если бы понадобилось полное худларианское давление, он смог бы одеть защитные перчатки в течение нескольких секунд.

Но вскрыть пациента в данных условиях означало вызвать декомпрессию внутри тела, поэтому последующие процедуры должны были проходить очень быстро.

Относящиеся к физиологическому виду ФРОБ, худлариане были низкими, плоскими существами невероятной силы и напоминали черепах с гибким панцирем. Худлариане были жесткими и снаружи, и внутри, причем настолько, что их медицина практически не знала, что такое хирургия. Если пациента нельзя было излечить с помощью медикаментов, очень часто случалось, что его нельзя излечить вообще, потому как на этой планете хирургия была трудноосуществимой, а то и вообще невозможной. Но в Госпитале, где необходимая комбинация давления и силы тяжести могла быть воспроизведена за несколько минут, Маннон и его коллеги творили чудеса на грани возможного.

Конвей наблюдал, как хирург сделал треугольный надрез в броне пациента и удалил кусок панциря. Моментально над операционным полем повис ярко-желтый туманный конус с перевернутой вершиной – мельчайшая кровяная взвесь, выбрасываемая под давлением из нескольких поврежденных капилляров.

Одна из медсестер быстро поместила пластиковый экран между местом надреза и гермошлемом Маннона, другая установила зеркало, чтобы хирург видел операционное поле. Через четыре с половиной минуты Маннон контролировал кровотечение. Он должен был это сделать за две.

Похоже, Маннон прочитал мысли Конвея, потому что сказал вслух:

– Первый раз все делалось быстрее – я думал на два-три шага вперед, вы знаете, как это бывает. Но я обнаружил, что начал делать те надрезы, очередь которых была через несколько секунд. Даже если бы это произошло единожды, все равно это достаточно плохо, но пять раз подряд!.. Я вынужден был прекратить операцию, пока не искромсал пациента.

А теперь, – добавил он голосом, полным самообвинения, – я стараюсь быть аккуратным, но результат остается прежним.

Конвей продолжал молчать.

– Такая пустяковая опухоль, – продолжил Маннон. – Так близко к поверхности и не представляет особого труда для хирургии даже у худлариан.

Просто отрезать нарост и вставить три поврежденных кровеносных сосуда в пластиковые трубки, а кровяное давление пациента и наши специальные зажимы создадут надежные перемычки, пока через несколько месяцев вены не регенерируют. Но такое!.. Вы когда-нибудь видели перештопанное лоскутное одеяло!..

Более половины опухоли – серой волокнистой массы, скорее похожей на растение, оставалось на месте. Пять главных артерий в районе операционного поля были повреждены – две по необходимости, остальные «случайно» – и соединялись трубками. Но то ли потому, что куски искусственных кровеносных сосудов были короткими, то ли плохо закреплены, а возможно, из-за артериального давления, одна из трубок частично соскочила. Единственное, что спасло пациента, то, что Маннон настоял на том, чтобы пациент продолжал находиться под наркозом. Малейшее физическое усилие могло вырвать капилляр из трубки, что вызвало бы обширное внутреннее кровоизлияние и, учитывая огромные частоту пульса и давление худлариан, смерть в пределах нескольких минут.

По радиоканалу О'Мары Конвей резко спросил:

– Какое-нибудь эхо? Вообще хоть что-нибудь?

– Ничего, – ответил О'Мара.

– Но это же нелепо! – взорвался Конвей. – Если существует разум, телесный там или бестелесный, он должен обладать определенными качествами: любознательностью, умением пользоваться инструментами и так далее. Наш Госпиталь – большое и очень интересное место, без всяких известных нам барьеров, которые ограничивали бы перемещения разыскиваемой особи. Тогда почему она осталась на месте? Почему она не разгуливала по «Декарту»? Что заставляет ее оставаться в этом районе? Может быть она напугана, глупа, а может быть действительно лишена тела?

Навряд ли на Митболе можно будет отыскать сложную технику, – быстро продолжал Конвей, – но вот то, что у них хорошо развиты философские науки, вполне вероятно. Если на борт «Декарта» проникло что-то физическое, то есть вполне определенные пределы для минимальных размеров разумного существа и...

– Доктор, если вы хотите кому-нибудь задать эти вопросы, – спокойно сказал О'Мара, – я немного на них надавлю, если что. Но времени осталось мало.

Конвей на мгновение задумался и сказал:

– Спасибо, сэр. Я хотел бы, чтобы вы вызвали сюда Мэрчисон. Она в...

– В такое время, – воскликнул О'Мара угрожающим тоном, – он хочет вызвать свою...

– В данный момент она находится у Харрисона, – отрезал Конвей. – Я хочу установить физическую связь между лейтенантом и этой операционной, даже если он никогда сюда не приближался ближе, чем на пятьдесят уровней.

Скажите ей, чтобы она у него спросила...

Это был обширный сложный многосторонний вопрос, призванный объяснить, каким образом маленькое разумное существо могло проникнуть в этот район незамеченным. Это был так же глупый вопрос, ибо любой разум, воздействующий и на землян, и на инопланетян, в равной степени, не мог быть не обнаружен таким эмпатом, как Приликла. Это возвращало его туда, откуда он начинал с нематериальным «чем-то», которое не желало, или не могло выйти за пределы операционной.

– Харрисон говорит, что во время полета обратно у него часто были видения, – неожиданно прозвучал голос О'Мары. – Он говорит, что корабельный врач счел это нормальным, учитывая, сколько лекарств в него вкатила аптечка. Он также сообщает, что был полностью без сознания, когда его сюда доставили, и не знает как и где он попал в Госпиталь. А теперь, доктор, полагаю надо связаться с приемным отделением. Я вас подключаю к линии на тот случай, если я буду задавать не те вопросы...

Через несколько секунд ровный голос, который мог принадлежать кому угодно, медленно произнес через транслятор:

– Лейтенант Харрисон не был принят в Госпиталь согласно обычной процедуре. Будучи офицером Корпуса мониторов, чье медицинское прошлое известно до мелочей, он был принят через служебный люк номер пятнадцать под ответственность майора Эдвардса.

Эдвардса не было на месте, но в его кабинете заверили, что он будет через несколько минут.

Как-то сразу Конвей захотел отступиться. Пятнадцатый люк был слишком далеко – трудное, сложное путешествие, включающее три крупных смены окружающей среды. Их гипотетическому пришельцу, который не был знаком с Госпиталем, чтобы отыскать дорогу в операционную, пришлось бы захватить над кем-то мысленный контроль и заставить принести себя сюда. Но если бы это было так, Приликла обнаружил бы его присутствие. Приликла мог обнаружить любое существо, которое хоть как-то мыслило – от самого маленького насекомого до особи, находящейся в глубокой коме. Ни одно живое существо не могло полностью выключить свой мозг и по-прежнему оставаться живым.

А это значило, что пришелец может быть и неживым!

В нескольких футах от Конвея Маннон подал сигнал медсестре, чтобы та встала около атмосферного вентиля. Резкое повышение давления до нормального худларианского уменьшило бы любое возникшее кровотечение, но при этом Маннон не смог бы работать без тяжелых перчаток. Но не только это – повышение давления ограничивало операционное поле пределами вскрытого участка, где движение, передаваемое органам от расположенного поблизости сердца, делало тонкую работу невыполнимой. В настоящее время переплетение кровеносных сосудов было разобрано, обработано соответствующим образом и относительно неподвижно.

И тут вдруг все-таки случилось. Ярко-желтый фонтан крови ударил в стекло гермошлема Маннона так сильно, что послышался вполне отчетливый шлепок. Находясь под огромным давлением крови и из-за высокой частоты пульса, поврежденная вена змеилась во все стороны, словно никем не удерживаемый миниатюрный шланг. Маннон ухватил ее, потерял и попробовал поймать снова. Фонтан превратился в тонкую волнистую струйку и прекратился. Медсестра около вентиля с явным облегчением расслабилась, а та, что стояла рядом с врачом, протерла стекло его гермошлема.

Маннон слегка подался назад, пока операционное поле осушалось тампонами. Сквозь стекло шлема было видно, как странно горят его глаза, контрастируя с белой, мокрой от пота, маской на его лице. Теперь время стало важным фактором. Худлариане были крепкими созданиями, но и у них был предел – выдержать декомпрессию до бесконечности они не могли. Постепенно начинался приток телесной жидкости к разрезу в панцире, ущемились расположенные поблизости жизненно важные органы, и еще больше повышалось давление крови. Чтобы пройти успешно, операция должна была длиться не дольше получаса, а только с момента вскрытия пораженного места прошло уже больше половины отпущенного времени. Даже если опухоль была бы вырезана, ее удаление влекло за собой повреждение находящихся под ней сосудов, и прежде, чем закончить операцию, Маннон должен был с большой осторожностью привести их в порядок.

Все они знали, что скорость является наиважнейшим фактором, но Конвею вдруг показалось, что он смотрит фильм, который демонстрируется с постоянно увеличивающейся скоростью. Руки Маннона двигались быстрее, чем Конвею когда-либо доводилось видеть. И еще быстрее...

– Мне это не нравится, – резко воскликнул О'Мара. – Похоже к нему вернулась уверенность, но скорее всего он просто перестал беспокоиться – о себе, я имею в виду. Очевидно, что за пациента он волнуется по-прежнему, хотя у того есть очень немного шансов. Но самое трагичное заключается в том, что, как сказал мне Торннастор, их у него никогда особо и не было.

Если бы не вмешательство вашего гипотетического друга, Маннон не слишком бы переживал по поводу потери именно этого пациента – это было бы лишь одной из очень малочисленных неудач. Когда он поскользнулся первый раз, это поколебало его уверенность в себе, а сейчас он...

– Кто-то заставил его поскользнуться, – твердо заявил Конвей.

– Вы пытались его в этом убедить, ну и каков результат? – парировал психолог. – Приликла серьезно нервничает, и его дрожь становится все хуже и хуже с каждой минутой. А Маннон является, или являлся, исключительно уравновешенным человеком. Я не думаю, что серьезными, самоотверженными людьми, для которых профессия – это вся их жизнь, трудно предсказать, что может случиться.

– Говорит Эдвардс, – раздался голос. – Что там у вас?

– Давайте, Конвей, – распорядился психолог. – Вопросы будете задавать вы. У меня сейчас голова занята другими вещами.

Волокнистый нарост удален был чисто, но при этом было повреждено множество мелких капилляров, и работа по их восстановлению была самой сложной из того, что до сих пор было сделано. Вставлять поврежденные концы в трубки – достаточно глубоко, чтобы они опять не повыскакивали, когда восстановится циркуляция – было сложной, повторяющейся, изматывающей нервы процедурой.

Оставалось восемьдесят минут.

– Я хорошо помню Харрисона, – ответил далекий голос Эдвардса, когда Конвей объяснил, что он хотел бы узнать. – Его скафандр был поврежден только на ноге, поэтому мы не могли его списать – этот тип скафандров укомплектован полным набором инструментов, средств для выживания, и они очень дорогие. Ну, и естественно, мы его дезинфицировали! Правила строго указывают, что...

– И все же он мог быть носителем какой-нибудь заразы, майор, – быстро проговорил Конвей. – Как тщательно вы проводили эту дезин...

– Тщательно, – ответил майор, в его голосе начали появляться раздраженные нотки. – Если в нем и были какие-нибудь жучки или паразиты, то теперь они покойники. Скафандр со всеми приспособлениями был стерилизован перегретым паром и облучен. На самом деле он прошел ту же процедуру стерилизации, что и ваши хирургические инструменты. Это вас устраивает, доктор?

– Да, – спокойно ответил Конвей. – Конечно, да.

Теперь у него было связующее звено между Митболом и операционной через скафандр Харрисона и стерилизационную камеру. Но это было еще не все. Теперь у него был Иегуди.

В это время Маннон, стоявший рядом, прервал операцию. Когда хирург в отчаянии заговорил, руки его дрожали.

– Мне необходимы восемь пар рук или инструменты, которые могут выполнять восемь разных операций одновременно. Плохи дела, Конвей. Совсем плохи...

– Доктор, ничего не делайте в течение минуты, – нетерпеливо попросил Конвей и стал выкрикивать распоряжения медсестрам, чтобы те выстроились позади него со своими подносами для инструментов. Что-то начал кричать О'Мара, пытаясь узнать, что же происходит, но Конвей был слишком сосредоточен, чтобы ему ответить. И тут одна из келгианок издала звук, который издала бы противотуманная сирена, не выдувая, а втягивая воздух.

Этот эквивалент возгласа удивления у ДБЛФ прозвучал потому, что на ее подносе, среди хирургических щипцов неожиданно появился разводной гаечный ключ средних размеров.

– Вы в это не поверите, – радостно сказал Конвей, поднес штуковину к Маннону и вложил ее в руки хирурга, – но если вы только минуту меня послушаете и потом сделаете то, что я скажу...

Маннон вернулся к столу меньше, чем через одну минуту.

Сначала он колебался, но потом со все большей уверенностью и скоростью завершал тончайшую хирургическую работу. Время от времени он что-то насвистывал сквозь зубы или мрачно поругивался, но это было обычным поведением Маннона во время сложной операции, обещавшей пройти успешно. В обсервационном куполе Конвей мог наблюдать за сердитым, но счастливым лицом сбитого с толку главного психолога и хрупким, паукообразным телом эмпата. Приликла все еще дрожал, но очень медленно. Это была реакция, не так часто наблюдавшаяся у цинруссианина вне пределов родной планеты и указывающая на наличие близко расположенного источника эмоционального излучения – сильного и в то же время приятного.

После операции всем хотелось порасспросить Харрисона о Митболе, но прежде, чем они смогли это сделать, Конвею пришлось рассказать еще раз, что же все-таки случилось, специально для лейтенанта.

– ...И в то время, как мы по-прежнему не имеем понятия, как они выглядят, – говорил Конвей, – мы действительно знаем, что они очень высокоразвиты умственно и по-своему технически. Под «по-своему» я подразумеваю то, что они создают и используют «инструменты»...

– Да уж конечно, – заметил сухо Маннон и вещица в его руках последовательно превратилась в металлическую сферу, миниатюрный бюст Бетховена и набор зубных протезов тралтанина. С тех пор как наверняка стало ясно, что худларианин скорее станет очередным успехом Маннона, а не его провалом, к доктору стало возвращаться чувство юмора.

– ...Но инструментальная стадия должна была наступить после долгого развития философских наук, – продолжал Конвей. – Уму непостижимо, как они эволюционировали в таких условиях. Эти инструменты не предназначены для ручной работы – аборигены могут и не иметь рук в том виде, который мы знаем. Но у них есть разум...

Подчиняясь мысленному приказу хозяина «инструмент» пробил обшивку «Декарта» рядом с тем местом, где находился Харрисон, но во время неожиданного старта он не смог выбраться наружу, и новый источник мыслей лейтенант – неосознанно захватил над ним контроль. Инструмент превратился в опору для ноги, в которой так отчаянно нуждался Харрисон, и рухнул под тяжестью его веса, так как на самом деле не являлся частью конструкции корабля. Когда приспособления скафандра Харрисона прошли стерилизацию в одной камере с хирургическими инструментами, туда зашла медсестра, чтобы взять определенные инструменты в операционную, и он опять стал тем, чем от него хотели.

С этого момента и далее начались неурядицы с подсчетом инструментов, падающими, но не режущими скальпелями и распылителями, которые, конечно же, вели себя более, чем странно. Маннон пользовался скальпелем, который подчинялся не его рукам, а его мыслям, что чуть было не привело к смерти пациента. Но когда это случилось второй раз, Маннон уже знал, что держит в руках маленький не узкоспециализированный, а универсальный инструмент, подчиняющийся и умственному, и физическому контролю. Некоторые формы, которые они принимали и то, что они делали, не дадут ему забыть эту операцию весь остаток жизни.

– ...Это... устройство... вероятно, оно имеет большую ценность для своего хозяина, – с серьезным видом закончил Конвей. – Уважая право собственности, надо бы его вернуть. Но оно так нам здесь необходимо, и, по возможности, чем больше их у нас будет, тем лучше! Ваши люди должны установить контакт с их хозяевами и наладить торговые отношения. Наверное есть что-то такое, что мы уже имеем, или можем для них сделать...

– За такой инструмент я бы отдал свою правую руку, – сказал Маннон и, погодя, добавил:

– Уж левую ногу – точно!

Лейтенант улыбнулся ему в ответ:

– Насколько я помню это место, доктор, недостатка в сыром мясе там последнее время не наблюдалось.

О'Мара, который до сих пор хранил не совсем присущее ему молчание, заговорил очень серьезным тоном:

– В обычной жизни я человек нежданный. Но представьте себе, какие программы сможет осуществить Госпиталь, имея десяток или хотя бы пяток этих штуковин. У нас есть только одна, и мы поступим правильно, если положим ее туда, где мы ее нашли – очевидно, что такой инструмент представляет собой огромную ценность. Это значит, что нам придется их покупать, или наладить что-то вроде обмена. Но прежде чем этим заняться, мы должны научиться общению с их хозяевами.

Он по очереди взглянул на каждого присутствующего и с сарказмом продолжил:

– Я сомневаюсь, стоит ли напоминать о презренной коммерции столько самоотверженным, чистым в помыслах медикам, как вы, но я должен это сделать, чтобы объяснить, почему я хочу, чтобы, как только «Декарт» установит контакт с хозяевами инструментов, Конвей и тот, кого он выберет себе в помощники, ознакомились со здравоохранением на Митболе.

Однако наши интересы не будут чисто коммерческими, – быстро добавил он, – но если мы собираемся заняться торговлей и бартером, то единственное, что мы можем предположить в обмен, – это медицинские знания и услуги.