Богоборец

ТРИАДА ПЕРВАЯ. ВЕСТНИК

1.

Савелию Игнатьеву было пять лет, когда он впервые захотел убить бога.

- Бог дал, бог взял, - строго каркнула бабка Клава, глядя то на взъерошенную голову плачущего внука, то на изуродованный трупик котенка Барсика. На всю жизнь Савелий запомнил вонь пузырящихся кишок и плоский фарш, размазанный по асфальту широким следом протектора. Шоферюгу, виновато стоящего рядом – не запомнил. А вот оторванная кошачья головка с оскаленными зубками еще долго являлась к нему под утро.

- Клавдия Ивановна, ну что вы себе позволяете! – мамка чуть сама не разревелась, увидев Савелия рядом с трупиком. – Ну, так же нельзя, он же ребенок, нельзя смотреть, увели бы его что ли, глаза ему закрыли, а?

Она схватила сына за руку и повела прочь. Савелий еле передвигал ногами в белых сандаликах с красными пятнышками. Самое большое пятно расползалось по застежке и уже стекало на ступню.

- А что такого? – взвилась бабка. – Чай, не маленький. Должон понимать. Мир есть скорбь. Пущай привыкает.

И Савелий стал привыкать. Он не понимал, почему бедного Барсика забрал к себе какой-то бог. Ведь бог не покупал ему Барсика. Барсика купили папа и мама. Значит, бог не имел никакого права забирать чужую собственность, но раз забрал, значит, был хулиганом. Вроде Митяя из второго подъезда, который как-то раз опрокинул Савелия в лужу и забрал его трехколесный велосипед. Только бог в отличие от Митяя был невидимым, а значит еще более жутким и непредсказуемым. От него нельзя было убежать или спрятаться за маминой юбкой. Он являлся нежданно и забирал все, что было Савелию дорого. «Это тебя бог наказал за то, что меня не слушаешь», - говорила бабка Клава. Через неделю после гибели Барсика бог окончательно забрал у Савелия трехколесный велосипед - у того лопнула рама («Всё, - сказал отец. – Придется выкидывать»). Осенью бог забрал единственного друга Володьку (тот переехал в другой город в самом начале старшей группы). Потом бог уволил любимую воспитательницу Людмилу Георгиевну, и теперь в детском саду безраздельно правила нянька Монстриха, обожавшая издеваться над детьми, и особенно – над Савелием. Бог стоял за любой неприятностью. Мелкой, вроде ссадины на коленке. Или крупной, вроде лета, проведенного в душной, вонючей больнице. С двумя операциями, ежедневными процедурами и капельницами. С осунувшимися, будто почерневшими родителями. И придурком-соседом по палате, который как-то ночью прошептал Савелию: «Прикинь, врачиха говорила, что ты скоро умрешь».

Но Савелий тогда не умер. Его выписали к осени, и он доходягой бродил по двору, переживая из-за насмешек. «Эй, скелет! Погреми костями!» Он даже бегать не мог, не говоря уж о том, чтобы догнать и подраться.

- Баб Клав! Скажи, за что бог меня ненавидит? – спросил он как-то за завтраком.

Бабка поперхнулась чаем.

- Тьфу ты, пропасть! Да что ж ты ересь какую порешь? Бог тебя любит. Он всех любит. А наказывает за непослушание. Будь хорошим мальчиком, и бог тебя наградит.

Савелий изо всех сил старался быть хорошим мальчиком. Но бог продолжал издеваться.

На следующий день после того, как Савелий пошел в первый класс, бог забрал отца. Утром расторопные дядьки в спецовках привезли в квартиру красный гроб, а уже к обеду было не протолкнуться от понаехавших родственников. Знакомые, полузнакомые и совсем незнакомые люди ерошили ему волосы, спрашивали о первых уроках, качали головами и приговаривали «бедный мальчик». Мать весь день не выходила из своей комнаты, а бабка Клава бродила из кухни в зал черной тенью, шевеля губами и кланяясь иконам. До сих пор Савелий икон не видел. Бабка прятала их в древнем обшарпанном сундуке, где хранились настолько старые вещи, что по всей квартире расползался затхлый воздух всякий раз, когда сундук открывали. Теперь иконы были выставлены на стоящий в углу телевизор, закрытый сверху донизу белой скатертью. Икон было две. Маленькие, с ладонь величиной, почерневшие от времени, с погнутым серебряным окладом. Рассмотреть их было трудно, а подойти ближе Савелий боялся. Между ним и телевизором стоял на табуретках красный открытый гроб с телом отца.

- Баб Клав, что это? – он дернул бабку за рукав. Та отмахнулась как от назойливой мухи. Зато ответила толстая тетка Зоя, сестра матери.

- Иконы это, Савка. Картинки такие нарисованные. Со святыми угодниками. С Господом нашим… Мы ему поклонимся, а он там наверху позаботиться о твоем папеньке.

Савелия ошеломило. До него уже доходили слухи, что его вечный недоброжелатель живет на небе, вместе с птицами и крылатыми насекомыми. Но о том, что существуют портреты небесного хулигана, он слышал впервые.

- Там нарисован бог? Я хочу посмотреть!

Тетка шмыгнула носом, видимо, подумав, что ребенок заинтересовался загробной жизнью.

- Да что ты, Савка. Рано тебе пока о таких вещах думать.

С тех пор забраться в бабкин сундук и подробнее рассмотреть иконы стало для Савелия идеей фикс. Сложность заключалась в том, что бабка запирала сундук на висячий замок размером со школьную тетрадь. А всякий раз, когда доставала иконы для молитвы, выгоняла внука из комнаты. Лишь однажды ему удалось издалека разобрать на иконе согбенную фигуру какого-то старца, но это была лишь черная тень на черной лакированной поверхности с непонятными золотыми вкраплениями, после чего дверь захлопнулась. На любые просьбы «баб, дай разглядеть деревянные картинки», бабка шипела и выгоняла Савелия быстрее обычного. Однако, почуяв интерес к религии, однажды вечером зашла в его комнату, неся толстенную книгу в золоченом переплете.

- Вот. Тут всё. О боге. Об апостолах, о деяниях. Святая книга. Должон каждый почитать.

В школе Савелий только-только закончил проходить букварь, а из книг читал «Колобка», «Красную шапочку» и сборник произведений Агнии Барто. Увесистый фолиант под названием «Библия» произвел на него неизгладимое впечатление. Полгода Савелий осторожно кружил вокруг него, брал в руки, безуспешно искал картинки, открывал первую страницу и пытался читать, разглядывая вроде бы знакомые буквы. Первое слово, первая строка, первый абзац. По слогам, сверяясь с букварем, Савелий погружался в вязкие легенды, написанные убористым текстом на языке, который только отчасти можно было назвать русским. Во дворе их девятиэтажки на таком языке никто не говорил. Но он надеялся, что библия, наконец, ответит на те вопросы, что мучили его с пятилетнего возраста. Отчего бог забирает все, что дорого Савелию и ничего не дает взамен? Кто такой этот бог и кто ему дал право утверждать, что он все создал, все раздал и потому может отбирать? Почему жизнь есть череда страданий божьих рабов (так говорила бабка Клава, и Савелий на собственном опыте убедился, что это истинная правда), а бог только и занимается тем, что страдания увеличивает? И, самый главный вопрос, на кой хрен этот бог нужен?

Если библия и могла ответить на вопросы, то Савелий до ответов не добрался. Его сломало к концу второго класса на двухсотой странице, но и этого хватило, чтобы удостовериться в старом выводе – если бог что и создавал, то это не мешало ему быть личностью на редкость неприятной. В большинстве эпизодов бога хотелось прибить чем-нибудь тяжелым, да так, чтобы ему больше и в голову не приходило издеваться над людьми. Раболепные поклоны и молитвы, раскиданные по тексту, Савелий относил исключительно на счет боязливости автора и персонажей. Что было не удивительно - бога действительно следовало опасаться. Существо, способное выгнать людей из дома за надкушенное яблоко, стравить народы, наслать мор с голодом на целые страны или заставить старика принести в жертву собственного сына, внушало ужас. Однако Савелий бога не боялся. Мало того, он строил планы изощренной мести. Как и любой ребенок, он смутно представлял себе границы реального. Ему казалось, что до бога вполне можно добраться и наказать его за все плохое.

Между тем, дела у Савелия в школе и на улице шли из рук вон плохо. Казалось, уже своим появлением на горизонте он раздражает всех встречных и поперечных – от учителей и дворников до бабок, сидящих у подъезда. Не говоря о сверстниках и старшеклассниках. Друзей у него не было, зато во врагах ходили все хулиганы школы и даже целый класс – 6 «б». Этих злобных амбалов можно было не кормить хлебом, дай только поиздеваться над мелким второклассником. Дня не проходило без мелких и крупных стычек, шишек, фингалов и царапин. Савелий пытался неумело отбиваться, но худосочная комплекция не позволяла надеяться на что-то серьезное. В любой драке его кидало из стороны в сторону, будто сухой осенний лист в бурю. Мать горестно качала головой, молча прижигая боевые раны зеленкой. А бабка всякий раз призывала молиться, поститься и каяться. Однажды зимой, решив, что домашние молитвы не помогают, она повела внука в церковь.

Увидев в полутьме развешанные по стенам и столбам иконы, Савелий застыл у входа. Иконы были совсем не маленькие. Они сияли красками. И на них было все видно. Строгие лики взирали на него огромными глазами, разные, бородатые и бритые, одиночные и целыми толпами. Было тихо, темно и горели свечи. Посетителей было немного, они терялись в огромном пространстве, будто букашки. Бабка мелко перекрестилась-поклонилась, заставила Савелия сделать то же самое. Он неуклюже повторил ритуальные движения, не понимая их смысла.

- Это все бог и его слуги? – спросил Савелий, глядя на величественный иконостас высотой с двухэтажный дом. От выставленных в несколько рядов пестрых изображений рябило в глазах.

Бабка сокрушенно всплеснула руками. Прошипела:

- Хоссподи, прости отрока бестолкового! Какие слуги, окстись, ирод! Апостолы енто, святые, угодники да великомученики.

- Значит, бога здесь нет?

Бабка издала горловой звук, истово закрестилась, шепча молитву.

Савелию ответил лысый мужик, стоящий у соседней витой конструкции со свечками.

- Вон, парень, бог. Второй чин видишь?

- Чего?

- Чин. Ряд икон, то есть, по-нашему. Второй снизу ряд, и по центру.

Савелий недоуменно глянул на центральную икону. В окружении каких-то странных вензелей и символов виднелась плоская фигура сидящего человека в длинных одеждах и с золотым кругом за головой.

- Это создатель? Тот, кто дал заповеди?

- О, да ты уже подкованный малый, - удивился лысый. – Нет, это бог-сын. А создатель – бог-отец. В общем, там сложно, долго объяснять.

- А бог-отец где? – вопросил Савелий, завертев головой.

- Бога-отца рисовать нельзя. Запрещено. Некоторые рисуют, но это неправильно. Здесь ты его не увидишь.

На них зашипели со всех сторон молящиеся тетки в черных платках. Лысый виновато поклонился иконостасу и ретировался к выходу.

Савелий еще долго вглядывался в центральную икону, понимая, что здешние картинки не помогут его расследованию. Печальный бородач с золотым кругом навряд ли имел хоть какое-то отношение к жизненным неурядицам Савелия. Как и к непотребствам, описанным на первых двухстах страницах толстой книжки.

Выходя из храма, Савелий дернул бабку за рукав.

- Баб, а у тебя на иконах в сундуке бог-отец нарисован? Ты их поэтому прячешь?

От тяжелого подзатыльника он чуть было не скатился с лестницы в сугроб.

- Да что ж ты за горе такое! Только и знаешь, что бабку позорить! Еретик ты, вот ты кто! Потому бог тебя и наказыват! И будет наказывать! Тьфу!

Савелий отряхнулся, поднял упавшую кроличью шапку и понуро побрел вслед за бабкиной тенью, слушая долгий рассказ о своем религиозном непотребстве и строя дальнейшие планы насчет получения достоверной информации.

Не прошло и полугода, как Савелию, наконец, представился случай забраться в бабкин сундук.

Бабка слегла. Неделю она валялась на скрипучей высокой койке, ежеминутно охая и стеная. Затем приехала скорая с носилками и двумя веселыми бородатыми врачами и увезла ее в больницу. Сундук остался без присмотра. Целый день Савелий ковырял замок гвоздем и шилом, прислушиваясь к щелчкам и скрежету. Замок был таким же старым, как и сам сундук. С непонятными проржавевшими выступами, вензелями и трещинами, куда за долгие годы набилась позеленевшая грязь. Такие же вензеля были на кованых углах сундука и железных пластинах, скрепляющих рассохшиеся деревянные стенки.

После нескольких погнутых гвоздей замок крякнул и отвалился. Знакомый плотный запах уже стоял в ноздрях, мешая дышать. Савелий с трудом поднял обитую железом крышку.

Сундук был забит всевозможным хламом, выцветшим тряпьем, полотенцами, маленькими коробочками с росписью под хохлому. Справа стояли два деревянных чемодана, наполненные старой одеждой. Слева, за перегородкой, кучей валялись какие-то разнокалиберные железки. Сверла от дрели, крышки от металлической посуды, ржавые детали непонятных механизмов, черный угловатый утюг, сломанные настенные часы с отвалившимися стрелками. Внутренняя сторона крышки была вся заклеена картинками, древними открытками и пожелтевшими фотографиями. На одной из фотографий Савелий узнал бабку Клаву, молодую, в длинном черном одеянии и черном платке. В руках молодая бабка держала корявый шест, с верхушки которого свисала рваный лоскут, смахивающий на чей-то хвост.

Иконы лежали в центре, на стопке белых полотенец. Их серебряные оклады покрывали темные пятна многолетней грязи. Витиеватые края рамок были погнуты и кое-где разодраны, словно их грызли. Савелию даже показалось, что он различает следы зубов.

Потрескавшаяся лаковая поверхность икон была совершенно черной, только по более светлым, коричневым, темно-синим и зеленоватым линиям, можно было различить изображение. На одной иконе угадывался старик, склонившийся над холмиком с какой-то непонятной постройкой из квадратных кирпичей. За головой старика, также как и на иконах в церкви, виднелся круг, когда-то выложенный золотой фольгой. Теперь от золота оставалось только несколько блеклых чешуек. По периметру иконы вилась лента непонятных значков, из которых Савелий узнал только изуродованную букву «а».

Вторая икона была еще скучнее. На ней даже не было человеческих фигур. Савелий удивился. Насколько он знал, перед иконами молились, били поклоны и ставили свечки. Перед этой иконой молиться было незачем. Она была совершенно пуста. Только по углам виднелись какие-то волнистые перекрестные линии, да в самом низу стоял ряд маленьких ветвящихся силуэтов, похожих на примитивно нарисованные деревья.

Савелий почесал затылок, повертел иконы в руках, вглядываясь. Осмотрел тыльную сторону (обыкновенное, почерневшее от времени дерево). Понюхал. Даже осторожно полизал. Бабкин сундук ни на йоту не приблизил его к цели. Бог оставался непознанным и невидимым. Согбенный старик с кирпичами никак не мог претендовать на роль главного недоброжелателя. Савелию вдруг почудилось, что он слышит чей-то тихий смех.

Он вздохнул, покидал иконы обратно внутрь, захлопнул крышку и кое-как привесил замок, стараясь не задумываться о том, что скажет в оправдание, когда бабка вернется.

Но бабка не вернулась.

На третье утро своего пребывания в больнице, достав всех врачей и медсестер абсурдными требованиями, она вдруг исчезла. Сторож на первом этаже будто бы видел часа в три ночи, что какая-то старуха выходит из больничных ворот, опираясь на клюку. Правда, сторож слыл известным борцом с зеленым змием, и по ночам наблюдал не только старух с клюкой, но и кое-что поинтереснее. Как бы то ни было, в милиции завели дело, разослали по районным отделениям фотокарточки с описанием примет, и на этом успокоились. Медсестры с врачами облегченно вздохнули, избавившись от вздорной пациентки. А бабку Клаву так и не нашли. Сундук остался стоять взломанным, бабкину комнату мать закрыла на ключ и входила туда лишь ради уборки.

Может из-за взлома сундука, может еще из-за чего, но на Савелия с тех пор неприятности посыпались как из рога дурного изобилия. Двойки по основным предметам превратились в колы, физрук стал третировать изощреннее, а классная руководительница сделала Савелия постоянным дежурным, над чем потешался весь класс, а особенно девочка Катя, к которой он был еще по-детски неравнодушен.

Вдобавок к школьным хулиганам присоединились «новостроечные». Так называли отпетых бандитов, что переехали из бараков и деревень в только что отстроенный неподалеку микрорайон. В конце концов Савелию сломали ногу, он пропустил три недели занятий и остался на второй год. «Новостроечные» каждый день собирались у него под окнами и орали на весь огромный двор про «выходи» и вторую ногу.

Мать молча качала головой, ничего не говорила и только плакала.

Потом ее убили.

Неизвестно кому мог помешать простой работник районной библиотеки. Матери перерезали горло и скинули в шахту канализации. Снова был красный гроб, снова были толпы родственников, чужие ладони на голове, вопросы об уроках и «бедный мальчик». Только теперь Савелий был совсем один, а на телевизор не стали выставлять икон. Мать похоронили рядом с отцом, родственники шумной гурьбой пожрали-выпили и свалили в зимнюю темноту. Когда встал вопрос, что делать с малолетним сиротой, ни один из них не объявился. Никто не захотел брать обузой пацана, который словно магнитом притягивал неприятности. Квартиру опечатали и сдали под временную опеку каким-то родственникам, а за одиннадцатилетним Савелием приехала дородная официальная тетенька на черной «Волге» и отвезла его в детский дом.

Тут-то Савелий и понял, что у него кончилось счастливое детство. Ибо даже «новостроечные» не могли сравниться с персоналом и воспитанниками общеобразовательного интерната «Веселые сосенки». Худой дистрофик с дурацким именем с первого дня стал круглосуточным объектом издевательств. Румяным домашним школьникам было далеко до местных изможденных чудовищ, которые уже к детскому саду знали, как устроен мир и что нужно делать для повышения собственного статуса. Новоприбывших «семейников» встречали не только стандартные ночные упражнения (пятеро держат, трое избивают), но и такие деликатесы, как дерьмо в каше, моча в супе и чистка унитазов волосами. Воспитатели старались не отставать от подопечных. За громко сказанное слово они привязывали к кроватям, за громко сказанное плохое слово - приковывали к батареям, для профилактики запирали на несколько дней в темных комнатах, морили голодом, не давали пить и заставляли ходить под себя, после чего водили в голом виде по коридорам во время перемены. Их излюбленным методом воспитания была «птица-тройка», изобретенная каким-то совсем уж неистовым извращенцем. Троих воспитанников, уличенных в невнимательности на уроке, связывали спиной друг к другу (провод ниже коленей, руки подняты, скованы вместе самодельными наручниками) и заставляли бегать вверх-вниз по лестницам, постоянно меняя направление. Со стороны было смешно наблюдать за попытками синхронно передвигать связанными и разнонаправленными ногами. По мнению воспитателей это приучало к дисциплине, вниманию, развивало моторику и координацию движений, как отдельно, так и в группе. То, что это упражнение заканчивалось иногда поломанными ребрами и конечностями, проходило по разряду «лучше запомнят».

Но хуже всех была «хозяйская кодла». Так называли нескольких старшеклассников, которых директор интерната Махмуд Иванович (в просторечии Хозяин) поставил следить за внутренним порядком. Это были откровенные мрази с напрочь снесенной от власти крышей. Их боялись даже воспитатели и учителя, особенно после того, как в туалете нашли с проломленной башкой старика-завхоза. Завхоз бы известен воровством и наглостью. Жалко его не было, но персонал теперь не совался в разборки между воспитанниками. А Хозяин не совался в них изначально. Сперва он крал продукты, потом стал воровать спонсорскую помощь. Единственное чего он требовал от своей кодлы – «делайте что хотите, но тихо». И кодла делала.

Пять лет насыщенной жизни в интернате тянулись как кровавые сопли. Где-то за кирпичным забором бушевала большая жизнь, разваливалась страна, росли цены, нищали люди. Все это проходило мимо Савелия. Его заботила исключительно собственная шкура, уже неоднократно потрепанная и продырявленная. Но по мере того, как шел вразнос внешний мир, опасность для шкуры увеличивалась.

Хозяйская кодла наглела все больше. Выгоняли малышню на вокзал побираться, вымогали деньги, насиловали девчонок, продавали их клиентам. Принадлежать к кодле было выгодно. Вокруг изначальных паханов стали собираться шестерки, потом появились шестерки шестерок. По ночам они устраивали шумные попойки с разбавленным спиртом и групповухами. Тем, кто не принадлежал к касте избранных, оставалось только прятаться. Денег кодле вечно не хватало, малышне на вокзале подавали мало, девки были в основном страшные и много тоже не приносили. Единственную красавицу пустили по кругу какие-то кавказцы, затрахали до полусмерти, после чего Хозяину пришлось устраивать ее в психушку. В конце концов до кого-то очень продвинутого дошло, что проституция бывает не только женской, и с тех пор у кирпичного забора стали появляться извращенцы. «Веселые сосенки» среди знатоков и гурманов нестандартного секса пользовались все большей популярностью. Кто-то вешался, кто-то прыгал с третьего этажа, одну из старшеклассниц нашли в канаве с отрезанными грудями, вспоротым животом и вытащенными яичниками. Приезжала ленивая милиция, составляла протоколы.

Савелию пока не приходилось участвовать в трудовой деятельности. Он лишь отдавал мелкие деньги, которые посылали ему некоторые не окончательно позабывшие совесть родственники. Но однажды ночью его разбудил удар в нос, чьи-то руки рывком стащили его с кровати, толкнули в темный коридор. Потом приложили лбом об угол для острастки, чтобы не махал руками. Повели по коридору, освещая путь фонариком. Пинками спустили в подвал.

В подсобке, заваленной по углам строительным мусором, качалась подвешенная к низкому потолку голая лампочка и сидели, развалясь, на диване трое паханов. Пахан Горилла, пахан Керзон и пахан Буча. На ящике перед ними стояла большая бутыль спирта и дымилась пепельница. Сладковато воняло чем-то незнакомым.

Пахан Буча отложил в сторону опасную бритву, которой подрезал ногти, и сфокусировал осоловелый взгляд на Савелии.

- А где остальные?

- Ща, - ответил держащий Савелия шестерка. Споро ударил под коленные чашечки. Савелий повалился на пол.

- Свяжи, чтоб не бегал, - пыхнул косяком Горилла.

Савелий покорно наблюдал, как шестерка обматывает его ноги и руки веревками.

- Живо за остальными.

Шестерка исчез, а Горилла встал, пошатываясь.

- Ну что, доходяга. Пора и тебе поработать на благо нашего общества.

- Кем?

Керзон визгливо захохотал.

- Кем! Кем! Гхы-гхы!.. Кем!

Горилла обошел вокруг, разглядывая Савелия со всех сторон.

- Ну, я даже не знаю… Жопа у тебя худая, навряд ли кого заинтересует. Грузчик из тебя не получится, сдохнешь быстро. Попрошайкой – слишком старый… Так что придется тебя немного модернизировать.

Сверху послышался мелкий топот, и шестерка втолкнул в подсобку двух малолетних пацанов. На вид – первоклассников.

- Вот, - сказал. – Доставил.

- Молодец, Ряпа. В жопу можешь больше не давать. Неделю. Пшел.

Шестерка испарился.

- Давай с этих начнем, - кивнул Буча на малолеток. – Они меньше.

Горилла взял за шкирку испуганного пацана, приподнял в воздух.

- Угу. Да. Легче поначалу будет.

Он грохнул малолетнего на стоящий у выхода верстак. Тот бестолково двигал конечностями, лупал глазами и молчал. Второй свободно стоял рядом и, судя по запаху, уже обмочился.

- Мало денег приносите, мелюзга, – сказал Буча, вставая. - Работать не умеете. Жалости не вызываете. Поэтому придется вас немного подправить. Вместе с доходягой.Теперь вы у нас приезжие сгорячих точек. Сыны полков. Инвалиды войны. Малолетний инвалидик даже у памятника слезу вышибет.

Буча достал из-за дивана бензопилу.

- Ног нет – денег больше. Проверено Джонсон и Джонсон. Горилла, за руки держи. Керзон, паяльник готовь. Прижигать будешь.

- Кем! Кем! Гхы-гхы-гхы! Кем!

Глаза у Керзона были совсем безумные.

Буча дернул шнур. Вокруг заревело, заверещало, отражаясь от низких подвальных сводов. Пацан на верстаке вскинулся, заорал, дрыгаясь, но было уже поздно. Бензопила с диким визгом взрезала его тонкие ноги, на стены брызнула кровь.

- Керзон, сука! Прижигай.

Керзон сунулся с паяльной лампой чуть ли не под визжащее цепное лезвие, заелозил ею по окровавленным обрубкам. Пацан лежал на верстаке без сознания, его ноги в красных шлепанцах валялись на куче мусора.

Буча вырубил бензопилу. Полил дымящиеся культи спиртом из бутылки.

- Во! Быстро. А ты, Горилла, всё - скальпель, скальпель. Какой нахер скальпель. Там же кость.

- У меня отчим ветеринар, - ответил Горилла. - Говорит – скальпель. И медицинская пила какая-то. И нож.

- Идиот твой ветеринар, - сказал Буча и повернулся к Савелию. - Ну что, доходяга. Метод опробован. Теперь твоя очередь. Не дрейфь. Мы тебя посадим на дощечку с колесиками. Оденем в униформу. Понавешаем медалей. Ты у нас будешь герой-десантник.

Савелий дернулся.

- Ничего у вас не получится, – сказал он. - Инвалидов в интернате не держат, в больницы отправляют, специализированные.

Буча помолчал. Затем присел. Его пустые бесцветные глаза оказались совсем рядом.

- Получится, дохлый. Мы Хозяина спрашивали. Говорит, сейчас вообще всем ни до чего. Никаких инвалидов никому не надо. Скорее закопают, чем в больницу отвезут. Так что, расслабься, у нас останешься.

Он потрепал Савелия по плечу. Гоготнул, обдав запахом гнилых зубов.

- Это ж к лучшему, дохлый! Ты теперь при нас будешь. Нормальная жратва, спиртяга. Мы тебе девку дадим, прикинь. Будешь ее каждую ночь пялить. Хуй-то мы тебе оставим, он нам не мешает. Без ног конечно не удобно, но зато руки натренируешь. Руки будут как у Шварца. Все к лучшему, дохлый. Будешь с нами, а нам все можно. И тебе тоже будет все можно. Прикинь. Хочешь – еби. Хочешь – убивай. Хочешь – сри на голову. Мы здесь боги. Прикинь. Я бог. Ты бог. Что хотим, то и делаем.

- Гы, Буча, - подал голос Горилла. – Бог у нас скорее Хозяин. А мы его апостолы.

- Апс! Апс! Гхы-гхы! Кем!

Буча вскинулся.

- Ша, дебил. Я. Здесь. Бог. А Хозяин далеко. Он не вмешивается. И пока не вмешивается – целее будет.

Савелий рванул веревки на запястьях. Шестерка узлы вязать явно не умел.

- Ты… бог?

Буча снова повернулся к нему.

- Ага. Видишь? Дошло.

Савелий извернулся, нащупывая то, что лежало в куче строительного мусора под ним. Он не спускал глаз с этой вонючей падали, что сидела перед ним на корточках. Это был бог. Тот самый. Он давно его искал. Теперь он знал, как выглядит эта хитрая тварь, скрывающаяся от всех на свете.

- Ты забрал у меня родителей, бог.

Буча опешил.

- Чего?

- Ты сделал мою жизнь адом. Ты забрал у меня все и ничего не дал взамен.

Горилла хрипнул, подавившись.

- Слышь, Буча. Дохлый шифером поехал.

- Угу. Пилу давай.

Савелий вывернул из-за спины руку и с размаху вогнал палку в голову сидящего перед ним бога. Только теперь он увидел, что палка была увесистой перекладиной от стула, с торчащим гвоздем на конце. Гвоздь с чавканьем вошел в висок бога, и бог не сразу это понял. Только когда Савелий оторвал перекладину от его головы и вбил ее по второму разу, Буча тихонько заныл, захлюпал носом и боком повалился в грязь на полу.

- Э! Дохлый! Ты че!

Горилла застыл на месте и даже уронил бензопилу от удивления. Он так и продолжал стоять, недоуменно хлопая белесыми ресницами, когда Савелий поднялся и шагнул к нему. Гвоздь впился в горло, вырвал кадык. Горилла рухнул на колени, заливаясь кровью и продолжая смотреть на Савелия невинными глазами.

- Плюх! Плюх! Гхы! Гхы!

Савелий поднял тяжелую пилу, рванул шнур. Голова Керзона отлетела в угол, а его тело еще целую минуту билось на полу, пытаясь ходить.

- Так же нельзя… - пропищал кто-то сзади.

Савелий оглянулся.

Второй малолетка так и продолжал стоять на том же месте. По его ногам снова текла моча.

- Это же люди, - пролепетал он. – Их нельзя убивать. Я все расскажу.

Савелий не ответил. Он взял со стола оставленную Бучей длинную бритву и пошел к выходу. Наверху оставалось еще несколько богов.

К утру в интернате «Веселые сосенки» было восемнадцать трупов. Савелий медленно переходил из палаты в палату, кромсая глотки паханам и их шестеркам. Те спали после очередной попойки сладким последним сном. Некоторые голые девки из числа наложниц видели Савелия, но молча глядели на него испуганными глазами ни во что не верящих и на все согласных коров. Только отстранялись вяло, когда из очередного горла вырывался фонтан крови.

На рассвете Савелий собрал в холщовую сумку свои нехитрые пожитки, выбрался через окно и ушел из детского дома никем не замеченный.

***

Ему некуда было идти. Полдня он слонялся по городу, вздрагивая каждый раз, когда вдалеке выла милицейская сирена. Год выдался урожайным на бандитские разборки, поэтому сирена выла часто.

Перед глазами до сих пор стояла слюнявая физиономия Бучи, его развороченный гвоздем висок. Теперь он не мог вспомнить, что увидел в этой наглой роже прежде чем ударить. Какое-то марево заслоняло память, а в мыслях билось одно: «я схожу с ума, я схожу с ума». Последующие убийства тоже проходили словно в кровавом тумане. Тормознуть милицию, сдаться, сказать «это был не я». Посадят в психушку до конца жизни. Будут колоть препараты, превратят в овощ. «Я думал, что Буча бог и поэтому убил его. Потом убил остальных богов». «Вы сожалеете о том, что сделали?» «Да, очень. Буча оказался не богом, а его шестеркой. Бог до сих пор жив, и я должен до него добраться».

Было еще кое-что. Уже пару дней память настойчиво совала ему на первый план одну из бабкиных икон. Пустую, с деревьями. Савелий не вспоминал про них уже лет пять, а тут образ почерневшей доски с еле различимым изображением торчал в голове будто привязавшаяся попсовая мелодия. И от него невозможно было избавиться.

Савелий бродил по окраинам, садам, паркам и свалкам. Рылся в мусорных бачках в поисках пропитания (нашел обгрызенное яблоко). Выкинул интернатскую одежду, найдя выброшенный кем-то пиджак. И только к вечеру вдруг понял, что ноги сами вывели его к старой родительской квартире.

В районе мало что изменилось. Тот же квадратный двор с детской площадкой и бабками у подъездов. Та же школа. Тот же девятиэтажный дом, чуть более замызганный. Разве что на перекрестке теперь торчала пара киосков с импортной цветастой жратвой и сигаретами. У киосков толпилась шпана в тренировочных костюмах, и Савелий обошел это место стороной. Присел на дальнюю лавочку, наблюдая за подъездом. Машин не было, подозрительных людей тоже. Бегала детсадовская мелочь, мамаши качали коляски. Даже бабок рядом не наблюдалось. Их Савелий опасался больше всего. Заметят, растрезвонят. Оглянуться не успеешь, как ментовозки понаедут. Когда совсем стемнело, он пересек двор, стараясь идти так, словно ходил здесь всю жизнь без перерывов. Зачем это все, и что будет делать, поднявшись на шестой этаж, он старался не думать. Наверняка там кто-то живет. Какие-нибудь родственники. И этим родственникам еще утром сообщили. А тут он. «Я вас не побеспокою, мне только на иконку посмотреть». «Аааааааа! Милиция!»

На площадке шестого этажа было почти темно. Вечерний свет еле пробивался из маленького заляпанного грязью оконца на пролете. Дверь в их старую квартиру была той же самой, коричневой, деревянной, без всяких модных обивок вроде дерматина. И она была опечатана. Полоски бумаги с выцветшими милицейскими штампамиоставались там, где были пять лет назад. Савелий подошел ближе, не зная, что делать. Ключей не было, искусству по вскрытию замков он не успел научиться. Зато быстро увидел, что бумажные полосы осторожно взрезаны, а щель у косяка зияет чуть больше, чем требуется. Он толкнул дверь, и она открылась.

Внутри было темно и ощутимо пахло плесенью. Савелий нашарил выключатель, огляделся, щурясь от вспыхнувшего света голой лампочки.

Старая добрая родительская квартира напоминала теперь давно заброшенный бомжатник, без мебели, с ободранными обоями, какими-то рыжими пятнами на стенах и кучами неопознанного гнилого мусора по углам. Оконные стекла были намертво заклеены темной упаковочной бумагой.

Заглянув в кухню, и не увидев ничего интересного, кроме каких-то мелких костей у батареи, он осторожно, стараясь не скрипеть рассохшимся паркетом, двинулся по длинному коридору.

Дверь в бабушкину комнату была распахнута. На пороге бугрилась куча воняющего тряпья. Савелий брезгливо попытался отодвинуть ее носком ботинка, но куча зашевелилась, выпростала из-под складок корявую руку. Савелий в панике двинул ногой явившуюся на тусклый свет небритую рожу и отскочил обратно в коридор.

- Иконы, - прохрипела рожа ему вслед. – Где иконы?

- Ты кто?! – голос со страха стал визгливым, точно у девки.

- Иконы где?

Рожа потянулась за ним, и только теперь Савелий увидел залитую кровью изуродованную голову с оторванным ухом и сочащейся раной от виска до подбородка. Человек напрягся, пытаясь вдохнуть.

- Бабка Клава… Здесь жила…

При каждом движении из раны выдавливались сгустки крови.

Савелий замер, пытаясь лихорадочно решить, что можно говорить, а что нельзя.

- Здесь. Но уже давно не живет. Уехала.

Человек попытался сесть, прислонившись к косяку, но тут же повалился обратно на пол, оставляя на стенах темные следы. Раной на голове дело явно не ограничивалось. Из прикрытого мокрым тряпьем предплечья белела сломанная кость, грудная клетка была вогнута, словно ее вдавливали внутрь слоновьими ногами. Ноги волочились под неестественным углом и были переломаны в нескольких местах. Даже в «Веселых сосенках» Савелий не наблюдал подобных увечий. Похоже, несчастного пытались пропустить через давильный пресс.

Человек долго хрипел, разглядывая стоящего над ним Савелия. Потом спросил:

- Ты ей кто?

Савелий поежился, представив каких усилий стоило произнести эти три слова.

- Внук.

В белесых, уже мутнеющих глазах промелькнуло что-то неприятное, похожее одновременно на злобу и радость. Изуродованный подался вперед.

- Внук… Наконец-то… Найди иконы, внук… Нужны очень… Скоро… Очень скоро. Поздно будет.

Савелий машинально глянул внутрь бабкиной комнаты. Она была такой же пустой, как и вся квартира. Сундука не было. Икон, стало быть, тоже.

- Не успел я, - прохрипел тот. – Опередили.

- Кто вас так?

Человек осклабился, показав на мгновение ободранные до костей десна.

- Узнаешь, если не повезет. Найди иконы, внук. Вестник скоро грядет. Вестник уже рядом. Времени не осталось.

- Кто? Какой вестник? Зачем иконы?

Человек умолк, потом заперхал, давясь и пуская розовые слюни. Савелий не сразу понял, что он смеется.

- Зачем? Не знаешь? Вот ведь старая кошелка… Даже внуку… Хотя, может и правильно. Меньше знаешь, больше жрешь.

Для смертельно раненого мужик был излишне болтлив. Вспухающие на горле кровавые пузыри ему, казалось, не мешали.

- Не знаю я никаких икон, - буркнул Савелий, решив, что лучше соврать. – В церкви не бываю. В бога не верую. Это вам, дяденька, в церковную лавку. Там икон много.

Человек подался вперед, вглядываясь в его лицо.

- Знаешь. По глазам вижу. И сюда за ними пришел, так ведь? Ты же проклятый. Жизнь у тебя дерьмо, все бабы бляди, и солнце – ебаный фонарь. Вот и хочешь узнать, кто ж тебе так насолил с младенчества. Вот и узнаешь…

Его вдруг перекорежило, будто изнутри на волю рвалось нечто нетерпеливое. Изо рта на грязный пол хлынула бурая жидкость с какими-то тошнотворно светлыми вкраплениями.

- Не понимаю, о чем вы, - сказал Савелий, отстраненно думая, что надо бы вызвать «скорую» или еще как-нибудь помочь страдальцу.

Человек резко схватил его за край пиджака, чуть было не забрызгав блевотиной.

- Слушай внимательно, я тут уже ненадолго. Найди иконы. Особенно одну, пустую. Сожги. Не пусти вестника. Закрой ворота. Не закроешь, все твои прошлые неприятности раем покажутся. Махмуда Ивановича с его малолетней падалью будешь как папу с мамой вспоминать…

- Откуда вы…

- Я все знаю, внук. Слушай меня. Иконы ты найдешь. Быстро найдешь. Тот, кто их хоть раз видел, обязательно найдет. Как только они понадобятся, так сразу и найдет. Ведь наверняка видишь ее у себя там, в башке, а? Постоянно?

Савелий не ответил. Человек снова заперхал, скалясь.

- Можешь не отвечать. Видишь. Даже неважно, какую из них. Зуб даю, именно пустую. Вчера началось, да? На мозги давит, глупости заставляет делать, а поверх всего икона, икона, икона… Пришло твое время, внук бабы Клавы, лох ты наш неудачливый.

В лицо Савелию резко ударил холодный ветер, словно где-то распахнули окно. Все знающий и все понимающий страдалец у его ног вдруг выгнулся дугой, затрещали кости позвоночника, и на мгновение Савелию показалось, что над изуродованными плечами взвились какие-то суставчатые отростки, покрытые призрачно-грязными перьями. Человек елозил спиной по паркету, хватая ртом воздух, будто выброшенная на берег уродливая рыба. Савелий наклонился ближе, пытаясь разобрать сиплый шепот.

- Сожги икону… Это… вестник бога… Нечего ему здесь делать…

Человек обмяк, глаза закатились, остекленели, и в тот же момент с улицы донесся звук приближающейся сирены. Савелий почти машинально обшарил карманы покойника, выудил на удивление толстый бумажник, забитый под завязку купюрами, карточками и какими-то удостоверениями. И быстро выбежал из квартиры, не оглядываясь.