Билет в Катманду

Поверьте, я человек сдержанный, но у всякой сдержанности есть свои пределы. Жизненные обстоятельства могут кого угодно довести до ручки. Лежащий на столе передо мной билет в Катманду лишний раз это подтверждает.

В билете стоит сегодняшнее число. Если я не передумаю — что вряд ли — сегодня же вечером я улечу прочь отсюда, и никто меня не найдет.

Впрочем, кому меня искать? Кредиторов у меня нет, я очень аккуратно веду свои дела. Точнее сказать, вел.

Семьи у меня тоже нет. Я человек одинокий. С невестой я расстался около года назад, и хотя она, по-моему, не прочь вернуть наши отношения, уже поздно об этом думать. Сегодня вечером я улетаю.

А всему виной — он. Он, проклятый молодой человек с легкомысленными усиками, будто выбравшийся из книги Джерома Джерома.

Видал я всяких людей… я, если хотите знать, фотограф. И очень неплохой. Конечно, я не Ансель Адамс и не Билл Брандт, но и судьбы несчастного Кевина Картера я благополучно избежал. В общем, дела мои шли недурно, я пользовался заслуженным уважением (пусть с изрядной долей снисходительности, особенно от старших коллег, и с не меньшей завистью от молодых и менее преуспевших), и вполне естественно, что время от времени я задумывался о начале своей карьеры и о том, что всего этого могло и не быть. Вряд ли кто-либо из моих знакомых поверил бы, что десять лет назад мир вполне мог лишиться Дэнни Сторма, преуспевающего фотографа, что я мог бы вместо этого послушаться родителей и поступить в медицинский колледж, после чего, конечно, навсегда канул бы в безвестность. Хорошего врача из меня никогда не вышло бы, это уж наверняка.

Не помню, кто именно познакомил меня с мистером Транбертом. В то время я был слишком ошарашен, чтобы поблагодарить этого человека. Боюсь, моя благодарность так навсегда и осталась невысказанной.

Мистер Транберт! О, это была ярчайшая звезда на моем небосклоне. Все знали его, и он, как мне казалось, знал абсолютно всех. Говорили, что в молодости он сам был великолепным фотографом. Я видел как-то раз несколько фотографий, предположительно, сделанных мистером Транбертом, когда ему было лет сорок или около того, и должен признать, что это были превосходные работы. Однако в то время, когда я с ним познакомился, мистер Транберт уже давно не делился ни с кем плодами своего искусства, ссылаясь то на занятость, то на неспособность в полной мере овладеть новомодными приспособлениями, без которых, конечно, в наше время фотографировать немыслимо. Тем не менее решительно всем он был известен как превосходный эксперт во всем, что касалось фотографического искусства.

Естественно, я благоговел перед ним. Он же относился ко мне с той небрежной доброжелательностью, которая вообще присуща великим людям, как мне тогда казалось.

Однажды, когда мы вместе пили чай у одной из бесчисленных знакомых мистера Транберта, я жаловался ему на трудность и тернистость выбранного мной жизненного пути. Мистер Транберт слушал меня, подперев гладко выбритый подбородок изящной рукой, слушал, хотя стоило ему сказать «Дэнни, ты меня утомляешь», и я тут же замолчал бы и, вероятно, не заговорил бы уже никогда.

— Дэнни, мой мальчик, — сказал вдруг мистер Транберт, и я умолк на полуслове. — Я знаю, что тебе необходимо. Сегодня четверг… стало быть, в воскресенье, поскольку в субботу это было бы невозможно, я собираюсь пригласить в гости нескольких близких друзей. Думаю, стоит пригласить и небезызвестную тебе миссис Хайфилд — ей это будет полезно, к тому же недавно она просила меня помочь ей разобраться в сложностях композиции. Приходи и ты. Мне как раз должны завтра доставить весьма ценную коллекцию фотографий некоего итальянского мастера, уверен, знакомство с ней — с коллекцией, говорю я — придаст тебе сил и уверенности в правильном выборе.

Трудно описать словами, насколько поразило меня это приглашение. Минуту назад я был никем, жалким ничтожеством, обреченным на безрадостное существование — теперь же сам мистер Транберт пригласил меня в гости! Я даже не пробормотал, а скорее пролепетал слова благодарности. Мысль же о том, какие чудовищные силы препятствуют мистеру Транберту пригласить гостей в субботу, если он того желает, окончательно оглушила меня.

Итак, в воскресенье утром я как мог принарядился, побрился, затем побрился еще раз, поскольку с первой попытки у меня это получилось не совсем идеально, порезался бритвой и долго искал пластырь, причем все время поисков меня угнетала мысль, что пластырь я найти не смогу, истеку кровью и погибну, так и не побывав в гостях у мистера Транберта.

Ровно в два часа дня, в назначенное время, я был у двери, ведущей в святая святых — в жилище великого человека. Я позвонил, но мне никто не ответил. Выждав несколько минут, я позвонил еще раз. Спустя полчаса мне пришла в голову ужасная мысль, что звонок испорчен и что мистер Транберт, вероятно, ожидает моего появления, не зная, что я уже здесь.

Я как раз пытался решить, должен ли я удалиться ни с чем или же стучать в дверь, рискуя навсегда испортить отношения с хозяином дома, когда услышал чьи-то шаги. Кто-то поднимался по лестнице. К моему удивлению, это оказался сам мистер Транберт, который был очень рад меня видеть, хотя, по-моему, мое присутствие его несколько удивило.

— Входи, входи, — дружелюбно говорил он, распахивая передо мной дверь. — До чего же хорошо снова оказаться дома. Никогда бы не подумал, что в наше время так плохи дела с общественным транспортом… пожалуй, я целый час простоял на остановке, а может быть, и все полтора!

Конечно, это обстоятельство вполне объясняло задержку почтенного эксперта. Странно было другое — что приглашенные им гости начали прибывать лишь к трем часам, тогда как я отчетливо помнил, что мистер Транберт приглашал всех к двум. Миссис Хайфилд, кстати сказать, так и не пришла в тот день — потом выяснилось, что мистер Транберт попросту забыл ее пригласить. Рассеянность, столь часто встречающаяся у людей незаурядных!..

Наконец собрались все приглашенные — пять или шесть юношей и девушек примерно моего возраста и такого же, то есть чрезвычайно незначительного, общественного положения. Пока заваривался чай, мистер Транберт изъявил готовность ознакомить нас с той самой коллекцией итальянских фотографий, о которой он говорил мне в четверг, и, разумеется, мы все с радостью последовали за ним.

Фотографии в простых, скромных рамках висели на стенах в комнате, которую мистер Транберт любовно называл своей студией. Вероятно, когда-то это действительно было так, но, как вы помните, мистер Транберт уже долгое время не использовал ее по назначению, и студия успела естественным образом захламиться.

На первой же черно-белой фотографии я увидел довольно симпатичного молодого человека в вельветовой куртке, беззаботно улыбавшегося и подкручивавшего ус. На голове у молодого человека был берет с длинным пером.

— Великолепный кадр, — скромно произнес мистер Транберт. Фотография действительно была очень хороша.

Следующий портрет изображал того же самого молодого человека, но теперь он подкручивал уже не правый, а левый ус; на голове же у него была соломенная шляпа.

— Взгляните только, как дивно Роверини выбирает ракурс, с каким совершенством он наилучшим образом запечатлевает каждую модель. — И мистер Транберт обратил наше внимание на третью фотографию. Здесь молодой человек был запечатлен обнаженным до пояса, но зато в огромной шляпе-сомбреро.

Должен признать, слова о «каждой модели» меня немного смутили. Я совершенно ясно видел, что для всех трех фотографий позировал один и тот же человек. Вероятно, рассудил я, мистер Транберт специально поместил эти портреты вместе; таким образом он подчеркивает какие-то особенности, тонкие черты, незаметные для новичка вроде меня, но очевидные для истинного ценителя.

Я осмотрел другие фотографии, и клянусь вам камерой-обскурой великого Леонардо, клянусь великой троицей — Дагерром, Ньепсом и Тальботом — что из каждой рамки на меня смотрел все тот же нахальный молодой человек с усиками! На каждой фотографии он был в другой шляпе, здесь можно было увидеть головные уборы чуть ли не всех народов мира, а на фотографии, которую мистер Транберт назвал «Дама с веером», он был в дамской шляпке с вуалью, причем через вуаль отчетливо просматривались дерзко подкрученные усы.

Я был в отчаянии. Чудовищное несоответствие между тем, что я видел, и поведением мистера Транберта сводило меня с ума. Как вы понимаете, только лишь отчаяние и стремление разрешить эту страшную загадку побудило меня вмешаться в лекцию мистера Транберта и спросить, не кажется ли ему, что у великого Роверини было несколько своеобразное отношение к выбору моделей для своих фотографий.

Мистер Транберт очень обрадовался моему вопросу.

— Хорошо подмечено, очень хорошо, — сказал он одобрительно. — Действительно, у Роверини были свои маленькие причуды — это, надо сказать, присуще всем гениям. Если внимательно посмотреть на эту скромную коллекцию, то вы увидите, друзья…

Эффектным жестом мистер Транберт предложил взглянуть на скромную коллекцию повнимательнее.

— Маэстро Роверини никогда, ни разу за свою долгую жизнь, не фотографировал одну и ту же модель дважды. О нем говорили, что если с первого же раза фотография выходила неудачно, то он уничтожал ее и не пытался воспроизвести. Конечно, на самом деле все было не совсем так…

Что было дальше, я плохо помню. Рассудок мой помутился. Оживленный голос мистера Транберта звучал словно бы из ужасной дали. Почти ощупью, опасаясь наткнуться на что-нибудь и упасть, я выбрался из студии. Через несколько минут я уже бежал вниз по лестнице, и перед глазами моими плясал непристойно ухмылявшийся молодой человек в тяжелой шапке русских царей, увенчанной драгоценным крестом.

После моего позорного бегства прошло десять лет. Я переехал в другой город, страшно разочаровал своего учителя, перейдя на цифровую фотографию, приобрел некоторую известность и — к большому моему облегчению — больше не встречался с мистером Транбертом. Мне кажется, я бы умер на месте, едва увидев его.

Не могу сказать, что мы совсем потеряли друг друга из вида. Я, по крайней мере, время от времени находил в престижных журналах статьи о мистере Транберте, а иногда и его собственные рассуждения о выдающихся фотографах прошлого. И хотя, как и прежде, его статьи были написаны превосходным языком и могли бы произвести неизгладимое впечатление даже на совершенно чуждого фотографии человека, я не мог заставить себя прочитать хотя бы одну из них.

Кстати — в одном из номеров «American Photo Magazine» я обнаружил статью, автор которой возносил хвалу мистеру Транберту за разоблачение поддельной серии фотографий, якобы сделанных великим Роверини. Блистательный эксперт, не утративший с годами своих поразительных навыков, обратил внимание на состояние фотобумаги, весьма необычной для работ Роверини. Дочитать статью до конца я не смог, и в ту же ночь меня посетил ужаснейший за всю мою жизнь кошмар.

О, эти кошмары!.. Приходилось ли вам замечать, как легко и ясно выговариваются во сне даже те слова, которые наяву мы не в силах произнести? Такие, как «Я занят и не могу тратить на вас свое время, обратитесь к кому-нибудь другому», или «Нет, мне не нравится эта лампа, она выглядит просто ужасно, и я был бы очень рад, если бы вы ее разбили об пол, а не дарили мне» или, наконец, самая трудная, напрочь лишающая дара речи фраза — «Я люблю вас». То, что мы хотим, но не смеем сказать, или же то, что хотели бы произнести, но не делаем этого из соображений тактичности и здравого смысла — во сне все это слетает с губ самым естественным образом.

Один мой приятель страдал неопасным, но малоприятным пороком — он разговаривал во сне. Я бы даже сказал, что это был единственный его порок — человек он был очень славный, добряк и умница, к тому же весьма привлекательной наружности. Так вот, обладая целым рядом достоинств, этот бедняга оставался старым холостяком и очень, по его словам, страдал от одиночества и недостатка женской ласки.

— Право слово, жизнь без женщины не в радость, — говаривал он. — Увы, я обречен на это жалкое существование. Почему, вы спрашиваете? Да ведь я говорю во сне, и нет никакой возможности удержаться. Вообразите, что обо мне подумает жена, если вдруг услышит среди ночи, что я на самом деле думаю о ее стряпне, или о ее родне или еще о чем-нибудь таком, что не принято критиковать!..

Но я отвлекся. Итак, во сне я вновь оказался в sanctum sanctorum — в студии мистера Транберта, в окружении все тех же лиц, словно мне удалось вернуться в тот же день и час, когда в последний раз видел великого человека. Но вместо того, чтобы самым неприличным образом сбежать, я заговорил.

— Мистер Транберт! — провозгласил я. — Опомнитесь! Вглядитесь в эти фотографии! Скажите мне, неужели вы не видите, что на каждой из них — один и тот же человек? Не может быть и речи о том, чтобы фотограф делал лишь один кадр с каждой моделью, следовательно, это не работы Роверини — это неостроумная подделка, шутка, розыгрыш, в лучшем случае! Взгляните, и вы сами в этом убедитесь!

Чувство облегчения, овладевшее мной в тот момент, едва ли можно описать словами. Но тем ужаснее были последствия.

Я хорошо помню, что, услышав мою пылкую обличительную речь, гости мистера Транберта, все, как один, язвительно захихикали. Почему-то в этот момент среди них оказались мои бедные родители и девушка, которой я в то время восхищался, — помню, что она смеялась громче и ехиднее всех. Это меня огорчило, но не смутило, поскольку даже во сне я и не ждал другого отклика на столь дерзкое заявление. Нет, меня потрясло другое. Мистер Транберт, выслушав меня, спокойно кивнул.

— Ты прав, Дэнни, — печально сказал он. — Это, несомненно, подделка, которую я обязан был распознать. Mea culpa! Mea maxima culpa!.. — это моя ошибка, мой позор, равного которому я не знал никогда. Я не имею больше права именовать себя знатоком фотографии. Я благодарен тебе за то, что ты открыл мне и всему миру глаза на истину.

И с этими словами наш блестящий хозяин исчез, будто растворился в воздухе.

Я пробудился с воплем ужаса и до самого утра не мог заснуть: я попросту боялся вновь увидеть тот же сон. О, разумеется, наяву я отлично понимал, насколько все это было абсурдно. Что с того, что мистер Транберт допустил ошибку? Великим людям прощалось и не такое — победителей, как известно, не судят; и я, конечно же, был слишком незначительной величиной, чтобы заставить хоть немного померкнуть сияние его славы. Для мира мистер Транберт был и до сих пор остается выдающимся экспертом и знатоком своего дела.

Ужас в том, что в моих глазах он перестал быть знатоком! Должно быть, мое преклонение перед глубокими познаниями мистера Транберта было поистине слепым, и единственная малая погрешность, едва заметное пятнышко на его сияющем доспехе, пошатнули мою веру в его непогрешимость. Единожды заметив нелепую ошибку мастера, как я мог верить ему в остальном? Мой кумир предал меня, оказавшись таким же далеким от идеала, как все люди. Виновником этой катастрофы был я сам, да и катастрофой она была лишь для меня одного, но эти соображения не могли меня утешить. Я знал одно: мои нервы не выдержат еще одной встречи с мистером Транбертом; в лучшем случае я упаду в обморок, в худшем же все закончится безобразным скандалом, причин и сути которого никто даже не поймет.

Однако время шло, обо мне постепенно начали говорить как о своеобразном, не лишенном недостатков, но, безусловно, интересном фотографе. У меня даже появились подражатели. В общем, жизнь моя постепенно наладилась.

Почему же я решил все бросить? Оставить уютный дом, заслуженную известность, наконец, любимую работу?

Все из-за него, из-за проклятого усача, и еще из-за моего тщеславия. Увы, мне не хватило смелости отказаться от персональной выставки, да еще и в довольно престижной галерее. Не отрицаю — мною овладела гордыня, и за гордыню я был наказан.

Ведь можно было догадаться, что владелец галереи, меценат и филантроп, давно знаком с мистером Транбертом, которого знали, как я уже говорил, решительно все. Естественно было предположить, что он пригласит мистера Транберта на торжественное открытие. Впрочем, оставалась еще слабая надежда, что мистер Транберт не сможет, не захочет, не соблаговолит приехать — но, увы, он выразил горячее желание непременно присутствовать на открытии. Это означало, что я погиб.

Это означало — конец всему.

Сегодня утром я заказал билет в Катманду.

Пусть я не Ансель Адамс, но мне давно хотелось поработать с пейзажами.

Говорят, Непал — удивительно красивая страна.

Меня там никогда не найдут.