Белый ящер

1

И тогда Несси впервые увидел себя среди ледяных вод океана, настолько синих и плотных, каким не бывает и небо в самые студеные зимние дни, в самые ясные утра. Все словно бы дрожало как в ознобе, вода искрилась, будто наэлектризованная, и над всей этой промерзшей маленькой вселенной разносился нежный, еле слышный звон – это тихонько сталкивались леденеющие верхушки волн.

Он вошел в этот мир внезапно и неожиданно, словно бы шагнул сюда из другого существования. Но не испытывал ни малейшего удивления. Спокойно всматривался в бесконечную синюю пустыню – самое живое из того, что до сих пор видели его глаза. Белоснежные птицы рассекали холодную голубизну неба. Совсем один лежал он, лениво раскинувшись на громадной белой, белее птичьих крыл, ледяной глыбе – тогда еще он не знал, что имя ей – айсберг. Лежал и смотрел на солнце, да, прямо на солнце, как ни ослепительно сверкало оно, маленькое и круглое, в этой пустоте. Лежал, охваченный ощущением, что тут он родился, тут и сольется когда-нибудь с вечностью. Ни в ком и ни в чем он не нуждался. Ему вполне хватало этого пустынного мира, синего и белого. И птиц. Разум, его разум, самое невероятное из всего, чем он обладал, отдыхал лениво и спокойно, не слышно было даже еле уловимого шума, производимого великолепным, точным, прекрасно смазанным механизмом, который днем и ночью жужжал в жесткой коробке его черепа.

И тут появились киты. Три. Самец плыл чуть впереди, могучий, величественный, с блестящей кожей, казавшейся почти черной в бурлящей воде. За ним, чуть поодаль, следовали самки, каждое их движение выражало уверенность и покорность. Но все трое плыли очень мощно, ныряли в тугую эластичную воду, которая через какое-то время с силой выталкивала их на поверхность. Сначала в мягком солнечном свете появлялись головы, тонны воды на какое-то мгновение застывали на плоских лбах и тут же обрушивались на спины – уже не вода, а целые водопады хрусталя. И все это бесшумно, да, абсолютно бесшумно, хотя они и плыли с такой силой. Только нежный звон по-прежнему звучал у него в ушах, нет, даже не в ушах, а где-то внутри, в самой глубине.

Да, киты не делали больше ничего, только плыли. Все так же мощно ныряли и выныривали из воды, скатывавшейся с их блестящих спин. Ныряли и выныривали, только и всего. Но Несси смотрел на них, не в силах оторвать взгляда, с огромным напряжением, с ощущением чего-то небывалого, рокового. И даже не пытался понять, что все это значит, откуда пришло, зачем. Просто лежал и смотрел.

И вдруг он вновь оказался в реальном мире, в своей собственной детской кроватке, которая давно уже стала ему короткой и тесной. Было раннее утро, в открытые окна лилась прохлада. На улице громыхали колеса трамваев, скрипели рессоры автобусов. Этот знакомый, почти не воспринимавшийся им шум плыл над городом, заглушая все остальные звуки. Несси вздрогнул и огляделся: все вещи стояли на своих местах – привычная, спокойная и будничная картина.

Несси увидел китов, когда ему было всего три года. Что это, сон или просто какое-то нелепое видение – он не знал. Слово «видение» было ему, разумеется, известно, но Несси был убежден, что за ним кроется очередная человеческая глупость или абсурдная выдумка. Значит, сон?.. Но ведь ему никогда ничего не снилось. Несси, конечно, тоже спал, как и все прочие люди, но совсем иначе. Просто закрывал глаза и проваливался в небытие. Время? Никакого времени. Просыпаясь, он испытывал чувство, что прошло всего несколько мгновений.

На эту тему Несси не раз беседовал с наблюдавшими за ним врачами и психологами. От них он узнал, что сновидения – это нечто путаное и нереальное, алогичное по самой своей сути, деформированное как образ и чаще всего неприятное как переживание. Сновидения, сказали ему, есть некое смешение пережитых или по крайней мере реально существующих в бодрствующем человеческом сознании ощущений Объяснили, что в основе любого, даже самого невероятного сна заложена какая-то истина (или, может быть, представление о ней), причудливо перепутанная с явлениями действительной жизни. Несси был просто счастлив, что не видит снов: они казались ему слишком уж человеческими и потому отвратительными.

Но сейчас Несси, как никогда, чувствовал себя в растерянности. То, что он видел, походило на что угодно, только не на сон. Прежде всего это было до невероятности реально и прекрасно. И полностью совпадало с какой-нибудь возможной действительностью – логичной в своем развитии и реальной во времени. Киты были настоящими китами, хотя он ни разу в жизни не видел этих животных. И все же Несси был уверен, что они выглядят именно так, в этом он ни секунды не сомневался. Тогда откуда возник этот внезапный, ничем не спровоцированный образ? Быть может, он еще младенцем видел какой-нибудь фильм по цветному телевидению, а потом забыл? Но как он мог забыть, если вообще никогда и ничего не забывал?

И Несси продолжал лежать в своей тесной детской кроватке. Небо становилось все светлее, в металлический грохот улицы все чаще врывались резкие истерические взвизги тормозов. Он чувствовал, что встревожен. Встревожен не самим сном или видением, а своей беспомощностью, тем, что он не в силах проникнуть в его суть. Обыкновенным людям, когда им не хватает знаний, помогают инстинкт или интуиция. Но у Несси не было даже этого. Иначе в нем, пусть даже где-нибудь глубоко-глубоко, быть может, шевельнулось бы сознание, что видел он всего лишь начало своей страшной, нечеловеческой судьбы.

2

Несси не был, как может показаться, кибером или каким-нибудь другим искусственно созданным организмом. Те, кто хорошо знают людей и умеют провидеть будущее, понимают, что этого никогда не случится. Даже если человечество внезапно окажется на пороге неотвратимой биологической гибели, оно и тогда не создаст своего искусственного человекоподобного продолжения, построенного на других принципах. Оно уже будет знать истину о своей сущности. И исчезнет в небытии, как еще раньше исчезнут муравьи, майские жуки, суслики и гремучие змеи.

Несси был человеком, как и все, – из плоти и крови, созданный и рожденный отцом и матерью. Как это ни странно, никто из наблюдавших за ним специалистов не мог ни обнаружить, ни угадать истинных причин этих, как они осторожно выражались, «отклонений от нормы». Наука, по существу, просто-напросто отрекалась от всех своих претензий. Ведь все, что называется духовной жизнью, до сих пор заставляет людей блуждать среди догадок и мистификаций. Каждый, у кого хватит смелости и терпения дочитать до конца эту весьма мрачную историю, поймет хотя бы, что претензии нашего времени вряд ли соответствуют его реальным возможностям.

Родители Несси были вполне обычные люди. Нельзя сказать, что стандартные, но все же обычные. Правда, занятия у них были не совсем обычные, но и только. Мать Несси, Корнелия, играла на лире. Как известно, этот инструмент на современного человека не производит никакого впечатления, кроме разве удивления, что вот есть, мол, еще на свете такие старомодные оркестры, которые его используют. Она и сама была похожа на лиру изящными линиями тела, благородными очертаниями тонких рук. Волосы у нее были пепельные, лицо можно было б назвать красивым, не будь оно таким бесцветным. От природы тихая и задумчивая, вечно словно бы погруженная в мечты, она почти не занималась домашним хозяйством.

Отец Несси, Алекси Алексиев, был старшим научным сотрудником в Институте радиоактивных изотопов. Люди утверждали, что на свете не найти другого столь же костлявого человека. И столь же волосатого – не брейся он по два раза в день. Честолюбия у него было много, разумеется, чисто научного, но, к сожалению, гораздо больше, чем возможностей. Правда, все соглашались, что человек он хороший, честный, абсолютно неспособный на какой-нибудь низкий поступок. Алекси очень любил свою жену, сам стирал, сам готовил, сам поддерживал в доме порядок – дело, конечно, довольно необычное, но ведь и чудом его тоже не назовешь.

Поженились они довольно поздно и долго не имели детей. Несмотря на все увещевания, Алекси не удалось показать жену хорошему специалисту. Корнелия была настолько стыдлива, что не решалась раздеться даже в присутствии мужа, а тем более перед кем-то незнакомым. Поэтому прошло немало времени, пока однажды она не прошептала, спрятав на груди у мужа бледное, слегка зарумянившееся лицо:

– Похоже, я забеременела, Алекси.

Радость его была настолько велика, что он даже испугался. Теперь-то она, конечно, покажется врачу, надо же проверить, действительно ли свершилось чудо. Он так и сказал – чудо. И, разумеется, был прав. Нет в природе ничего более великого и загадочного, чем зачатие человека. В нем она словно бы реализует свои наивысшие возможности. Потому что создает при этом не просто новую жизнь, а нечто гораздо большее. Когда Несси появился на свет, Алекси понял, насколько это верно. Но тогда он только пробормотал:

– Завтра я отведу тебя к врачу!

– Нет! Нет! – воскликнула Корнелия с энергией, на какую только была способна ее меланхолическая натура.

– К женщине-врачу, милая.

– Какой смысл, Алекси? Рано или поздно это все равно выяснится.

Но прошло три месяца, а ничего не выяснилось. Видно, Корнелия ошиблась. Однако спустя еще три месяца она снова сказала:

– На этот раз, Алекси, я кажется, и вправду забеременела.

Да, на этот раз она не ошиблась. Как, вероятно, не ошибалась и раньше. Через несколько месяцев беременность стала вполне заметной. Ребенок в ней все рос и рос, становился крупнее и крупнее. Теперь Корнелия напоминала не лиру, а контрабас, настолько увеличился ее объем. Прошло еще несколько месяцев, она уже еле передвигала ноги. И так стыдилась своего вида, что вообще перестала выходить из дому. Алекси всерьез встревожился, но поделать ничего не мог. Корнелия целыми днями лежала, все более унылая, апатичная, с обреченным выражением лица, словно и не надеялась, что живот когда-нибудь перестанет расти.

Прошло еще несколько месяцев. Корнелия уже с трудом вставала с постели. Она лежала, укрывшись легким бумазейным одеялом, живот возвышался над ней, как холм, вернее, как гора, настолько он был крут и объемист. Но по-прежнему категорически отказывалась показаться врачу. Алекси не понимал, что, в сущности, она права – чем тут может помочь врач? Разве только скажет, что у них должен родиться бегемотик.

Так никто и никогда не узнал, сколько продолжалась эта беременность – то ли десять месяцев, то ли больше года. Наконец Алекси пригласил известного профессора. Тот долго осматривал и ощупывал живот Корнелии, и лицо его становилось все более недоуменным и озабоченным. Корнелию осмотр довел чуть не до обморока – даже губы побелели. Профессор мрачно прошелся по комнате, окинул Алекси презрительным взглядом.

– Ребенок один… И находится в абсолютно нормальном положении.

– Тогда что вас тревожит? – осторожно спросил Алекси.

– Как что? Его размеры, вес. Культурные люди и такое невежество. Тем более вы – научный работник. Дали ребенку раскормиться в матери, как поросенку. Нужны были прогулки, труд, движение, теперь это каждая крестьянка знает.

Алекси виновато молчал. Уходя, профессор озабоченно сказал:

– Боюсь, так просто ей не разродиться. Этакий младенец может вспороть мать словно топором.

Прошло еще два месяца. Два ужасных трагических месяца – во всяком случае, такими они были для Алекси. Врачи встревожились не на шутку, каждую неделю собирали консилиумы, терялись в догадках. Все сроки давно прошли, а ребенок был жив и вполне жизнеспособен. Похоже, он неплохо чувствовал себя в материнском чреве, где можно было спокойно и без помех жить на чужой счет, – во всяком случае, никакого желания появиться на белый свет он не выказывал. Корнелия совсем ослабла, только взгляд у нее стал другим – в нем уже не было ни уныния, ни отчаяния, наоборот, появилась какая-то неожиданная лучезарность, словно она собиралась подарить миру не ребенка, а по крайней мере мессию. Но как это сделать, если ни родовых болей, ни потуг она не чувствовала, а в последние дни как будто бы и шевеления не замечалось. Только тогда врачи забрали Корнелию в родильный дом и заявили Алекси, что если в течение двух дней ребенок добровольно не покинет материнского тела, они извлекут его с помощью кесарева сечения. Несмотря на весь свой страх и тревогу. Алекси сразу же согласился. Узнав об этом, Корнелия тихо сказала:

– А может, ему и не нужно рождаться, Алекси? Раз он не хочет…

– Меня не интересует, что он хочет!.. Главное, нужно избавить тебя от этого чудовища!

3

Так оно и получилось. Сделали кесарево сечение, извлекли Несси из материнского чрева. Когда хирург наконец взял его в руки, все, кто был в операционной, прямо-таки остолбенели. Ребенок никак не походил на новорожденного, это был вполне сформировавшийся и подросший мальчуган, который, казалось, вот-вот встанет на ножки и пойдет. Хирург крепко шлепнул его, чтобы пробудить дыхательный рефлекс. Несси, вероятно, счел этот поступок по меньшей мере невежливым, потому что повернул голову и удивленно взглянул на врача поразительно осмысленным взглядом. Грубым и несимпатичным показалось Несси это опрокинутое вниз лицо. Он попытался обругать врача, но, к его великому удивлению, из горла у него вырвался звук, который, пожалуй, больше всего напоминал крик павиана. Однако врача это вполне устроило.

– Готово! – довольно хмыкнул он. – Взвесьте его!

Пока сестра взвешивала новорожденного, остальные столпились вокруг, все еще не в силах оправиться от изумления.

– Восемь килограммов двести граммов! – потрясенно сообщила сестра.

Несси лежал на спине в холодной выгнутой чашке весов и не мог отделаться от чувства, что все это он уже когда-то видел. Не людей, конечно, – о людях он знал. Затаив дыхание, Несси разглядывал их белые халаты, вернее, пятна крови на них – яркий, насыщенный, вкусный цвет воспринимался, казалось, прямо желудком. И вдруг он понял, что голоден, по-настоящему, по-человечески голоден, голоден ртом, а не жалкой пуповиной, столько месяцев обвивавшей его тело. Но и тут вместо членораздельной фразы из его горла вновь вырвался визгливый лай.

– Да он вроде бы говорит с нами! – засмеялся один из ассистентов.

Крупно и тяжело ступая, подошел хирург. Его хмурое недоумевающее лицо стало еще мрачнее.

– Это не человек! – пробормотал он. – Это что-то невероятное!

– Да будет вам, чудесный ребенок! – обиженно воскликнула сестра.

И она была права, разумеется. Ни в этом, да и ни в каком другом родильном доме никогда еще не появлялся на свет такой красивый младенец, то есть, вернее, такой красивый мальчик. Потому что, как известно, новорожденные младенцы – фиолетово-красные, сморщенные, словно печеные яблоки, с кривыми несоразмерными конечностями и белесыми, заплесневевшими в сырости материнской утробы пальчиками. А у Несси была молочно-белая кожа, стройное тельце, ясный взгляд больших голубых глаз, лоб мудреца. Но и старый профессор тоже был прав. Несмотря на физическое совершенство, в этом мальчике, казалось, было что-то нечеловеческое, противоестественное, почти уродливое. Впрочем, такое же впечатление производит и голая целлулоидная кукла с ее идеальной соразмерностью и вытаращенными, немигающими глазами.

Вообще женщинам в операционной Несси понравился куда больше, чем мужчинам, которые почувствовали себя чуть ли не оскорбленными. Мальчика сняли с весов, искупали, заботливо запеленали. Странное впечатление производили эта торчащая из пеленок крупная голова философа и ясные глаза, по-прежнему внимательно изучающие обстановку. В конце концов, думают они его кормить или нет, эти полоумные двуногие, которых, кажется, называют людьми?

Матери его показать было пока нельзя – она еще не пришла в сознание. Но хирург был уверен, что блестяще провел эту необычную операцию, и потому спокойно направился к себе в кабинет, где его дожидался Алекси. Завидев профессора, он нервно вскочил со стула, взъерошенный, словно до смерти напуганный кот. За эти два часа щетина на его щеках выросла на полсантиметра.

– Как Корнелия? – с трудом прохрипел он.

– Не волнуйтесь, все в порядке!

– А мальчик?

– Почему ты думаешь, что это мальчик?

– Ну, при таких размерах…

– Действительно, мальчик… Да не простой… – И хирург спокойно и обстоятельно рассказал Алекси, какой необыкновенный родился у него сын. Странный, почти фанатичный блеск появился в глазах молодого отца.

– Могу я его увидеть?

– Конечно. Только надень халат.

Костлявый, волосатый, словно горилла, Алекси склонился над ребенком. Напряжение исказило его лицо, дыхание стало учащенным и прерывистым. Неужели он и есть творец сего шедевра? – недоумевал профессор. Что-то было в этом противоестественное и аморальное.

Постепенно лицо Алекси смягчилось, взгляд засветился тихим торжеством.

– Вот оно! – наконец вырвалось у него.

Так восклицает человек, увидевший именно то, что он ожидал увидеть.

– То есть? – быстро взглянул на него хирург.

– Неужели не понимаешь?.. Впервые за миллионы лет!

Профессор скептически молчал.

– Не думаю, – ответил он наконец. – Скорее, просто необъяснимая случайность.

– А разве мутация не случайность?

– Не уверен.

– А как же Дарвин?

– Что Дарвин? – уже с некоторым раздражением ответил хирург. – Мутации возникают вовсе не так слепо и хаотично, как думают иные. В них наверняка заложено некое накопление качества. И что бы там ни говорили – некая направленность, заранее детерминированная условиями и особенностями материала.

Алекси еле заметно вздрогнул.

– Возможно. Иначе почему мальчик родился таким красавцем, а не, скажем, уродом вроде меня?

Но хирург словно бы не расслышал его последних слов. Или просто не обратил на них внимания. Оба молча вернулись в кабинет. И там продолжали молчать, погруженные каждый в собственную путаницу мыслей. Старое, усталое лицо профессора, лицо загнанной лошади – из тех, которых убивают, помните? – понемногу прояснилось.

– А может, ты и прав, – словно бы с облегчением сказал он. – Может, тут мы действительно имеем дело с мутацией… Сейчас я уверен: ребенок находился в теле матери больше года. И кто знает, может, он вообще бы не родился без нашего насильственного вмешательства. Что в принципе свидетельствует о глубоких нарушениях генетического кода, то есть о резком изменении структуры какого-либо гена, или, иными словами, о мутации.

– Точно! – возбужденно воскликнул Алекси.

– И возможно, сейчас у нас в палате лежит существо, ценность которого превыше всех сокровищ мира… И кто знает, вдруг именно нам предстоит вырастить из него нового Адама?

Алекси молчал, побледнев, глаза его из-под густых бровей сверкали, как у какого-нибудь восточного дервиша.

– И все же, чем может быть вызвана такая мутация? – продолжал рассуждать вслух профессор. – В конце концов, ничто в этом мире не бывает случайным.

– Не понимаешь? – как-то странно взглянул на него Алекси.

– Чего?

– Вспомни, где я работаю!

Профессор прекрасно знал, где работает этот чудаковатый старший научный сотрудник, но не сразу понял, при чем тут рождение чудо-ребенка.

– Мне ведь приходится иметь дело с редкими радиоактивными изотопами… И часто – без всякой защиты. Количества у нас очень незначительные, радиация ничтожная. И все же – чем черт не шутит? Природа! Много ли мы знаем об истинных ее движущих силах?

– Да, ясно! – с облегчением сказал профессор. – Это все-таки хоть что-то объясняет.

Он явно развеселился. Но неужели до сих пор он считал, что тут не обошлось без дьявольских козней? Или божеских, все равно. Это неожиданное, необъяснимое, сверхчеловеческое существо, слишком совершенное, чтобы его просто можно было счесть некой игрой природы! Но разве не сам он говорил, что мутации вовсе не так уж слепы, как может показаться на первый взгляд?

– Как ты его назовешь? – спросил он.

– Анастас!

– Ну и имя!

– Анастас – значит «воскресший»… Разве он не воскрес в материнской утробе, словно феникс?

Так мальчик получил имя, которое позже для краткости переделали в Несси.

4

Для наблюдения за развитием Несси был создан особый совет ученых-специалистов, которому предстояло сделать из него по возможности научно значимые констатации и выводы. Вначале совет, несмотря на всякого рода драматические ситуации, взялся за дело с большим энтузиазмом. Надежды были так велики, что их просто страшно было выразить словами. Но постепенно настроение ученых явно изменилось. Термин «мутация» употреблялся все реже и реже, пока наконец совершенно не исчез из обихода. На смену ему пришло другое, гораздо более модное словечко – «акселерация», не только звучавшее скромней и безобидней, но и ничего фактически не значившее. Оно приводило в трепет и недоумение лишь нынешних родителей, особенно матерей, которым слишком рано приходилось задумываться о половой гигиене своих дочек.

С точки зрения анатомии Несси был точной копией любого другого человека, даже аппендикс у него был на месте. Единственное различие состояло в том, что он развивался значительно быстрее остальных детей. Но, как мы уже говорили, в наше время этим никого не удивишь. В странах с более высоким жизненным уровнем дети раньше начинают говорить, ходить, они быстрее растут, быстрее развиваются умственно.

И все же в случае с Несси ученые столкнулись отнюдь не с типичным проявлением акселерации, которая в конечном счете представляет собой вполне терпимое отклонение от нормы. Развитие этого ребенка было необыкновенным, потрясающим. Уже на втором месяце Несси заговорил, причем вполне сносно и правильно. Не было никаких «ба-ба-ба» и «ма-ма-ма», как у других детей. Довольно долго он бормотал что-то непонятное, бессвязное, но все же до странности напоминающее человеческую речь, пока однажды из этого невразумительного хаоса внезапно не вырвались обычнейшие человеческие слова, к тому же безукоризненно произнесенные.

– Хочу есть! – заявил он.

Рядом не было никого, кроме матери. Корнелия прямо-таки подскочила, ошеломленная неожиданной репликой. Надо сказать, что она была, пожалуй, единственным человеком, равнодушным к этому удивительному младенцу, никогда не ласкала его, не прижимала к груди, не шептала нежных слов. На сына она смотрела с каким-то страхом, с трудом заставляла себя к нему прикасаться, даже отказалась кормить. После родов Корнелия не ожила, не стала веселей, не почувствовала, как это бывает со всеми матерями, великого облегчения и душевного подъема, а, наоборот, стала еще более унылой и озабоченной. Едва оправившись от неожиданности, она торопливо схватила бутылочку с молоком.

– Этого я не хочу! – еще более ясно и четко заявил Несси.

– Чего ж тебе дать?

– Каши!

Рассказ Корнелии, как и следовало ожидать, произвел в научном мире настоящую сенсацию. Несси и вправду ел много и жадно и рос не по дням, а по часам, становясь все красивей и великолепней. В три месяца он выглядел как годовалый. И тогда же встал на ноги и пошел. Ходил он с очень серьезным, даже сердитым видом, часто спотыкался, но никогда не пробовал ползать, как это делают другие дети. Говорил Несси мало, но почти сразу стал составлять довольно сложные предложения: «Мама, у меня болит живот» или «Здесь очень жарко». Ученых, наблюдавших за ним, не выносил, встречал их хмуро и враждебно, особенно если их было больше двух. А как-то, вглядевшись в одного смиренного лысоватого педагога, почти грубо заявил:

– Ты уходи!

– Почему? – серьезно спросил председатель совета.

– Он мне не нравится.

– Почему? Можешь сказать поточнее?

– А зачем он меня разглядывает?

– Дело в том, что ты не такой, как другие дети! – Ученый почти смутился.

– Знаю! – коротко ответил Несси. – Что из того?

И это говорил годовалый ребенок! Члены комиссии были единодушны – у Несси исключительный ум. Через год они утверждали, что ум у него колоссальный, несвойственный даже взрослым. К этому времени Несси уже свободно читал и считал не хуже счетной машинки. Так что, если ум его и представлял собой какое-то чудо, то чудо прежде всего математическое. Эксперты-математики с удовлетворением отметили, что знания Несси не уступают знаниям гимназиста, не говоря уж о его памяти, которая просто невероятна.

И все-таки ученых мужей всерьез смущали некоторые на первый взгляд мелочи. С каждым днем Несси становился все более недружелюбным, замкнутым и молчаливым. Он много читал, но не отличался особой любознательностью. Не проявлял никаких умений или дарований. Да и воображения у него словно бы не было никакого – впрочем, может, ученым это просто казалось. Потому что иногда он все же задавал нелепые, но такие естественные для детей вопросы: «Почему самолеты не машут крыльями?», «Почему лебеди не тонут?»

Похоже, у Несси не было даже инстинктов. Он страшно удивился, обнаружив, что горячий утюг или конфорка плиты могут обжечь пальцы. И поверил в это только после многократных опытов. Но особенно большая неожиданность произошла, когда Несси привезли на курорт. Корнелия, разумеется, на пляж не пошла – она и представить себе не могла, что можно появиться на людях в каком-то там купальнике. Так что Алекси выпала честь сопровождать мальчика к морю. Нельзя сказать, что оно произвело на Несен большое впечатление. Гораздо сильнее поразило его невероятное волосатое отцовское тело. Мальчик скептически, даже с некоторым отвращением оглядел его, потом спросил:

– Ты почему такой волосатый?

– Бывает! – неохотно отозвался Алекси. – Знаешь ведь, что человек произошел от обезьяны?..

– Во всяком случае, ты больше похож на собаку! – бесцеремонно изрек сын.

Алекси обиженно забрался под зонтик. Оставшись в одиночестве, Несси небрежно направился к морю. Здесь было мелко, и он спокойно, без всякого колебания вошел в воду. Вначале мальчик словно бы удивился ее прохладе. Однако, заметив, что люди не обращают на это никакого внимания, двинулся дальше. Вода уже доходила ему до шеи, но Несси все так же невозмутимо шел вперед. Когда вода коснулась его подбородка, Алекси вдруг поднял голову и понял, чем это может кончиться. Как безумный, он бросился в воду и настиг Несси, когда над поверхностью виднелись одни лишь его темно-русые волосы. Вытащив сына, Алекси тут же впервые в жизни закатил ему пощечину, которую тот, как потом выяснилось, не забыл до конца жизни. Но сейчас он только мрачно взглянул на отца и спросил:

– Ты почему меня ударил?

– Неужели ты, дурень этакий, не понимаешь, что чуть не утонул?

– Что значит утонул? – спросил мальчик без всякого признака страха.

– Легкие, которыми мы дышим, наполняются водой и человек задыхается.

– Как же они могут наполниться? – не понял Несси. – Ведь рот у меня был закрыт?

– Но ты б его обязательно открыл… Потому что захотел бы глотнуть воздуха.

– Глупости! – презрительно хмыкнул Несси. – Что я, не знаю разницы между водой и воздухом?

– Это делается инстинктивно, дурень!

– Если ты еще раз назовешь меня дурнем, я в тебя плюну! – сухо сказал Несси.

Но Алекси торопливо вытащил мальчика на песок, все еще встревоженный его неожиданным поступком. Впрочем, почему неожиданным, это было вполне в его стиле. Как и немедленно последовавший вопрос:

– Что все-таки значит – инстинкт? Я то и дело слышу это непонятное слово.

Как всегда, вопрос был задан без особого любопытства. Но на этот раз Алекси понял, что обязан ответить.

– Инстинкт – врожденное поведение животных…

– Но я не животное.

– Подожди, не торопись. У людей тоже есть инстинкты, хотя и не столь многочисленные. Инстинкт самосохранения спасает человека там, где ему не хватает опыта… Как в этом случае с морем, например. Что-то вроде безусловного рефлекса. Человек подчиняется ему, не раздумывая.

– Я всегда думаю! – сказал мальчик. – И мне кажется, что этого вполне достаточно.

– Недостаточно! – закричал отец. – Не вытащи я тебя, ты бы утонул…

На этот раз Несси задумался надолго.

– Кажется, у меня и правда совсем нет инстинктов, – сказал он. – Это значит, что я не человек?

Тут Алекси впервые недоуменно вгляделся в красивое бесчувственное лицо сына. И впервые сердце у него сжалось от нежности и сострадания к этому чудо-ребенку, который, вероятно, был гораздо беспомощней остальных – обычных людей.

– Нет, конечно, – мягко ответил он. – У человека инстинкты постепенно уступают место разуму и сознанию.

Лицо мальчика вдруг оживилось.

– А может, я сверхчеловек? – спросил он. – Раз я обогнал людей даже в отношении инстинктов.

Алекси недовольно нахмурился.

– Не люблю я это слово, – ответил он. – Потому что люди, которые себя так называют, обычно стоят даже ниже животных.

В то лето Несси еще раз смертельно напугал родителей. Семья отправилась на прогулку в Аладжа-монастырь близ Варны. По дороге Несси вдруг рванулся в сторону, и, когда вновь появился, в его руке извивалась полуметровая змея. Правда, мальчик держал ее за горло, так что та не могла его ужалить, но Корнелия при виде этой ужасной картины тут же лишилась чувств. Алекси, растерявшись, не знал, кому раньше прийти на помощь. Рядом без чувств лежала жена, а его сын по-прежнему держал перед собой змею, с холодной злобой глядя ей прямо в глаза. В сущности, Несси не испытывал к змее никакой ненависти. Просто ему не хотелось уступать. В конце концов, ведь она была в его власти, а не наоборот.

– Несси! Брось немедленно! – вне себя крикнул Алекси.

Мальчик взглянул на него с недоумением. Почему люди впадают в такие нечеловеческие состояния? Что же оно такое – то, что заставляет их так резко менять свое поведение? – понять было невозможно. Сам Несси никогда и ни при каких обстоятельствах не терял душевного равновесия. Мальчик на секунду задумался, потом недовольно отшвырнул добычу. Змея изогнулась в воздухе, шлепнулась на землю и мгновенно исчезла. Корнелия уже пришла в себя и, наверное, решила, что ей что-то привиделось, настолько спокойным и невозмутимым выглядел Несси. Алекси подошел к нему, кадык его прыгал от возмущения.

– Слушай, ты что, не знаешь, что такое змея?

– Конечно, знаю.

А знаешь, что она ядовитая?

– Это ведь уж, – ответил мальчик. – А ужи не ядовиты.

Алекси только махнул рукой и бросился к жене. Она все так же испуганно глядела на мальчика. Мальчик тоже глядел на нее – пренебрежительно и равнодушно. Тогда Корнелия опустила голову и впервые заплакала – тихо и безутешно. Без всхлипов, почти без слез, просто беззвучно изливала свою боль.

Возможно, была и другая причина. За последний год Алекси словно бы забыл о жене, настолько он был увлечен сыном. Вначале он просто не находил себе места от радости и все время пребывал в таком упоении, что, не замечая странного состояния жены, до поздней ночи донимал ее разговорами о чуде, посетившем их дом. Они создали современного Адама, который положит начало новой породе людей, некоего сверхгения – таков был постоянный лейтмотив его рассуждении. Но шли месяцы, энтузиазм Алекси постепенно угасал, он становился все более задумчивым и рассеянным. И по-прежнему не замечал жены, которая была уже прозрачней воздуха. Но не это пугало и угнетало Корнелию, не это делало столь безысходной ее тоску. Она боялась собственного сына.

В этом Алекси убедился, еще когда они были на Золотых песках. Уже там он скорее догадался, чем понял – Корнелия вообще перестала спать по ночам. С каждым днем она становилась все бледней, печальней и беспомощней. Пока однажды его не разбудил тихий плач, такой горький, жалобный и отчаянный, что он похолодел.

– Что с тобой. Корнелия? – испуганно спросил он.

– Давай вернемся в Софию! – умоляюще прошептала она.

– Конечно. Завтра же… Если тебе здесь плохо…

– С тобой мне всюду хорошо, Алекси, – ответила она.

– В чем же дело?

– Не могу я спать в одной комнате с этим мальчиком.

Действительно, она уже несколько месяцев как спала отдельно. Правда, занятый сыном, Алекси тогда не обратил на это внимания. Но сейчас, пораженный ее словами, он спросил:

– Да ты понимаешь, что говоришь, Корнелия? Как это не можешь?

– Не знаю!.. – беспомощно ответила она. – Я его просто боюсь.

Алекси ничего не ответил. Теперь уже он и сам до утра не смыкал глаз, изо всех сил стараясь проникнуть в смысл ее странных слов. Иногда на какие-то мгновения это ему вроде бы удавалось – истина вот-вот готова была обрушиться на него всей своей мощью. Потом он как будто куда-то проваливался, ничего не помнил и ничего не понимал. Никогда еще Алекси не испытывал такого странного состояния, порой ему даже казалось, что он помешался. Рассказать ей правду? Нет, будет еще хуже, гораздо, гораздо хуже. А он теперь должен заботиться только о ней – ни о ком и ни о чем другом. Только о ней.

К рассвету Алекси наконец уснул. Разбудило его жаркое летнее солнце, светившее ему прямо в кровать. Он уже забыл о своих ночных кошмарах. Осталась лишь уверенность, что, если он не хочет потерять жену, нужно немедленно возвращаться в Софию. Больше ничего он не знал и знать не хотел. Причины его уже не интересовали, все равно постичь их было невозможно. Они действительно уехали в тот же день. И единственное, что ему осталось от этих тягостных часов, был робкий, полный благодарности взгляд жены.

5

Первые несколько недель, казалось, все было в порядке, словно внезапно вернулось доброе старое время, когда Несси еще не было на свете. Алекси вновь готовил вкусные, тонко приправленные мясные блюда, которыми он славился среди коллег. Стиральная машина просто пела под его руками. На поблекшем грустном лице Корнелии стала изредка появляться бледная улыбка. Это еще больше вдохновило Алекси, и как-то он сам сводил жену в театр, не поинтересовавшись даже, на что. Но давали «Видения» Ибсена, и Корнелия вернулась домой совсем расстроенная, хотя внешне никак этого не проявила. Алекси понял и стал к жене еще внимательней. Теперь уже и он порой посматривал на Несси так, словно мальчик и вправду был во всем виноват. Но Несси не обратил на это никакого внимания. Ему давно надоел этот некрасивый, волосатый человек, чье навязчивое внимание тяготило его гораздо больше, чем заботы этих тупиц – ученых мужей. Но от них он все же хоть что-то узнавал, а от отца – ничего. Для него отец был просто-напросто ограниченным человеком. Вот мать – та вызывала у него хоть какой-то интерес, он и сам не знал, почему. Во всяком случае, ее отчужденность и холодность импонировали ему гораздо больше.

Отнюдь не отличаясь наблюдательностью, Несси, однако, заметил, что мать перестала даже глядеть в его сторону. С каждым днем все более подавленная и задумчивая, в их просторной квартире она казалась тенью. После временного прояснения тучи вновь сгустились. Пока Алекси был на работе, Корнелия целые дни проводила в своей комнате, погруженная в апатию и меланхолию, которые порядком испугали бы Алекси, если бы он мог видеть ее в таком состоянии. Но при нем она из последних сил, порой даже чрезмерно, старалась казаться оживленной, пыталась прислушиваться к его разговорам, иногда и сама роняла несколько слов. Корнелия действительно любила мужа и жалела его за то, что ему так не повезло в жизни – главным образом, как она считала, с женитьбой. К тому же именно в это время перед Алекси забрезжило что-то вроде научной удачи, и он рванулся к ней, словно старый, усталый пес, наконец-то напавший на след косули. Разочарованный в сыне, измученный вечным страхом за жену, Алекси отдался работе с какой-то нечеловеческой страстью, поразившей даже его коллег. Быть может, в эти дни он впервые в жизни поверил, что именно ему удастся прославить свой институт.

Но поскольку, как всегда, сил его явно не хватало, он трудился как одержимый, а вечером мозг, разгоряченный непосильной работой, не давал ему уснуть. Алекси часами вертелся, не сознавая, что рядом, тоже без сна, в смертельном страхе, как бы он этого не заметил, лежит жена. И однажды он все-таки заметил. Вернее, не он, а его полное любви сердце – это оно первым прислушалось к бесшумному дыханию, угадало истину.

– Ты не спишь, Корнелия? – тихонько спросил Алекси.

– Только что проснулась, – солгала она.

Алекси не поверил. И внезапно в каком-то внутреннем потрясении осознал, что снова забыл о ней. Пораженный, он помолчал, а потом заговорил снова:

– Что с тобой, дорогая? Что тебя мучает?

Корнелия молчала. Алекси казалось, что она перестала дышать.

– Ты должна мне сказать, неужели не понимаешь? – умоляюще продолжал он. – Тебе самой станет легче, вот увидишь.

Всем сердцем почувствовала Корнелия его доброту и поняла, что больше не может молчать.

– Не знаю, Алекси, – беспомощно ответила она. – Я просто чувствую себя лишней в этой жизни. Лишней и никому не нужной. Я только отравляю тебе жизнь, мешаю, самым ужасным образом убиваю в тебе веру в себя.

– Но ты же прекрасно знаешь, что это не так! – горячо возразил Алекси. – Умоляю, скажи мне настоящую причину. Уж не в Несси ли все дело?

– Не знаю! – подавленно ответила Корнелия. – Ничего я не понимаю. Но это началось после его рождения.

– Что тебя в нем раздражает? Что тебе невыносимо?

– Я же говорю, Алекси, – не знаю. Может быть, его бесчувственность. Он не любит ни меня, ни тебя, ни даже себя самого. Он никого и ничего не любит… Разве это человек? Неужели это мы его породили? Просто не могу поверить. И это меня пугает, понимаешь?

– Глупости, милая! – воскликнул Алекси. – Уж это-то не должно тебя тревожить.

– Почему, Алекси? Прошу тебя, объясни.

– Но это же так просто, – ответил порядком приободрившийся Алекси. – Сама видишь, мальчик отличается невероятно сильным, исключительным умом. Пока, по крайней мере в этом возрасте, ум его доминирует над всем остальным. И подавляет своей мощью все: чувства, инстинкты, страсти. Они у него есть, только пока никак не могут проявиться.

– Не знаю! – ответила Корнелия. – Я думаю, он просто родился таким – бесчувственным.

– Нет, нет, это невозможно! – горячо возразил Алекси. – Ты же знаешь, что чувства пробуждаются намного медленней разума. То есть, я имею в виду, большие, сильные чувства. И к сожалению, гораздо быстрей увядают. Они пробудятся и у него, Корнелия, вот увидишь. Если разум – это и вправду свет, он укажет ему верный путь.

– Почему же разум, Алекси? – тихо сказала Корнелия. – Не помню, каким было мое чувство и когда оно родилось во мне. Но, увидев первый в своей жизни цветок, я уже твердо знала, что его люблю. И меня вовсе не интересовало, как он называется, где растет, сколько у него тычинок. Мне вполне хватало того, что это цветок.

– Не забывай, ты все-таки женщина, дорогая… Вот увидишь, он еще переменится.

– Может быть, – уныло сказала Корнелия. – Но все, что прорастает с трудом, обречено на малокровие и рано увядает.

Алекси знал, что она права. Но согласиться с ней – значило лишить ее последней надежды.

– И все-таки все зависит от почвы! – чуть не в отчаянии возразил он. – Только от почвы, Корнелия… На доброй почве все вырастает высоким и сильным…

Алекси даже не подозревал, насколько поможет Корнелии этот безнадежный разговор. Впервые за несколько месяцев в ее взгляде появился слабый блеск и даже, пожалуй, какая-то робкая надежда. Прошло еще несколько дней, и Корнелия снова взялась за лиру, тронула ее сильные, упругие струны, издававшие такие нежные звуки. Услышав их, Алекси понял, что перейден какой-то очень важный, может быть, роковой рубеж.

Так эта странная семья вновь зажила обычной будничной жизнью без каких-либо особых потрясений. Алекси все больше терял интерес к Несси, пока однажды не осознал, что и сам он тоже побаивается сына – вернее, не его, а ледяного взгляда и холодного равнодушия, с какими тот высказывал свои мысли и суждения. Казалось, между ними нет ничего общего, хотя они и были отец и сын. Несси все больше и больше читал, причем с какой-то невероятной быстротой. Порой, глядя, как мелькают под его рукой страницы, Алекси не без основания спрашивал себя, думает ли мальчик о том, что читает. Несси проглатывал книги одну за другой, но при этом ни одна жилка не трепетала на его красивом лице, ни одна самая слабая искорка не вспыхивала в глазах. Он был похож на змею, которая заглатывает мышей и лягушек без признака жадности или удовлетворения – просто чтобы набить ими желудок. Именно в это время встал вопрос о его образовании. Но как отдать его в школу, если по возрасту Несси подходил разве что для детского сада? Да и ученые мужи хорошо понимали, что такому мальчику тесны стены любой школы. Если так пойдет и дальше, в семь лет ему нужно будет поступать не в начальную школу, а прямо в университет. Но как, на основании каких документов? Кто выдаст ему аттестат? Ни заочное, ни частное обучение детей такого возраста законом не предусматривалось.

Доцент Колев взял на себя эстетическое воспитание Несси, не смущаясь тем, что такого предмета нет ни в одной учебной программе. Видно, тоже решил обогатить эту священную область новыми методами, итогом многолетних размышлений. И естественно – создать научный труд, долженствующий взбудоражить дремлющую педагогическую мысль. Доцент Колев прекрасно понимал, что опыт будет невероятно трудным, даже рискованным. Ведь воспитать гармонически развитую личность намного сложнее, чем изобрести какую-нибудь электронную машину. И все же молодой ученый даже представить себе не мог, какую несокрушимую железобетонную стену придется ему пробивать. Через несколько месяцев упорнейшей работы он вынужден был признать, что к «миру прекрасного» Несси просто-напросто не может иметь другого отношения, кроме презрительного.

Были и еще открытия, поразившие доцента и приведшие его в полное недоумение. Так, например, мальчик совершенно серьезно считал, что все, о чем написано в романах, имело место в действительности. Но это еще куда ни шло. Доцент Колев с изумлением обнаружил также, что Несси принимает показываемые по телевизору художественные фильмы за прямую передачу с места событий. А с тем, что называется «фильмовым временем», его могучий разум вообще не желал считаться. Факт, что некоторые герои старели у него на глазах, не производил на мальчика никакого впечатления.

Несси был страшно удивлен, когда молодой доцент объяснил ему, в чем тут дело. Все, что тот говорил о художественном вымысле, о его отличии от реальной действительности, показалось мальчику чистейшим обманом.

– Вымысел есть вымысел! – раздраженно возражал он. – Не может вымысел быть истиной. Это логический абсурд.

– Художественный вымысел – нечто большее, чем обычная реальность, – упорствовал доцент. – Это конденсированная истина.

– Глупости! – холодно ответил мальчик. – Истина одна, простая и неприкрашенная. Ваша конденсированная истина – уже не истина, а ложь.

Но доцент Колев не хотел сдаваться. На следующий день он принес две прекрасные цветные репродукции «Махи обнаженной» и «Махи одетой» Гойи. На них Несси соблаговолил взглянуть с некоторым интересом.

– Какая из двух картин тебе больше нравится? – спросил молодой доцент.

– Конечно, голая! – не задумываясь, ответил Несси.

– Да, все так и говорят, – довольно кивнул доцент. – А как ты думаешь, почему?

– Голая гораздо красивее.

– Так. А что здесь красивее, рисунок или женщина?

– Конечно, женщина.

– Видишь ли, Несси… Маха эта умерла очень давно, она – всего-навсего прах, и только. Логично?

– Вполне.

– Значит, это картина красивая, а не женщина.

– Не верю, – невозмутимо возразил мальчик. – Живая маха, наверное, была еще красивее.

– Почему ты так думаешь?

– Очень просто. Что лучше, эта репродукция или сама картина?

– Естественно, картина.

– Вот видите! Как может копия быть лучше оригинала?

Доцент Колев не собирался сдаваться, но упорство ему не помогло. Он даже представить себе не мог, какой ужас последует из всех этих эстетических разговоров. На следующий день Несси подошел к матери и спокойно сказал:

– Мама, я хочу увидеть голую женщину!

Как ни привыкла Корнелия к неожиданным выходкам сына, в первый момент она растерялась.

– Зачем?

– Просто так!.. Интересно.

– К сожалению, в моем распоряжении нет голых женщин, – враждебно ответила мать.

Но Несси совершенно не умел замечать подобных оттенков.

– Тогда возьми меня в баню, – сказал он.

– Детей туда не пускают.

– А Румена вчера водили. Он мне сам сказал.

– Румен еще маленький… Ты по сравнению с ним вон какой верзила! – уже с трудом скрывая ненависть, ответила мать.

Несси нахмурился.

– Тогда я хочу видеть тебя.

– Меня? – Корнелия задохнулась. – Я же тебе мать, скотина ты этакая!

– Подумаешь, мать! Что из того? Ты ведь такая же женщина, как другие?

Что-то оборвалось в душе Корнелии, кроткой, ласковой, доброй женщины, которая даже к фикусу относилась с нежностью, словно к человеку. Не помня себя, она схватила кухонный нож и подняла его над головой.

– Убирайся отсюда, ничтожество! – в исступлении закричала она. – Убирайся, или я тебя убью!..

Но Несси спокойно смотрел на нее своими ясными синими глазами. Вид у него был по-прежнему невозмутимый. Правда, необычное поведение матери удивило его, но не настолько, чтобы заставить отступить хоть на шаг. Так он никогда и не узнал, насколько, в сущности, в ту минуту был близок к смерти. Корнелия отшвырнула нож и как безумная, с глухим рыданием бросилась прочь из комнаты.

В тот вечер Алекси вернулся домой довольно поздно. Он был приглашен на ужин с иностранцами, куда нельзя было не пойти. Раздевшись в темноте, он торопливо нырнул под одеяло.

– Спишь, Корнелия? – спросил он тихо.

– Не сплю, – непривычно ясным и твердым голосом ответила она.

Алекси сразу понял – произошло что-то ужасное.

– Что с тобой? – вскинулся он. – Что случилось?

– Теперь я знаю, Алекси!.. Мы родили не человека, мы родили чудовище! Какого-то огромного белого ящера!

– Ведь мы же договорились, Корнелия… – неуверенно возразил он.

– Да, он чудовище! – продолжала она задыхаясь. – Мы в этом виноваты, Алекси, мы и должны его убить.

– Ты с ума сошла! – Алекси мгновенно протрезвел.

– Да, сошла! Я сумасшедшая, сумасшедшая, сумасшедшая! – слабеющим голосом всхлипывала несчастная женщина.

В ту ночь Алекси не понял, что это была правда. Через два дня Корнелия повесилась. Алекси был на работе, но словно бы почувствовал миг, когда остановилось ее сердце. Казалось, какая-то тень прошла сквозь его душу. Он испуганно поднял голову. Ничего, самый обычный день. Никого нет. Весеннее солнце мягким спокойным светом заливает кабинет, за окнами еле заметно покачиваются зеленые верхушки двух тополей… Алекси вскочил и бросился из комнаты. Потом он никогда не мог вспомнить, как добрался домой. Нервно позвонил, но за дверью было тихо. Не было слышно мягких, знакомых шагов жены. Тревога душила его. Прежде чем найти ключи, он два раза обшарил карманы.

– Корнелия! – крикнул он еще в прихожей.

Никто не ответил. Он обошел холл, спальню, в последней надежде заглянул в пустую неприбранную кухню. Наконец нашел ее в ванной – посиневшую, застывшую, страшную. В ночной рубашке, босая, она висела на белом шелковом шнуре от своего японского кимоно. Померкшие глаза смотрели прямо на него. Шея невероятно удлинилась, искривленная там, где шнур врезался в тело.

Алекси так никогда и не узнал, сколько времени простоял перед трупом. Очнулся он, лишь почувствовав, что рядом появился Несси. Лицо мальчика странно вытянулось и напряглось, но глаз его отец не увидел. Это продолжалось словно бы целую вечность. Наконец Несси, похоже, овладел собой, и, когда он наконец посмотрел на отца, взгляд его, как всегда, был пустым и спокойным.

– Зачем она это сделала? – спросил он серьезно.

– Не знаю, – ответил отец. – Ты видел ее утром?

– Да.

– Она что-нибудь говорила? Ты ничего необычного не заметил?

– Ничего, – ответил мальчик. – Она вообще на меня не смотрит… Я для нее давно уже не существую.

Алекси с такой силой стиснул зубы, что они скрипнули.

– Убирайся отсюда! – Голос у него был мертвый. – И знай: ты для меня отныне тоже не существуешь.

Во врачебном заключении было сказано, что Корнелия покончила с собой в результате сильной психической депрессии, возможно, в параноическом состоянии.