Банник

«Ау, ау, ау, а, а …Баю, баю, баю бай…Ау, ау, ау, а, а …,» – нежным и тоненьким как ручей голосом пела женщина с золотистыми кудрями и глубокими, как океан синими глазами, рассыпающими вокруг себя удивительные искры ярко оранжевого света, которые согревали его во сне и давали ему тепло, которое словно мягким пуховым одеялом накрывало его, принося ему покой и умиротворение. Эта женщина была для него чужой, но он знал и чувствовал, что снова и снова увидит её во сне. И от этого ему было хорошо, так хорошо, что только во сне он, наверное, и был счастлив. Если счастье и значило что-то для него. Но сон уходил, и он снова оставался прежним, и он вновь должен был становиться самим собой.

В углу тихо капала вода … Еле – еле слышно, как будто бы она не капала, а что-то совсем неслышно шептала. Ему во всяком случае казалось именно так. Причём всегда…

Он вылез из своей невидимой норы, как он называл свою пространственную воронку, и крадучись как кот перед тем как должен был напасть на свою жертву, стал подбираться к этой маленькой, почти невидимой простому человеческому взгляду частичке видимого материального мира.

Подойдя, а точнее доползя до неё, он огляделся в очередной раз, будто забыв про то, что его никто не увидит из людей и уставился на эту маленькую лужицу так, словно перед ним была не лужица, а какая-то замысловатая картина.

Он всегда в эти минуты забывал то, кем он был на самом деле, и глубоко в его сущности, где-то там в глубоких недрах его сознания ещё возможно и пробуждалось что-то человеческое. Но оно так же исчезало, как и приходило. Со стороны казалось будто он медитировал на эту каплю воды, но он всего лишь наслаждался тем духом страсти, которая исходила от этой маленькой мокрой субстанции. Этого вполне хватало, чтобы получить ему то, что нужно было ему получить.

Потом он тихонько, словно боялся вспугнуть этот прилив исходящей вибрации, начинал двигать своими невидимыми чреслами. И всё его тело, получая этот поток энергии, так же превращалось в один общий вибрирующий клубок невидимой человеческому глазу плоти.

После того, как заканчивался транс, он пробуждался, но всегда с ощущением какого-то необыкновенного внутреннего прилива той силы, которая и делала его именно тем, кем он был на самом деле.

А был он всего лишь простой, даже больше чем простой, обычный – банник, дух, сущность, нечистая сила, его можно было бы назвать, как угодно. Но это был обычный Банник и звали его – Дементий.

Кто и когда назвал его так, он не знал, да и не помнил: Дементий и Дементий …

Таких луж иногда было и несколько, но все они были разными. Всех их отличала друг от друга разная категория человеческих эмоций, человеческих страстей.

Те, которые собирались на каменной плитке в предбаннике были особенно ему приятны. В предбаннике люди общались между собой, обсуждали что-то, вытирали мокрый пот выходя из парной, ругались, спорили, любили и ненавидели друг друга, но они жили …

В этом месте из пор этих людей выходила самая сильная страсть, какая была у человека. Неуёмная страсть к жизни. Это было главное, что было нужно ему. В этой страсти он и находил пищу для своей внутренней силы, силы делающей его невидимым для людей нечистым духом. Это и была его пища…

Предбанник был для него своего рода чистилищем, да именно так он считал для себя. Только сравнение с тем чистилищем, которое было на небесах возможно и казалось ему не совсем корректным, но суть его при этом не менялась.

Здесь человек оставлял порой самого себя. Снимая одежду люди превращались в некое подобие бабочки, которая порхала в эйфории мнимой иллюзорной свободы. Сбрасывая одежду – люди думали, что наконец получают ту крупицу обретения ощущающего чувства полёта, которая как, думали они, была утеряна где-то на заре создания творцом мира.

А когда наоборот они одевали её, то превращались в кокон. Они уже становились менее разговорчивыми, если только не были пьяны, менее мужественными и даже совсем какими-то последовательными. Они как будто начинали понимать то, что возвращаются снова в этот примитивный для них и мир быта и грубой материи.

И так было всегда. Человек никогда не менялся … Менялась эпоха, менялась сама жизнь и её восприятие людьми, менялась в целом цивилизация, но только не люди. Такой вывод он сделал сам для себя очень и очень давно. Менялась даже еда и одежда людей, но люди всегда оставались такими же какими были испокон века.

Нет, разуметься что-то менялось и в человеке. Ведь его жизнь напрямую зависела от того социума, в котором плавал человеческий этнос. А тут к тому же всё напрямую зависело и от самого главного человеческого фактора – желания жить как можно лучше. И как говорили сами же люди, во все времена человек хотел две главные вещи – хорошо жрать и сладко пить. Но хорошо не всегда получалось, и далеко не у всех.

Дементий же был не просто банником. Таких как он заблудших душ, сущностей невидимого фронта было сотни и тысячи, но Дементий был не просто заблудшей душой, он был созерцателем, философом и он был немного сентиментален, что было совсем несвойственно существу его мира.

Получая свою дозу человеческих эмоций, переданных ему в вихре созерцательных вибраций через еле различимые капельки воды и пота, он хотя и был удовлетворён, но недостаточно для того, чтобы быть счастливым.

Он был скорее даже несчастен … И в этом он не знал кого винить. Он знал то, что другие банники были не то, чтобы счастливыми, но хотя бы удовлетворёнными, но только не он.

И в этом он и был наверно немного чуточку более человечным чем те, другие.

Человеческий пот был для него именно тем мерилом получения дикого желания познавать природу человеческих особей, природу утерянную или отнятую у него кем-то и когда-то столь давно, из-за чего он и пытался найти в ней частицу самого себя, разобраться и понять то, почему он страдает. Правда, что страдало у него – душа или тело, он сам не знал. Тело, которое он получил в мире Нави он никогда не чувствовал, несмотря на то, что в физическом мире он предстал бы перед людьми в образе сухого, лысого и сморщенного старика с белой, со рваными клоками, длинной бородой. Оно у него не болело как у людей, не испытывало чувство голода и жажды. Ничего этого не было, кроме одного … Для того чтобы ему быть невидимым духом, хранителем бани, ему нужно было получать капельки человеческого пота, смешанного с грязной водой. Это и было для него той питательной средой, которая делала его своего рода бессмертной сущностью.

Хотя очень редко, воплощаясь в грубый образ человеческого существа Дементий ловил себя на мысли, что порой его и тянет как людей что-нибудь сожрать и попить вполне свойственное их виду.

И вот из всего из этого в конце концов Дементий и сделал главный вывод. Если своё тело он не чувствует, значит страдает то, что есть у людей, а именно душа. Если она у него конечно и осталась.

А страдал Дементий только по одной простой причине – он не мог понять то, зачем ему всё это нужно, почему так устроена его природа?

Хотя где-то в закоулках своего сознания он почему-то знал или пытался верить в то, что был банником не по своей воле.

Но несмотря не на что баню он считал не только своим домом, но и храмом, неким святилищем очищения человеческой души.

И раз здесь у него было своё чистилище, роль которого выполнял обычный предбанник, значит должен был быть и ад. Но не совсем некий метафизический библейский ад, в котором жарились людские души, испытывая муки и страдания…

Его ад был местом более комфортным и жар здесь был лекарством для человеческой израненной души. Это было наверно одно из величайших изобретений или скорее выдумок человека, это была великая парная, называемая в простонародье матерью – парилкой.

Если в предбаннике человек сначала сбрасывал с себя кожу, а точнее одежду, а потом надевал её снова, т о в парной он доставлял своей коже поистине искушающее душу наслаждение.

В огромной температуре, в которой могла закипать вода, люди томились как густое варево в печи, они жарились, они почти что пеклись, но при этом это им дико нравилось. Они – наслаждались.

Следующим священнодействием человека в парной было самобичевание, когда они лупили друг друга – веником. Здесь и заключался главный секрет бани … Веник – вот то орудие, которое приводило действие людей в сумасшедшее само исступление, граничащее с какой-то первородной мистерией, конец которой был схож с массовым экстазом.

Но это было им нужно. В этом и заключался тайный код магнетизма, исходящего из самых недр банного мира.

Веник – берёзовый или дубовый, или хвойный, суть его при этом не менялась -это был для них -веник очищения, веник -блаженства или как называли это состояние восточные эзотерики -великой нирваной.

Всё в бане было создано человеком для того, чтобы отдохнуть не только телом, но и душой.

Но вот душа то как раз не у всех была чистой. А с нечистой душонкой человек и париться долго не мог, пар душил его, как в настоящей преисподней. Побудет, побудет немного, так для форса, а потом бочком, незаметно оттуда и сбежит.

А человек наоборот с чистой и доброй праведной душой мог париться до упаду, наслаждаясь каждой минутой, проведённой в парилке, упиваясь паром как ребёнок, потому только у дитя была невинная душа и человек с чистой душой сам становился дитём.

Но были люди и с не просто нечистой душой, были люди и с чёрной как дёготь душой, душой черней мрака.

Они приходили в баню с одной единственной целью – творить зло. Таких банник видел на расстоянии … Ну вообще конечно Дементий всех людей видел насквозь, но чёрных он чувствовал издалека и в силу своей природы, он должен был помогать конечно же…

Однако для него как для банника и как для нечистого духа было большой бедой то, что у него никак не получалось помогать таким людям. Вернее, очень и очень давно он пытался ещё как-то, а потом понял, что не может и перестал помогать им. Он решил просто им не мешать.

С незапамятных времён человек приходя в баню снимал крест, потому как знал, что в бане и хворь могут оставить и обморок сделать могут и ещё какую-нибудь даже и пострашней ворожбу начудить.

А банник всё видел и держал баланс, просто наблюдая за всеми.

Добрых и честных людей он уважал, а худых сторонился. Пускай, дескать что хотят, то и делают, за то сами ответ держать будут. А за это его свои духи то и невзлюбили. Ведь шила в мешке не утаишь и потому шла про него про меж них молва, что банник какой-то неправильный, слишком человечный.

Но Дементий и не опровергал ничего. Ему это было безразлично.

Так вот и жил он при этой бане со времён наверно царя Гороха, а точнее сам и не помнил сколько.

А баня и правда была одной из достопримечательностей прекрасного города, окаймлённого с одной стороны широкой рекой, а с другой густыми сосновыми лесами.

Людская молва рассказывала, что дескать бане никак не меньше, чем три сотни лет, а может куда и больше. Когда-то в стародавние времена на краю соснового леса народ решил поставить общие бани. Первыми здесь поставили срубы большие, потом народ привык к ним и по происшествию многих-многих лет по распоряжению городской Управы воздвигли каменную городскую баню.

Старинное кирпичное двухэтажное здание имело два зала с парными. Один был для богатых людей, а второй для бедных. Первый зал был конечно же произведением искусства. При входе в баню стояли два полуголых Аполлона и внутри была мраморная лепнина в готическом стиле. В богатой половине был даже и бассейн мраморный сделан, что было особенно редкостью в те времена.

И зал для богатых разделялся от остальной бани отдельным входом с этими самыми Аполлонами.

А для простого народа зал был также просторен, правда здесь не было никаких мраморных плит, а обычная отштукатуренная кирпичная стена, был просторный предбанник и зал для обмывки с жестяными жбанами. Но парная была конечно мировая, за что и любил её весь городской честной народ.

И в этой бане, а точнее при ней и жил наш Дементий.

Много было на его веку и хорошего и плохого. Много повидал он и всякого чего и как говорят, и не в сказке сказать и не пером описать.

Он помнил ещё те времена, когда на месте бани стояли деревянные срубы и народ парился в них от мал до велика, и бабы и мужики и по отдельности и порой все вместе.

И бани были для всех самым значимым местом из всего, что могло быть в те времена у простых людей. Здесь и мылись, и любились, и деток рожали, и кудесничали, и лечились.

А потом, когда отстроили каменную баню, вот тогда-то и зажил Дементий со всем размахом своей банной души.

Здесь то всё самое интересное и началось.

Здесь было что вспомнить, здесь было о чём рассказать.

А париться приходил в те времена народ всякий. В залу для тех, кто побогаче захаживал и купеческого сословия человек и дворянского, и военные офицеры, и чиновник мелкий городской.

В отделение для тех, кто победней всякий люд приходил, кому и тело, и душу отмыть надо было и побыстрей. Был здесь и рабочий люд с завода местного, и крестьянского сословия и разбойный человек с трущоб городских.

А при бане и харчевню построили. В ней и чарку после банного жара пригубить можно было и щей горячих отведать и не только…

И прибавилось тогда работы Дементию в три короба. Ему нужно было теперь везде за порядком следить, чтобы всё чин чинаром было.

Особливо наглых он помечал, кого кипятком ошпарит, кого веником заморит, а кого и толкнёт на камни в печи раскалённые.

Простой народ в бане отдушину видел. Баня для него матерью родной была.

А Дементий так продолжал жить при ней да за порядком следить, пока не пришла в страну смута великая, а с ней позже раздор и война братоубийственная.

Раньше в стародавнюю пору Дементий знал, что были среди смертных господа и был простой люд, а теперь всё изменилось. Для него тогда всё понятно было, кто есть, кто. С кем как везти себя, кого наказывать, кого любить, кого ненавидеть, а кого и миловать.

И вот царя – батюшки не стало, господ тоже не стало и теперь все стали называться на один манер – граждане.

И тогда совсем запутался Дементий. Ведь по сословию он как банник и людей различал, а теперь что ж выходит все как равны стали.

Но и это вскоре закончилось и слово граждане на товарищей заменили. Все товарищами стали и почему так смертные решили он вообще не мог понять.

Как же так? – думал он про себя и никак не мог взять в толк -, это что же получается человек человеку друг теперь? … Ведь раньше как всё понятно было … Барин – он есть барин, а мужик энто мужик. А теперь кто ж они все есть? Товарищи выходит? … Что-то не совсем понятно.

Раньше как было средь нас банников – мужика можно и кипятком окатить и ещё чем ни будь по башке шмякнуть, мужик то небось всё стерпит. Он на то и мужик. А вот барин всё культурно любил, это гусь особый был – интеллигентный. Приедут господа бывало и закажут себе шампанского да мадеры десяток ящиков, да хор цыганский. Тут тебе и баня, и песни с плясками и бухло фильдеперсовое, химпортное, французское. Иногда я сам его с пола мраморного слизывал, когда его по пьяни господа разливали. Вкуснотища… а конфеты какие были!!! Шоколад – швейцарский с трюфелями. А икра то!.. Не кака –нибудь, а икра – чёрная, осетровая! А запах от неё какой был …Мммм… Ляпота …

А теперь что ж будет? …Эээээ – ххх… Надо ж не было печали да черти намотали …, – чесал своё голое пузо закатив глаза Дементий.

Но колесо истории упрямо двигалось навстречу новому миру и тут конечно же не обошлось без крови.

Гражданская война привела в баню как-то белых офицеров париться.

Было в них что –то ностальгическое, словно знал он, что в последний раз господ видит.

Не было уже цыган и их залихватских песен, не было плясок до упаду, да и господа были уже не те… Словно смерть дышала им в темечко.

Видно было, что они измотаны многодневными боями и выдался им денёк свободный и потому решили они кости то и попарить.

И шампанского не было с икрой, а пили они всё боле водку, ничем особо и не закусывая. И со стороны всё выглядело так будто для них на самом деле настал самый что ни на есть конец света.

Но вот и господа – офицеры ушли навсегда и пришли большевики.

Большевики особо не с кем не церемонились и потому быстро навели порядок путём жёстких мер. Однако вскоре поняли, что для того, чтобы вытащить страну из послевоенной разрухи и голода, нужно что-то поменять во внутренней политике страны. Так возник НЭП, а с ним и новые хозяева жизни. Частично вернулась частная собственность и мелкая торговля и они породили, а вернее реанимировали небольшой класс мелких капиталистов.

Один из них, хозяин трёх галантерейных магазинов Вершин Фёдор Иванович со своим другим хозяином текстильного цеха Тененгольц Казимиром Юрьевичем любили захаживать в баню и не куда-нибудь, а в её богатую часть и любили плескаться после парной в мраморном бассейне, а потом откушать водочки из хрустальных графинчиков, с икоркой чёрненькой, расстегайчиками, отварными телячьими языками и ещё всякой снедью, доставшейся из прошлого режима.

И выкушав изрядное количество водочки их любило тянуть на философские беседы.

– Ну я в принципе не против большевистской власти милейший мой друг Казимир Юрьевич, если они нас с Вами трогать не будут, – говорил Фёдор Иванович барахтаясь в мраморном бассейне.

– Ну я не могу разделить с Вами Фёдор Иванович Вашего оптимизма. Знаете ли жизнь научила. Мы им с Вами нужны, а почему я могу Вам сказать … Им нужно хоть немного оживить экономику после Гражданской войны. И поверьте моя интуиция меня никогда не подводила и вот моя родня знаете ли всё зовёт меня в Польшу. Наверно всё-таки мне придётся сделать ноги, чего и Вам советую мой любезнейший друг.

–Ну а я всё-таки не сомневаюсь в их порядочности, ведь это решение самого вождя пролетариата.

– Не спорю с Вами сударь, но вождь пролетариата давно говорят болен и что, и кто будет после него мы не знаем, как и то куда повернёт эта власть, – сказал Казимир Юрьевич и тоже нырнул в бассейн.

Вдоволь поплескавшись в воде господа нэпманы вскоре уже сидели за столом.

– Видите, Фёдор Иванович, как говорил один мой старый приятель из Одессы, давным-давно почивший в мир иной, расстрелянный мда… большевиками, уравнять можно только рога у козла, но не как не человека. “И Вы спросите почему? А потому, что у одного мозги думают вправо, а у другого влево. А вообще первым коммунистом был не кто иной как сын божий, да-да Иисус Христос, так гонимый новой властью.”

– Я с вами не могу согласиться друг мой – ответил ему Фёдор Иванович, густо намазывая на французскую булку чёрную икру.

– А я и не прошу соглашаться со мной, но тем не менее Иисус Христос, по моему мнению, это первый коммунист, во всяком случае доктрина одна и та же, только вместо Бога наш достопочтимый вождь пролетариата, – сказал Казимир Юрьевич, проглатывая большой кусок расстегая.

– Тогда давайте за это выпьем! – воскликнул Фёдор Иванович.

– Непременно – ответил Казимир Юрьевич, поднеся ко рту большую рюмку водки.

После некоторых алкогольных возлияний они оба снова бросились в бассейн.

Но прошло время и канули в небытие и господин Вершин и господин Тененгольц, они исчезли. Не попал господин Тененгольц заграницу, а Вершин не умер от старости. Их просто не стало…

А на смену нэпменам пришли чекисты. В принципе они и раньше то приходили, но всё больше для того, чтобы проверить тех, кто парился в бане. Ну а для Дементия все было понятно с господами капиталистами.

Но кто был за сей странный зверь – чекисты и с чем его едят Дементий не знал и потому стал готовиться к неизвестности. Да и само слово – чекист не внушало ему доверия, какое-то оно было убогое что ли …

И он вспомнил, что когда-то ещё при царе –батюшке в баню любили студенты хаживать из местного университета и учились они на медиков. И часто он любил их разговоры подслушивать … И про морги, и болезни всякие, и про всяку-всячину … И любил тот народ – эти медики слово в быту употреблять и как понял он непотребное слово больно и было оно такое замудрённое больно. Дементий, почесав шишку на лбу вспомнил слово и аж чуть от радости в печь не угодил. Онанисты! Онанисты!

Именно эти самые слова онанисты и чекисты больно похожи были и сразу потому вызвали неприязнь у него.

Ведь оно как для него было …Новый человек и новые порядки принести может, а там и глядишь кто знает, что ему в голову взбредёт?.. Что за лихо он с собой притащит? А то решит и баню снести к чертям собачьим и всё тут. И оставит несчастного Дементия без дома.

Вот такие думы одолевали старину Дементия и кручинился он по первому числу, пока оказалось, что и чекист, вроде как человек и ему тоже и парилка и не чужда.

Но только не любил он конечно разговоры их слушать, чекистские… а то начнут за здравие, а кончат за упокой.

Этот самый чекист любил водку кушать и по боле чем и господа офицеры, и мужики с сохи.

Водка, как говорили сами чекисты, для них молоком материнским была.

И вот как-то заслушался он беседой двух чекистов. Один из них был лысый с большим брюхом, а второй маленький, коренастый с небольшими усиками. И говорит лысый маленькому.

– Ну что Макар выбил ты из этого Флебенсонова сына где отец их покойник заначку оставил?

– Скоро скажет всё … – скрепя зубами произнёс Макар, – Этот буржуйный сынок итак нам уже и драгоценности фамильные передал, но не всё. Золота там конечно немерено было. Это уж точно. Но папаша в могилу унёс.

– Давай выбивай из него и вместе с зубами! – вскрикнул в конце лысый и добавил – И парку, парку подбавь! Ух – ах!

– Щщщас, товарищ Бондарь, щщщас, мы всю эту контру из них то и выбьем!

– Начни с меня! – аж взвизгнул от удовольствия лысый, когда веник в руках Макара стал окучивать его круглую жопу. – Выбивай эту сволочь! Выбивай её раз этакую! Вот так, вот так. – замлел он.

– Давайте товарищ Бондарь я Вас холодной водой окачу и предлагаю в предбанник за водкой сходить.

– Давай окати родимый, окати. Уффф… – в конце вздохнул лысый, – Всё пошли водки храпанём!

И они поплелись в предбанник, а тут Дементий тут как тут и ему ж охота дальше дослушать о чём эти чекисты ещё гутарить будут.

– Я вот что скажу тебе Макар, – закатив глаза произнёс товарищ Бондарь, а потом вдруг словно спохватившись заорал как резанный, – Прохор! Прохор – окаянный!

Тут словно из-под земли возник старый мужик, худой и длинный как жердь, с длинным орлиным носом и зачёсанной назад седой чёлкой. Это был последний банщик из тех, кто выжил после всех революций и войн. Раньше их три было, а ещё пару дворовых – уборщиков, но после всех мобилизаций и войн остался один лишь Прохор, проработавший в бане никак не меньше чем тридцать последних лет.

Прохор знал всё, но имел привычку молчать и потому при любой власти сумел сохранить себе какой никакой статус. Этот статус свой Прохор кровью и потом выстрадал, как он сам и считал.

Но правда оставшись один из всего персонала Прохор видно из тоски стал всё больше и больше прикладываться к бутылке пока не стал пить запоями. А кормиться то надо и свою половину, больную жену кормить, да и власть новая вроде не обижает, по крайней мере пока…

Баня то во все времена нужна. Потому Прохор и за баней следил и за тем что от былой рюмочной осталось. Ну готовить так как в былые времена повар Лапшинов готовил он конечно не мог, но закуска кой какая у него всегда имелась, ну и водочка само собой тоже не переводилась. Ну и помогала ему по бане девка залётная, что от голода прибилась – Фросей её звали. А жила здесь в комнатке при бане. Была она для него на старости лет усладой и полюбил он её как родную дочь. Своих деток им с Марьей Петровной бог не дал и вот тут Фрося появилась и помогала ему во всём в работе. Правда немного странная была она, словно блаженная что ли … а может из-за голода она умом тронулась? Ребёночек у неё, по её словам, вроде как был, и не один хотя Прохор не одного из детишек её и не видел сроду. А может и не было ребёночка или помер давно? А другие детишки где ж были её тогда? Прохор этого не знал.

А девка и правда странная была. То выйдет во двор с птицами говорить начнёт, и они и правда вокруг неё кружить начинают. То встанет в бане в углу и смотрит долго в упор куда то, пока Прохор её не окликнет. А то сядет и песню какую-то заунывную затянет вполголоса, еле слышно.

И вот Прохору жаль её было до боли и потому приютил её у себя и постепенно прикипел к ней душой и сердцем.

И банник Дементий за ней давно наблюдал и казалось ему, то что будто видит она его. Говорить, она ничего при этом не говорила, но смотреть на него смотрела.

Ну, а что до власти новой то вскоре Прохор понял, что всё человеческое ей тоже не чуждо было, и водочки выкушать с мясом.

Потому Прохор и держал всегда в запасах своих чего-нибудь съестное. Конечно, как ещё при нэпманах водились расстегаи с икоркой, того уже не было, но чего-нибудь вкусное припрятано у старика всегда было.

– Ну что, Прохор, давай неси нам с закромов своих всё самое лучшее! – заорал лысый.

– А что изволите товарищи? – пробубнил в нос Прохор. – У меня и огурчики малосольные есть, и колбаса краковская, и селёдочка с картошечкой отварной.

– Водки побольше и это в первую очередь, ну и остальное тоже тащи. Всё тащи!

– Слушаюсь, – произнёс Прохор и поспешно ретировался.

Сам же он давно понял, что новой власти, как и старому режиму угождать надо, а потому быстренько всё и сварганил.

С чекистами шутить нельзя. Вон давеча сказали мне, чтобы я к вечеру для них одних затопил. Сказал значит сделать надо. А то ещё чего и меня к стенке поставят, хотя и им слуги то нужны. Ладно пойду им жрать принесу,

Вскоре на резном столе из чёрного дерева, последней из оставшегося от прежнего режима вещи, уже дымилась отварная картошечка, густо посыпанная свежей зеленью, блестели пузатые малосольные огурчики, селёдочка с лучком аппетитно была уложена на тарелке и ещё колбаска с чудным запахом свежего копчения и буженина от вида которой аж у товарища Бондаря зашла слюна.

– Так давай наливай Макар! – скомандовал он.

И полилась родимая в рюмки издавая при этом мелодичный тихий звон.

Вскоре ещё через пару заходов в парилку и выпитой полтора литра беленькой товарищ Бондарь совсем разомлел и его потянуло на баб.

– А помнишь, помнишь тех двух мадам, мамашу и дочь еённою, как бишь то звали её стерву? – начал он нараспев.

– А эти что с неделю у нас были, ну да, а мы потом их в расход пустили. – стал хихикать Макар. -Храмсова Лизавета и дочь её – Олечка.

– Ну да, ну да. Сучка кинулась мне лицо царапать и пришлось ей в торец зарядить. Так мы всем ГПУ отрывались потом с ними. Такая мамаша оказалась … Ну прям огонь, орала как самка недорезанная. Строят из себя барышень, а на деле всё одно шлюхи.

– А что может нам и сейчас с кем оторваться товарищ Бондарь?

– Да бабы не помешали бы нам. А где взять то их?

– Так и я видел у этого Прохора девку дворовую, так вроде и лицом ладная, да румяная.

– О точно! А ну Прохор поди сюда! – закричал товарищ Бондарь.

Вошёл Прохор, видно уже зная зачем зовут его.

– Ты давай-ка приведи нам сюда эту как её зовут, девку твою! – орал напыжившись товарищ Бондарь.

– Так она умаялась больно, не здорова … – промямлил, побледнев Прохор и внутри у него аж сжалось всё.

– Щщщас, мы поправим ей здоровье! – пьяным голосом нараспев затянул Бондарь, – Советская власть тебя от эксплуататоров освободила, а ты тут ерепенишься?! Веди сюда её быстрей старик, а то велю тебя прямо здесь расстрелять как врага народа. – и он, достав из висевшей кобуры маузер повертел его перед носом побледневшего как смерть Прохора.