Аутодафе

Помню, как сейчас, жаркое солнце на Плаз де Аутос, крики торговцев прохладительными напитками, ярусы, набитые людьми, напротив меня, на солнечной стороне арены, впадинами на горящих лицах — солнечные очки.

Помню, как сейчас, краски: красные, голубые и желтые; и запахи — среди них неизменно присутствующий острый запах бензиновых паров.

Помню, как сейчас, тот день, день с солнцем, высоко стоявшим в небе в созвездии Овна, сверкающим в расцвете года. Вспоминаю семенящую походку качальщиков, с откинутыми назад головами, машущих руками, с ослепительно белыми Зубами между смеющимися губами, с расшитыми тряпками, похожими на цветастые хвосты, торчащими из задних карманов их комбинезонов; и трубы я вспоминаю рев труб из репродукторов, возникающий и смолкающий, снова и снова, и наконец одну сверкающую, окончательную ноту, тянущуюся, чтобы потрясти слух и сердце своей безграничной мощью, своим пафосом.

Затем молчание.

Я вижу это сегодня так же, как тогда, давным-давно... Он вышел на арену, и поднявшийся крик потряс даже голубое небо над белыми мраморными колоннами:

«Виват! Машидор! Виват! Машидор!»

Я вспоминаю его лицо — темное, печальное и мудрое.

И челюсть и нос его были длинными, и смех его был подобен вою ветра, и движения его были подобны музыке терамина и барабана. Его комбинезон голубой и шелковый — был прошит золотой ниткой и украшен черной тесьмой. Его жакет был покрыт бусинками, и на груди, плечах, спине сверкали блестящие пластинки.

Его губы скривились в усмешке человека, познавшего славу и владеющего мощью, которая славу ему еще принесет.

Он продвинулся, повернулся вокруг, не защищая глаза от солнца.

Он был выше солнца. Он был Маноло Стиллете Дос Мюэртос, сильнейший машидор, когда-либо виденный миром, с черными сапогами на ногах, с поршнями в икрах, с пальцами микрометрической точности, ореолом черных локонов вокруг головы и ангелом смерти в правой руке, в центре испещренного пятнами смазки круга истины.

Он помахал рукой, и крик стал нарастать снова:

«Маноло! Маноло! Дос Мюэртос! Дос Мюэртос!»

После двух лет отсутствия на арене он выбрал этот день, юбилей его смерти и ухода, чтобы вернуться, — ибо в его крови были бензин и спирт, а его сердце — отполированный насос, звенящий от желания и смелости. Он два раза умирал на арене, и два раза врачи воскрешали его. После второй смерти он ушел на покой, кое-кто говорил — потому, что узнал страх. Но этого не могло быть.

Он снова помахал рукой, и его имя опять покатилось к нему.

Трубы прозвучали еще раз: три протяжных звука. И снова тишина. Качальщик в красном и желтом подал ему накидку и забрал жакет.

Подкладка из оловянной фольги блеснула на солнце, когда Дос Мюэртос взмахнул накидкой.

Затем прозвучали последние сигнальные звуки. Большая дверь покатилась вверх и вбок в стену.

Маноло перекинул накидку через руку и повернулся лицом к воротам. Над ними горел красный свет, и из темноты раздавалось урчание двигателя.

Свет стал желтым, потом зеленым, и послышался звук осторожно включаемой передачи.

Автомобиль медленно выехал на арену, задержался, прополз вперед, снова остановился.

Это был красный Понтиак, со снятым капотом, с двигателем, похожим на гнездо змей, свернувшихся и возбужденных, позади кругового мерцания невидимого вентилятора. Крылья антенны вращались кругом, пока не зафиксировали Маноло с его накидкой.

Маноло выбрал первой тяжелую машину, медленно поворачивающуюся, чтобы размяться.

Барабаны машинного мозга, никогда раньше не имевшие дела с человеком, крутились. Затем на них снизошло подобие сознания, и машина двинулась вперед.

Маноло взмахнул накидкой и пнул крыло машины, когда она с ревом пронеслась мимо.

Дверь большого гаража закрылась.

Доехав до противоположной стороны арены, машина остановилась.

В толпе раздались крики отвращения и неодобрения, громкое шипение.

Понтиак не двинулся с места.

Тогда два качальщика с ведрами появились из-за ограды и стали бросать грязь на ветровое стекло. Понтиак снова заревел и погнался за ближайшим, но ударился в ограду. Он внезапно развернулся, обнаружил Дос Мюэртоса и пошел в атаку.

Балетная фигура «вероника» превратила Дос Мюэртоса в статую с серебряной юбкой. Толпа плеснула восторгом.

Понтиак развернулся и снова атаковал, а я был поражен искусством Маноло — показалось, что его пуговицы поцарапали вишневую краску на боковой панели машины. Она остановилась, покрутила колесами и описала круг по арене.

Толпа ревела, когда машина проехала мимо него и развернулась.

Маноло оборотился к машине спиной и помахал толпе. Снова одобрительные возгласы и скандирование его имени.

Он подал знак кому-то за оградой. Появился качальщик и подал ему, на бархатной подушке, хромированный универсальный гаечный ключ.

Маноло повернулся к Понтиаку и двинулся в его сторону. Машина стояла там, дрожа, и он снял крышку радиатора. Струя кипятка забила в воздух, и толпа взвыла. Тогда Маноло стукнул по радиатору и ударил по обоим крыльям; затем опять повернулся к машине спиной я замер.

Только услышав, как включилась передача, он повернулся, и машина проехала совсем близко от него, но он успел дважды стукнуть гаечным ключом по багажнику.

Понтиак достиг противоположного края арены и остановился. Маноло махнул рукой качальщику за оградой. Вновь появился человек с подушкой и принес отвертку с длинной рукояткой и короткую накидку. Он забрал у Маноло накидку и гаечный ключ.

На Плаз де Аутос спустилась тишина.

Понтиак, как будто почуяв что-то, развернулся и дважды прогудел. Затем пошел в атаку. Песок арены покрылся темными пятнами там, где радиатор подтекал. Выхлоп машины тянулся за ней, как призрак. Она неслась на Маноло с бешеной скоростью.

Дос Мюэртос держал накидку перед собой, положив лезвие отвертки на левое предплечье.

Когда уже казалось, что он будет раздавлен, он выбросил руку вперед с такой быстротой, что глаз едва мог уследить за ней, и отступил в сторону, когда двигатель начал «кашлять». Тем не менее Понтиак продолжал движение с беспощадным импульсом; на резком повороте он опрокинулся, соскользнул к ограде и загорелся. Двигатель захрипел и заглох.

Площадь дрожала от приветствий. Дос Мюэртосу присудили обе передние фары и выхлопную трубу. Держа их высоко, он медленно прошелся по периметру арены. Зазвучали трубы. Женщина бросила матадору пластмассовый цветок. Он послал качальщика отнести ей выхлопную трубу и пригласить отобедать. Приветствия стали еще громче, Маноло был известен как великий покоритель женщин, а в дни моей юности такое было не столь необычно, как сегодня.

Следующим номером был голубой Шевроле, и Маноло играл с ним, как ребенок с котенком, раздразнив его до нападения и остановив навсегда. Он получил обе передние фары. К этому времени небо заволокло и послышались отдаленные раскаты грома.

Третьим был черный Ягуар ХКЕ, требующий высочайшего искусства и лишь приближающий к краткому моменту истины. До конца расправы с ним на песке появился не только бензин, но и кровь, потому что боковое зеркало, как выяснилось, выступало дальше, чем можно было предположить, и на груди Маноло протянулась красная борозда. Но Маноло вырвал систему зажигания машины с такой грацией и искусством, что толпа выплеснулась на арену, и пришлось призвать стражу, которая с помощью дубинок и кнутов сумела вернуть всех на места.

Очевидно, после этого никто не смог бы утверждать, что Дос Мюэртос когда-нибудь знал страх.

Поднялся прохладный ветерок, я выпил стакан тонизирующего напитка в ожидании заключительного номера.

Последний автомобиль двинулся вперед еще при желтом свете. Это был Форд горчичного цвета с откидным верхом. Когда он проезжал мимо Маноло в первый раз, он прогудел и включил дворники на ветровом стекле. Раздались приветственные крики — зрители увидели, что у автомобиля есть смелость.

Вдруг Форд резко остановился, дал задний ход и устремился на Маноло со скоростью сорок миль в час. Маноло, однако, увернулся, пожертвовав грацией в пользу целесообразности, и машина резко затормозила, переключила передачу и снова ринулась вперед.

Маноло взмахнул накидкой, но она была вырвана из его рук.

Кто-то крикнул: «Она разрегулирована!»

Но Маноло поднялся, поднял накидку и начал игру снова.

До сих пор вспоминают о пяти пассах, которые затем последовали. Никогда не было такого флирта с бампером и решеткой! Никогда, никогда на Земле не было такой встречи между машидором и машиной! Автомобиль ревел, как десять столетий обтекаемой смерти, и дух св.Детройта словно бы сидел, усмехаясь, на сиденье водителя, в то время как Дос Мюэртос противостоял ему со своей оловянной накидкой, усмирял его и требовал гаечный ключ. Машина охлаждала свой перегревшийся двигатель, вновь и вновь открывала и закрывала окна, прочищала время от времени глушитель — с урчанием туалетного бачка и клубами черного дыма.

К этому времени пошел мягкий ласковый дождь, невдалеке погромыхивал гром. Я покончил с прохладительным напитком.

Дос Мюэртос еще ни разу не использовал свой универсальный гаечный ключ против двигателя, он только стучал по кузову. Но теперь он бросил его. Некоторые эксперты считают, что он метил в щиток зажигания, другие — что он пытался сломать насос для горючего.

Толпа зашикала на него.

Что-то липкое закапало из Форда на песок. Красная полоса на груди Маноло расширилась. Хлестнул дождь.

Маноло не взглянул на толпу. Он не отрывал глаз от машины: держал поднятую руку ладонью вверх и ждал.

Задыхающийся качальщик сунул ему в руку отвертку и побежал обратно к ограде.

Маноло ждал.

Машина бросилась на него, и он нанес удар.

Раздался свист.

Он промахнулся.

Никто, однако, не ушел. Форд двигался по тесному кругу, в центре которого был Маноло. Из двигателя шел дым. Маноло потер руку, поднял отвертку и накидку, которые он бросил. Опять засвистели.

Когда машина надвинулась на Маноло, из ее двигателя показывались языки пламени.

Некоторые говорят, что Маноло снова нанес удар и снова промахнулся, потерял равновесие. Другие говорят, что он начал наносить удар, испугался и отпрянул. Еще кто-то уверяет, что, может быть, на мгновение он проникся роковой жалостью к своему смелому противнику и это остановило его руку. Я же скажу, что дым был слишком густым, чтобы кто-либо мог наверняка сказать, что же случилось.

Автомобиль слегка повернулся, Маноло упал вперед, и его понесло на двигателе, горевшем ярким светом, как катафалк бога, навстречу третьей смерти, когда оба они разбились об ограду и были объяты пламенем.

Было много споров по поводу последней корриды, но то, что осталось от выхлопной трубы и обеих передних фар, похоронили вместе с тем, что осталось от машидора, под песками Плаз, и много слез было пролито женщинами, которых он знал.

А я скажу, что он не мог быть испуган и не мог знать жалости, потому что сила его была ракетной рекой, икры были поршнями, пальцы на руках имели точность микрометров, его волосы были черным ореолом я ангел смерти управлял его правой рукой.

Такой человек, человек, знавший истину, более могуч, чем любая машина. Такой человек выше всего, кроме силы власти и бремени славы.

Но теперь от мертв, мертв в третий и последний раз. Он мертв, как все те, кто умер от удара бампера, под решеткой радиатора, под колесами. Это хорошо, что он не может встать снова, ибо я скажу — его последняя машина была его апофеозом, все другое было бы упадком.

Однажды я увидел травинку, выросшую между листами металла нашего мира, — в месте, где они разошлись. Я уничтожил ее, решив, что ей очень одиноко. С тех пор я часто сожалею, что сделал это, потому что принял на себя ее судьбу одиночки. Так должна жить машина, чувствую я, так нужно рассматривать человека — сурово, затем с сожалением, и небеса должны плакать о нем, глядя с вышины печально открытыми глазами.

И всю дорогу домой я думал об этом, и подковы моей лошади стучали той весной по мостовым города, пока я ехал сквозь пелену дождя в сторону заката.