Аромат смерти

Лебран не был солидным коммерсантом-виноделом, а его скромный загородный домик не находился за тысячу миль от Бордо.

Это чтобы опередить вопросы знатоков. Дай им только зацепку, и они начнут охоту за новыми намеками на место. Знавал я парня, который после первого глотка стоящего вина мог с точностью до полгектара определить, откуда оно произошло.

Род Лебранов когда-то владел менее скромным жилищем и менее простым именем; но в девятнадцатом веке они нашли благоразумным отказаться от обоих. Для нынешнего Лебрана случившееся явилось печальной ошибкой. Но так как ко времени Четвертой республики не было сделано ни одной попытки поправить дела, потом изменить что-либо стало невозможно, и Лебран смирился, убедив близких, что аристократ, потерявший имя, будет по-прежнему истекать голубой кровью, если его уколоть.

Но он не очень преуспел, пытаясь убедить в том же десяток упрямых рабочих, которые трудились на его поубавившихся гектарах, немногочисленную домашнюю прислугу и нескольких арендаторов, продолжавших неохотно выплачивать ему ренту.

Во времена оккупации Франции Лебран оказался бы первым в списке местных коллаборационистов. Убив его до войны, я, возможно, избавил Сопротивление от заботы о его расстреле. Он был занудой, долговязым, безвольным позером. Тощим, жеманным, менторствующим лицемером. Настоящий французский Пексниф. Но у него в моих непримиримых глазах было два достоинства: его погреб и его дочь.

Он их лелеял и благоговел перед обоими.

Я познакомился с папашей, дочкой и погребом во время одного из моих редких посещений зрелищных мест в качестве агента некоего книготорговца между Парижем и Лондоном. С точки зрения Лебрана, это, без сомнения, буржуазное занятие, но я упомянул некоторые громкие имена… И он пригласил меня отужинать.

Первый ужин стал настоящим винным пиршеством, за которым последовала хвалебная речь в честь отсутствовавшей сиротки Элоизы Лебран.

Меня едва ли можно назвать любителем вин. Это один из немногих предметов — в этом случае искусства жизни, — о котором каждый может сказать: «Я знаю, что мне нравится», не опасаясь ярлыка невежи или мещанина. Я могу отличить бургундское от бордо или темно-красное от кларета; но ни моя память, ни мой интерес не позволят мне пойти дальше этого…

А вот женщины… Хвалебный гимн Лебрана после того, как его дочь оставила нас наедине с кофе и хорошим шампанским, был излишним.

Я был достаточно впечатлен и уже давно втайне оценил ее, не упустив из своего внимания ни одной мелочи.

Ее очарование происходило от любопытного и интригующего сочетания тела и лица. Это выглядело, как если бы прекрасная длинноволосая голова греческого юноши была посажена на зрелое женское тело — голова Аполлона на плечах Афродиты! Однако это производило впечатление не несоответствия, но гармонии, не мужественности, но сверхженственности. Не было и следа обычной красивости в жестких классических чертах ее лица, а черные волосы — такие черные, что они почти не блестели — были гладко зачесаны на высокий, строгий лоб и схвачены в тугой узел у по-лебединому стройной шеи.

Она была высокой, и смелый, но в то же время мягкий покрой белого платья подчеркивал округлость ее форм, которые так прелестно не соответствовали резкой красоте ее лица.

Мои посещения участились… Однако даже при сильном желании было невозможно найти случая для более близкого знакомства с Элоизой Лебран. Как сказал хозяин местного постоялого двора, отец охраняет ее, как корову-призерку. Неудачное сравнение, но я ему простил. Коровы бессловесны, как и лакомая Элоиза, насколько я понял.

Ее медовый голосок произносил только светские бессодержательные банальности.

Это разочаровывало. Видно, тут вина Лебрана. После смерти матери Элоизы он стал лелеять дочь, доходя в этом до абсурда. Он исключил все внешние раздражители и даже совершил физическое насилие над молодым соседом-фермером, отважившимся перекинуться с Элоизой парой слов, не позаботившись представиться ей официально.

Мой осведомленный хозяин постоялого двора рассказал еще об одном юноше, Теофиле Морине, который три года назад довел Лебрана до такого яростного приступа отцовского гнева, что в ту же ночь был вынужден навсегда уехать из этих мест, опасаясь, что своенравный винодел наймет какого-нибудь бандита, чтобы отомстить ему.

Мне нелегко было увязать услышанное с тем впечатлением, которое производил характер Лебрана — бесплодный старый гедонист, колеблющийся дать отпор даже кусающей его мыши.

Так или иначе, но мне он показался с лучшей стороны — и со своими замечательными винами, часть которых он получал из произраставшего на его собственном ухоженном участке земли винограда. Местным жителям он, как правило, продавал несколько бочонков обычного виноградного и пару бутылей сносного белого столового вина, но основной доход давало ему совсем не вино, а особый сидр из яблок и груш, бродивший в огромном чане. Технику его приготовления он изучал в Девоншире.

Путь к поместью Лебрана, находящегося в нескольких милях от громадного разоренного замка, на который он втайне претендовал как на родовое гнездо своих предков, пролегал через неогороженную аллею молодых кипарисов меж двух невспаханных полей.

Сам дом располагался среди обширного уединенного сада.

Виноград — думаю, декоративный или десертный, так как место едва ли подходило для выращивания винных сортов — спадал с высокой серой стены, выходящей на юго-запад.

Дорога к дому была приятной, и мои мысли тоже, хотя я ехал туда, как потом оказалось, в последний раз. Мои торговые дела в провинциальном городке в десяти милях отсюда процветали, и Лебран пригласил меня остаться после ужина на ночь.

Я надеялся, что таким образом мне предоставится возможность попытаться добиться большего, чем обычные банальности, от прекрасной, но покорной Элоизы. Мне хотелось узнать, вызвана ли ее молчаливость слабостью интеллекта или особенностью характера, врожденной или приобретенной в ходе воспитания.

Обычно Лебран приглашал на ужин некоторых из своих льстивых старушенций, но этим ранним зимним вечером (когда я прибыл, уже темнело) нас было только трое Лебран, Элоиза и я. Мы сидели в высокой, заставленной мебелью столовой, освещенной явно неуместной здесь хрустальной люстрой, стол был из богатого монастыря, а стулья представляли неумелую имитацию стиля Людовика Шестнадцатого.

Во всем, кроме вина и еды, Лебран отличался весьма претенциозным вкусом. Дом, с его смешением стилей и времен, производил впечатление чего-то устаревшего и банального, как и его владелец. Эти декорации были не для мистерии и не содержали ни намека на будущий кошмар, вот почему, когда это случилось, впечатление было втрое сильнее.

Все началось после ужина, который не оставил никаких особых впечатлений, если не считать несравненное «Шато дату», которое я выпил с благоговением, и продолжительного молчания Элоизы Лебран.

Оглядываясь назад, теперь понимаю, что смутно почувствовал странную напряженность в движениях и речах моего хозяина на протяжении всего ужина. Он пил больше обычного, а когда Элоиза ушла, оскорбил чудесное бренди огромным глотком, как будто в бокале у него плескался дешевый коньяк. Потом он уставился на меня через стол и сказал:

— Она молчунья, моя Элоиза. Она поджидает. Я знаю, она ненавидит меня.

Такое суждение, высказанное спокойном голосом, смутило меня. Я пробормотал какое-то неубедительное возражение.

— Ты не представляешь, мой юный друг, — сказал он, — как страстно может дочь ненавидеть своего старого отца, любящего ее слишком сильно. — Он встал. Худая фигура в черном. — Ты молчишь? Я удивляю тебя? Давай переменим тему. Я ценю твое мнение о винах. Пойдем со мной.

Он слегка качнулся, когда шел к дверям. Несомненно, он был пьян. Я уже бывал в его погребе, но сейчас он показал мне одну нишу, которую я раньше не замечал. Там в ларе было около двенадцати бутылок. Он взял одну и нежно покачал на локте. Я подумал, почему бы ему не послать за ней своего старика-слугу.

Морщинистое лицо Лебрана казалось белым под ослепительным светом голых лампочек. Он был похож на деда, нежно убаюкивающего кроху-внука. Лебран тронул горлышко бутылки.

— Это эксперимент, — мягко сказал он. — Она была заложена ровно два года назад. Вино очень молодое, но, думаю, будет замечательного качества, когда постареет. Будущие качества выдержанного вина проявляются еще в его молодости. Сегодня мы попробуем предугадать его будущее.

Я последовал за ним наверх по ступеням погребка, думая о том, было ли его гостеприимство достаточным вознаграждением за мое постоянное потакание старику, который мне не нравился. И начал склоняться к мысли, что даже доступ к ослепительной красоте Элоизы не восполнит моих усилий, потраченных на то, чтобы развлечь ее. Это место не в моем вкусе. Наверное, это мой последний визит… Я не делал секрета из своего корыстного притворства.

Мы не присоединились к Элоизе, а вернулись в столовую комнату, где Лебран совершил неловкую и довольно комичную церемонию, откупорив бутылку и разлив по бокалам, как я справедливо ожидал, редкое и бесценное вино. Оно было бледно-соломенного цвета с легким зеленоватым оттенком, хотя это мог быть отблеск бокала.

Мы сидели напротив друг друга. Судя по тому, как Лебран поднял свой бокал, мы готовились попробовать редкостное и драгоценное вино. Как я уже говорил, не могу считать себя тонким знатоком вин, но знаю, что существуют определенные правила дегустации. Вот почему меня удивило, что после весьма поверхностного изучения аромата Лебран неожиданно опрокинул свой бокал в рот и проглотил вино как простое лекарство.

Еще более неожиданно для себя, повинуясь необъяснимому принуждению, я последовал его примеру, осушив свой бокал без предварительного глотка.

Прежде всего меня поразила сладость вина. Потом, когда оно сдавило мне горло и скрутило желудок, я сделал открытие, что это был чистый этиловый спирт!

— Боже правый! — задохнулся я в то время, как мои глаза наполнялись слезами. — Это же самогон! Что за дурацкая шутка!..

Глаза Лебрана были широко раскрыты, взгляд рассеян. Он содрогнулся. Как у покойника, освобожденного от сдерживающих его уз, его голова упала на грудь, и Лебран повалился на стол.

Я услышал стук, когда его лоб коснулся стола, и глупо уставился на лысину Лебрана в кольце коротких седых волос.

Даже древесный спирт не убивает так быстро. Яд?.. Да и умер ли он вообще? Мое горло прочистилось. Мягкое пламя из желудка с невероятной быстротой пронизало все тело. Руки и ноги задрожали.

Я чувствовал, как краска заливает лицо… Если даже Лебран мертв, имеет ли это значение? Умираю ли я? Я пытался встать, но мои ноги сковала коварная слабость.

Я понял, что не умираю. Умирающим не хочется так смеяться. Старый дурак схватил по ошибке бутылку с только что дистиллированным спиртом, которое вкупе с тем, что он выпил раньше, свалило его.

Но я не должен был раскисать подобным образом. Я и раньше пил самогон; ни один бренди не может сравниться с ним по крепости. Тогда почему я не в силах встать?.. Что за нелепая слабость… Тем более, что чувствую себя легким, как пузырь, огромный пузырь, который несется по коридору из мягкого красного света прочь от лысины на голове человека, распростертого передо мной…

То были мои пальцы, сжавшиеся в кулак на столе, и мои руки, которые становились все тоньше и длиннее, пока меня уносило прочь… Если бы я вцепился в стол, смог бы обрести свое тело, вернуться в реальность, но мне не нужно было этого делать.

У меня не было причин бояться.

Та сила обладала спокойной целеустремленностью, которая, казалось, вытягивала меня из моего физического «я». Я не желал противиться этому приказанию из-за нежного, далекого голоса, непрестанно повторявшего: «Иди же. Тебе не причинят зла».

Мое тело было в безопасности. Оно проплыло мимо меня, туловище и голова воссоединились с руками, теперь постепенно уменьшающимися, и я увидел себя за столом, завалившимся вперед, с головой, покоящейся на руках. Потом красный коридор замкнулся, заслонив эту картину, и я стал сознанием, утерявшим физическую оболочку, наблюдателем, лишенным органов чувств, хранителем переданного мне богатства, которое принадлежало объекту моего наблюдения, чьи мысли мне тоже были известны. Это существо призвало меня покинуть собственное тело, чтобы стать свидетелем и судьей тайного преступления…

Я знал это, как знал и его имя — Теофил Морин. Я опознал его, как опознал бы самого себя в ярком сне, и я был в такой же мере частью его… Молодой юноша, высокий и сильный, тайный возлюбленный Элоизы Лебран.

Он карабкался (или мы карабкались) по увитой плющом стене к балкону ее спальни. Тонкий полумесяц высоко висел в черном небе, бросая глубокие тени в сад за стеной.

Окна были открыты. Он вошел. Она ждала его, находясь в мягком свете прикрытого ночника, ее руки были протянуты к нему. Его сердце (мое сердце) затрепетало при виде ее неземной красоты. Это была все та же Элоиза.

Но теперь ее глаза горели любовью, желанием, веселостью. На лице, обрамленном роскошными распущенными черными волосами, прелестным намеком выступил румянец. Ее восхитительное тело в прозрачнейшем ночном одеянии наполнилось несказанным изяществом, когда она устремилась в его объятия.

Я чувствовал (как если бы это был я сам) страсть и желание юноши, когда его руки обняли ее. Они поцеловались, и она, едва дыша, прошептала страстное приветствие. А я считал ее неспособной на это…

Картина изменилась с кинематографической внезапностью. Я увидел, что дверь в спальню вся дрожит, и почувствовал одновременно страх и гнев.

Дверь распахнулась, перед нами предстал Лебран. Его длинное бледное лицо кривилось от ярости. Для меня, как для сверхсущества с двояким сознанием, ясно обозначились порочные чувства Лебрана. Его обуревала бессмысленная ревность, но не ревность слепо любящего родителя (которой гордится любой отец), а дикая, плотская ревность обманутого мужа или разочарованного любовника.

В его руке была черная трость. Он поднял ее, замахнулся… Картина опять переменилась: Теофил Морин шел через прихожую большого дома к дверям… Я знал, что Элоизу заперли в комнате… Я знал, что Морин вот-вот повернется к крадущемуся за ним Лебрану, чтобы потребовать снисхождения к Элоизе.

Потом Морин спускался по каменным ступеням в сад за оградой, его высокая гордая фигура появилась в квадрате света из дверного проема.

Я знал: что-то должно было случиться… Те остатки самообладания, которые Лебрану удалось еще сохранить, растворились в море диких и злобных мыслей, захлестнувших его разгоряченный мозг… Он стоял на три ступени выше Морина. Из черной трости показалось тонкое лезвие. Морин обернулся и увидел — я увидел это, — как лезвие метнулось в его сторону. Он почувствовал — я почувствовал, — как сталь пронзила его, и в рану устремился поток воздуха, причиняя бесконечную боль, которую успокоила смерть.

Но я, будучи бестелесным наблюдателем, не прекратил своего существования, продолжая все видеть глазами души Морина, все не покидавшей тот скрюченный обрубок, что когда-то назывался человеческим телом. Я видел, как Лебран поспешно поднял оружие, подтащил тело к высокой стене и принялся копать. Его тощую фигурку сотрясала свирепая сила.

Он вырыл небольшую могилу у корней винограда и разбросал оставшиеся комья земли по всему саду. Тело Морина было неподвижно, и влажная земля покрыла его еще теплую плоть.

Наступил сон…

Спустя некоторое время — время было все и ничего, — тело остыло, и земляные черви начали свою работу, миллиарды бактерий-сапрофитов принялись усердно и слепо разлагать его на углекислый газ, азот и другие вещества, перемешивая их с небесной влагой. А срезанные лопатой корни винограда сорта винифера росли, удлинялись, жадно всасывали эту кашицу и наливались соком.

Всю зиму виноград питался и рос на соках из тела Теофила Морина… Время было ничто, и мертвая ткань удобрила почву, на которой произрастает все живое. На весеннем солнце соки Морина пропитали все стебли и листья живого винограда и его зеленые ягоды, набухавшие и зревшие в теплых солнечных лучах…

Я чувствовал, что мой сон длиной в год, час или секунду подходит к концу, а мое сознание стало работать с еще большей быстротой.

Лебран вернулся к винограду и приказал собрать ягоды и отжать сок. Когда сок перебродил, вино выдержали, залили в бутылки и положили дозревать в погреб.

Что за первобытное тщеславие: цивилизованный человек, называющий себя аристократом, попал под влияние отвратительного инстинкта, который заставлял первобытных людей поедать тела собственных врагов в надежде обрести их силу. Нет, это была чистая бравада, садистское ликование — объявить самому себе, что ты не боишься быть наказанным за содеянное зло.

Но, впитав соки, виноград унаследовал и необычную силу Теофила Морина, чей неуспокоившийся и мятежный дух преследует мое сознание.

Два года лежало вино… Время не существовало… Я знал свое прошлое, то недалекое прошлое, когда сопровождал Лебрана в погреб, вернулся вместе с ним в столовую, принял из его руки наполненный бокал и увидел, как его голова тяжело упала на грудь, открыв лысину в кольце седых волос…

И я поднял свою голову, лежавшую на руках. Время ничего не значило, и долгий сон, сон длиной в три года, длился всего несколько секунд.

Я посмотрел на часы. Должно быть, прошло около минуты.

Обойдя стол, я потряс Лебрана за плечо.

Его голова вяло качнулась, но сердце все еще билось. Я решил, что Лебран находится в алкогольной коме.

Я знал, что мне надо делать, и хотя это могло быть лишь желанием убедить самого себя, что я просто увидел пьяный сон, который не имеет ничего общего с правдой, глубоко проникся чувством некоего долга.

Дом был тих, никаких признаков присутствия Элоизы или слуг.

Полный месяц поднимался в холодное ноябрьское небо, давая достаточно света для поисков. В багажнике моей машины, которую оставил на дороге недалеко от дома, лежала лопатка для снега. Я вытащил ее, не колеблясь, направился к одному из кустов винограда у юго-западной стены и принялся копать, аккуратно снимая каждый пласт земли.

Шести дюймов было достаточно. При свете своего фонарика я разглядел обрывки одежды и потемневшие останки, еще не востребованные плодородной землей, прочно державшейся за обнаруженные мною кости.

Я встал на колени и почувствовал прохладную сырость земли.

— Молишься за его душу, дружок?

У меня были все основания испугаться, но я почему-то даже не удивился. Я встал и повернулся лицом к Лебрану.

Лезвие его шпаги-палки было направлено на меня.

— Настало время, — добавил он, — помолиться и за свою.

В обманчивом лунном свете он казался еще выше и тоньше.

— Вино было замечательно, — ответил я. — Ты позаботился, чтобы твой виноградник питала хорошо удобренная почва.

— Буду рад познакомить тебя с другим моим изобретением. Сюда, прошу тебя. Трое моих слуг уехали в город сразу же после обеда, так что если тебе хочется привлечь чье-либо внимание…

Он шел сзади и немного сбоку от меня. Я оглянулся, улыбаясь.

— Это тебе нужна помощь, Лебран, не мне. Ты, может быть, не совсем нормален, но, думаю, тебе по-прежнему дорога собственная шея. Моей компании известно, где я.

— Может, и так. Но я отведу твою машину и брошу где-нибудь подальше отсюда. Ты покинул наш дом — и исчез! Неразрешимая загадка. И тело твое не найдут.

— А Элоиза?

— Моя молчунья безразлична и равнодушна ко всему…

Я был уверен, что в какой-то момент смог бы увернуться от шпаги Лебрана и обезоружить его. Но любопытство (отнюдь не страх) не позволило мне это сделать. Мы прошли через низкую арку в дальнем конце сада и оказались в тени длинного, похожего на амбар деревянного строения.

А Лебран говорил. О своей великой, но безответной любви к дочери, об особых ее прелестях и о тех муках, которые он испытывал, когда она удостаивала своим вниманием молодых людей; о тех любовных наказаниях, которым он предавал ее тело… Я не помню всех деталей. Весь рассказ был бесконечно трогателен и безгранично отвратителен.

В том деревянном сарае он включил единственную лампу без абажура. Я увидел огромные ящики яблок и груш, машины для прессовки фруктов и, конечно, гигантский чан.

Широкие деревянные ступени вели к узкой площадке, опоясывающей края чана. Кислые испарения раздавленных и бродивших фруктов на секунду перехватили мне горло.

Лебран вежливо подтолкнул меня к ступеням. Меня покоробила неприятная ассоциация: это восхождение очень напоминало путь на гильотину или виселицу. Но любопытство сдержало меня и на этот раз.

Мы стояли на узкой площадке. Левой рукой старик отвязал противовес, который медленно поднял огромную крышку чана. Я увидел двумя футами ниже вздувшуюся поверхность жидкости, регулярно покрывавшуюся ленивыми фонтанчиками пузырей, как будто газ выходил из потревоженного болота.

— Мой сидр с трудом можно назвать привлекательным на этой стадии, — спокойно заметил Лебран. — Однако он обладает любопытными свойствами.

Он кивнул в сторону одной потолочной перекладины над чаном. Там было разложено несколько маленьких белых скелетов животных.

— Крысиные, мышиные кости. Они начисто выскоблены едкими бродильными соками. Они действуют медленнее, чем неорганические кислоты, но примерно так же. На качество продукта не влияет. Скажу больше — качество улучшается! Все их нашли, когда несколько лет назад осушили чан для починки.

Однако он никогда не бывает совершенно пуст, — добавил он. — Всегда немного оставляют, чтобы помочь брожению свежего сока. Вполне достаточно, чтобы накрыть твое тело.

Я изучал французский бокс под руководством самого знаменитого мастера этого искусства в Париже… Носок моей ноги коснулся запястья старика в то мгновение, как он сделал выпад. Лезвие просвистело мимо моего левого плеча.

Потеряв равновесие, Лебран с гулким всплеском свалился в огромный чан и медленно погрузился в жидкость.

Потом его голова, украшенная нелепой лысиной, поплавком выскочила на поверхность.

Он задыхался, отплевывался, хныкал… Он издал короткий прерывистый крик:

— Помоги… Помоги!.. Я не могу достать…

Старик яростно царапал деревянные стенки чана длинными, тонкими пальцами.

Я вам уже говорил, что я — редкостный лицемер? В самом деле, во многих отношениях меня не назовешь приятным человеком. И потому наслаждался каждой секундой предсмертных мучений утопающего Лебрана.

Наконец он с изысканной неторопливостью навсегда погрузился в жидкость, его белые руки со зловеще скрюченными пальцами скрылись последними.

Волнение в чане прекратилось. Поверхность жидкости превратилась в плоское, темное зеркало, которое кривили редкие пузырьки газа. Среди них вскипели пузыри побольше. Я наблюдал за ними, пока не исчезли и они, и отправился в дом за шляпой и пальто. Выйдя оттуда, увидел стройную белую фигурку у моей машины.

Это была Элоиза. Взгляд ее уже не казался бессмысленным.

— Я скажу всем, что его неожиданно вызвали откуда-нибудь издалека, — сказала она.

— Вы знаете?

Она улыбнулась.

Я поймал себя на мысли, что дочка мне нравится не больше отца…

— Соберите вещи и уедем отсюда… Сейчас же, — предложил я ей.

Она покачала головой и посмотрела в сторону юго-западной стены сада.

— Мне надо ухаживать за могилой.

В последний раз я побывал в этих местах с седьмым батальоном Гемпширского полка почти сразу же после начала боевых действий.

И еще: отныне я не пью прославленный грушевый сидр Лебрана.