Анна, королева. Книга 1: Дочь князя

Предыстория. Предсказания

История — полотно, сотканное из людских судеб.

Сколько людей, столько в полотне нитей.

Встречаясь, нити ведут себя по-разному.

Могут просто пересечься, не зацепившись.

Могут изменить свое направление и идти по жизни рядом, переплетаясь.

Могут завязаться узелком, и побежать каждая своей дорогой, а ткань изменит свой узор: иногда слегка, иногда очень.

Не с каждого узелка начинается история.

Но каждая история начинается со своего узелка.

В этой истории первый узелок завязался со встречей Ефимии и княгини.

Ефимия была старой, очень старой, слишком старой. Она никому не говорила, сколько ей лет.

Она скрывала свой возраст не из женского кокетства, но из чувства самосохранения. Ей вряд ли бы кто поверил, даже свои сестры колдуньи, скажи она, что на прошлое Рождество стукнуло ей ни много ни мало, три сотни с неполным десятком.

Поэтому Ефимия, чтобы лишний раз не врать, о своем возрасте умалчивала.

Брат Дамян, приставленный к Ефимии от ордена бичующих братьев, подозревал, что Ефимии перевалило за сто. Ефимия юного монаха в том не разубеждала. В конце концов, за сто ей действительно перевалило.

Плохо то, что это подозрение заставляло юного монаха относиться к своей престарелой подопечной с чрезмерной заботливостью и с преувеличенным вниманием. Словно бы Ефимия от неосторожного движения может рассыпаться в прах или развалиться на куски.

Потому Ефимии приходилось постоянно бороться за право заняться какой-никакой домашней работой, или отправиться на рынок за покупками, или выпить стаканчик-другой чего-нибудь покрепче слабого жидкого пива.

В этот день (а день был предпраздничный, канун Дня Прихода и Праздника святого Видгорта) Ефимия с братом Дамяном поссорилась.

Не пускал юный монах Ефимию на рынок: и скользко, и морозно, и ветрено. Не ровен час, застудится, а простуда в старости ой как опасна; или же поскользнется, упадет, а косточки старческие ой как хрупки!.. Пусть она, Ефимия, скажет, в чем нужда, да и сидит себе дома, в тепле, у печки, вяжет. А он, Дамян, сбегает на рынок, и все купит…

— Перепутаешь, — сказала Ефимия. — Не сможешь. Молод еще, не разбираешься.

— Да в чем? — взвыл обижено юный монах. — В чем не разбираюсь-то?

— А ни в чем, — отрезала Ефимия. — Ни в жизни, ни в капусте.

Вовсе отвязаться от Дамяна не удалось, пошли вместе.

Дорогою Дамян бурчал на Ефимию (был хоть и юн, но ворчлив, как старый дед) и обижено надувал толстые губы.

Ефимия же искала случая отделаться от провожатого. Покупка капусты была только предлогом, на деле же Ефимию интересовали сплетни и слухи. Волновали Ефимию некоторые вещи, с недавних пор происходившие в королевстве Межгорья.

Год выдался недобрым.

Зимою умерла престарелая вдовствующая королева Елизавета, мать короля Игнатия.

На время полугодового траура королевский двор удалился в городок Кириллов, где в последние годы жила старая королева.

В конце весны, с неприличной поспешностью наследник престола королевич Марк женился на дочери благородного Симеона Дануте.

Королевишна Данута умерла два месяца спустя.

Траур по королевишне объявлен не был, и на исходе лета двор вернулся в столицу, в славный город Дан.

Королевич Марк остался в Кириллове.

Другие дети королевской четы — королевна Замира и королевич Лука — тоже остались в Кириллове. Здесь они воспитывались под присмотром сестры покойного короля Кирилла, преподобной Анастасии, и сестры короля Игнатия, обрученной церкви Инессы, и им не пришло еще время вступать во взрослую жизнь.

В начале осени по городам, крепостям и селениям Межгорья читали новый указ короля Игнатия.

Объявлено было, что молодая королевишна Данута преставилась из-за злого ведьмовста колдуньи Катарины, покойной королевы Елизаветы наперсницы и советницы.

Злая ведьма Катарина к тому времени тоже померла, потому наказать ее не было никакой возможности. Наказали прах: тело выкопали, бичевали, после разрубили на куски и сожгли прилюдно, на поле подле столичного города Дана.

Всем прочим колдуньям под угрозой смерти велено было в трехнедельный срок явиться в Дан.

Умные бежали в окрестные земли, но умных оказалось мало. Колдуньи Межгорья не привыкли никого бояться, привыкли также и к дисциплине, и были лояльны к правящему дому.

В Дане собравшимся колдуньям объявили новый указ: жить всем в одном квартале, за стеной города Дана, сразу за Рыбными воротами. Прежде это был квартал кузнецов, селившихся во избежание пожаров за городскими воротами: кузнечное дело, как известно, связано с огнем, а огонь для тесных деревянных городов Межгорья — самый первый враг.

Указом же воспрещалось заниматься иным делом, кроме как колдовством, а плату за колдовство взимать по установленным тем же указом расценкам, весьма высоким; церкви платить не десятину, а пятину, и столько же — налога в казну. Надзирали за исполнением указа бичующие братья, к каждой колдунье приставлен был один брат-черноризец, из младших священников.

Помимо прочего колдуньи понесли еще один ущерб — уже от церковных властей. Преподобный Астафий, Данский епископ и глава ордена бичующих братьев, не то чтобы вовсе отлучил колдуний от церкви, но объявил их ограниченными в правах, все браки с колдуньями и родственные их связи — недействительными, и запретил им праздновать святые церковные праздники, кроме Рождества и Пасхи.

Каждая колдунья Межгорья, даже самая молоденькая, даже доставленная в столицу, в славный город Дан, из глуши, издалека, с самой дальней границы (как вот сама Ефимия) знала, что и указ короля Игнатия, и крутые меры преподобного Астафия продиктованы никем иным, как королевой Мариам, злокозненной бахристанкой. Королева колдуний боялась. И ненавидела.

Колдуньи же королеву Мариам не боялись и не любили.

Рыбный рынок, названный так потому, что прежде здесь торговали исключительно рыбой, теперь же — чем только душа ни пожелает, в этот предпраздничный день был полон. В праздники в Дане торговля была запрещена.

Ефимия, вырывая локоть из руки брата Дамяна — юный монах все норовил поддержать старуху под локоток, — прошлась меж возами, приглядываясь к товару и прислушиваясь к разговорам. Товар был разнообразный: торговали дровами; мороженой, вяленой и копченой рыбой; мясом: солониной и свежиной; птицей, живой и битой; капустой, свежей и квашеной; мерзлой морковью. Торговали соленьями, сластями, сухими грибами и травами, пряностями и приправами. Торговали тканями, готовым платьем, кожами, сапогами, лаптями и валенками, вениками просяными и дубовыми, ложками, вырезанными из мягкого дерева липы, и много чем еще.

В сторонке, не на возах, а прямо на снегу стояли большие короба с подаянием для нищих: подгнившими овощами, ношеной одеждой и обувью, и даже ящик с мерзлой птицей, тощей, а иногда и вонючей. Доброхотные даяния на пропитание и содержание нищих собирали бичующие братья, они же ведали и распределением благ: возле коробов, приплясывая на утоптанном снегу и похлопывая себя по бокам, мерзли три монашка из молоденьких. Дамян углядел их, замахал рукой, закивал головой, узнав в них знакомцев. Ефимия быстро юркнула в проулок.

В проулке снег был чистый, пушистый, нетоптаный. Ефимия поморщилась. Здесь Дамян легко найдет ее, и спрятаться негде. Будь Дамян кем-нибудь другим, а не монахом ордена бичующих братьев, Ефимия бы не беспокоилась, отвела бы глаза, заморочила голову. Но бичующие братья чуяли колдовство, как собаки чуют след зайца, и Дамян нашел бы колдующую Ефимию даже и зажмурившись.

Ефимия, увязая в сугробах, пошла вдоль стены. Может быть, повезет, может быть, Дамян, заболтавшись со знакомыми монахами, не сразу обнаружит ее исчезновение, и Ефимия успеет выйти на параллельную улицу.

Успела.

Улица была широкой и многолюдной, и служила продолжением рынка, только здесь не было возов, а торговали вразнос, кто чем, в основном ношеным платьем. Ефимия смешалась с толпой, потолклась немного, послушала разговоры. Ничего интересного она не услышала.

Говорили о дороговизне, о том, что мало в этом году убрали хлеба, и мало запасли рыбы, и что налоги велики, а повинности тяжелы.

Говорили о новом, готовом к освящению соборе Святого Видгорта, и что освящение состоится завтра, в праздник, и что приехал из Новограда на праздник примас Межгорской церкви, преподобный Антоний, и что по новому обычаю расписан собор внутри богомазами из Новоградского монастыря, и красота, говорят, неописуемая; и что камень для строительства возили из Айкастана, а мастеров Мариам выписала с родины, из Киза, и что крыт собор листовым серебром — вот-де куда денежки народные пошли!

В другом месте говорили о наследнике престола, королевиче Марке, что-де ждали его к празднику, да, видно, не будет Марка, и что Марк с семейством в ссоре, и не любят его родители, а любят младшего королевича Луку, вовсе юнца. И то — Марк лицом и статью пошел в отца, в короля Игнатия, только что ростом не вышел, Лука же — живой портрет королевы Мариам, злокозненной бахристанки…

Говоривший оглянулся опасливо, увидел Ефимию, втянул голову в плечи, выдернул из рук собеседника образец своего товара (товар его был ложки, но не обычные, деревянные, а новомодные, резной кости), бочком ввинтился в толпу и пропал с глаз.

Ефимия ухмыльнулась. Оказывается, горожане тоже не питают к королеве нежных чувств.

Позади, у выхода из проулка, каким сюда пробиралась Ефимия, послышался шум. Ефимия оглянулась.

Брат Дамян, долговязый, на голову возвышался над толпой, еще и на цыпочки привстал, выглядывал ее, Ефимию.

Ефимия ссутулилась, пригнула голову, семенящими мелкими шажками, чтобы не упасть, поспешила на торговую площадь.

На углу, на скользкой ледянке — накапало, видно, с сосулек под крышей, да и замерзло, — не удержалась на ногах, поскользнулась, упала.

Ах, грехи наши тяжкие!

Ах, грехи, грехи наши тяжкие!

Ефимия села в сугроб.

Она покачала головой, досадуя на свою неловкость. Старость, однако же, не радость, а Ефимия была слишком стара для таких вот развлечений — играть в прятки с юным монахом.

Кое-как, придерживаясь за стенку, Ефимия поднялась, отряхнулась. Хорошо еще, брат Дамян, заботливый, заставил ее нынче надеть теплые толстые штаны на вате. Хоть не ушиблась.

Ефимия осторожно заглянула за угол. Черной рясы брата Дамяна нигде не было видно. И слава богу.

Ефимия вышла на торговую площадь, осторожно, оглядываясь по сторонам, чтобы ненароком не нарваться на резвого юного брата Дамяна, прошла между рядами возов, иногда делая вид, что приценивается к капустному кочану или мороженому сому. На рынок нынче Ефимия пришла не за покупками, а за новостями.

Крестьяне, прохаживающиеся между санями, приплясывающие на месте, чтобы согреться, похлопывающие себя по бокам, были неразговорчивы. День выдался морозный и ветреный, когда б не канун праздника, вряд ли был бы в такой день большой, как сегодня, подвоз.

Ефимия вздохнула. Пожалуй, стоило заглянуть в какое-нибудь теплое место. В питейный дом, например.

На углу рыночной площади и Рыбной улицы она нашла таковой — новое и новомодное строение в три этажа, с каменным цоколем. Жестяная вывеска в виде кружки с обильной пивной пеной указывала на подачу здесь напитков, а на стенке у входа была намалевана кровать с пышными, друг на друге, семью подушками: это означало, что здесь можно получить и ночлег.

Ефимия юркнула в полуоткрытую дверь.

После яркого солнечного дня и слепящего глаза снега Ефимия не сразу разглядела, что — и кто — там внутри

А когда разглядела, ахнула про себя: ее занесло прямо волку в пасть.

За длинным столом некрашеного дерева сидели монахи, и не просто монахи, а самые вредные из них — бичующие братья. И среди этих бичующих братьев Ефимия увидела троих, приставленных к колдуньям, и старшего среди них, брата Мефодия.

Что еще хуже: юный брат Дамян стоял перед Мефодием и отчитывался ему, должно быть, в том, что потерял свою подопечную на рынке. К счастью, Дамян стоял спиной и Ефимию не видел. Пока.

В глубине зала угадывалась лестница. Ефимия направилась туда степенной и важной походкой, стараясь не торопить шаг. Только бы никто из них не оглянулся!..

Ефимия благополучно пересекла зал, поднялась по лестнице на один пролет, не утерпела — глянула вниз. Дамян все еще стоял перед Мефодием, виновато повесив голову, и плечи его поникли. Видно, влетело юному монаху от старшего. Ефимия слегка позлорадствовала, но недолго. Не ровен час, Дамян поднимет голову, взглянет вверх, увидит ее, Ефимию, потащит домой — и прости-прощай недолгая свобода.

Ефимия заторопилась наверх.

На третий этаж Ефимия подниматься не стала, свернула на втором в темный длинный коридор с множеством дверей. Теперь было бы хорошо найти кого-то, с кем можно поговорить, кто поднес бы Ефимии стаканчик винца, может быть, и пару монеток бы перепало.

Кто-то, громко топая, поднимался по лестнице. Это мог быть постоялец, мог быть гостиничный слуга, а мог быть и брат Дамян, углядевший все-таки Ефимию. Ефимия юркнула в первую же оказавшуюся незапертой дверь.

Она оказалась в просторной и светлой комнате, жарко натопленной. У окна, в кресле с высокой спинкой, сидела женщина в черном платье и читала книгу.

Ефимия вначале удивилась: как эта женщина не боится в гостинице, да при незапертой двери, предаваться такому греховному занятию, как чтение. Потом пригляделась и поняла.

Женщина была чужеземкой, горянкой, из страны Айкастан. Айкастан, хоть и входил в состав Межгорского королевства, сохранил автономию, язык и древнюю веру. В Айкастане не было бичующей церкви, запрещающей мирянам учиться читать, писать, считать время и деньги. Межгорские миряне в последнее время все чаще нарушали установления церкви, что грозило им прилюдным бичеванием, но редко — вот так, в открытую, как это могла себе позволить горянка.

Ефимия пригляделась к женщине, соображая, как ей завязать разговор, чтобы ее не выставили слишком быстро.

Черное платье домотканой шерсти было простым, такое могла бы носить любая крестьянка, однако серебряные серьги с изумрудами крестьянке принадлежать никак не могли. Горянка была немолода, но все еще красива, темные волосы слегка тронула седина на висках и надо лбом, руки, державшие книгу, были изящной формы, но кожа на них покраснела и погрубела от долгих лет тяжелой работы.

Ефимия охватила все это единственным быстрым взглядом, и сделала вывод: рода благородного, но нищего, в Дан приехала на праздник — представить к королевскому двору сыновей, поскольку дочерей горские князья в Дан не возят.

Женщина, оторвавшись от книги, близоруко моргала. Ефимия подошла поближе.

— Я не знаю твоего языка, — сказала женщина на своем, горском, наречии. Как будто Ефимия могла ее понять — будь она простой нищенкой, или торговкой вразнос, забредшей в гостиницу с улицы. Но, хоть и с улицы, Ефимия знала горский язык.

— Зато я знаю твой, княгиня, — ответила Ефимия вкрадчиво. — Удели мне толику внимания и немного времени, и я расскажу, что тебя ждет впереди.

Княгиня отложила книгу на маленький столик у окна. Читать на горском Ефимия так и не выучилась, и потому не могла разобрать названия.

— Я знаю, что меня ждет, — сказала княгиня. — То же, что и всех — могила после долгого и не всегда праведного пути. Я подам тебе милостыню и так, не утруждайся пустыми россказнями. Хильда! — позвала княгиня, чуть обернувшись в сторону. Там была еще одна дверь, вначале не замеченная Ефимией.

— Я не прошу милостыни, и не возьму, даже если и подашь, княгиня, — сказала Ефимия, присаживаясь на стоявший у столика табурет. — Стаканчик вина, разве что, поднесешь старой женщине. Не хочешь знать свое будущее — узнай будущее своих детей…

В боковую дверь вошла пожилая женщина, почти старуха, в таком же домотканом платье, как княгиня, и с серебряными украшениями, но не горянка — круглолицая, синеглазая, она могла бы быть родной сестрой самой Ефимии. Однако говорила эта женщина на горском, как и княгиня.

— Это что такое? — воскликнула вновь прибывшая, — а ведь говорили, что нищих сюда не пускают!

Ефимия взглянула на пожилую женщину еще раз. Нет, не только внешность заставила Ефимию думать об этой женщине, как о сестре, но еще и нечто неуловимое, родственное. Женщина эта была колдуньей, хоть ее способности были неразвиты. Или же она сопротивлялась своему дару — Ефимия знавала и таких.

— Приветствую тебя, сестра по ремеслу, — сказала Ефимия. — Ты ведь колдунья, правда?

Женщина вздрогнула испуганно и перекрестилась. Из этих, сопротивляющихся, подумала Ефимия.

Перекрестилась и княгиня. Ефимия, чтобы не пугать их еще больше, перекрестилась тоже.

— Видит бог, я чиста, и никогда не занималась темным делом! — воскликнула женщина. — Хоть ты скажи, княгиня!

— Да, — сказала княгиня, — Хильда не колдунья. Она вдова князя, и мне родственница, хоть и не по крови. Но ты, странная женщина, кто ты такая? Откуда ты знаешь наш язык? И почему пришла ко мне, да еще и обвиняешь Хильду в непотребстве?

Ефимия захихикала.

— Ах, княгиня, сколько вопросов для женщины, столь нелюбопытной, что ей не интересно даже ее будущее! Я колдунья, конечно, и хоть ты обозвала мое дело непотребством, я тебя прощу на этот раз — за твое невежество. А язык я знаю, потому что был у меня возлюбленный из горской страны, в те годы, когда я была молода и красива — и он был красив и молод. Сдается мне, ты ему родственница, княгиня. Не твоего ли рода царь Давид, прозванный Изгнанником?

Тонкие губы княгини дрогнули, брови приподнялись.

— Ты пугаешь меня, женщина! — воскликнула она. — Мать царя Давида была из моего рода, но ты не могла его знать — триста лет тому, как он умер и обратился в прах!

— Ах, не триста, вовсе не триста, куда меньше! — снова хихикнула Ефимия. — Сказать двести пятьдесят будет точнее! Ах, какой был мужчина — и так рано угас, и даже искусство целительниц не могло ему помочь. Веришь ли, я до сих пор ношу цветы на его могилку, когда бываю в Новограде — он ведь там похоронен, знаешь ли!

Княгиня нахмурилась. Она, как видно, пришла к какому-то решению.

— Ты лжешь, — сказала она наконец. — Так долго ни один человек прожить не в силах. Ты откуда-то узнала обо мне, и о моем родстве с царем, и пришла сюда — только вот зачем?

— Попрошайничать, — обронила Хильда. Она осталась стоять посреди комнаты, и, сложив руки на груди, неодобрительно глядела на Ефимию.

— Ах, княгиня, не возводи напраслину на старую женщину, — вздохнула Ефимия, доставая из потайного кармашка, пришитого к изнанке рукава, колоду карт. — Ни у кого я ничего не спрашивала, и обязана сведениями только искусству — да еще своей хорошей памяти.

Как всякая уважающая себя колдунья, Ефимия знала все отрасли своего ремесла, и, как любая другая, в чем-то была талантливее прочих, а к чему-то не имела способностей вовсе. Самая старая и самая опытная из всех собравшихся на улице Колдуний женщин, Ефимия, однако, не могла похвастаться особыми талантами, способности у нее были не ахти. Гадальным искусством Ефимия владела средне, а к предсказаниям и вовсе не была способна. Но кое-что она все-таки умела. Наиболее развитой способностью Ефимии было видеть родственные связи, до десятого, пожалуй, колена. Этого не мог больше никто — и, насколько можно было верить преданиям, никогда.

Ефимия стала раскладывать карты по столу.

— Три сына у тебя, три молодых дубка, вот он — старший. И средний. И младший…

Называя старшинство сыновей княгини, Ефимия доставала из колоды королей — червового, трефового и бубнового, — и укладывала их в ряд.

Старшему выпали три карты пиковой масти, предвещавшие позднюю дорогу, слезы и скорую смерть.

Ефимия нахмурилась, ничего не сказала княгине, перетасовала колоду, кинула три карты рядом с трефовым королем.

Те же самые.

Холодок подступающего предсказания зашевелился у Ефимии в животе.

Младшему, бубновому, выпал тот же расклад.

— Ну, — сказала княгиня, — что же ты молчишь?

Ефимия, хмурясь, собрала карты. Врать, когда гадаешь, нельзя, но и правду говорить этой счастливой и гордой женщине Ефимия не собиралась. Это было бы, пожалуй, жестоко.

— Их ждет обычная для мужчин судьба, — нехотя сказала она. — Ничего, что было бы странным и интересным. Они уйдут на войну, знаешь ли. И их ждет слава, которой так дорожат глупые мужчины. Давай-ка я лучше погадаю твоим дочерям.

Княгиня засмеялась:

— Ах, колдунья, как ты ошиблась! У меня только одна дочь, и ее судьба мне известна — хоть она и мала еще, но уже просватана, за юношу из славного рода.

Предсказание подступало все ближе, заставляя внутренности сворачиваться от леденящего холода. Ефимия никогда прежде не испытывала такого — она ведь не была пророчицей — но слышала описание сходных ощущений от других, истинных провидиц. И еще — все в один голос говорили, что созревшее пророчество подобно бремени беременной: не высказать его нельзя, как нельзя женщине не родить.

— Две, — сказала Ефимия, и сама не узнала собственный голос. Ей стало немножко жутко, и очень интересно: она пророчествовала впервые в жизни. А еще говорят, что старую собаку новым штукам не выучишь! — Две, — повторила Ефимия. — Обе будут королевами, но одна покроет себя позором, и проживет жизнь в чести и довольстве, другая же будет нести свое имя с честью, но хлебнет изгнания и позора. И это истина!

Предсказание отпустило Ефимию, разлив по внутренностям жар и отняв силы. Ефимия задрожала мелкой дрожью — от слабости.

— Нет, нет! — закричала княгиня, закрывая уши ладонями. — Одна дочь у меня, одна, и она выйдет замуж за князя Горгия, как то договорено их отцами! Лжешь, злая женщина, ты лжешь!

Хильда стояла выпрямившись, не шелохнувшись, Хильда поверила предсказанию, и была поражена и напугана.

— Ты знаешь, что это — правда, сестра, — устало сказала Ефимия старухе. — Прощай, и бог да пребудет с тобой. И с тобой, княгиня.

Ефимия взмахнула рукой. Старый, детский трюк отведения глаз сработал: женщины больше не видели Ефимию. Правда, для бичующих братьев она, Ефимия, зажгла сигнальный огонь — если они еще не покинули гостиницу или ошивались где-то на рыночной площади. Но Ефимия не собиралась задерживаться.

Она выскользнула в боковую дверь и оказалась в соседней комнате, из которой тоже вели две двери. Ефимия выбрала боковую, правда, запертую с другой стороны на засов, но что такое засов для старой и опытной колдуньи — даже не препятствие, так, мелкая помеха.

Через мгновение Ефимия оказалась по другую сторону двери, на маленькой лестничной площадке. Она вернула засов на место, чтобы не указывать возможным преследователям путь своего бегства, спустилась по винтовой лестничке вниз, толкнула узкую дверь и оказалась в том же самом проулке, где прежде пряталась от брата Дамяна.

Ах, грехи, грехи наши тяжкие!..

Здесь и застал ее брат Дамян.

Ефимия сидела в сугробе. Все-таки слишком много сил ушло и на предсказание, да и на бегство. Стара она, слишком стара для таких дел.

— Где ты была? — закричал брат Дамян, помогая Ефимии подняться. — Я с ног сбился, обыскался тебя по всему рынку! Это ты колдовала давеча в гостинице?

— Не я, — соврала Ефимия. — Пойдем, пожалуй. Что-то мне не можется.

Домой шли медленно, Ефимия осторожно ступала, чтобы не поскользнуться на обледеневших булыжниках мостовой. Дамян тащил торбу с капустой (капусту все-таки купили, первую попавшуюся) в правой руке, а на согнутом локте левой почти висела Ефимия. Часто останавливались, потому что у Ефимии отказывали ноги, и трудно было вдохнуть. Тон Дамянова ворчания изменился, теперь он бубнил озабочено:

— Как придем, сразу ляжешь, и позовем Анастасию, пусть посмотрит, что с тобой. Нельзя же так, не девочка же уже…

— Мне нечем платить Анастасии, — сказала Ефимия. По указу короля колдуньям было запрещено оказывать свои услуги, в том числе и целительские, даром. Содержание бичующих братьев также возлагалось на колдуний. Бичующие братья для того и были приставлены к колдуньям, чтобы те не колдовали бесплатно и не прирабатывали на стороне. Прежде, до указа, колдуньи не имели обычая брать плату, более того — негласная традиция это воспрещала, поэтому каждая имела какое-нибудь стороннее ремесло. Ефимия, например, была повивальной бабкой. А Анастасия владела ювелирной мастерской, и была очень неплохим золотых дел мастером.

Дамян, надо отдать ему должное, покраснел.

— Ну, я думаю, друг другу вы можете и не платить, — пробормотал он. — Вы же как бы одна семья…

— «И не будет у колдуньи ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры, ни сына, ни дочери, ни мужа, ни друга», — процитировала Ефимия текст отлучения колдуний от церкви. — «И не скажет никто о ней: „Я родич ее“».

Дамян покраснел еще больше.

— Тогда брата Мефодия позовем. Он разумеет в целительстве.

— Не нужен мне твой Мефодий! — отрезала Ефимия. — Обойдусь!

За препирательствами они дошли до Рыбных ворот.

Перед воротами пришлось задержаться — стражники заворачивали тяжелые сани в сторону, чтобы освободить проезд для всадников. Всадников была добрая сотня, тот, что впереди, держал прикрепленное к седлу знамя.

— Глянь, кто там едет. А то я не разберу что-то, снег глаза слепит, — велела Ефимия Дамяну.

Дамян прищурился, прикрыл глаза ладонью от слепящего солнца, присвистнул от удивления, как мальчишка.

— Видгорт Заступник! — воскликнул он громко, — да это же королевичи!

Лицам королевской крови, тем более наследнику престола, полагалось въезжать в город через Серебряные ворота. Но никак не через Рыбные, предназначенные для подвоза снеди на рынки и на кухню дворца, для крестьян, желающих поглазеть на город в праздничный день, для бродяг и нищих. Может, случилось что?

Ах, как дорого дала бы Ефимия за умение читать мысли! Но, говорят, только легендарная Ката, спутница и соратница не менее легендарного короля Борислава, третьего короля Межгорья, была способна на такое. И то — врут, наверное.

Ефимия привалилась к стене. Ноги все-таки отказывались ее держать.

Мимо неспешным шагом, по двое в ряд, ехали всадники. Впереди, рядом со знаменосцем, седой воин, должно быть, наставник старшего королевича, или, как его иногда называли по-старинному, дядька. А дальше все молодые, юноши, и почти мальчики. Ефимия, всего только три месяца назад перебравшаяся в Дан, жадно глядела, надеясь узнать наследника. Как жаль, что она никогда не видела ни короля, ни королеву! Из всего королевского правящего дома знакома была Ефимия только с Елизаветой, и то давным-давно. Вот этот, хмурый, должно быть, Марк, чувствуется в нем кровь покойной королевы Елизаветы. А рядом с ним — мальчик лет двенадцати, похожий на бахристанца, темноглазый и тоненький, на крепком небольшом коньке. Младший королевич, Лука. Ох!

У Ефимии опять сжало внутренности холодом предсказания. Надо же — два раза подряд, в один день! И это предсказание было чем-то связано с прежним. Ефимия ждала откровения, словесного выражения пророчества — но не дождалась. Отпустило, не разродившись. Только лицо следовавшего за королевичами юноши стояло перед глазами. Чем-то он был связан с одной из дочерей горской княгини, только вот чем?

Дамян, озабоченный, наклонился к ней — она, оказывается, села на землю, и даже не заметила этого:

— Что с тобой, бабушка? Тебе опять нехорошо?

Это впервые он назвал Ефимию бабушкой.

— Домой хочу, — с тоской сказала Ефимия и закрыла глаза.

Домой Дамян принес Ефимию на руках.

Уложил на кушетку, заменявшую Ефимии кровать, укрыл теплым толстым стеганым одеялом, заварил свежего чаю.

От чая Ефимия отказалась, просила водки или хотя бы сладкого крепкого вина. Дамян не давал, сердился, прослезился даже.

Из верхней горенки спустилась Наталия, молоденькая колдунья, делившая с Ефимией кров. Домов в квартале, выделенном колдуньям, свезенным со всех концов страны, было немного, жили поэтому по двое-трое в каждом доме, а в одном, большом, — даже и семеро. Монахи ночевали в длинном холодном здании бывшей кузни.

Наталия, взглянув только на Ефимию, всплеснула руками, заойкала. Не слушая возражений, отправила Дамяна за целительницей Анастасией, чуть ли не силком влила Ефимии в горло едва остывший чай, распахнула форточку, чтобы впустить в натопленную комнатку свежий воздух.

Ефимия устала сопротивляться. От жары, от покоя, от слабости впала Ефимия в странное и приятное полузабытье. Малая часть ее сознания бодрствовала и сообщала Ефимии о действиях Наталии, а затем и Анастасии: вот ее, Ефимию, раздевают, протирают тело ароматным уксусом, переворачивают, укрывают. Зато бОльшей частью Ефимия погрузилась в воспоминания детства, когда босоногой деревенской девчонкой пасла гусей на лугу, и не ведала еще о своих способностях колдуньи, и матушка звала ее Фимкой и больно хлестала хворостиной за шалости. В те времена бичующая церковь не воспретила еще пользование сокращенными, укороченными именами, и городов было не так уж много, все больше деревни и села, и столица была еще не в Дане, называемом тогда Данов город, а в Яблоновом Саду. А еще в Межгорье имелись тогда не только колдуньи, но и колдуны-мужчины, только звали их не колдунами и колдуньями, а смотрецами и смотрицами, потому как основное их дело было следить за страшными ночными тварями, выпивающими из людей души. Тогда ночной нечисти водилось в достатке в окрестностях любого поселения, и дело смотрецов было нужным и важным, а сами они — уважаемыми более монахов и священников гражданами. Ах, грехи наши тяжкие!..

Ефимия очнулась от забытья, когда Анастасия влила ей в рот стопку крепкой домашней водки собственной гонки. И закашлялась от неожиданности. И села в постели.

— Ох, — только и могла она сказать.

Анастасия, стоявшая — руки в боки — посреди комнаты, смотрела на Ефимию сердито.

— Ты что это, матушка, камни таскала, что ли? Или взапуски со своим монашком бегала? — грозно спросила она. — В твои лета надобно беречься. Чем это ты себя так загоняла, неужто одной только прогулкой на рынок и обратно?

— Пророчество мне было, — сказала Ефимия виновато. Рядом с Анастасией, крепко сбитой высокой бабой средних лет, самой талантливой из ныне живущих колдуний, Ефимия всегда чувствовала себя неуютно. Слишком старой, слишком слабой, бездарной в конце концов.

— Сказки-то мне не рассказывай, — заявила Анастасия. — Тоже мне, пророчица вдруг объявилась!

— Было, — упрямо повторила Ефимия. — Даже почти что два пророчества, только второе отчего-то не оформилось окончательно.

— Неужто уж в маразм впала? — пробормотала Анастасия себе под нос. Сказано было тихо, но Ефимия услышала. И обиделась. И расшумелась. И обозвала Анастасию толстой коровой, безмозглой девчонкой и еще другими словами, покрепче.

Юный брат Дамян застал ссору в самом разгаре. Ефимия подпрыгивала на постели, сжимая кулачки и брызгая слюной, и сыпала оскорблениями, Анастасия же, упирая могучие, как у кузнеца, руки в мощные бока, орала одно и то же:

— Сама такая, сама такая, от такой слышу!

— Ох, — только и смог сказать Дамян.

Женщины опомнились.

Ефимия натянула одеяло до самого подбородка, прикрывая ветхую и заплатанную, некогда вышитую рубашку. Анастасия опустила руки по швам, выпрямилась, словно аршин проглотила, и сухо сказала:

— Ну, я здесь уже не нужна. Ожила твоя болящая, как видишь.

— Так что с ней было?

— А ничего и не было, — отрезала Анастасия. — Устала просто. А так — она бабка здоровая, как бык. Еще и на твоих поминках плясать будет.

— На твоих, Анастасия, и с наслаждением! — крикнула Ефимия. И спряталась под одеялом.

— А что ей можно, что нельзя? — допытывался Дамян. — А то ведь она такая, за все хватается, все ей хочется…

Анастасия сурово глянула в сторону Ефимии, хотела, видно, отомстить старухе за ссору, но привычка к честному исполнению долга взяла верх.

— Да все ей можно, — сказала она устало. — Но и все нельзя. Ей главное не увлекаться. В ее возрасте важна умеренность. Спать в меру, гулять в меру. Переедать нельзя, напиваться… Да она сама все это знает.

— Знать-то знает, — сказал Дамян и сокрушенно вздохнул.

Анастасия еще раз посмотрела на Ефимию, поджала губы и нехотя произнесла:

— Ты бы, Дамян, поговорил бы с Татьяной, пророчицей. Эта вот утверждает, что ей пророчество было. В первый раз слышу, чтоб на старости лет новые таланты прорезАлись, однако же всяко бывает.

Ефимия подтянула одеяло к носу, чтобы скрыть довольную ухмылку. Все-таки Анастасия ей поверила.

Татьяна, тощая некрасивая девица с вечно кислым выражением лица, как будто она только что плакала или вот-вот заплачет, долго и дотошно выспрашивала Ефимию об обстоятельствах, сопровождавших неожиданное открытие нового дарования. Считала пульс, смотрела белки глаз, щупала зачем-то голову старухи.

— Сейчас я не могу ничего определенно сказать, — заявила она наконец. — Нужно было раньше меня позвать, а так слишком много времени прошло. Какой-то отголосок чувствуется, но слабый. А может, я этот отголосок чувствую, потому что ты, Ефимия, меня убедила. Я, видите ли, легко поддаюсь внушению.

Она вздохнула, посмотрела на Дамяна, потом на Ефимию, и снова перевела взгляд на Дамяна.

— А если ей и вправду было пророчество, так упадок сил — вполне обычная реакция. Поэтому ей нужно что-нибудь подкрепляющее, куриный бульон, например, или вино с молоком и медом. Или…

— Спать хочу, — сказала Ефимия, отворачиваясь к стенке. Ей надоела вся эта возня вокруг. — Идите все.

— Ты, Дамян, иди, — сказала Татьяна, горестно вздохнув. — Поздно уже. А я с ней посижу. Может, ей что нужно будет…

— И ты иди, — Ефимия заворочалась в постели, умащиваясь поудобнее. — Если что, я Наталию кликну.

— Наталии пока что нету дома, — Татьяна снова вздохнула, как будто факт отсутствия соседки Ефимии наполнил ее душу печалью. — Я подожду ее прихода.

— Ну, ладно, — отозвался Дамян нехотя. — Но, если что, зовите.

Он ушел, попрощавшись. Татьяна, вздыхая, прислушивалась к его шагам.

— Хороший он парень, — сказала она, когда звук шагов Дамяна стих. — Повезло тебе.

Ефимия промолчала. Она не считала, что ей с Дамяном так уж повезло. Кроме того, она не расположена была к разговорам. У старости, как и у болезни, есть свои преимущества: можно вести себя невежливо, можно делать вид, что не слышишь или не понимаешь элементарных вещей, и тебя не сочтут грубой.

— Только не спи пока, Ефимия, дело есть, — продолжала Татьяна. — Я при Дамяне не хотела говорить. Не спишь?

Ефимия развернулась к Татьяне лицом.

— Ну? — сердито спросила она. — Учить меня будешь чему? Как лучше предсказывать?

— Этому не учат, — Татьяна снова вздохнула. — Это или приходит, или не приходит, как само хочет. Там просто один человек хочет тебя видеть.

Ефимия от неожиданности села.

Пятьдесят лет назад она схоронила своего последнего мужа, и с тех пор жила одиноко, ни с кем особо не сближаясь. Все мало-мальски знакомые Ефимии и соседи остались в далекой северной Серебрянке, и вряд ли кто выбрался в столицу, да еще и явился навестить ее, Ефимию, да еще и ночью. Подруги ее юности, ее родственники — все умерли давным-давно, потомков у нее не было. Был, правда, правнучатый племянник, но уж он-то никогда не захотел бы видеть Ефимию ни в каком качестве, потому что правнучатым Ефимии племянником, правнуком ее младшей сестры был преподобный Астафий, глава бичующей церкви Межгорья и яростный ненавистник колдовства.

— Кто? — хрипло спросила она. Мелькнула мысль о горянке и ее родственнице, Хильде; может быть, женщине захотелось узнать о колдуньях побольше? Но эту мысль Ефимия отмела, как неправдоподобную.

— Молодой такой, не старше Дамяна, — ответила Татьяна. — Красивый. Он в сумерках перелез через забор квартала со стороны нашего огорода. Себя не назвал. Сказал, что у него дело есть к старой Ефимии. Что он ездил в Серебрянку, чтобы увидеться с тобой, но тебя уже увезли…

— А сейчас он где?

— Сидит у меня дома. Я его в чулан запрятала, чтобы на него Степан ненароком не наткнулся, — безмятежно отозвалась Татьяна.

Степан был монах, приставленный к Татьяне.

— Так привести?

Ефимия кивнула.

Пока Татьяна бегала за гостем, Ефимия встала, оделась, заварила свежего чаю. Усталость прошла, Ефимия чувствовала небывалый вот уже много лет подъем сил. И снова, как давеча, внутри живота полз холодок подступающего предсказания, подбирался к сердцу, а потом выше, к горлу. Лицо юноши из свиты королевичей снова встало перед глазами, заслоняя привычные предметы — печь, кушетку, небрежно застеленную, старое продавленное кресло, стол, зеленый чайник, глиняные кружки…

И совсем Ефимия не удивилась, когда, запыхавшаяся и раскрасневшаяся от мороза, и очень похорошевшая Татьяна ввела в комнатушку того самого юношу и торжественно объявила:

— Вот он!..

И предсказание прорвалось.

— Всегда второй, — сказала Ефимия не своим, а глубоким и грудным, молодым голосом. — Всегда в тени. Но всегда рядом. Слишком поздно оцененная преданность, слишком поздно услышанное сердце. Она полюбит тебя, но только после твоей смерти.

— Кто? — испуганно спросил юноша.

— Королева, — ответила Ефимия и села на пол. Предсказание отпустило, а в животе словно бы разгорелся пожар.

— Какая королева? — спросил юноша, слегка заикаясь. — Мариам?

— Не знаю, — пропыхтела Ефимия, — ушло уже предсказание… Да помогите же мне встать!

Татьяна, глаза которой округлились, а с лица исчезло кислое выражение, бросилась к Ефимии. Но парень оказался проворнее. Он не поднял — он сгреб Ефимию в охапку и осторожно усадил в кресло. В его серых глазах стоял испуг.

— Не надо было тебе этого слышать, — с тоской и досадой сказала Ефимия. — Что толку от этих ваших предсказаний, только людей пугают…

Татьяна закивала, и углы ее губ опустились, вернув кислое выражение лицу.

— Ну, убедилась? — проворчала Ефимия. — Веришь теперь, что днем то же было?

Татьяна молча кивнула. Глаза ее, все еще округлившиеся, смотрели на Ефимию с восторгом и некоторой боязнью.

Юноша кашлянул.

— Я это… я не вовремя, наверное… Но мне надо бы переговорить с тетушкой Ефимией… И наедине, если можно.

— А если нельзя? — ворчливо осведомилась Ефимия. Она все еще досадовала на себя, и на предсказание, и даже на Татьяну.

— Тогда я уйду, не поговорив, — сказал юноша. — Ты не обижайся только, девушка, но мне было строго велено… — повернулся он к Татьяне. Ефимия теперь лишь рассмотрела его как следует, прежде она видела одно лицо, теперь в глаза ей бросились и высокий рост, и широкий разворот плеч, и сильные красивые руки, и внутреннюю собранность при внешней расслабленности, какой отличаются кошки и воины.

— Я тебя на крыльце подожду, провожу потом. Чтоб монахи не заметили, — сказала Татьяна, бросив на юношу косой взгляд и закрасневшись, и от того хорошея.

— Иди домой, — велела Ефимия. — Монахи спят уж давно, третий сон видят. А на улице мороз.

Кокетливо дернув плечиком — и откуда что взялось в этой тощей некрасивой девице! — Татьяна снова искоса взглянула на юношу и убежала.

— Вертихвостка! — пробурчала Ефимия беззлобно.

— Меня зовут Балк, я сотник королевича Марка, — сказал юноша, когда остался с Ефимией наедине.

— Да погоди, сядь, дай отдышаться! Чаю вот тебе налью, — махнула Ефимия левой рукой, правой пытаясь поднять чайник. Тяжелый чайник не поднимался.

Балк перехватил чайник у Ефимии, наполнил две кружки, ей и себе, присел на краешек кушетки.

— Балк, говоришь? — переспросила Ефимия, прихлебывая чай. Чай был слишком крепок, и она отставила кружку в сторонку. — Имя не наше какое-то. Чужеземец?

Впрочем, лет сто назад стало принято в Межгорье давать имена детям не по святцам, как то было ранее, а придумывать новые, короткие, чтоб не требовали сокращения. Священники протестовали, конечно, но, бывало, и соглашались с родителями. И появились всякие разные Ланы, Яны, Рины. Балков, однако, Ефимия еще не встречала.

— Нет, я из Маковеевки, — ответил Балк, покачав головой. — Это у отца соратник был и побратим, из Балкиса, меня в его честь Балком назвали.

— Из Маковеевки, говоришь? — Ефимия прищурилась. Маковеевка была в нескольких километрах от Серебрянки, и Ефимии не раз приходилось принимать там роды. Возможно, и этому молодцу первый шлепок достался от ее умелой руки. — Из Маковеевки… — повторила она задумчиво. И добавила: — Знаю. Ты стражника Ивана и жены его Евдокии старший сын. Тебя я не принимала, а вот всех прочих, то есть братьев и сестер твоих…

— Точно, — выдохнул с облегчением Балк и заерзал, усаживаясь поудобнее. Ефимия даже слегка огорчилась: ожидаемая ею тайна обернулась пустышкой, просто дружеским визитом земляка. Хотя — зачем тогда было отсылать Татьяну, если дело только в передаче дружеских приветов? Нет, дело в чем-то ином, в чем-то серьезном. К ней, к Ефимии, юноша обратился просто потому, что она его землячка, слышал о ней, может быть, даже и видел в один из ее профессиональных визитов в это многодетное семейство. Ефимия тоже села удобнее и спросила:

— Ну, как там Иван с Евдокиею? Там у тебя младшая сестричка на подходе была, когда меня сюда… пригласили.

— Да, родилась, как раз когда я их навещал, — кивнул Балк. — Я к ним завернул по дороге в Серебрянку, на полдня всего. Этой осенью. Когда к тебе ехал, тетушка Ефимия. У меня к тебе письмо.

— От Евдокии? — Ефимия протянула руку.

Балк мотнул головой, отрицая.

— Я ведь из дому давно уже, только на побывку раза три приезжал, — сказал он, снимая зачем-то сапог. — Я королевичу Марку ровесник, и меня отобрали в королевичеву сотню, когда ему время пришло военному делу учиться. Так что я в Кириллове живу.

Ефимия напряглась. С городом Кирилловым было связано имя покойной королевы Елизаветы, и покойной Катарины, обвиненной в злом ведьмовстве. С этими двумя Ефимия была знакома, и очень хорошо.

Балк вынул из сапога стельку. Стелька была войлочная, толстая, прошитая суровой ниткой. Балк поискал глазами, взял со стола нож, поддел нитку, нитка легко поддалась.

— С Катариной мы дружили, — продолжал Балк, вытягивая нитку. — Она меня к тебе и направила, говорила, ты ей первой учительницей была… И письмо это — от нее.

Ефимия вздрогнула. Катарину к ней, к Ефимии, привела в свое время мать девочки. А было девочке едва ли шесть. В то время колдуний уже называли колдуньями, а не смотрицами, и бичующие братья вовсю проповедовали против колдовства. А у девочки был дар, проявившийся очень рано, испугавший мать и заставивший ее отказаться от дочери. Хорошо еще, что не бросила на дороге или в лесу. Ефимия воспитывала Катарину лет до двенадцати, а потом отвезла в Дан, к Анастасии, потому что талантом Катарина куда как превосходила Ефимию. Как сейчас думала старуха, Катарина превосходила и Анастасию, но та все же могла научить девочку лучше и бСльшему.

Девочка тогда смертельно обиделась на Ефимию, плакала, называла предательницей. А вот ведь — не к Анастасии, огранившей этот алмаз, а к ней, к Ефимии, прислала Катарина юного Балка и свое посмертное письмо.

Но — горько подумала она — может быть, это потому, что мы с Балком почти что земляки, и он меня знает или хотя бы обо мне наслышан.

А Балк уже протягивал ей смятый, грязный, продырявленный нитяной строчкой листок.

Ефимия взяла листок, но читать сразу не стала, а задумчиво глядела на юношу.

Тот сложил стельку, вложил в сапог, натянул сапог на ногу. Притопнул, чтобы сапог лучше сел. Все действия Балк производил обстоятельно, с расстановкой, как хороший мастеровой выполняет знакомую и любимую работу.

— Ты говоришь, вы были друзьями? — спросила Ефимия.

Балк покраснел.

Любовниками, поняла Ефимия. Что ж, Катарина в свои неполные семьдесят лет выглядела девочкой. Когда она, Ефимия, взяла в любовники молодого горского царя Давида, ей было немногим больше семидесяти.

— Ты не думай, тетушка… — начал было Балк, но Ефимия прервала его:

— Я ничего не думаю! — и поднесла к глазам письмо Катарины.

Чернила местами расплылись, на сгибах листок потерся, дырки опять же — Ефимия читала письмо с трудом. И с ужасом. По коже бежал мороз, это не был холодок предсказания, спонтанного пророчества, нет, это был мороз предвидения, продиктованного логикой и здравым смыслом. Ефимия прочитала письмо дважды, потом подняла глаза на Балка. Юноша задумчиво смотрел на свечу. Глаза его прятались в тени, пляшущее от сквознячка пламя свечи освещало только подбородок. Упрямый подбородок, подумала Ефимия.

— Подпись какая-то бледная и неразборчивая, — пробормотала Ефимия. — Ты знаешь, что в этом письме?

— Я его писал, — отозвался юноша, переводя взгляд на Ефимию. — Она диктовала, а я писал. Ей уже было очень плохо тогда, ее рвало все время. Она с трудом подписала, поэтому так неразборчиво. Это было ночью, а на рассвете она умерла.

— Ты мне должен что-то рассказать?

— Да.

Он помолчал, потом начал медленно, как бы нехотя, и понизив голос:

— Они сговорились, бахристанка и епископ. В королевском саду, в Кириллове, во время траура. Собрать всех… — он замялся, но все же сказал: — …ведьм в одном месте, настроить против народ, обвинить в чем-нибудь злом, тогда они еще не придумали, в чем, отлучить от церкви. А потом, через время, истребить всех одним ударом. Бахристанка даже сказала «выжечь». Через какое время, они не говорили.

— Опасное письмо, и опасное знание, — сказала Ефимия. — Если это правда…

— Это правда, — прервал ее Балк и горько хмыкнул. — Это я подслушал тот разговор, нечаянно. В карауле стоял, в саду. Между прочим, долг свой нарушил…

Ефимия задумчиво кивнула. Воин караула не имеет права разглашать случайно услышанные разговоры. Но и не рассказать Катарине о подслушанном Балк не мог. Если только это правда. Если только не подослали этого красивого и обаятельного юношу злокозненная Мариам со злобным Астафием.

Ефимия не обладала талантом правдовидицы. Это толстушка Наталия, соседка Ефимии, могла отличить правду от лжи по, как она говорила, цвету слов. Как можно определить цвет на слух, Ефимия не понимала. И посвящать Наталию в эти дела она не хотела. Если Балк подослан, то пусть пострадает она одна, Ефимия, никчемная, бездарная и никому не нужная старуха.

— Почему ко мне? — спросила Ефимия. Балк непонимающе посмотрел на нее.

— Почему ко мне? — повторила она. — Почему она послала тебя ко мне, а не к кому другому? Не к Анастасии, к примеру.

Балк пожал плечами.

— Она часто тебя вспоминала. Она говорила, ты мудрая. Мне кажется, она тебя очень любила.

Балк встал.

— Я пойду, пожалуй. А то я еще хватятся. Я никому не сказался, как ты понимаешь…

— Сядь! — велела Ефимия. — И слушай.

Балк повиновался.

— Я уже говорила, что это знание опасно, — размеренно начала Ефимия. Она решила вести себя так, как если бы все было правдой — и письмо подлинным, и юноша честным. — И ты очень рискуешь, ты ходишь, можно сказать, по краю пропасти. В королевском дворце, на виду у Мариам…

— Так ведь никто ничего не знает, — возразил Балк. — Мы с ней одни были, а письмо я сразу спрятал, едва чернила высохли…

— И про вашу… дружбу никто ничего не знает? — вкрадчиво спросила Ефимия.

— Ну, — он замялся. — Мы вообще-то старались прятаться.

— Милый ты мой, эти дела не утаишь! Да еще в королевском дворце. Я больше чем уверена, что на ваш счет сплетничала каждая служанка, да и каждая придворная дама тоже. И королева Мариам прекрасно обо всем осведомлена.

Балк покраснел еще гуще.

— Ну осведомлена, наверное… Ну и что? Мало ли…

— Мало, — твердо сказала Ефимия. — Сомневаюсь я, что у Катарины было много близких друзей. Кроме тебя и покойной королевы Елизаветы.

— Да и не было, — согласился Балк. — И королева в последнее время все хворала, потеряла речь и память, так что…

— Так что ты был самым близким, — продолжила Ефимия. — И Мариам это знает. А она — учти! — ничего не забывает. Злопамятная она и коварная. Так что схватят тебя, оглянуться не успеешь, как все выложишь. Есть у нее способы…

О способах Ефимия была наслышана. Говорили о том тишком, шепотком, но слухи о заплечных дел мастерах злокозненной бахристанки ползли стойкие и упорные.

— Не посмеет она, — возразил упрямый Балк. — Я королевичу Марку первый друг.

— А это, милый ты мой, не в плюс тебе, а в минус, — Ефимия потерла сморщенный от омерзения нос. — Королева старшего сына своего не любит, даже больше — ненавидит она его. И если ты окажешься запачканным — ты не только себя и меня, ты еще и королевича Марка погубишь. Ты этого хочешь?

— Ой, — сказал Балк. Такая мысль ему в голову прежде не приходила.

— Вот и ой.

— Что же делать-то? — удивительно, но Балк испуганным не выглядел. Озабоченным, да, но страхом от него и не пахло. — Я ведь и бежать не могу, чтобы на Марка подозрений не навлечь… Убьешь меня?

Ефимия подивилась: Балк говорил вполне серьезно, но без страха. Неужто и так бывает? Или это глупость юности? Или бравада предателя, знающего, что ему ничего не грозит?

— Ерунда! — сказала она. — Рано тебе помирать, и бежать тебе не надо. Я могу так сделать, что ты накрепко забудешь и об этом письме, и о том, о чем мы с тобой сегодня говорили. И о разговоре том подслушанном, и о том, как Катарина умерла. И никакими пытками из тебя это не вытянешь. Согласен?

Балк словно бы окаменел, и его упрямый подбородок стал еще тверже.

— Я не хочу забывать, как ее убили, — хрипло сказал он. — Я хочу отомстить ее убийцам.

— Королеве? — насмешливо спросила Ефимия. — Епископу? Уж верно, хороший способ самоубийства! Да и всю семью свою заодно погубишь, как изменник престолу. Месть к тому же — дело не христианское.

— Да, я знаю, я плохой христианин, — обреченно отозвался Балк. — Только…

— Ладно, — как бы нехотя сказала Ефимия. — Я сделаю так, что ты забудешь на время, не навсегда. Вспомнишь, когда опасность минует. Согласен?

— А когда она минует? — угрюмо спросил Балк. — Когда королевы не станет?

— Зачем так долго ждать! — отозвалась Ефимия со смешком. — Лет пяти, я думаю, хватит.

Ефимия врала. Она совсем не собиралась ограничиваться пятью годами. Наводить ложные воспоминания она умела в совершенстве, и постоянные, и на время. Но слишком уж у королевы Мариам долгая и злая память. Жалко парня.

— Ну? — спросила она.

Балк зажмурился. И так, зажмурившись, нехотя кивнул.

Ефимия принялась за работу. То, что она делала, граничило с запрещенным, с вмешательством в личные дела и свободу воли человека. Однако Ефимия всегда умела убедить себя, что действует во благо пациента, во-первых, а во-вторых, она ведь спросила согласия! А без согласия Балка она не стала бы, ни за что не стала бы…

Если честно, без согласия Балка она ничего бы сделать не могла.

Была такая штука, называлась она «блок». Иногда добавляли еще «Петросов». Блок не позволял колдунье наносить человеку вред, делать с ним что-либо без его согласия или заставлять его действовать в интересах колдуньи. Кстати, на установку блока согласие не требовалось, и ставить его умела любая колдунья, самая бездарная. И ставила — любому ребенку, проявившему способности к колдовству. Говорили, что нарушение запретов блока превращает нарушителя в чудовище, и приводит к скорой смерти. Однако Ефимия жила с этим блоком уже больше трехсот лет, и вполне научилась обходить острые углы запретов.

— Я пойду? — робко спросил Балк. — Поздно уже…

— Иди, сынок, иди. Татьяна уж заждалась тебя, поди. И привет Евдокии, и Ивану, разумеется, как их увидишь!

— Обязательно передам.

Балк поклонился, немножко неуклюже. С собой он уносил воспоминания о приятном чаепитии с милой старушкой, которую навестил по просьбе матери. Он забыл о том, что Катарина была убита, и о подслушанном в саду разговоре, и о сделанном Ефимией предсказании, свидетелем которому стал. О предсказании Ефимия вспомнила в последний момент, и убрала заодно и его.

Ефимия вздохнула. Чувствовала она себя неважно, устала от предсказаний, от проделанной работы, от дурных вестей. От письма.

Она снова развернула листок и перечла его.

Ни тебе «здравствуй», ни хотя бы «привет». Если это подделка, то психологически очень точная. Последнее письмо умирающей, а ей не до приветствий. Ну, да Мариам мастерица, великая мастерица на подделки.

Кто «она», Катарина не написала, но это и так было ясно. Кто, кроме Мариам, может подослать убийц к колдунье?

С «ней» все ясно, с «родственником» тоже. Данский епископ, преподобный Астафий. Гадюкой была младшая сестра Ефимии, гадючий нрав унаследовал и ее правнук. Славная парочка, Мариам и Астафий!

Это уже похоже на предсмертный бред. Какой наследник? Чья мать? И зачем приглядываться к монахам?

Ефимия задумчиво сложила листок. «Наследник» — это, может быть, Марк. Тогда мать — Мариам. Может быть, Катарина намекает, что Марк вовсе не сын Мариам? Но как это может быть? И как их увидеть? Наследника она видела сегодня, но с Мариам была знакома только по портретам. В королевский дворец Ефимия не бывала допущена, и никогда не будет допущена. Разве что завтра, на празднике освящения собора? Но ворота квартала завтра будут закрыты, праздновать колдуньям запрещено, тем более, запрещен вход в город. Можно, конечно, что-нибудь придумать, перелезть через стену, например…

Ефимия захихикала, представив себе себя, старуху, перелезающей через стену.

Хихиканье Ефимии прервала Наталия, ворвавшаяся в комнатушку с шумом и грохотом. И дверь за ней хлопнула, и табуретка попала под ноги, да еще на кошку ненароком наступила, кошка с громким воплем убралась.

— А ты, я гляжу, уж в порядке! — закричала Наталия с порога. — Дамян сказал, ты просто устала! И Татьяну я сейчас встретила! Она себе такого парня подцепила, красавец! Только разноцветный какой-то!

Как почти всегда, каждую фразу Наталия заканчивала восклицательным знаком.

— Почему разноцветный? — удивилась Ефимия, быстро сунув письмо Катарины в пламя свечи. Письмо медленно тлело: бумага была плотная.

— Да вроде бы честный, зеленый, только желтые разводы по нем какие-то, будто все-таки немножко врун, — непонятно пояснила Наталия, сбрасывая полушубок и разматывая шаль. — Морозище — ужас! Так и хрустит! А что ты жжешь-то?

Ефимия замерла.

— Погоди-погоди, — сказала она, — ты ж говорила, что это слова имеют расцветку, правдивые и ложные. Неужели и по лицам видишь?

— Ага, — кивнула Наталия. Она прижималась к пузатой печке ладонями и щекой. — И по лицам, и по спинам, и по вещам даже. Вижу, что и ты врала сегодня немало. И еще что-то гадкое сделала. Так ведь?

Ефимия пропустила эти слова мимо ушей, глядя на обгоревший клочок письма, зажатый в ее пальцах. На бумаге остались только последние две строчки и подпись.

— А по писаному сможешь что увидеть? — спросила она с кажущейся небрежностью.

— Не знаю, — пожала плечами Наталия. — Не пробовала еще.

— Разводы по нему желтые, значит, гм-гм, — произнесла Ефимия задумчиво. — А так, значит, честный, зеленый потому что… На-ка вот, глянь, — она протянула Наталии обгорелый клочок письма.

Наталия с видимым сожалением оторвалась от печки, взяла обрывок, пробежала глазами, удивленно ойкнула, как Ефимия догадалась, по поводу подписи, и протянула обрывок обратно.

— Зеленая, — уверенно произнесла она. — Изумрудом даже отливает. Честнее и быть не может. На духу писано.

Ефимия сунула клочок в огонь, подождала, когда окончательно сгорит, и сдула пепел с пальцев.

— А от ложных воспоминаний могут разводы появиться? — спросила она, помолчав.

Наталия открыла рот, потом присвистнула.

— Во! — воскликнула она. — А я-то гадала, как так может быть! Именно! Понимаешь, если бы был врун, то не был бы зеленый, а был бы с желтизной. Опять же, если честный, но соврал, то просто бы желтое пятнышко на нем появилось бы, а потом бы пропало понемножку. А разводы — это я просто ну не могла понять, откуда!.. А ты, значит, опять за старое? Вот узнает Дамян, что ты тут втихаря колдуешь…

Словно накликала Наталия, затопали по крылечку чьи-то валенки, отряхивая налипший на них снег, хлопнула дверь, заскрипели, заиграли под чьими-то быстрыми шагами половицы в сенях, и в каморку ввалился полуодетый (полушубок был наброшен на нижнее белье) юный брат Дамян.

— Бабушка! — жалобно закричал он, едва успев войти, — что же ты творишь? Велено же тебе лежать, отдыхать, силы не тратить!..

— А что я? — огрызнулась Ефимия, заерзав в кресле. — Уже и чаю себе подогреть не могу, да?

— Так ведь опять колдовала! Я не спал еще, почувствовал. Так ведь и… надорваться недолго!

Тон его был скорбным. Ефимия подумала, что хотел сказать Дамян «помереть недолго», но постеснялся. Иные старики избегают разговоров о смерти.

— Не колдовала я, — снова соврала Ефимия. — Предсказание мне было, еще одно. Талант, видишь ли, прорезался на старости лет. Сейчас, кажется, третье рожу.

Ефимия не шутила. Внутренности ее снова сковал холод уже знакомым предчувствием.

Она встала:

— Лечь бы мне, а то опять упаду. Я, Дамян, как предскажу что-то, так сразу и падаю. Весь зад себе нынче отбила с этими вот…

Но лечь она не успела. У самой кушетки предсказание догнало ее и выплеснулось:

— Будет она чужеземкой, но сила ее превысит все, доселе мыслимое в нашей земле. И совершит она то, что не мыслил совершить никто. Личной ведьмой королевы станет она, и разделит с королевой позор изгнания и радость победы. И позавидуют ей маги.

После чего Ефимия рухнула ничком, разбила себе в кровь нос и рассекла бровь, но уже не почувствовала этого. Ее, бесчувственную, Наталия с Дамяном раздели и уложили, шепотом — от страха перед услышанным — переговариваясь:

— Кто это «маги»?

— Не знаю. А что за чужеземка? Бахристанка, наверное?

— Ну да. Вряд ли королева Мариам допустит к себе кого другого…

— Только кто же ее изгонит, королеву-то? Вся власть в ейных руках!

— А Марк, должно быть. Не дружит он с матерью-то…

Сказав это, Дамян почувствовал себя неуютно. Наталия была болтушкой, а ему, Дамяну, как монаху, не к лицу было сплетничать о самой королеве, которую орден бичующих братьев поддерживал.

— Ты только это, Наталия… Не болтай. Хорошо, что никто, кроме нас, не слышал. За таковое вот предсказание и языка можно запросто лишиться, да и вместе с головой.

Наталия кивнула, надувшись:

— Ну, да я ведь не совсем уже дурочка. Понимаю.

— И ей скажи, как очнется, чтоб не болтала. Она ведь отчаянная, — сказал Дамян, и Наталия с удивлением услышала в его голосе нежные нотки. Нежность была неподдельная: Дамян в глазах правдовидицы переливался оттенками розового и изумрудно-зеленого.

— Даст бог, она утром и не вспомнит ничего. Так часто с предсказаниями бывает, мне Татьяна говорила.

— Даст бог.

Ефимия не вспомнила ничего ни на следующее утро, ни потом. По той простой причине, что утром навалилось на нее странное, похожее на сон забытье. Ее даже посчитали мертвой и хотели хоронить, да не дали брат Дамян с целительницей Анастасией. Очнулась Ефимия много лет спустя. Талант предсказательницы, так неожиданно и мощно проявившийся в ней, исчез надолго.

И лишь после встречи с юной королевой Анной Ефимия вспомнила о предсказанном ею, Ефимией, и наблюдала потом причудливое плетение узора трех судеб.

Но это случилось много, много позже.