Аквариум

…И в твоей лишь сокровенной грусти,

Милая, есть огненный дурман,

Что в проклятом этом захолустьи

Точно ветер из далеких стран.

Там, где всё сверканье, всё движенье,

Пенье всё, – мы там с тобой живем,

Здесь же только наше отраженье

Полонил гниющий водоем.

Н. С Гумилев

1.

18:24. Скоро начнет темнеть. Здесь днем-то ничего дальше полукилометра не разглядишь, какой-то вечный полумрак, а ночью вообще ни зги… Только наощупь, прислушиваясь…

Хотя ночью тут вообще не ходят. Люди, во всяком случае.

Я сижу на корточках, прижавшись к облупленному цоколю грязно-желтого четырехэтажного здания, вроде бы жилого, в самом углу ниши, где был устроен проходной вход в подъезд. Справа, совсем рядом, протяни руку и коснешься косяка – приоткрытая дверь внутрь дома, впереди, метрах в девяти – угол ниши, за ним – остатки тротуара и проезжей части улицы Сладкова, дальше через высохшие зеленые насаждения проглядывает серая гладь Реки. Взгляд прикован к этому углу неотрывно, стараясь не проглядеть ни малейшего движения. Одновременно, боковым зрением слежу за этой долбанной дверью, всем телом вжимаясь в стену, чтобы быть как можно менее заметным на ее фоне.

18:25. Страшно… Страшно до одури, до головокружения. Сердце периодически ухает куда-то вниз к пяткам, угол левого глаза подергивается от напряжения, хорошо руки не трясутся, только они у меня бесстрашные. Ружье держу на уровне живота, уперев приклад в стену, направив дуло в сторону улицы. Если что – к подъезду развернутся точно не успею. Плохо. Очень плохо. Очень страшно. Очень-очень страшно. Боюсь того, что сейчас должно показаться из-за угла, боюсь того, что может выпрыгнуть из подъезда или из окон над головой. Мне много рассказывали, ЧТО может, хотя сам я ни разу не видел. Наверное, от этого еще страшнее.

Поперся на Речвокзал во второй половине дня, идиот, не утерпел до завтра, теперь – сиди трясись. Хотя, какая разница? В Сарае тоже страшно. Только там страх ровный и постоянный, как гул трансформатора где-то за стеной, а здесь он яркий и пронзительный, словно сирена.

Интересно – почему здесь Река течет в другую сторону, на Север, хотя остальное все такое же. Почти…

Вообще, страх – это теперь для меня норма жизни. Аксиома. Как, например, земное притяжение или необходимость дышать воздухом и есть. Впрочем, и раньше так было, только в гораздо меньшей степени, страх для меня всегда был лучшим мотиватором. Надо жить по правилам, а то накажут, оштрафуют, посадят и так далее. Теперь все тоже самое, только список последствий другой – убьют, сожрут, разорвут и много чего еще. Наслышан. Рассказчиков вокруг много. А уж тем для рассказов – еще больше.

А если Река течет в другую сторону, может и Юг с Севером местами поменялись? Солнца то здесь не видно никогда, не поймешь… Может она, вообще, специально для меня развернулась? Чтоб было, о чем подумать, пока в этом углу сижу?

18:27. Урода я заметил в 17:02. Почти полтора часа прячусь. Можно, наверное, было попробовать убежать. Говорят, если ты их первый заметил, да к тому же издалека, то они могут, очень-очень редко, и не учуять, но я не побежал. Потому что, что? Правильно. Потому что – страшно. Испугался я и прыгнул в ближайшее укрытие, как учили. А укрытие-то оказалось совсем дерьмовым. Никаким. Странно, что никто до сих пор не вылез меня обнять, тут в домах товарищи ласковые обитают. Любвеобильные.

Хотя пока их не слышно – и хорошо.

Зато слышно Урода. Они вообще тихо не могут. Сопение, хрипение, булькание какое-то – метров на сто разносится. Так что, скорее всего, судя по громкости, он сейчас метрах в пятидесяти от моего угла. Такими темпами до очной ставки еще где-то около получаса, а уж состоится она точно, к гадалке не ходи. Тут два варианта – или бежать, тогда Урод сразу тебя заметит и догонит, скорость и прыть у них звериная, придется драться на ходу, или, как я – спрятаться, подготовиться и ждать. Ждать пока он не окажется в прямой видимости, желательно, на расстоянии ближе десяти метров. Никакая маскировка не поможет, ни кусты, ни заборы. Не знаю, чем они чуют, но они чуют. Без вариантов.

И тогда есть несколько секунд на один единственный выстрел, больше не успеешь – дотянется и нашинкует в капусту. Но и просто выстрелить мало – надо именно попасть, причем, естественно, чем ближе Урод, тем лучше. Поражающие элементы наших ружей, не знаю, как еще назвать, то чем они стреляют, расходятся углом градусов в десять, и расстояние до цели обратно пропорционально кучности и убойности поражения. Таким образом, путем проб и ошибок, и путем надо отметить довольно трагичным, было установлено, что гарантированно завалить Урода можно точным выстрелом в голову с расстояния от двух до шести метров. В упор нельзя – самого посечет, дальше шести метров тоже не надо – супостат не сдохнет, а отлетит поврежденным, но живым, и пока ты будешь судорожно перезаряжаться, доковыляет и порвет, силы хватит даже у раненого.

Лично я ни разу еще Урода не заваливал. Не потому что прошлые попытки были неудачными, неудачная попытка у нас тут обычно единственная, она же последняя, а потому, что почти не было еще таких вот романтических свиданий тет-а-тет, все как-то издалека, чаще даже через бинокль. Не было, не было, а вот теперь нате! Хорошо хоть один, бывает стаями шатаются. Хотя мне и одного за глаза…

Господи, как страшно. За что мне все это? Почему я? Может лучше не сопротивляться, опустить ружье и ждать? Может лучше так, чем такое вот существование в вечном страхе, голоде и грязи? Сколько раз об этом думал…

Страшно. И это тоже страшно. И еще десять тысяч раз страшно-страшно-страшно.

И вообще, как представлю, как эта тварь меня заживо рвать будет, и что я при этом буду чувствовать, а воображение у меня с детства хорошее, яркое такое, богатое воображение, так сердце опять куда-то вниз камнем и по спине озноб.

Страшно жить, короче, а умирать – еще страшнее.

Поэтому и сижу тут в углу с ружьем. Партизан, бля… Водки бы сейчас, грамм двести. И покурить. И в туалет…

А если Река специально для меня развернулась, может тут вообще все специально для меня устроено? Типа шоу Трумэна? Реалити такое. Найти бы продюсеров…

18:30. Полседьмого. Еще минут пятьдесят – час и кирдык – свет выключат. Причем практически в прямом смысле. Время суток здесь меняется молниеносно. Сумерки длятся от силы минуту, потом ночь. Ни звезд, ни луны, вообще ничего, только звуки. И Уроды. И прочие, их тут много всяких. Им свет на хрен не нужен. Они тебя и в темноте найдут и сожрут. Или что похуже. Да, бывает и похуже, но об этом лучше сейчас не думать, а то в туалет хотеться перестанет.

Часы "Электроника" примотаны прямо к ствольной коробке, чтобы достаточно было просто опустить глаза, а не вертеть рукой с ружьем. Умные люди научили, как и за временем следить, а в некоторых ситуациях это просто жизненно необходимо, и оружие наготове держать. Хотя где сейчас все эти умные?.. Правда один-то точно знаю где, видел около площади Доблести. По стенам ползает, рычит. Остальные, надеюсь, просто померли.

Сопение Урода все ближе. Блин, вот что он делает? Картошку копает? Почему нельзя просто ходить? Нет, надо перебегать, чаще на четвереньках, с меcта на место, замирая на несколько минут в самых нелепых позах, и хрипеть, клокотать. Может они так сканируют все вокруг неведомыми органами чувств. Может… А может и нет. Кто их знает, они же – Уроды.

Вообще, когда я в первый раз их увидел, точнее – его, один он охотился, – это было что-то. Ни в сказке сказать, ни пером описать. А если еще учесть, что он, вообще, был первым живым существом, которое я здесь встретил за весь день истеричных хождений по Городу, то даже мне самому сложно вспомнить ту глубину чувств, которую я тогда испытал.

Помню, сидел около памятника Склифосовскому, слезы и сопли по лицу размазывал, жалость к себе очередной раз настигла. К Богу взывал, к судьбе, вобщем, занимался любимым своим делом. Сижу, ничего не понимаю. Где люди? Что с Городом? Почему я в зимней одежде? Все проснуться пытался, за руки себя щипал.

А оказался я там тогда не случайно – вид оттуда больно хороший. Отлично просматривается часть набережной, пару примыкающих к ней жилых кварталов и тот берег Реки, где летом лагеря ставят. Тот берег не увидел. То ли нет его больше, то ли за туманом этим гребаным скрылся. А вот все остальное – как на ладони. И все надеялся я увидеть хоть одну живую душу, страшно больно одному было… И увидел. Не факт, что душу, но точно живую.

Смотрю – внизу, под парапетом, мужик на четвереньках ползет, да шустро так, как таракан по стене. Хорошо – не дернулся тогда, не крикнул, а просто застыл – уж больно странно он двигался. Так что я его метров с тридцати хорошо разглядел, а он меня еще не чуял.

Жутко, надо сказать, он выглядел. Очень жутко. Как я тогда штаны не намочил – вообще непонятно. Вобщем, надо взять высокого, худого, но жилистого и плечистого мужика, удлинить ему раза в полтора руки и ноги, немного вывернув суставы наружу, вытянуть также пальцы на руках, снабдив их чуть загнутыми когтями сантиметров по пять каждый, челюсти выдвинуть и натыкать в них гипертрофированных острых, неровных зубов, непропорционально торчащих в разные стороны, и ненадолго поджечь. Потом, когда кожа местами слезет, а местами запечется корочкой, потушить, оторвать нос и уши, оставив вместо них гниющие дыры, и посыпать обгоревшего товарища чем-то типа пепла для придания отвратительного сине-серого цвета. Вот то, что получится, и будет самым настоящим Уродом. К описанному надо добавить еще и жуткие раскосые глаза, затянутые какой-то розовой пленкой, лысый облезлый череп и нечеловеческую скорость, ловкость и силу…

Короче, встреча была еще та. Протрясающая…

Конечно, он меня тогда учуял. Мне повезло, что я был наверху, не сразу он до меня добрался, а когда все-таки почти добрался, вмешались добрые люди с оружием, нашлось-таки человечество, точнее какая-то непонятная его часть. Жаль вот сейчас вмешаться некому; я из того самого человечества на Речвокзале один – это я точно знаю.

18:48. Вот он! Вывалился резким, ломаным движением из-за угла. Сегодня гуляет на двух ногах. Застыл спиной ко мне, сгорбив спину, заклокотал, затрясся. Сгусток ночных кошмаров на улице страшного, темного города. Он здесь хозяин, он плоть от плоти этого мертвого мира. Здесь нет места людям, здесь нет места мне.

Господи!

Это страшный сон! Дай мне проснуться! Пусть все будет как раньше!

Вот и руки затряслись. Дуло ружья заходило ходуном, спина покрылась холодным липким потом, мир сузился до перспективы уходящей вдаль грязно-желтой стены с жуткой тварью на горизонте. Неожиданно Урод перетек на противоположную сторону улицы, все также не оборачиваясь, застыл высоким угловатым силуэтом. Перетек опять, еще дальше.

Неужели не учуял? Не может быть, он же прошел так близко! Я замер, не в силах поверить в удачу, боясь дать себе надежду, что все еще может обойтись…

Нет, не может. Не знаю, что он там услышал – мое дыхание, бешеный стук сердца, какая разница, просто сопение вдруг прекратилось и Урод резким, каким-то совершенно неестественным движением, чуть-ли не из-подмышки, оглянулся прямо на меня. Даже с такого расстояния я различил за розовыми бельмами вспыхнувшие зрачки, раздался какой-то утробный скулеж, постепенно переходящий в хриплый торжествующий вой, и тварь также неестественно, но очень-очень быстро, как будто вывернулась наизнанку в мою сторону, опять застыла, покачиваясь, а потом бросилась на меня.

Дальше все, как во сне. Классическом кошмарном сне. Время стало киселем. Густым, чуть теплым киселем, который разливали по граненым стаканам и ставили на подносы в детском саду. И в этом киселе, преодолевая сопротивление среды, медленно-медленно двигались вверх мои руки с ружьем, а на меня также медленно летело, визжа, жуткое нечто из преисподней. Мощные конечности подминают трескающийся асфальт, горящий взгляд прикован ко мне, острые неровные зубы оскалены, кожа и мясо на лице местами слезли, позволяя во всех подробностях разглядеть строение уродливых челюстей.

Никаких ключевых событий жизни не промелькнуло у меня в голове. Никаких навязанных стереотипов предсмертных видений меня не посетило. Я сжался в комок, закрыл голову руками, и заскулил, в то время как кто-то другой, тоже нервный, тоже испуганный, но не такой безвольный и слабый, повторяя быстро-быстро одно единственное матерное слово, выпрямился, судорожным движением поднял ружье, уперев приклад в плечо, и дождавшись, когда Урод влетит в мысленно подсвеченную красным шестиметровую зону, нажал на курок.

Оружие вздрогнуло, небольно ударил приклад, и еще плотный и мощный заряд срубил несущуюся тварь четко посередине красной зоны. Голова Урода превратилась в направленный против хода движения взрыв грязно бордовых ошметков, а безвольное тело его по инерции пронеслось дальше и, описав ногами вперед почти полное сальто, рухнуло прямо передо мной подергивающейся, но уже совсем мертвой кучей. Вот такие у нас ружья… Вот такие у нас нервы! Именно тогда, когда надо, и туда, куда нужно. Шварценеггер…

Мои два разных я соединились и вместе стали повторять все то же матерное слово, тело, переполненное адреналином, несколько раз смешно подпрыгнуло на неестественно вытянутых ногах, а потом начало медленно съезжать по стене.

Я жив! Жив! Я убил Урода! Сам! Он мертвый, а я живой! Я живой, потому что он мертвый! Он, бля, мертвый, потому что я живой!

Я лежал в этом грязном углу и улыбался. Сердце и дыхание постепенно успокаивались. Через кусты на той стороне дороги, просвечивала Река, и мне даже на секунду показалось, что вода в ней не серого, а того глубокого ярко-синего летнего цвета, который я видел в последний раз тогда, когда Река еще текла с Севера на Юг. Тогда в ней можно было купаться…

А в мире можно было жить…

Так, сейчас поднимаюсь и бегом в сторону Сарая. Сделать то, за чем сюда шел, уже не получится. Тупо – не успею. Теперь главное – уйти. Уйти подальше от Речвокзала, здесь спрятаться на ночь точно некуда. Найдут в любой щели. Найдут, выковыряют и сожрут.

Сейчас еще полминуты полежу, соберусь с силами, чтобы ноги не тряслись, и побегу. Затылок опустился на землю…

Я открыл глаза. Взгляд скользнул вверх по стене, по желтой штукатурке, которая местами осыпавшись, улыбалась серыми силикатными зубами кирпичей. Стена быстро темнела. Темнели кирпичи, темнели пустые проемы окон, карниз, полотенце, свисающее с козырька подъезда…

Стоп! Какое на хрен полотенце!?

Что-то серое, тяжелое и очень вонючее мягко придавило меня, лишив возможности двигаться. Это нечто мелко-мелко вибрировало; от него исходили буквально физически ощущаемые эманации голода и нетерпения. Я даже не успел толком испугаться, шею мою сильно сдавило, а голову прострелила резкая огненная боль.

И тут выключили свет.

2.

Голову прострелила резкая огненная боль. Егор проснулся и сел на кровати, сдавив виски. В голове, помимо боли, бушевали отзвуки какого-то жуткого сна, но подробностей его Егор не помнил. Помнил только то, что ему было очень страшно.

Дотянулся до бутылки с водой, стоящей на полу рядом с кроватью, жадными глотками утолил жажду. Стало немного лучше. Пульсация в висках затихала, сердце успокаивалось.

"Допьюсь скоро до инфаркта." – привычно шевельнулось в голове.

За шторами было светло. Егор нащупал телефон на прикроватном столике, нажал кнопку. С прямоугольного экрана на него взглянула улыбающаяся дочка и цифры 6:28. "За две минуты до будильника. Может переставить еще на часок или вообще не идти сегодня на работу, позвонить, сказать, что заболел? Нет уж. Лучше на работу. Дома, вообще, с тоски сдохну".

Воскресные вечерние опохмелки после бурных выходных медленно, но верно, входили в норму жизни, и с каждым разом количество выпитого на ночь неуловимо возрастало. Причем опохмелки эти Егор проводил в одиночестве, что для него являлось верным и безоговорочным признаком второй стадии алкоголизма. В этом плане он себя не обманывал и не придумывал оправданий.

Наскоро разогрев кофе, Егор вышел на лоджию, сел и, закурив, мутным взглядом посмотрел на Реку, величественно несущую свои воды в каком-то полукилометре от его дома. С десятого этажа открывалась шикарная панорама: солнце уже взошло, вода в Реке была ярко синей, небо голубым, а противоположный берег и острова пестрели сочной летней зеленью. Ярко белые катера и Омики резкими прочерками разрезали водную гладь. День обещал быть жарким. Однако, душевное состояние Егора исключало удовольствие от любования пейзажем, все было привычно и неинтересно.

Сходив в душ и затолкав в себя бутерброд, Егор посмотрелся в зеркало. Да. Ну и рожа. О поездке за рулем не могло быть и речи. Гаишнику даже не надо будет принюхиваться – тут и так все понятно.

Вызвал такси, оделся, вышел на улицу, закурил еще. Стало только хуже. Мутное состояние усугубилось. "Скорее бы они уже вернулись, а то ведь совсем сопьюсь тут один" -подумал Егор о семье, проводившей отдых на турбазе, глядя на подъезжающее такси.

Маршрут до места работы был живописным, тем-более летом. Почти все-время по набережной, вдоль Реки, но Егор смотрел в другую сторону, прислонившись к прохладному стеклу лбом и прикрыв глаза, машинально отмечая привычные мелькающие здания и перекрестки. Машина иногда подскакивала на ухабах, и Егор болезненно морщился. Было ощущение, что от этих прыжков мозг больно бьется изнутри о стенки черепа.

Проезжая Речвокзал, водитель притормозил, пропуская кого-то на пешеходном переходе, и взгляд Егора уперся в подъезд старого желтого здания, буквой Г стоявшего на пересечении улиц…

И тут голову опять пробила огненная стрела, да так резко, что Егор не смог сдержать стона. Накатила волна страха, даже не страха, а панического ужаса, желания бежать без оглядки, бежать со всех сил все равно куда, лишь бы отсюда… А потом двадцать пятым кадром перед глазами вспыхнул образ какого-то жуткого зубастого существа, смотрящего на Егора яростным взором через розовые бельма. Вспыхнул и погас, оставив ощущение прикосновения к чему-то невыразимо отвратительному и жуткому, ощущение полной безысходности и горя.

Молчаливый таксист бросил взгляд в зеркало заднего вида и лениво поинтересовался:

– Что, хорошо вчера погулял?

– Да, перебрал немного, – смог прохрипеть Егор, продираясь через дебри головной боли и ужаса.

– Я сегодня тоже после суток пивка долбану, – уже скорее самому себе мечтательно протянул водитель и, видимо, давая понять, что разговор окончен, прибавил громкость радио.

Егор постепенно приходил в себя. Боль в голове стихала, мысли медленно прояснялись.

"Так, панические атаки у меня уже случались, но вот глюки… Может это и есть та самая белочка?" – попытался он отшутиться сам от себя. Но отшутиться не получалось. Весь тот негативный спектр чувств, поразивший его во время видения, все еще мощным фоном стоял над душой. Хотелось плакать, как будто случилось что-то настолько трагичное и непоправимое, что оставалось только прыгнуть в омут головой или повеситься. Безотчетная тревога сдавливала грудь, а перед глазами все еще возникали острые кривые зубы, проглядывающие через прогнившие щеки, и красные огни зрачков, полных злобы и голода.

И уже почти доехав до работы, придя в более-менее сносное состояние, Егор вспомнил, что началось все именно с того желтого дома и подъезда. Словно он уже видел все это, только совсем в другом месте и при других обстоятельствах. Это было сродни ощущению дежавю, но не проходило постепенно, а наоборот – обрастало подробностями. Деревянная дверь, облезлая стена, пустые окна квартир, бетонный козырек… И страх. Снова страх…

Контора занимала весь второй этаж нового офисника в недавно ставшем "деловым" районе города. "Хоть какой-то плюс похмелья" – подумал Егор, глядя на тройной ряд припаркованных машин, машинально прикидывая, кого бы он перекрыл, будучи за рулем.

Кивнул охраннику на вертушке, поднялся один этаж по лестнице и оказался перед большой железной дверью с вывеской "ВымпелСтройПроект".

Работал Егор, как ни странно для нынешнего времени, по специальности, полученной в институте, инженером-проектировщиком, то бишь – конструктором. Занимался в основном расчетами, хотя брался и за рабочее проектирование. Фундаменты, балки, опоры, консоли, металлоконструкции, моменты, эпюры – все это составляло привычный профессиональный фон трудовой деятельности.

От природы способный и трудолюбивый, Егор сразу после института устроился в спокойную проектную организацию, которая звезд с неба не хватала, но и без работы не сидела. Лояльно относилось тогдашнее руководство и к левым заработкам сотрудников, поэтому первые лет пять после ВУЗа Егор в геометрической прогрессии набирался опыта, обрастал связями, зарабатывал репутацию. Брался за все заказы, ни от чего не отказывался, и еще до тридцати обрел уверенность в себе в профессиональном плане и стал зарабатывать достаточно, чтобы содержать недавно обретенную семью, ездить на своей машине, жить в своей квартире и ежегодный отпуск проводить за границей. Сменил несколько контор, пытался прорваться в нефтянку – не дали, там конкуренция бешенная, но даже на ниве проектирования объектов гражданского строительства все равно хватало.

Хватало. И перспективы были. Были даже мысли, что пора бы уже открыть что-то свое, уйти от "дяди", и, наверное, когда-нибудь эти мысли воплотились бы в жизнь…

Но что-то случилось.

Сейчас Егор не смог бы даже примерно определить временной период начала перемен, но они начали происходить. Нет, дело не в кризисе, парализовавшем экономику страны, дело не в нескольких очень неприятных стрессовых жизненных ситуаций, сильно расшатавших психику, дело не в начавшихся портиться отношениях с женой. Дело было в самом Егоре. Он понял это совсем недавно, но это было так.

Какая-то программа внутри, заложенная природой в каждого нормального человека, дала сбой, и душа совершенно незаметно и совершенно необратимо отклонилась от правильного курса и пошла по случайному вектору, с каждым годом уводившему ее все дальше и дальше в неизвестные дебри. Пропал сон, появилось неясное, постоянно давящее чувство, вскоре оформившееся в безотчетную тревогу, возникла излишняя эмоциональность, реакция на негатив выросла в разы. Короче говоря, после тридцати лет Егор узнал значение непривычного заморского слова "депрессия", которое раньше считал уделом исключительно одиноких домохозяек, и понял, что, как выразился один психотерапевт, коих пройдено было немало, норадреналин в его организме одержал решительную победу над серотонином.

К тому же Егор выпивал. Выпивал давно – с института, даже, скорее, со школы. Праздников было много, компании были веселые, и до поры до времени это не приносило ему никаких хлопот. Однако позже, видимо, под воздействием все того же вектора, выпивка стала для него уделом одинокого расслабления и меланхолии, нежели как для всех остальных – способом повеселиться и пообщаться. Алкоголизм на фоне депрессии или депрессия на фоне алкоголизма – Егор устал гадать, что было раньше – курица или яйцо. Сейчас для него это уже не имело решающего значения. Имело значение то, что весь заложенный в него потенциал и все его прошлые достижения стали медленно, но верно растворяться. Пропал интерес к жизни, работе, спорту. Пропали друзья. Не из-за каких-то ссор или разногласий, просто не хотелось общаться, да и они, замечая, но не понимая произошедшие в нем перемены, постепенно отдалились. Ругань с женой, с коллегами по работе; Егор стал угрюмый, нелюдимый и раздражительный. Пропал заработок. Не совсем конечно, какой-то необходимый минимум достатка Егор был еще способен обеспечить, но никаких планов на будущее уже не строил, в директора не метил, а сидел себе в этой конторе последние года три и вел себя, как кактус, ненавидя себя и всех…

Единственной отрадой в жизни оставалась дочка. Ее Егор любил так, как любой нормальный отец любит своего единственного ребенка. Нет, даже чуточку сильнее. Намного сильнее.

Но если раньше мысли о ней наполняли душу Егора радостью и счастьем, то сейчас он с каждым разом испытывал все более жгучий стыд и отчаяние. Ему было стыдно за себя, за то, что он, отец, защитник, позволил себе так размякнуть, превратиться в кисель. И когда дочери понадобится настоящая помощь и твердая родительская рука, сможет ли он ей все это дать? Нет, думал Егор. Не смогу.

И пил. А потом мучился страхом и ненавистью к себе. А потом снова пил…

Вобщем, в сухом остатке имеем: ранним утром понедельника перед дверью в офис стоит тридцатипятилетний похмельный мужик интеллигентного, хоть и немного помятого вида, страдающий от хронической депрессии, потерявший цель и ориентиры в жизни, не видящий и не хотящий ничего в будущем, которого сегодня по дороге на работу впервые в жизни посетила белочка.

Аплодисменты!

Егор провел карточкой по датчику, дверь тихо пискнула и отворилась. Мерзкий, оценивающий взгляд поверх очков секретарши Дынечки, сидевшей в холле и встречающей посетителей, молчаливый кивок Егора, подобие кивка в ответ, полного высокомерного презрения. Будучи не с бодуна, можно было бы сказать какую-нибудь гадость насчет ее внешнего вида, но не сегодня. Сил нет. Сейчас быстрее на рабочее место, а то жвачка во рту уже исчерпала все свои соки, и любое общение с сотрудниками выдаст его с потрохами.

– Доброе утро! – не поднимая глаз, произнес Егор, входя в комнату, точнее, просторный офисный рабочий зал. Упав в опостылевший стул, Егор нажал кнопку на блоке питания и, пока компьютер просыпался, огляделся вокруг. Почти вся компания в сборе. Пенсионерки, видимо, как всегда приперлись часов в семь и сейчас сидят, уткнувшись носами в мониторы. Более молодая часть коллектива пьет кофе, докрашивает ногти и тихо переговаривается между собой. Лето, вяло текущий кризис, серьезных заказов нет, поэтому все расслаблены и думают скорее не о работе, а уже о следующих выходных. Нет на месте только главного конструктора, Алексея Алексеевича, он в отпуске на даче, и молоденькой, недавно устроившейся Машеньки. Но это не нонсенс; она, вообще, девушка летящая, может прийти и к обеду, ничего не боится.

Зашел зам, поименно позвал избранных на планерку к директору. Счастливчики удалились, а остальные постепенно притихли и занялись работой или чем-то еще – Егор не видел их мониторы. Все рабочие места были обставлены папками, каталогами, фикусами и прочим, чтобы максимально обеспечить уровень защиты от чужого взгляда. "Как партизаны в окопах" – подумал Егор, хотя его рабочее место в принципе тоже было похоже на блиндаж. "Докризисная привычка, когда было много леваков" – придумал сам себе оправдание он и усмехнулся про себя.

"А на планерку опять не позвали" – мелькнула было мысль, но тут же захлебнулась в волне безразличия. "Скоро совсем со счетов спишут. Ну и хрен с ними! Дворником пойду работать."

Похмельное утро на работе всегда тянется мучительно долго. Мысли тяжело ворочаются в голове, расчеты продвигаются как улитки, а от стимуляторов, типа кофе и сигарет, становится только хуже.

Ближе к обеду позвонила жена. Равнодушно поинтересовалась, как дела, и с небрежно скрываемой ноткой злорадства рассказала, как они там весело купаются-отдыхают. Дала трубку дочке, Егор было оживился, но та, видимо увлеченная какой-то игрой, отрапортовала "Папа, я тебя люблю!" и отдала телефон маме, которая, сказав "Алло", оборвала звонок.

"Вот и поговорили", – привычно подумал Егор и вздохнул. Недавно речь первый раз зашла о разводе и, видимо, далеко не последний. "А что ты хотел? В зеркало на себя глянь, грустный член, блин"…

Наконец, время подошло к двенадцати. Наскоро пообедав в столовке на первом этаже, Егор помчался на маршрутку. Надо было забрать машину. Во-первых – вечером на дачу за дедом, а во-вторых, будучи за рулем, Егор не так сильно ощущал себя алконавтом. Все-таки личный автомобиль в какой-то степени дисциплинирует, не давая окончательно скатиться в синюю яму.

Вернулся на работу почти вовремя. Мозг заработал более ровно, мысли устаканились, и расчет был доделан и отправлен на сервер. Висела еще одна небольшая халтурка на стороне, но на нее было решено сегодня забить, так как заказчик был человек спокойный и неторопливый и конкретных сроков не поставил. Поэтому оставшееся до пяти время Егор бесцельно ковырялся в дебрях интернета, равнодушно просматривая веселые картинки и ролики, да время от времени пялился на туго обтянутую джинсами задницу Машеньки, когда она проходила мимо, но тоже скорее по привычке, вроде как – я мужик, как же мне не посмотреть. А ведь года три назад случая пофлиртовать, а может и завести интрижку он, наверное, бы не упустил. Тем более, что Машенька эта, хоть и с пустой головой, зато всем остальным была оснащена на славу.

Короче, вроде все было как всегда, но постепенно Егор отметил, что душевный дискомфорт, который он с утра списывал на похмелье, а потом на свое психическое состояние в целом, сегодня был какой-то другой. Как будто в привычное гудение роя пчел в голове вклинился басовитый шмель. Тоска была какой-то совсем уж щемящей, тревога более острой, предчувствие беды не проходило. Он даже позвонил жене, терпеливо раза четыре натыкаясь на механический голос, утверждающий, что абонент занят, потом все-таки поговорил с ней и с дочкой – "у нас все хорошо, мы отдыхаем, когда вернемся пока не знаем, ты же ведь один фиг на работе".

Все равно, что-то было по-другому.

"Наверное, следующая стадия депрессии; интересно сколько их всего? Те, кто знает, к сожалению, уже не ответят… Пипец, что ж как тяжко-то? Видимо, придется сегодня опять накатить", – наконец родилось в его голове, и со смешанным чувством облегчения и стыда Егор немного приободрился.

Отстояв в пробке на выезде из города, ладно хоть не пятница, добрался до дедовской дачи. Тот сидел в полной боевой готовности на рюкзаке, с корзинами первого урожая. На дачу заходить даже не стал. Погрузив все в багажник и пристегнув деда, который ни разу в жизни не справился с ремнем самостоятельно, помчался назад. По дороге Егор был досконально проинформирован о всех плюсах и минусах текущего дачного сезона, неудачах местной, когда-то горячо им любимой, футбольной команды, повышенном давлении и подвигах послевоенной дедовской молодости. Стараясь не слишком выпадать из беседы, Егор отвечал коротко, четко, даже задавал какие-то вопросы, хотя шмель в голове уже явно начал перекрывать ставших такими родными пчел.

"Я сегодня по ходу – Винни Пух, блин! Че за фигня? Скорее бы приляпать."

Доехали. Знакомый с детства пятиэтажный дом, двор, с которым связано столько хороших воспоминаний, лавка, на которой когда-то любила читать газету бабушка, потрескавшийся асфальт, горбатые деревья. Все, когда-то бывшее родным, все за что хотелось подержаться, почувствовать тепло и счастье прошлого, постепенно становилось чужим и ускользало из рук. А может становился чужим сам Егор?

Помог деду подняться в квартиру, отказался от чая и, наскоро попрощавшись, прыгнул в машину.

"Так, 21:20, магазины еще работают; покупаю пузырь и домой. Сил совсем нет, видимо паническая атака начинается, да что же это со мной сегодня?"

В алкомаркеты заезжать не стал. Противно было толкаться в очереди с совсем уж синими людьми. В их лицах Егор отчетливо видел свое очень возможное будущее. Остановился на парковке крупного сетевого магазина. Зашел, взял корзинку. Так – пельмени, плавленый сыр, сок, чай вроде кончался, и вот наконец вожделенная витрина – блестит, сверкает этикетками, радует разнообразием форм… Тфу, бля! Положил в корзинку дорогую бутылку водки и с неизменным в таком случае чувством стыда пошел к кассе.

Все, домой! Сейчас полегчает… А завтра опять – двадцать пять. Сколько можно так жить? Семья приедет, надо брать себя в руки. Только как, если в руках бутылка?

Ехал домой не низом по набережной, а по Старогвардейской. Летний вечер постепенно вступал в свои права. Солнце село, светился огненно-красным горизонт за Рекой, мелькали в небе стрижи, зажигались фонари. "Красивый закат", – вдруг подумал Егор, проезжая мимо площади Доблести, на которой гордо высился один из символов города – памятник Склифосовскому.

И тут, не осознавая себя, Егор остановил машину около автобусной остановки, прямо под знаком, вылез и, словно зомби, пошел через площадь к памятнику. Мимом проносились лихие парни на скейтах, нарезали круги симпатичные девчонки на роликах, неспешно прогуливались семейные пары с колясками. Смех, веселые крики, спокойные разговоры – звуки людного места большого города летним вечером. Егор ничего не видел и не слышал. Он дошел до парапета, окинул взглядом горизонт, противоположный берег Реки, где уже зажигались костры летних лагерей, а потом опустил взгляд вниз…

И снова вспышка, стрела через голову, ощущение безвозвратной потери и тварь, ползущая к нему прямо по стене. Та же самая тварь, что и утром. Исчезли люди, исчез закат, река, деревья, дома потускнели, словно пропущенные через сепию. Из мира ушла жизнь. Остался только Егор и существо с горящими глазами. Животный ужас охватил все тело. Егор хотел кинуться бежать, развернулся, всей спиной и затылком ощущая ненавидящий взгляд сзади, сделал первый шаг; ноги подкосились, и мир, завертевшись бешенной каруселью вокруг, вдруг снова взорвался привычными звуками и цветами, а карусель оборвалась жестким ударом об асфальт…

– Мужчина, Вам плохо? Мужчина?

– Может скорую?

– Да бухой по ходу…

Егор с трудом сел, ощупывая лоб. Крови нет, но шишка будет знатная. Еще жутко болела подвернутая нога. Он огляделся. Вокруг толпились люди; не то чтобы много, в основном пожилые, но в глазах у них Егор прочел искреннее сочувствие. С трудом ворочая языком, он объяснил, что просто подвернул ногу, что не стоит беспокоиться, все в порядке.

"Точно – белочка… Ну, наконец-то! Здравствуй, дорогая…"

Люди расходились. Егор медленно поднялся. Все так же шуршали скейты, ролики, кто-то смеялся – мир был жив, о его падении уже забыли. Он снова подошел к парапету, положил руки на нагретый летним солнцем гранит и заглянул вниз. Никого. Точнее, наоборот, народу много. Идут по лестницам люди, прямо внизу расселась громкая компания молодежи, два ппс-ника лениво прогуливаются рядом. Все как обычно. Никаких зубастых чудовищ.

Синюю гладь Реки в ослепительных бликах солнца рассекают катера, редкие облака, подсвеченные снизу розовым, неподвижно висят в небе. Справа от него сверкает позолоченными куполами храм Георгия Победоносца, внизу набережная, за ней – еще полный народа пляж, чуть левее бассейн ВВС, стоящий прямо на берегу, еще левее – городская ГРЭС вонзила в закатное небо три высоких красно-белых трубы.

И тут зрение снова сыграло с Егором злую шутку. В глазах несколько раз вспыхнули горизонтальные полосы с помехами, как на видеокассете, где поверх новой записи, прорываются изредка кадры старой. Пространство несколько раз потеряло яркость и глубину, картинка стала какой-то плоской и неживой, и Егор увидел большой красивый пассажирский пароход, который почему-то не плыл по опустевшей и посеревшей Реке, а висел в пятидесяти метрах над Речным проспектом, насаженный на трубы электростанции.

Вспыхнуло раза три, оставив в памяти эту сюрреалистическую картину, и снова все стало нормальным. Цветным, ярким, привычным.

Стряхнув наваждение, Егор нашел в себе силы повернуться спиной и заковылял в сторону машины. Подвернутую лодыжку простреливало при каждом шаге, голову нещадно ломило.

"Господи, что за бред! Я сошел с ума! Быстрей на хрен отсюда! Домой!"

Он плохо помнил, как доехал до дома. Вроде раза два проскочил на красный, чуть не попал в ДТП, долго тыкал не ту кнопку на пульте от парковки, наконец, открыв ворота, чуть не снес об их угол переднее крыло, кое–как припарковался на свое место и только тут выдохнул.

Нарочито спокойно, но с трясущимися руками, открыл багажник, достал дежурную рюмку, распечатал бутылку водки. Налил. Выпил. Запил соком. Тут же опрокинул еще одну. Закурил.

Начало отпускать. Мир ворвался в уши Егора шумом трансформатора, эхом от его шагов по паркингу и криками, доносившимися с улицы через открытые ворота. Там играли дети.

–Егорка! – вдруг раздался чей-то окрик.

–Егорка, домой, Егорка!

3.

– Егорка! Егорка, мать твою за ногу! Ты там кони не двинул?

– Не, вон дышит, жмурится…

– Леший, накапай ему еще бальзаму, а то так и будет валяться. Нагадит еще в портки, вонять будет.

Я плавал в кипятке. В горячей вязкой темной жидкости. Все тело, все кости, органы, каждый кусочек тела жгло. Но больше всего шею. Шея просто пылала.

Попробовал открыть глаза – свет резанул, пришлось зажмуриться. Сквозь бред почувствовал, как чьи-то шершавые руки грубо приподняли мою голову, мозолистые пальцы разжали губы и влили в рот какой-то горькой жидкости. Судорожно сглотнул. Горло стало жечь даже больше, чем шею, но постепенно перестало и даже начало как-то холодить. По телу пошла волна блаженной прохлады, и, когда она добралась до головы, я все-таки смог открыть глаза.

Слепящее огненное пятно постепенно сфокусировалось в круглую лампочку на кривом проводе, свисавшую с бетонного, плесневелого потолка. Темные швы плит уходили в темноту за пределы освещенного круга. Повернуть голову я пока не мог, поэтому весь мир для меня сосредоточился в этом круге. Тело жгло уже меньше, хотя шея все-равно горела нестерпимо.

– Ну что, очухался, Рэмбо?

В мой маленький круглый мир нагло вторгнулось чье-то лицо и с усмешкой принялось меня рассматривать. Мужик. Лет сорок– сорок пять. Довольно харизматичная внешность. Прищуренные голубые глаза с лучиками морщинок, волевой подбородок, сломанный нос, старый шрам через бровь, и абсолютно лысый. Синяя майка с каким-то шевроном на груди, на руках почему-то кожаные перчатки.

"Борода" – всплыло в сознании слово, точнее имя. Я его знаю. И он меня, видимо, тоже.

– Даже не знаю – медаль тебе на задницу прицепить или пристрелить на хрен! Сам чуть компостом не стал, да еще и нас с собой прихватить хотел. Хотя Урода разнес – просто классика! Учебник можно писать. Вот уж от кого, так от тебя такого не ждали…Ну давай, колись, зачем на Речвокзал поперся?

– Подожди, Борода, минут десять еще надо, пока бальзам подействует. Он сейчас только крякать может.

Второе лицо показалось слева. Еще один мужик – примерно мой ровесник, плечистый, высокий, давно небритый, лохматый весь какой-то. В этот раз идентификация личности прошла быстрее.

"Леший. Алексей его зовут. Тоже его знаю. Так, стоп, что они там говорили про Речвокзал?".

…Речвокзал, Урод, желтый дом, одеяло… Отрывки образов начали связываться в цепочку событий, и тут в голову ворвались просто гигабайты информации о том, кто я, кто эти люди, где я сейчас нахожусь и чем здесь занимаюсь. Точнее, где нахожусь, не знаю ни я, ни эти люди, которых можно назвать, нет, не друзьями, а скорее, партнерами по выживанию, сплоченных необходимостью как-то существовать в этом страшном месте. Мы не знаем, где мы, зато очень много знаем о том, что вокруг нас, и знания эти оптимизма совсем не приносят…

Попытался повернуть голову. Получилось, но шея опять запылала болью, как от свежего ожога. Так, просторный прямоугольный зал с низким потолком и обшарпанными бетонными стенами, освещенный несколькими тусклыми лампами. Слева – коридор, уходящий в темноту, справа в стене – массивная стальная дверь, типа банковской, с круглым штурвалом. В углах стеллажи с разнообразным хламом, вдоль стен панцирные кровати с потертыми матрасами, шкафы и еще куча разного барахла различной степени необходимости. Окон нет. Вместо них на стенах тут и там приклеены плакаты с голыми красотками на фоне шикарных автомобилей и тропических пейзажей, очень нелепо здесь смотрящиеся.

Короче, я в Сарае. На нашей базе, главной стратегической позиции и … Я типа дома.

И еще одно приятное открытие – моя правая рука накрепко примотана цепью к чугунной батарее. Без фанатизма, но реально накрепко. Цепь замкнута нехилым навесным замком.

– Ну что, Егорка, не врубаешься пока? – снова склонился надо мной Борода. – Ладно, тогда быстро ввожу в курс событий. Ты, я, он и даже он, – кивок куда-то за мою спину, – Короче все мы – сотрудники спецназа ГРУ Российской федерации. Профессионалы, бля. Жопами головы неприятелю умеем откручивать. Находимся на особо секретном задании в самом сердце вражеского Пиндостана. В нашу задачу входит…

– Хорош гнать, Бородатый, – смог прохрипеть я, не оценив этого искрометного юмора.

– Смотри, а наша принцесса то уже соображает! Да грубит к тому же. Что, Егорка, Урода завалил – сразу борзый стал? На хрена только бальзам на тебя тратили, Бэтмен хренов!

– Извини, – пробормотал я. – После Урода ничего не помню. Что было-то?

– А спасли мы задницу твою дурную, причем второй раз уже. Херня какая-то тебе голову открутить пыталась, а мы не дали. Так что, должок твой удвоился.

Точно! Одеяло, там на подъезде. Вот почему, видимо, шея так горит…

– А как вы… Как там?..

– Как мы там оказались? – Борода заржал. – Следили за тобой, балбесом. Дядя Миша еще давно подметил, что ты жрачку не доедаешь, а ныкаешь куда-то, порох собираешь, дергаешься… Правда ты всегда дергаешься, но тут прям подскакивал. Че мы слепые что ли? Сашка́ же ты перед смертью пытался выходить? Вот мы пошушукались и решили, что он тебе перед тем, как откинуться, некую страшную тайну открыл, он же тут самый опытный считался, много чего знал. И гадали мы, что же это за секрет такой неимоверный, что наш тихий Егорка, который на улицу нос боится высунуть, сам, один, не сказав ни слова товарищам, о чем, кстати мы еще потолкуем с тобой, пошел на ночь глядя, со стволом наперевес? Сашок уже не расскажет, ты шухеришься, и решили мы с Лешим и дядей Мишей тебя пропасти. Во-первых, на тебя, дурака, посмотреть, как ты по Городу пойдешь интересно было, а во-вторых, хрен его знает, может Сашок тебя на клад какой навел, так и нам бы что-нибудь упало. Вобщем, шли метрах в ста, спиной твоей любовались. А ты, кстати, неплохо поначалу двигался, четко…

– Профессионально, – совершенно серьезным голосом вставил Леший.

– Во-во! Тихий-тихим, а слушал, видать, умных людей, на ус наматывал. Только с Уродом ты, конечно, лоханулся. Мы-то его минуты за две до тебя заметили, можно было еще ускакать. А ты даже не дернулся, только когда почти на очку вышел, его спалил и в тот угол зашухерился. А мы напротив, на набережной, в старом павильоне засели и гадали – то ли свалить, то ли тебя пристрелить, а потом свалить, но ты уж больно смешно там сидел, как будто на проводе оголенном. А Урод по ходу сначала нас учуял, к нам он двигался, но ты там или пернул, или хрюкнул, не знаю, короче… Но завалил ты его – просто загляденье. Верх хладнокровия! Мы аж охренели все… А потом, смотрим, из окна над подъездом слизь какая-то вытекла, типа медузы что ли, я такой раньше не видел, и на тебя, болезного, прыгнула. Ну, тут уж что делать – спасать героя надо, все-таки подвиг совершил! Подбежали отодрали ее от тебя, ты кстати лицом-то уже синеть начал, и сожгли. Точнее, пытались сжечь. Не горит она толком, сама горячая, вон Леший без перчаток был, тоже руки обжег. Уползла она в подъезд, вобщем. Мы за ней не полезли, не хрен туда соваться, тебя за руки – за ноги и бежать. Еле добежали до Коробки, да-да не пялься так, у нас свои секреты есть, там ночь переждали, а с утреца тебя сюда, в Сарай, в отчий дом, доставили.

– Спасибо, мужики…– попытался простонать я.

– А ты здесь почти сутки валялся, – продолжал Борода, – Леший тебя какой-то дрянью мазал, а когда не помогло, пришлось бальзам тратить. Так что помни, Егорка, помни, кто тебя, дурака, второй раз из-под молотков вытащил. А забудешь, на шею свою в зеркало глянь, на тебя как будто ошейник из кипятка надевали.

– А я догадываюсь, что это за хрень была, – раздался сиплый голос, и в круге света появился дядя Миша – парнишка лет девятнадцати, худой, но жилистый и широкоплечий. – Помнишь, Борода, мертвяка без головы нашли? Ему по шее будто лазером каким прошлись. И тоже прямо около дома валялся. По ходу эта слизь то и была, может она чисто мозгами питается…

– Баранами она питается! – оборвал его Борода уже другим серьезным, злым голосом. Всю шутливость его, как рукой сняло.

– Баранами, которых кормишь, спасаешь, жизни учишь, а они, вместо благодарности, крысятничают и втихаря лезут куда-то зачем-то. А ну колись, Егорка, куда шел? Колись, сука, тут щас все твое бытие на кону!

Все трое склонились надо мной, сурово и пристально гладя прямо в глаза. Все трое ждали ответа. И от этого ответа напрямую зависела моя жизнь.

Я зажмурился. Мне было стыдно перед этими людьми, но я сделал то, что сделал, точнее попытался, и по-другому поступить я не мог. Надо говорить правду, а там будь, что будет.

– Короче… Сашок, когда уже совсем плохой стал, еле говорил, рассказал, что можно отсюда вернуться. Можно. Ему кто-то говорил, я имя не запомнил, но он его уважал. Ну я и подумал, раз уж Сашок тому мужику поверил, значит правда…

Я замолчал, задохнувшись. Горящее горло с трудом позволяло долго разговаривать.

– Дальше, – хмуро процедил Борода.

–Вобщем, надо добраться до своего дома… То есть не сюда в Сарай прийти, а в настоящий свой дом, где ты жил Там, Тогда… И переночевать. Точнее уснуть. А проснешься уже дома… Ну то есть Там…– я снова замолчал, жадно хватая ртом воздух. На этот раз никто не перебивал, все терпеливо ждали.

– Сашок сказал, что он бы сам давно вернулся, но его дома здесь нет. Ну, тут же все немножко не так… Он жил где-то около Спутника, далеко идти, но он с какой-то высотки в бинокль смотрел и понял, что точно нет его дома. А твой, говорит, по любому стоит, потому что Речвокзал вообще не изменился, в смысле ничего не исчезло. А я же там рядом жил… Ну вот и решил попробовать. Поверил. Вам не сказал, потому что, знал – не отпустите… Простите, мужики. Не мог я по-другому… И… Спасибо вам еще раз…

Наступила тишина. Все трое все также серьезно смотрели на меня.

Первым не выдержал Леший. Открыл щербатый рот и дико с подвизгиванием заржал, потом подключился Борода, загромыхал, запрокинув голову, а потом и дядя Миша присоединил свой гогот к остальным. А я лежал с закрытыми глазами и чувствовал, как по раскаленным щекам текут холодные горькие слезы, чувствовал, как обрывается где-то в груди последняя тонкая-тонкая ниточка, связывавшая меня с Родным домом. Ниточка, которая называлась – надежда.

Смеялись они долго. Очень долго. Потом вытирали слезы и, охая, держась за животы, повторяли фразы из моего рассказа, и снова начинали ржать. Наконец успокоились. Помолчали.

– Ну что, верите ему? – серьезно спросил Борода.

– Я верю. – ответил Леший. – Он только поэтому и решился выползти, домой хочет.

Дядя Миша просто кивнул.

Борода вздохнул, поднес свое лицо к моему, так что я чувствовал его несвежее дыхание, и тихо, серьезно сказал:

– Ну и баран же ты, Егорка! А Сашок тоже – красавец, пошутил напоследок. А может совсем уже бредил… Не вернешься ты никогда, Егор. Ни я, ни они, никто не вернется. Не знаю, почему, за что мы здесь, но отсюда только один путь, и вчера ты им чуть было не воспользовался, если бы не мы. Забудь прошлое. Полностью. Отрежь, оторви, выбрось. Того мира нет и никогда не было. Есть только этот… Мир… Прими его. Только так ты здесь выживешь. А будешь помнить и надеяться – недолго протянешь. Понял?

Я молча кивнул. Сил говорить не было. Не было сил жить.

– Ну вот и хорошо, что понял, – сказал Борода, резко развернулся и пошел к своей лежанке. – Больше объяснять не буду.

Остальные тоже молча, понуро отвернулись и начали расходиться.

– Э, мужики! – вспомнил я, – А на хрена вы меня привязали?

Борода повернулся:

– Как это на хрена? Ты у нас в карантине. Ты же с этой тварью там чуть ли не сексом занимался, мало ли чем она тебя наградила. Может у тебя ночью клыки до пупка и хвост вырастут, и ты нас тут всех порвешь, как Тузик грелку. Помнишь, Дима с Горгульей сцепился, она его царапнула? Рассказывали тебе, кем он на следующий день стал и что делать начал? Во… А Черныш, когда в Грибы влетел?.. Ладно, что вспоминать. Посидишь пару дней, потом посмотрим, что с тобой делать.

Да хоть пару лет… Мной овладело какое-то мрачное равнодушие. Внутри было пусто, как будто душу вырезали и отпустили, оставив мешок с костями догнивать на этой помойке. Все стало бессмысленным и ничего не значащим. Даже страх, мой вечный, намертво впаянный в меня страх, исчез, растворился, как будто осознав, что тут больше нечем поживиться, паразитом покинул тело мертвого хозяина. Слова Бороды словно сорвали какие-то оковы, державшие до сих пор мое сознание и хранившие там надежду и смысл существовать. Все. Точка. Прошлого нет. Есть только вот это…

Чуть позже ко мне подошел Леший. Присел рядом на корточки, помолчал, покряхтел и наконец заговорил:

– Ты особо не парься, Егор. Не ты один такой. Многие надеются, верят, помнят… И байку эту мы уже слышали не раз. Был тут еще до тебя паренек один, тоже никак не мог поверить, маялся, страдал. А как эту историю услышал – загорелся, духом воспрял и ушел, как герой кинофильма, с гордо поднятой головой и пушкой за плечом. Его тогда никто останавливать не стал, никто же до него не проверял – правда или нет. Поэтому и отпустили, он, кстати, недалеко тут жил… Двое даже проводить вызвались. Дошли нормально, без косяков, он в подъезд – нырк, и тишина, ни выстрелов, ни криков, вообще ничего. Потом ночь настала, парни ушли. Дня через три решились все-таки сходить посмотреть, а вдруг на самом деле прорвался. Утром пошли, сам понимаешь, чтоб говна всякого вокруг поменьше шныряло. Толпой. Как на штурм. Нашли дом, зашли в подъезд, поднялись, этаж шестой вроде был. Квартира – вот она. Дверь заперта. Стучали-стучали, потом выломали на хер. Зашли. Обычная двушка, все в пыли как везде, следы парня того до кровати, сама кровать примята, а его нет. Вот тебе загадка. Неужели правда?… А потом кто-то бо́шку-то поднял, а этот дурень прямо над кроватью, в потолок впаянный висит. Причем, как будто прессом каким припечатали. Лицо обглодано, потроха тоже, только ребра поломанные торчат. Как мы оттуда бежали! Жопы светились! До Сарая добрались, смотрим, а двоих не хватает. То ли по дороге, кто сцапал, то ли из дома того не вышли. Хрен его знает, никто от страха не видел ничего. С тех пор мы на подобные истории не ведемся. Смирились… И ты смирись. Легче так. А иначе, как жить? Только пулю в лоб…

Никогда еще немногословный, косноязычный Леший не выдавал такого монолога. Он, сам, видимо, пораженный накатившим на него красноречием, замолчал, глядя куда-то сквозь меня, а потом медленно поднялся и отошел.

***

Отвязали меня на следующий день. Борода отомкнул замок, пошутив что-то про конец инкубационного периода, сурово посмотрел сверху вниз и изрек:

– Все, Егорка! Отныне ты не иждивенец, а самостоятельная боевая единица, приносящая пользу обществу. Кормили тебя, поили, попку вытирали, теперь твоя очередь. Больше никаких скидок, будешь наравне со всеми пахать, а может даже больше – типа как общественные работы за проступок. Пойдешь сегодня с Лешим и Серегой за продуктами в Шестерку на Краснознаменной. В нашей пока нет ни хрена, пацаны утром вернулись, говорят пусто. Ферштейн? А не согласен – шмотки с ружьем вот здесь клади и вали куда хочешь прямо сейчас – домой, в Турцию, на хер, сам смотри, короче, горевать не будем.

– Я понял, Борода. В Шестерку, так в Шестерку. – Не было сил даже удивляться собственному равнодушию и спокойствию перед походом на поверхность, – Когда выходим?

– Через полчаса. Иди похавай пока, там Света наварила две кастрюли из предпоследних запасов. В прошлый раз мало взяли, не подрасчитали периоды, теперь полки пустые. И помыться не забудь, воняешь на километр, а в нашем деле сам знаешь, чем меньше о тебе информации в окружающем пространстве, тем лучше. И переоденься тоже. Ей скажи, что я распорядился, она выдаст.

С трудом разминая затекшие руки и ноги, я пошел по полутемному коридору вглубь Сарая, туда, где размещался блок помещений, приспособленных под кухню-столовую, санузел и технические помещения. Долго стоял под ледяной водой, жесткой мочалкой смывая с кожи пот и грязь. Остервенело тер, чуть ли не до крови, и было ощущение, что смываю я последние, самые стойкие и глубоко въевшиеся воспоминания, чувства и мысли того человека, которым я был еще позавчера. Словно змея кожу, я сбрасывал с себя остатки своего прежнего "я", этой сложной многоплановой субстанции, которая образовывает людскую сущность. Оно просто исчезло, я как будто смотрел на себя со стороны или по телевизору. Что будет вместо нее и будет ли вообще, мне было все равно. Внутри гулким эхом гуляла пустота. Ни эмоций, ни желаний, ни мыслей…

Замерзший, кое-как прикрывшись старой одеждой, надевать ее не было сил, я прошлепал на кухню, откуда доносился запах еды, и крикнул за перегородку, как в лучших домах, разделявшую обеденную и кухонную зону:

– Свет, там Борода сказал мне шмотки новые выдать и это… Пожрать, короче еще… Пожалуйста.

– О! Отпустили блудного сына! – раздался веселый гогот сзади, и почему-то со стороны котельной показалась девушка или женщина, я всегда терялся в определениях, лет тридцати. Лицо светилось идиотской улыбкой, видно было, что ей не терпится поиздеваться над дурачком. Она подошла ближе, вгляделась в меня, и веселье в глазах Светы уступило место натуральному сочувствию и жалости. Такая резкая смена настроения, наверное, свойственна только женщинам, все-таки материнский инстинкт и все такое…

– Ты бы сначала за одеждой зашел, а потом в душ. Смотри – вон синий весь. Пойдем скорее подберем тебе по размеру, – засуетилась она. – Сейчас простынешь, опять валяться будешь, Борода тогда тебя точно выгонит. Он пока ты там бредил, все зубами скрипел и матерился, всю плешь проел.

Света была симпатичной, русоволосой, немного полноватой, но фигуристой, веселой и простой, как три рубля. Конечно жизнь здесь наложила свою поганую печать и на нее – темные круги под глазами, неестественная бледность, а главное, затаенная в самой глубине карих глаз, но от этого не менее безбрежная, чем у остальных, тоска, но природный оптимизм и воля к жизни все-таки брали вверх, поэтому никто из нас не мог представить Сарая без Светы и ее звонкого голоса. Тем более, что женский пол здесь был в дефиците, а в нашем случае, вообще, представлен только в штучном экземпляре. Функции на нее были возложены важные: главный повар, главная прачка, завхоз и любовница командира, то есть Бороды. Не уверен насчет последнего пункта, но остальную работу свою она выполняла добросовестно и с радостью. Готовила вкусно, стирала чисто и без возмущений и всегда знала, где, сколько и чего лежит. Ну а отношения с Бородой – на мой взгляд ей просто некуда было деваться. Борода есть Борода. Лидер, вождь, стержень группы – кто чем-то недоволен – дверь вон там…

Так что женщину, нет все-таки девушку, Светлану, любили у нас все. Причем любили, скорее как сестру, безо всяких там пошлостей. Нет, иногда, конечно я ловил в глазах Лешего или еще кого-нибудь знакомую самому искорку, когда Свету по-хозяйски обнимал Борода или просто она проходила мимо, но очень-очень редко. И далее этой искорки ни на словах, ни, тем более – на деле, никогда не доходило. Чисто платоническая любовь, да… И дело даже не в Бороде, просто здесь как-то совсем было не до этого. Вот, вообще не до этого… Странно, говорят в экстремальных ситуациях, наоборот, вверх берут инстинкты, а это и есть один из самых первых наших инстинктов, но… Видимо, в экстремальной ситуации у нас только Борода, а остальные так – в санатории. Я вот, например, вообще забыл, когда у меня последний раз была эрекция. Нет, была конечно, в этом плане вроде все работает, просто, видимо, организм не хочет зря тратить калории и гормоны, сам решая чему стоять, а чему нет…

Света привела меня в одну из подсобок, где были аккуратно разложены кипы одежды, ткнула в пару стопок.

– Вот это, наверное, твой размер, – И деликатно отвернулась. Помолчала. Вздохнула. Потом опять, видимо баба в душе взяла свое, и она тихо заговорила.

– Егорушка, не береди ты себе душу, а? И так вон смотреть страшно – глаза пустые. Совсем сгоришь ведь. Мы же люди – твари, ко всему приспособимся, как тараканы. И здесь выживем. Я как на это смотрю: если есть это место, где все так плохо, значит есть и другое – где наоборот все из шоколада. Может – это проверка на стойкость, на силу душевную, и те, кто ее пройдет, потом в шоколаде и окажутся.

– Ага, в шоколаде…– натягивая штаны и пыхтя, съязвил я. – В коричневом чем–то точно. И вообще, Свет, ты сейчас изложила обобщенную суть всех мировых религий.

– Зря ты так. Надо верить в лучшее. Думаешь я такая дура счастливая, мне везде хорошо? Я как про сыночков своих вспомню, по сердцу будто ножом, грудь хочется разорвать и сердце это вынуть и растоптать, чтоб не болело… А потом думаю, что их же здесь нет. Они Там остались. У них солнышко светит, птички поют. Все уж лучше… И успокаиваюсь вроде…

– Прости, Свет, – пробормотал я, и мы надолго замолчали.

Наряжался я минут десять. Штаны с майкой подобрал быстро, а куртки никак не подходили, то рукава короткие, то в спине жмет…

Одевались мы, кстати, в сине-зеленую форму с большой надписью МЧС России на спине и с шевронами. Тут недалеко от Сарая Областной штаб Министерства Чрезвычайных Ситуаций располагался – там и нахапали с запасом. Ну а что? Ситуация же чрезвычайная… Чрезвычайнее не бывает. Особенно пригодились пожарные боевки и шлемы. Их перекрасили в темно серый цвет и одевали, выходя в Мир. Ткань плотная, огнеупорная, от колючек или кислоты какой самое то. Зверью-то, конечно, по фигу – в трусах ты или в скафандре, но все-таки процент остаться живым немного, но возрастал.

– Ну как? – наконец спросил я.

– Ого! Прям с картинки! – повернулась Света и восхищенно пропела, – Младший лейтенант – парень молодой… Хотя какой на хрен лейтенант, ты самый натуральный майор, судя по погонам. Макаров И. В. – прочитала она на именной нашивке.

– Е-мае, моя фамилия девичья. У меня папа был – майор Макаров, только военный, не мчс-ник, и инициалы другие. Ну все, майор, есть иди. Сейчас наложу тухляка. Посуду за собой помыть не забудь.

Не чувствуя вкуса, я съел огромную миску гречневой каши, перемешанной с тушенкой, запил стаканом горячей кипяченой воды с сахаром, чай кончился два дня назад, и, поблагодарив Свету, отправился в общий зал, где уже собралась вся наша зондеркоманда.

Население Сарая состояло из восьми человек. Первый, конечно, – Борода, потом Леший, бывший кем-то вроде его зама, дядя Миша – молодой гопник со Сталелитейного, Серега – спокойный молчаливый мужик под сорок, Валуев – здоровый, высоченный, страшный, как ядерная война, лет двадцати пяти, бывший боксер тяжеловес и Бабушка – шестидесятилетний дед, у которого по внешнему виду и манерам речи без труда угадывалось славное уголовное прошлое. Седьмой была Света, а восьмым я – человеческая особь мужского пола тридцати пяти лет – по-местному – Егорка. Кстати, Валуев – это почти не погоняло, настоящая фамилия у парня была – Валиев. Вот и не верь потом в совпадения. Вобщем – компания подобралась пестрая, неординарная и талантливая, прямо как отряд самоубийц.

На моей памяти правда было еще двое – Черныш и Сашок. Но Черныш, как уже упоминалось, влетел в какие-то Грибы, и с ним случилось что-то нехорошее. Но я те события как-то пропустил, так как вообще еще ничего не понимал, я его даже не помню толком. А Сашок напоролся на Гвоздя, а потом долго и мучительно умирал у меня на руках. Я его выхаживал, правда не столько из сострадания, сколько в целях быть хоть чем-то полезным…

Все повернулись ко мне.

– Епта, товарищ начальник, да тебе звезды на погоны упали, – заржал Бабушка. Остальные тоже заулыбались.

– Ладно хоть не маршал, а то пришлось бы коня искать, – Сказал Серега. – Обмывать будем?

– Вернемся – поляну накрою, – отшутился я.

– Хули так долго? – спросил Борода. – Со Светкой заигрывал, Бэтмен?

Не поймешь то ли шутит, то ли нет, сверлит взглядом, как на допросе. А вот не дождешься – я тебя тоже посверлю…

Секунд десять мы с Бородой молча смотрели друг-на друга, он подошел ближе, вгляделся еще пристальней. Телепат хренов, на самом деле ведь видит все, что внутри у меня сейчас.

– Гляди-ка, принцесса то наша повзрослела вроде. В сказки уже, наверное, не верит. А, Егорка? Есть дед Мороз или нет, как считаешь?

– Нет. И Снегурочки тоже нет… Спились. – ответил я.

Еще десять секунд гляделок, потом Борода чему-то удовлетворенно кивнул, отвернулся, заложил руки на спину и, вышагивая, как фюрер на плацу, громко заговорил:

– Итак, объясняю боевую задачу. Егор, Леший и Серега быстрым маршем двигаются в сторону площади Фрунзе. Маршрут – стандартный, проложенный. Но если, что не так, – меняете сами по ситуации. Ведущий – Леший. Дойдя до лабиринта, ныкаетесь около высотки на углу Старогвардейской, которая бело-синяя двадцати с чем-то этажная. Егорка в обнимку с биноклем лезет наверх, как можно выше, там лестница отдельно от квартир, лоджии переходные, открытые.

– Это ему одному в жилое здание чтоли залазить? Егору? – не понял Леший.

– Да, ему! В бывшее жилое здание. Так вот. Надо залезть так высоко, чтобы в бинокль просматривалась Шестерочка на Краснознаменной и проход через лабиринт. Проход по любому новый, три периода прошло.

– Может лучше я? – опять влез Леший.

– Лезет Егор! – с железом в голосе отрезал Борода. – Лезет и внимательно наблюдает. Около этой Шестерки место не очень хорошее, там и днем Волосатые могут копошиться или еще кто. Если никаких зверят не видно, смотришь на наличие людей. Стрелять, я думаю не будут, но в один магазин двумя группами лезть не комильфо. Теми более, магазин этот не совсем наш. Смотришь минут двадцать. Внимательно. Если людей тоже нет – спускаешься, докладываешь, и все вместе – за покупками. Берете все как всегда, но в полтора раза больше.

– А назад-то переть? – спросил Серега.

– Допрете. Вон лбы какие. Задача ясна?

– Егор, че молчишь? – повернулся ко мне Леший.

– А че говорить? Задача ясна. Идем. – мне на самом деле было глубоко наплевать. Волосатые, лабиринт какой-то. По хрен все. Страха не было и это ощущение было новым, непривычным и даже немножко приятным.

Борода кивнул:

– Я ж говорю – взрослеет принцесса. Ну, присядьте на дорожку и вперед. Если сожрут, домой можете не возвращаться. Егор, на возьми. – он протянул мне карабин. – Заряжен, проверен. Бинокль у Лешего. Удачи!

Валуев взялся за штурвал нашей пуленепробиваемой двери, напрягся, заскрипели петли, и створка медленно поехала наружу.

***

Обычного ощущения, как перед прыжком с парашютом, не было…

Мы протиснулись через открывшуюся щель и замерли в темном, узком коридоре, ждали пока закроется дверь. Лязгнули засовы и наступила тишина. Впереди, метрах в десяти темноту разрезали неяркие лучи света сверху – там был люк на поверхность. Леший выждал около минуты, а потом, подняв руку, первым двинулся вперед. Повинуясь его знакам, мы с Серегой аккуратно, стараясь издавать как можно меньше звуков, чуть-чуть приподняли люк, а Леший медленно по кругу начал рассматривать пространство снаружи.

– Вроде спокойно, – прошептал он, перехватил крышку люка и приподнял повыше, – На выход, бойцы!

Мы, быстро, но очень-очень бесшумно выбрались наружу и встали, направив стволы в разные стороны, как бы страхуя вылезающего Лешего. Мне вдруг стало весело. Как дети, которые с пластмассовыми автоматами играют в спецназ. Тут же шухерись – не шухерись, все равно – это все, как рулетка в казино. Прискачет сейчас какой-нибудь обезьян залетный и скажет: вы тут хоть молчите, хоть песни горланьте, я вас один хрен учую и бошки поотрываю. Но, видимо игра в меры предосторожности, пусть даже практически бесполезная, успокаивает и на самом деле помогает выжить. Леший–то мужик опытный, ему виднее…

Я огляделся. Вокруг нас раскинулся Город, точнее его очень некачественная ксерокопия. Серая, пыльная, безликая. Сарай находился в подвальном помещении какого-то непонятного предприятия, находившегося на склоне между строительным институтом и пивзаводом. Я помню, когда был студентом и смотрел вниз из окон аудиторий, выходящих на эту сторону, всегда гадал, что же происходит на этой обширной огороженной территории, большая часть строений которой, судя по всему находится под землей, так как видел я в основном терассы, покрытые зеленой травкой, разделенные железобетонными подпорными стенками, и множество здоровенных, как из метро, вентшахт, торчащих из этой травки. Если честно – до сих пор не знаю. Освоенные нами небольшие подземные пространства Сарая ответа на этот вопрос не давали, а дальше мы и не ходили. Зачем? Не лезет никто оттуда и хорошо…

Стояла мертвая тишина. То есть реально вообще никаких звуков, кроме нашего дыхания не было. В привычном мире не бывает такого безмолвия. Всегда и везде есть какой-то фоновый шум, даже если мы считаем, что находимся в абсолютной тишине, все равно он присутствует, мы его просто не замечаем. А здесь именно его отсутствие сразу же бросается в глаза, а точнее в уши. Очень непривычное ощущение. Ветра не было, воздух был неподвижен, хотя по серому небу с огромной скоростью неслись темно-серые тучи, и это стремительное движение как будто еще больше подчеркивало мертвую неподвижность всего остального.

Нам нужно было подняться к институту, пройти еще квартал вверх до Старогвардейской, повернуть направо – и еще квартал до площади. Как раз именно там, на углу, и находилась та самая высотка, которую Борода определили нам, как наблюдательный пункт.

Ближайшим путем наверх была изящная металлическая лестница маршей в пятнадцать с круглыми площадками, оборудованными лавочками и кованными фонарями. Она, красиво извиваясь, органично вписывалась в рельеф склона и когда-то была излюбленным путем студентов из строяка и политеха к вожделенной разливайке на пивзаводе. Сейчас она была не менее изящно оплетена какой-то сизой не то паутиной, не то проводами и как-то странно разорвана, будто кто-то большой и сильный ради забавы отодрал несколько маршей от площадок и вывернул их в разные стороны. Получилась довольно интересная композиция в стиле неоконструктивизма.

По лестнице мы, конечно, не пошли. И не только из-за ее состояния. С металлическими сооружениями здесь вообще происходили очень странные вещи, и приближаться к ним категорически не рекомендовалось. Я помню, когда в первый раз увидел в бинокль закрученные в немыслимый узел вышки Телецентра, вообще долго не мог понять, на что я смотрю. Интересно было бы взглянуть еще на американские горки в парке Единства, но уж больно далеко. Да и люди пропадали. Пропадали, подойдя слишком близко даже, например, к относительно небольшой опоре ЛЭП. Так вот – стоит человек живой, здоровый, потом треск какой-то, мелькает что-то неуловимое между двутаврами и уголками, бац! – и нет человека. Только взвесь кровавая в воздухе повиснет и опадет мелкими-мелкими капельками…

Леший повел нас прямо по склону, стараясь держаться поближе к забору территории, где располагался наш Сарай, поминутно с опаской косясь в сторону веселой лесенки. Двигались быстро, насколько позволял рельеф, и практически бесшумно. Тишину нарушал лишь треск сухого репейника, сквозь который мы продирались, и комья земли, иногда выскальзывающие из-под сапог из огнестойкой кожи и скатывающиеся вниз.

Поднялись. Выбрались на асфальт. Осмотрелись. Родной институт на углу квартала простирался корпусами в обе стороны, налево и вверх. Двери главного входа были гостеприимно распахнуты, но зайти в них я бы не согласился даже под дулом пистолета. Звуки, иногда доносившиеся из окон любимого ВУЗа, заставляли сердце испуганно замирать, а спину покрываться холодным потом. Кто там сейчас сидит на лекциях, я не знал и знать не хотел. Явно не восемнадцатилетние студенточки…

Двинулись вверх по улице следующим порядком: прямо по полустершейся разделительной – Леший, мы чуть позади, я – слева вдоль бордюра, Серега, соответственно, справа.

Этот поход для меня сильно отличался от немногочисленных предыдущих. Я был спокоен. Напряжен, сосредоточен, но я не боялся. Осознание себя в форме третьего лица не пропало, а наоборот даже усилилось и начало становиться привычным. Поэтому сегодня я мог смотреть по сторонам, не вжимая голову в плечи, и видеть все детали этого странного мира. Машины вдоль обочин, покрытые то ли пылью, то ли пеплом, деревья без листьев, серая, сухая трава газонов, окна домов, в большинстве целые, некоторые даже открыты, неподвижно свисают занавески, несущиеся надо мной облака, не отбрасывающие тени… Оп! А институт то – мой, да не совсем! Перехода через третий этаж между Старым и Средним корпусами не было. То есть, совсем не было. Торцы зданий, к которым он должен был примыкать не имели проемов, просто окна, и никаких обломков перекрытий и кирпича внизу не валялось. Видимо, создатели сего пространства на него просто забили или специально вычеркнули из списка, чтобы товарищ Егор не забывал, где находится. Да я и без этих напоминаний, в принципе…

Неожиданно, слева, то бишь, с Севера донесся приглушенный расстоянием трубный вопль. В моем представлении так кричать мог только какой-нибудь огромный, мутировавший в хищника, мамонт, которого очень разозлили. Вслед за воплем раздался треск выстрелов, намного тише, говоривший о том, что стреляют где-то очень далеко. Причем стреляют не в панике, а спокойно и расчетливо, отсекая очереди в несколько патронов. Тишина секунд пять, потом короткая тройка, видимо – контрольный, и снова тихо.

Мы застыли посреди улицы, ожидая продолжения. Через полминуты Леший обернулся и завистливо протянул:

– Из калашей херачили. Везет же гадам! Двинули, бойцы.

Да, тема настоящего оружия была для нас очень-очень больной. Только у Бороды имелся милицейский укорот неизвестного происхождения, который он никому не давал, да и сам старался не пользоваться, так как патронов было всего магазина на три. Мы же все были вооружены кустарными ружьями местного производства, выменянными на Рынке, на какие-то волшебные ништяки еще до моего появления. Все возможные места, типа РОВД или воинских частей, где можно было бы разжиться реальным железом, были очень далеко и, скорее всего, уже вычищенны до последней гильзы. А на том же Рынке такое не предлагали ни за какую цену, не дураки.

Дошли до перекрестка, огляделись. Старогвардейская была пуста. Ни движений, ни звуков. Только машины, кем-то когда-то припаркованные у зданий и одинокий автобус 24 маршрута, так и не отъехавший от остановки на той стороне улицы. Тоже покрыт густым слоем пыли. На лобовом стекле прямо по этой пыли большими буквами написано слово "хуй", чуть ниже буквами поменьше – "у меня теперь грязный палец". Кто? Зачем? Непонятно. Петросян, наверное, местный какой-нибудь. Развлекаются люди, как умеют.

Что самое интересное – светофор работал. Шагал зеленый человечек под электронным циферблатом, отсчитывающим секунды, стоял красный человечек. Секунды кончились, человечки поменялись, даже желтый фонарь чуть посветился перед красным. Все как надо. Бред.

Леший махнул рукой – переходим, и тут я выдал:

– Погоди, зеленый загорится!

Серега хрюкнул. Леший обернулся, посмотрел на меня, как будто впервые увидел, дернул головой и двинулся на ту сторону. Ясно. Сосредоточен, не до шуток. Ну ладно, буду молчать.

Почти дойдя до остановки, наш ведущий неожиданно чуть присел, резко развернулся направо, застыл на мгновение, а потом заорал шепотом:

– Бегом, бля!

И ломанулся к автобусу. Тихо, но очень-очень быстро. Мы с Серегой побежали следом. Я попытался разглядеть справа то, что так напугало Лешего, но ничего подозрительного не обнаружил. Те же машины, те же дома в девять этажей, внизу на первых – помпезные крыльца салонов красоты, ресторанов, турагенств, куцые деревья вдоль бордюра. Перспектива улицы упирается в площадь Фрунзе, вон уже искомые высотки стоят, метров четыреста осталось. Ничего.

В автобус, естественно, не полезли. Спрятались за стеклянной остановкой, оклееной рекламой. Сидя на корточках, я подивился невиданным скидкам в Медиа Маркт, юному лицу стапятидесятилетней Лаймы Вайкуле, которая давала концерт в ГДО в честь 8 марта. Интересно какое сейчас марта? Или не марта. Мои размышления прервал Леший, выглядывавший из-за угла остановки и прошипевший:

– Это че за херня такая?

Нам с Серегой не очень хотелось смотреть, что там за херня. Если Леший не дает команду бежать, значит нам она пока не угрожает. Поэтому меньше знаешь, крепче спишь. Но потом мне все же стало интересно, что так удивило бывалого, опытного мужика, и я, осторожно встав, выглянул через его голову на улицу.

Сначала не увидел ничего. То есть все тоже самое: машины, дома, окна, росчерки облаков, потом Леший прошептал:

– Третий этаж над крыльцом "Регион тур". От правого угла два окна, потом лоджии. Смотри между ними.

Я пригляделся по указанным координатам и не сразу, а как на картинках, где надо расслабить зрение, чтоб разглядеть фигуру, но все-таки увидел. Лучше б не видел. На широком глухом простенке грязно-бежевого фасада, прилепившись к нему, сидел Ужас. Ночной кошмар, словно сошедший с полотен Иеронима Босха или страниц Лавкрафта. Это был не Урод. Те не склонны к мимикрии. А это существо, как хамелеон, практически идентично воспроизводило у себя на теле цвет и структуру фасадной штукатурки, а одна из конечностей, цеплявшаяся за угол лоджии, была окрашена в коричневый цвет стойки витража, которой касалась. Заметить ее можно было только по полутеням на теле и по расплывчатому пятну под ней на стене, да и то переведя зрение в какую-то иную плоскость. Зато уж если заметил, взгляда не отведешь.

– Я сначала выглянул, смотрю – вроде все чисто. Думаю – показалось: – прошептал Леший, протягивая мне бинокль. – Уж хотел вам отмашку давать, но тут она задвигалась. Сначала на козырьке сидела, вон на том синем, а потом одним прыжком на два этажа вверх – херась! Цвет не сразу изменился – вот и заметил.

Я впился глазами в окуляры и снова потерял зверюшку. Секунд пять двигал по стене пока не сфокусировался в нужный режим. Вот она. Оно… Да – это Ужас. Самый настоящий. Даже Уроды по сравнению с этим – бандерасы. Размером с небольшой внедорожник, типа кроссовера. Какая-то помесь человека и паука. Горбатое туловище, обмотанное выступающими кольцами, как у червя, изгибается, заканчиваясь чем-то вроде здорового осиного жала, острого на конце, а в толстой части, перевитого венами, вызывающими неприятную ассоциацию с половым органом. С другого конца прилеплена голова. Небольшая, шишковатая, без шеи и носа, зато с огромными выпуклыми буркалами и широченным открытым ртом, из которого торчат ровные, как у пираньи, острые зубы и стекает какая-то отвратительная слизь. Но самое мерзкое – конечности, именно они делают Это похожим на паука. Их пять: две в передней части тела, три в задней, причем пятая торчит точно по ходу хребта, как гипертрофированный хвост. Длинные, мускулистые, неприятно лоснящиеся, трехсуставчатые, с выпуклыми маслами, заканчиваются вполне человеческими кистями рук с пятью пальцами, только очень длинными и с чем-то типа присосок на концах, которые держат этот, видимо, нехилый вес на стене. Мерзость.

Что-то на двух руках или ногах привлекло мое внимание, я чуть сдвинул оптический зум, немного приблизив чудовище, и охренел. Носки. Черные, с белым лейблом "Адидас". Если взять носок, одеть на руку и порвать его конец, натянув на предплечье, чтобы вышло что-то вроде браслета, то получится такая вот ерунда.

– Носки видел? – поинтересовался я у Лешего.

– Да пипец! – прерывистым шепотом ответил он. – Это типа раньше ноги, чтоли были? То есть я имею в виду, что из человека вот такое безобразие выросло? Ну ладно, ноги в руки превратились, а пятая-то откуда взялась?

– Может копчик мутировал? – я передал бинокль Сереге. – Все, мне хватит. Надолго.

Даже немногословный Серега не смог сдержать эмоций, любуясь человеком-пауком. Несколько раз выматерившись, он спросил:

– Ну и че делать? Тут весь день сидеть? Или может завалить попробуем?

– С дуба рухнул? – ошалел Леший. – Мы че на танке? Ты видел, как оно двигается?

Тут, как будто, услышав эти слова и решив продемонстрировать Сереге свои возможности, тварь одним стремительным прыжком пересекла лоджии двух квартир, оказавшись сразу метрах в двенадцати дальше и разбив одну из секций витража, на который она опиралась. Потом быстро по паучьи двинулась вверх по стене. Еще звенели, разбиваясь об асфальт осколки стекла, а она добралась до открытого окна на последнем этаже и, как-то немыслимо сжавшись в подобие шара, исчезла в темном проеме.

– Меня в этот дом в гости не зовите. Не приду, – пробормотал Леший, прижимаясь спиной к стеклу остановки и облегченно сползая вниз.

– Да, про такую херню мне еще никто не рассказывал. – продолжил он. – Нет предела совершенству…

– Может их пора уже как-то каталогизировать? – предложил я. – Типа – бестиарий нашего городка.

– Я кино смотрел, называлось вроде "Отвратительные твари и где они живут", – сказал Серега, выглядывая за угол.

– Фантастические твари, – поправил его Леший. – И как эту назовем?

– Тут без вариантов. Спайдермэн! –ответил я.

Леший снова посмотрел на меня, как первый раз, и спросил.

– Егор, а тебе что, совсем не страшно?

– Страшно. – соврал я, – Но не совсем…

***

– Да-а-а, вот это подстава, – ошарашенно протянул Серега, когда мы без происшествий добрались до площади и оказались у цоколя бело-синего многоэтажного здания, того самого к которому стремились. – Бывают в жизни злые шутки…

– Сказал петух, слезая с утки, – машинально продолжил я.

Незадымляемая лестничная клетка с переходными лоджиями, с которой я должен был осматривать окрестности, присутствовала. Красиво уходила синенькими ограждениями в туманную небесную перспективу. Вот только присутствовала она с северной стороны здания, а не с южной, откуда открывался бы вид на Шестерочку.

– Блин, не могли с другой стороны сделать, чтоли? – спросил Леший.

– Инсоляция, – запоздало вспомнил я, – Квартиры должны максимально освещаться солнцем, поэтому лестницы почти всегда смотрят на север.

– Соляция – хуяция! Что теперь делать-то? – сказал Серега. – Сейчас поднялся бы по-тихому этажа до шестого, глянул бы, да назад. А теперь что, в квартиру лезть?

– В квартиру – не вариант. Однозначно. Там разные спайдермэны обитают, – ответил Леший, рассматривая соседние здания, – Может куда еще залезть?

– Борода по ходу специально все так устроил. Он же – хитрожопый, все заранее рассчитал, – сказал мне Серега. – Наказать тебя хочет, в назидание другим.

Я помолчал, подумал:

– А зачем вообще наверх лезть? Сюда же низом дошли и ничего. Можно и дальше также – потихонечку.

– Мы шли – все просматривалось на все четыре стороны метров на триста, а ты на площадь глянь, сад камней, бля…– ответил Леший.

Я повернулся в сторону "самой большой площади Европы", по неофициальному мнению местных жителей, и присвистнул. Последний раз я здесь был, еще когда с неба светило солнце, а по улицам ездили машины. Тогда площадь Фрунзе представляла собой квартал метров пятьсот на триста, по углам которого были расположены четыре прямоугольных сквера. А огромный асфальтовый крест между ними с одной стороны был занят массивным зданием театра Оперы и Балета, а с другой стороны открывался в сторону Реки. То есть длинная перекладина этого креста была ровной пятисотметровой полосой, по которой 9 мая, в три ряда шли танки и прочая бронетехника, а по краям стояли трибуны. И Шестерочка, находящаяся прямо напротив нас на другой стороне, просматривалась бы отсюда очень даже хорошо. Особенно в бинокль.

Сейчас картина была немного другой. Скверы разрослись метров на пятьдесят в высоту и выплеснулись за ограждения еще метров на двадцать с каждой стороны. Непонятно, что это были за деревья, листьев на них не было, только густое переплетение идеально ровных, ломаных ветвей, утончающихся в конце, а в центре, сливающихся в непроглядную темно-серую массу. Я вспомнил слова Бороды о Волосатых и подумал, что, наверное, лучшего места жительства для них действительно не найти. С асфальтом тоже было непросто. Вместо него была мешанина ям, траншей, каналов и стен. Словно арктический рельеф, полный неровных ледяных торосов, айсбергов, и впадин. Настоящий лабиринт, вслепую преодолевать который решился бы только сумасшедший. В любой момент из-за любого угла, которых было немеренно, может выпрыгнуть кто угодно, пискнуть не успеешь.

– А почему с другой стороны нельзя было подойти, чтобы вот эту всю красоту обогнуть? – спросил я у Лешего.

– Егор, ты здесь сколько тусуешься? Месяца два? – резко спросил Леший. – Если бы можно было – подошли бы, не переживай! Только нельзя! Наш маршрут, между прочим, тоже немалой кровью проложен, поэтому не вякай, когда старшие дело говорят!

Я смущенно замолчал. Серега, недавно подозревавший Бороду в тайных манипуляциях, тоже потупился.

– Ладно, лезть все-равно придется, – немного успокоился Леший. – Только полезу я. Этажа до пятого, там может квартирку какую присмотрю поспокойней…

– Лезу я! – в моем голосе прорезалась новая для меня самого сталь. – Лестница по любому на крышу ведет, вот оттуда и посмотрю. Двери здесь вроде все открыты, кроме нашей, конечно.

Леший опять странно глянул на меня, уже как будто с уважением:

– Двадцать четыре этажа? Егорка, это ведь в натуре как рулетка – по любому кто-нибудь вылезет.

– Ну, у меня же ружье есть. Топорик вот еще…

Топорики у нас были шикарные. На длинной ручке, утяжеленные, острые как бритва. Их Бабушка так натачивал, что они, наверное, падающий волос могли разрезать, как в кино.

Он пожевал губами:

– Ну смотри… Так, – Леший опустил глаза на карабин, к которому были примотаны часы. – 13:28. Ждем тебя два часа. До половины четвертого. Потом уходим. Ты уж не обижайся – коробок тут нет, ночевать негде. А меня после того упыря, что по стене лез, до сих пор трясет. Еще обратно мимо идти. Так что давай, сожми жопу в кулак, ничего не бойся и бегом туда, бегом обратно. Как говорится – одна нога здесь, другая рука там. В квартиры не суйся ни в коем случае. Вообще на этажи не заходи, только по лестнице. Вот ножовка по металлу, если все-таки что-то закрыто наверху, может пригодится. Вобщем, смотришь внимательно на лабиринт, там где-то должен быть прямой проход. Его только сверху видно, с земли хрен найдешь. Каждый период там все меняется, и проход оказывается в другом месте, поэтому запоминаешь хорошенько направление и ближайшие ориентиры. Все, Егорка, бегом!

Бегом, так бегом. Я потянул за ручку железную дверь подъезда. Открыто. Кто бы сомневался. Заходите, гости дорогие, мы всегда рады! Темный просторный тамбур, две двери. Прижав ружье правой рукой, левой я открыл первую. Блин! Еще один тамбур! Идем дальше. Так. Лифтовой холл. Странный приглушенный и какой-то родной свет. Я выключил фонарик. Епта! Слева была конторка консьержа с окошком, и там работал телевизор! Пипец! Звука не было, только изображение, мелькающее на маленькой дешевой плазме. Я пригляделся… И словил мощный когнитивный диссонанс. На экране беззвучно открывала рот и приплясывала Лайма Вайкуле. Да-а-а, это судьба! Надо будет следующую неведомую зверушку, которую встретим, Лаймой назвать. Сейчас, наверное, и Петросян появится… Ладно, думать потом будем. Когда алмаз добудем. Я включил фонарик, посветил в окошко – стол, стул, газета на столе. Консьерж отсутствовал. Наверное, в туалете. Осветил лифтовой холл. Справа – три лифта, впереди стена, увешанная почтовыми ящиками и объявлениями ТСЖ. Шагнул вперед и подпрыгнул, уловив взглядом движение слева. Резко развернулся – зеркало! Рядом с консьержным окном. Чуть сам себя не подстрелил. Смешно. А нервишки-то все-таки напрягаются, не совсем пусто значит. Подошел поближе, глянул на себя в отражении. Ну настоящий пожарный! Огнеупорная боевка, резиновые перчатки, шлем с пластиковым забралом, из-за спины торчит рукоятка топора. Только в руках вместо брандспойта – самопальное ружье. Сбылась мечта детства. Только как-то криво сбылась…

Где же тут эта лестница? Не на лифте же подниматься… Не успев подумать, нажал кнопку вызова кабины и тут же присел на корточки, всерьез ожидая громкого звука лифтового мотора. Нет. Тишина. Хотя, если работает телевизор, почему бы и лифтам не функционировать? Странно тут все устроено. Я еще раз огляделся в поисках лестницы, а потом чуть не хлопнул себя по лбу. Ты ж проектировщик, Егор! Башкой подумай… Вернулся в первый тамбур и уверенно открыл вторую дверь. Вот она родная! Уходит в неведомую высоту серпантином железобетонных маршей. Сверху пробивается тусклый свет.

Я выключил фонарь и прислушался. Вселенская тишина. Слышно только как бьется сердце храброго пожарного. Блин, куда я полез? – выскочила неожиданно мысль позавчерашнего меня. Выскочила, но тут же в кровь разбилась о каменное "по хрен!" Чего терять-то? Сожрут и хер бы с ним…

По возможности бесшумно преодолел первые два марша и осторожно вышел на переходную лоджию, с опаской косясь на соседнюю дверь, ведущую в жилые помещения этажа. Открыта настежь, изнутри – ни звука. Я подошел к ограждению и глянул вниз. Мужиков около подъезда уже не было, видимо, где-то сныкались, наблюдают. Я, словно Гагарин с трапа ракеты, помахал рукой в пространство, идиотски улыбнулся, отдал честь и юркнул обратно в дверь лестничной клетки. Понятно. Сегодня Петросяном будя я.

Подъем занял у меня минут двадцать. Даже не запыхался, хотя в моей экипировке стало жарковато. Шел медленно, на лоджии больше не выходил. Лестница была пустынна и безмолвна. Некоторые двери были распахнуты, некоторые закрыты. Миновав нарисованную через трафарет цифру 24 над дверным проемом очередного этажа, я поднялся еще на один и остановился. Наверх уходил последний пролет, через который было видно покрытый потрескавшейся побелкой потолок. Значит я сейчас на уровне технического этажа, а надо мной машинное помещение лифтов и, скорее всего, выход на кровлю. Вдруг опять внутри всколыхнулось нечто похожее на страх, на этот раз сильнее, аж дыхание перехватило. Ну вот, приехали. Только стал героем, опять двадцать пять! Я продышался, проговорил про себя несколько раз, как молитву "по хрен!" и мысленным усилием воли вернул нового себя обратно в тело. Стало хорошо и спокойно. Как все просто, оказывается! Раньше бы так, в той жизни! Так, стоп! Опять не туда занесло… Нет никакой той жизни. Только эта. Недожизнь…

Двенадцать ступеней, площадка и еще двенадцать. Все! Лестница кончилась. Передо мной закрытая двухстворчатая дверь на последнюю переходную лоджию. Сквозь армированные стекла сочится неяркий свет. Я глубоко вздохнул, и потянув ручку на себя, с ружьем на изготовку шагнул за порог.

После лестничного полумрака на открытом пространстве показалось непривычно светло. Первым делом заставил себя посмотреть направо, на соседнюю дверь. Закрыта. Потом перевел взгляд на мир, простиравшийся за ограждением.

Никогда не боялся высоты, но тут почему-то закружилась голова. Наверное, находясь внизу, на уровне земли или под ней, видишь только детали, небольшие фрагменты картины, а отсюда сверху мне вдруг во всем своем отвратительном великолепии целиком открылось полотно этого мрачного, кем-то убитого и оскверненного мира. Город. Мой город, в котором я родился, ходил в детский сад, школу, институт, на работу, разбивал коленки, учился кататься на велосипеде, влюблялся, смеялся, боялся, ненавидел. Город, в котором я жил… Да, это он сейчас лежал подо мной до боли знакомой сетью улиц, кварталов, коробками домов, темными пятнами скверов. Только он был мертв. Мертв окончательно и бесповоротно, если к этому слову применимы такие определения. Такое чувство бывает на похоронах, когда перед тобой лежит знакомый до последней родинки на щеке человек, ты видишь его лицо, его закрытые глаза – да, это он, он… Но внутри ты понимаешь, что все то, что ты любил в нем или не любил, все, что ты знал о нем, вся эта совокупность чувств, воспоминаний и образов, которая для тебя определяла эту личность в окружающем мире, исчезла навсегда, физически оставшись только в нейронах твоей памяти, а лежащее перед тобой тело, не более чем пустая оболочка или покинутый, заброшенный дом. Заброшенный и запертый навсегда…

Так и здесь. Из города ушла Жизнь. Навсегда. Исчезли люди. Остались только места, связанные с этими людьми моими воспоминаниями. Исчезли голоса. Исчез гул и сигналы машин, грохот трамваев, шелест листьев, шум ветра. Осталось только пространство, похожее на огромный безжизненный макет, очень подробный, очень качественный, но не более того. И в самых темных углах этого макета, как тараканы, прятались и пытались выжить немногие, невесть как оставшиеся здесь живые души. А души неживые, зато очень опасные и отвратительные, самых разнообразных форм и обличий, неизвестно кем и зачем созданные, хозяйничали в покинутых домах и на опустевших улицах. А может они и были настоящими хозяевами этого Города, а мы случайными и нежеланными гостями.

Облака, совсем недавно мчавшиеся по небу, исчезли. Стало намного светлее. Даже эта вечная серая мгла, окутывающая воздух, как будто немного растворилась, и стало видно намного дальше и отчетливей. Везде серый цвет. Светло-серый, темно-серый, грязно-серый, иногда желто-серый. Мертвая тишина и неподвижность. Серая неподвижность. Пятьдесят оттенков серого. И Река. Моя родная, величественная, с детства знакомая и ласковая Река, в синие воды которой я нырял с катера, забрасывал удочку, по которой катался на лыжах зимой, в которой учился плавать, – она тоже была серой. Чуть темнее неба, которое она больше не отражала. Даже отсюда было видно медленные перекаты непонятного вещества, густого, маслянисто поблескивающего, отталкивающего, текущего с Юга на Север. И это было единственным заметным движением, по которому можно было судить, что я смотрю не на фотографию.

Так я стоял минут пять. Словно загипнотизированный, вглядывался в апокалиптический пейзаж. Потом постепенно пришел в себя, вспомнил зачем я здесь нахожусь, и уже собрался было открыть правую дверь, но не удержался, поднял щиток, достал бинокль и прижал к глазам.

Вот Старогвардейская, по которой мы шли, как на ладони. Вон автобус на остановке, светофор мигает зеленым, Спайдермэна вроде не видно. Далее по улице еще высотки, потом старый квартал, который не успели еще снести и обгадить новыми шедеврами местной архитектуры. Площадь Доблести, памятник Склифосовскому, там я уже был в самом начале, вроде все на месте. Опа! А Губернская Дума исчезла! Вместо нее, непонятно как туда вкрячившееся здание нашего цирка с клетчатой крышей. Да, видимо, с юморком неведомые создатели этого мира, со здоровым таким юморком. Ну ка, а что вместо цирка? Я перевел бинокль левее и ничего не понял. Какое-то нагромождение поломанных железобетонных ферм, торчащих в разные стороны, колонн, балок. Высотой вся эта красота была с девятиэтажку, метров тридцать, а в ширину и в длину, вообще, где-то сто на сто. Как будто взяли с какой-нибудь реки многопролетный мост за один конец, подняли повыше и скинули сюда. Вот вам цирк. Получите и распишитесь. Еще левее – набережная, бассейн, за ним тускло поблескивает Река. Я приблизил зумом поверхность, поводил в разные стороны. Нет, точно не вода. Вообще хрен знает что. Сопли какие-то… Вдруг краем глаза поймал стремительное движение поперек волны, повел биноклем и увидел, как белесое округлое длинное тело в багровых прожилках огромной змеей мелькнуло над серой гладью и снова растворилось в глубине. Длиной эта штуковина была с трамвайный вагон и, как я понимаю, выставила наружу только фрагмент себя, об общем размере оставалось только гадать. Да, правильно Борода говорит – не стоит к водичке подходить, не стоит… Так, а где наш Сарай? Вот пивзавод, вот лестница, ага! Нашел. Люк, конечно не видно, он за репейниками и голыми кустами, но он там есть. Точно. Снова отблеск какого-то движения справа от люка, будто три параллельные нити расчеркнули пожухлые растения. Я застыл, до рези в глазах всматриваясь в репейник, нет вроде ничего. Показалось. А может с лестницы бликануло, там периодически что-нибудь искрится…

Ладно, пора! Я убрал бинокль, развернулся, сосредоточился и открыл дверь. За ней оказалось длинное узкое помещение. Дверь справа, дверь слева. Левая – с высоким порогом. Видимо, она и есть – выход на кровлю. Значит за правой – машинное помещение неработающих лифтов…

Я даже не успел додумать эту мысль, как за правой дверью что-то оглушительно щелкнуло, затем загудело и завибрировало. Вся эта какофония сопровождалась характерными металлическими щелчками, и я, с колотящимся от неожиданности сердцем, забившись в угол и выставив перед собой ружье, наконец сообразил, что кто-то все-таки сумел вызвать лифт. Чуть погодя, гудение прекратилось, и снизу донесся знакомый скрип открывающихся лифтовых дверей. Причем, судя по громкости, не дальше этажей трех от меня. Створки с негромким хлопком закрылись, и за дверью машинного помещения снова заработал мотор. На этот раз намного дольше, а звук открывающихся и закрывающихся дверей был еле слышным. Все, тишина. Слышу только свое бедное сердце, старающееся выпрыгнуть из груди.

Бля, это вообще пипец какой-то! Сергей Иваныч с двадцать второго пошел мусор выкидывать… Сюрреализм во всей своей красе. Затрахали, уроды! Как я вас всех ненавижу! Испуг заменяла здоровая человеческая злость. Я резко поднялся и со всей дури дернул ручку двери на крышу. Она со скрипом распахнулась, а я, забыв про высокий порог, вывалился на посыпанную гравием кровлю. Падение разозлило меня еще больше, я сел постучал по шлему, которым черпанул несколько камушков. Они веселыми попрыгунчиками попадали вниз, а я вскочил и огляделся.

Кровля, как кровля. Гидроизоляция, шахты вентканалов, парапет, покрытый оцинковкой и никого, кто пытался бы на меня прыгнуть и откусить кусочек. А жаль! Злость была такая, что хотелось завалить десяток-другой Уродов или еще кого. Совсем несвойственные мне эмоции. Несвойственные, но забавные…

Ага. Мне вон туда – к южному краю. Подошел к парапету. Да, отсюда панорама еще шикарней, чем с другой стороны. Видно стрелку, где в Реку впадает маленькая Тамарка, видно новые кварталы на той стороне неширокой речки, только мостов через Тамарку не видно. Нету их – мостов. Один как раз видимо вместо цирка сейчас, а второй – железнодорожный просто демонтировали. Вон площадь Восстания, Речвокзал… Сердце заныло в груди, дыхание перехватило, опять нахлынуло старое. Я резко вскинул бинокль, забыв про щиток, долбанул по нему окулярами, ладно не разбил. Поднял, защитное стекло и прижался вдруг затуманившимися глазами к биноклю.

Нашел сразу. Вот он. Стоит. Целый и невредимый. Такой, каким я его видел в последний раз. Сразу всплыли в памяти слова Сашка, мысли пошли кругом, руки затряслись… А ведь почти дошел тогда… Приблизил, скользнул взглядом по краю дома к десятому этажу… А его не было. Протер глаза, посмотрел еще раз. Вместо окна дочкиной комнаты, выходившего на улицу Подводников, был кирпичный фронтон, венчающий крышу. Дом был девятиэтажным.

Такой подлянки не перенес даже новый я. Сползая спиной по парапету, я думал только об одном: если я сейчас прыгну, то умру в полете от разрыва сердца или почувствую всю прелесть удара о мостовую? Сидел долго. Несколько раз порывался встать и прыгнуть, но так и не встал. Не знаю, что удержало. Точно не страх. Вдруг почему-то вспомнил Светкины слова о ее сыночках, которым сейчас светит солнце. Чуть полегчало. Немного, но хватило, чтобы сжать кулаки и начать повторять свою немудреную молитву. Еще минут через пять отпустило совсем. Полностью. Как отрезало. Если я что-то и не смыл с себя тогда ледяной водой в душе, то сейчас точно все! Терять действительно нечего…

***

14:45. Засиделся я что-то. Я – Егор. У меня есть задание. На меня рассчитывают товарищи. Я должен найти проход через лабиринт к магазину Шестерочка, потому что в нашей Шестерочке, куда мы обычно ходим, еще ничего нет. Поэтому мы пришли сюда. Чтобы раздобыть еды. Все просто.

Опять бинокль. Опять мертвый город. На этот раз панорамы рассматривать не буду, буду смотреть на площадь Фрунзе. Вот она – прямо подо мной. Выглядит, как после бурной дискотеки великанов или после отработки по ней РСЗО Град. Вздыбившийся асфальт, провалы, воронки, траншеи, а вот и он – больной зуб. Прямой, как проспект Ленина, проход начинался метрах в тридцати от края правого сквера и шел наискосок через всю площадь, периодически ныряя под завалы. Кончался он практически напротив дверей магазина. Действительно, так бы сунулись – до ночи бродили бы и не нашли. Хорошенько запомнив ориентиры, по которым с поверхности можно будет найти вход, я перешел ко второму пункту поставленной задачи, а именно – выявлению на окружающей территории враждебных форм жизни. Или форм нежизни. Не знаю. Долго рассматривал площадь, но заметить хоть какое-то шевеление не удалось. Около Шестерочки тоже все было спокойно. В скверах, в густых зарослях непонятных растений, вроде бы наблюдалось непонятное движение, но идентифицировать его и выявить отдельные объекты не удавалось. Ну и хрен с ними. В скверы нам соваться незачем. На всякий случай посмотрел на Восток, вдоль проезжей части улицы Пилоновской – ни души. На Запад, в сторону реки – тоже пусто. Хотя нет. Около монастыря, метрах в семистах от площади, копошились два Урода. Их я уже определял безошибочно. В принципе – ничего страшного. Даже если они двигаются сюда, придут нескоро. А так, больше никого не видно. Наверное, интересно так наблюдать местность ночью с инфракрасной подсветкой. Вот тогда увидишь народные гуляния – мало не покажется.

Но ночью мы не ходим. Ночью мы под землей сидим. И правильно…

15: 10. Пора спускаться. Мужики, наверное, уже похоронили. Сейчас уйдут еще – догоняй потом. Осторожно проскользнул внутрь здания, на этот раз аккуратно перешагнув порог. Закрыл дверь на кровлю, прислушался. Было тихо. Лифт не работал. Все по квартирам сидят. Телек смотрят. Вышел на лоджию, глянул вниз во двор. Никого. Интересно – видят они меня сейчас? На всякий случай помахал рукой и начал спускаться по лестнице. Шел быстрее, чем поднимался, но все также тихо. Мысли об увиденном с крыши настойчиво стучались в голову, но я все более и более уверенно заворачивал их назад. Меня нет. Есть Егор, который идет по лестнице, и к которому я не имею никакого отношения.

Вспомнился один дебиловатый психотерапевт, которого я в свое время посещал. Денег за сеанс он брал немало, рецепты выписывал щедро, а вот терапию свою явно сильно переоценивал. Так вот, в течение месяца он подготавливал меня к некоему откровению, после которого все мои страхи и депрессия уйдут без следа. На второй месяц, когда у меня тупо стали кончаться деньги, я как бы намекнул ему, что пора прекращать рассказывать мне разные истории из своей практики, а уже заняться непосредственно мной. И тогда очень торжественно он объяснил мне, что секрет проще пареной репы. Надо взять и переключить восприятие самого себя с первого на третье лицо. Тогда начинают работать какие-то другие участки мозга, и эмоции, соответственно, тоже работают по-другому. На практике он это описывал следующим образом. Мысленно вешаешь справа вверху своего поля зрения экранчик, типа как зеркало заднего вида в автомобиле, и смотришь на себя через него. Причем виртуальная камера, которая транслирует твое изображение на экран, должна висеть непременно чуть выше и сзади правого плеча, и никак иначе. Короче я мысленно послал его на хер и больше к нему не ходил. Экранчик, конечно пытался представить, иногда даже вроде как получалось, но стоило моим эмоциям хоть чуть-чуть зашкалить, а происходило это чаще, чем не происходило, как этот экранчик разбивался вдребезги, и я трясся от страха в своем привычном первом лице.И вот сейчас, в форме пожарного, с ружьем наперевес, спускаясь по лестнице, ирреального дома, в котором нет людей, но кто-то катается на лифтах, дома, стоящего посреди ирреального города, где по стенам домов ползают люди-пауки, города, находящегося в ирреальном мире, о котором вообще никто ничего не знает, я подумал, что совет того доктора не был лишен здравого смысла. Но заработала эта схема только здесь после нескольких жестоких откровений, преподнесенных мне жизнью. А здравым смыслом в этом мире и не пахло. Следовательно, таким психотерапевтам здесь самое место. Это он сейчас должен спускаться по этой гребанной лестнице в этой гребанной форме, а не я. Ах, как несправедлива судьба…

Дойдя до дверей на переходную лоджию девятого этажа, я вдруг остановился. Точнее остановился Егор, на которого я смотрел через камеру над его правым плечом. Этот Егор каким-то образом почувствовал, что в окружающем пространстве, что-то неуловимо изменилось. Это пространство стало намного более враждебным и злым. Я счел за лучшее воссоединиться со своим третьим лицом в одно целое, так как оно, третье лицо, явно лучше ориентировалось в обстановке. Как только произошло это виртуальное воссоединение, примерно двумя этажами ниже хлопнула дверь лестничной клетки, и я услышал частый, быстро приближающийся топот и сиплое прерывистое дыхание. Я вскинул ружье, едва успев упереть приклад в плечо, а по нижнему маршу уже мчалось что-то черное и рычащее. Оно развернулось на межэтажной площадке, увидело меня, на какую-то долю секунды застыло, позволяя мне зафиксировать образ, и прыгнуло. Человекоподобный, на голову ниже меня, но в полтора раза шире в плечах, мускулистый силуэт, покрытый черными, жесткими то ли волосами то ли иглами. Морда тоже черная, как будто обожженная, выделяются только белые с красными зрачками глаза на выкате и здоровенные клыки, торчащие из выпирающей вперед нижней челюсти. Вместо носа – гниющее отверстие. Видимо, тот самый – Волосатый.

Он прыгнул, я выстрелил. Руки не дрожали, целился в центр массы, то есть примерно в солнечное сплетение. Однако этот злобный гражданин каким-то образом выгнулся в полете так, что заряд прошел по касательной, не причинив ему видимого ущерба, а только немного затормозив прыжок. Так что приземлился он ступеней на пять ниже, чем хотел, но тут же снова прыгнул. Напористый. Упрямый. Я успел выставить вперед обе руки с ружьем и упереться ногами, когда меня, словно поездом, сшибла мощнейшая двойка – один справа в голову, второй снизу в область сердца. Если бы я не подготовился к атаке, наверное, летел бы сейчас, кувыркаясь через весь двор к соседнему зданию. А так, первый удар более-менее смягчил громко треснувший шлем, оставив только звон в ушах, а второй удар в грудь не прошел полностью из-за выставленного ружья. Но и этого хватило, чтобы я, выпустив карабин, вылетел на лоджию, со звоном выломав спиной двери, открывающиеся внутрь, и ударился позвоночником об ограждение. На долю секунды я выпал из реальности от боли. И тут, как я потом понял, мне сильно повезло. Пока я плавал в нокауте, Волосатый мог успеть раза три оторвать мне голову или что-нибудь еще. Но его приостановили выбитые моей спиной двери. Армированные стекла разлетелись вдребезги, но сами деревянные полотна удержались в верхних петлях и Волосатый ударившись о них был, видимо был немного дезориентирован, поэтому мне хватило времени откатиться, прежде чем в место, где только что находилось мое тело, последовал страшный удар двумя мохнатыми ногами. И тут мне повезло второй раз подряд. Его левая нога пробила ограждение, выбив пару кирпичей, и застряла. Волосатый неистово дернулся ко мне, нога хрустнула, но не освободилась. Пока он орал от боли, я выдернул из-за спины топор и, размахнувшись посильней, вогнал тяжеленный и острый кусок металла ему в правую часть шеи. Смачно хлюпнуло, хрустнуло, вопль стал на октаву тоньше, а топор застрял и выскользнул из моих рук. Волосатый с топором, глубоко сидящем в шее, орал, размахивал когтями, головой и пытался выдернуть ногу из дыры, а я бегал вокруг него и, уворачиваясь от когтей, старался выдернуть топор. Мы достигли своих целей одновременно. Он с диким ревом освободил сломанную конечность, а я молча освободил топор. Из шеи Волосатого ударил фонтан чего-то черного и смрадного, залив мне куртку и щиток. Он бросился на меня, но его подвела нога, я пытался увернуться, но из-за грязного щитка не разглядел толком движения противника, поэтому мы, как два инвалида, столкнулись плечами и упали рядом друг с другом. Однако, эта сволочь успела выбросить в мою сторону руку, стараясь скорее не ударить, а разорвать плоть. Но термостойкая ткань, треснув несколькими слоями, выдержала этот выпад, до кожи когти не добрались, но синяки точно будут. Я опять откатился, встал, оторвал треснувший и грязный щиток, поднял топор наизготовку. Волосатый тоже встал и, рыча, уставился на меня своими красными зенками. Нога торчит в сторону, из шеи хлещет кровь или что-то типа нее, а ему по барабану! Живучий, падла! Присел, готовится прыгнуть. Лучшая защита – это нападение, – так, по-моему, говорил какой-то Суворов или Рокоссовский. Поэтому я, недолго думая, почти без замаха швырнул топор в голову противника. Топоры я кидать не умел, но Волосатый об этом не знал. Зато он знал, что топор может вонзиться в шею и будет не очень приятно, например так, как ему сейчас, а может даже хуже. Поэтому он всеми силами попытался от этого страшного топора увернуться, в то время как я, пригнувшись, подбежал к нему и, крепко обняв за ноги, приподнял тяжеленную тушу и каким-то запредельным усилием перекинул ее за парапет. Короткий вопль, хрустящий, сочный шлепок и все! Фаталити! Майор Макаров винс!

Я перегнулся через парапет, посмотрел вниз. А нет, не винс! Тварь с неестественно выгнутой спиной, оставляя на асфальте черный широкий след, ползла к двери в подъезд. Когда ж ты сдохнешь, сука?!

Бросился на лестницу, подобрал ружье, начал быстро перезаряжать. Мельком глянул на стену. На выбитой картечью штукатурке блестели черные брызги. Пипец, я ведь в него и из ружья хорошо попал! Спина ныла. Пока не сильно, на адреналине боль затаилась. Потом, наверное, буду загибаться. Если будет это потом. Вообще, состояние было прикольное. Бодрое такое, азартное состояние. Как после полета с горы в аквапарке. Мир ощущался по-другому – ярче, отчетливей. Все чувства обострены, рефлексы на пределе.

Зарядив ружье, я бросился было вниз, но на половине шага остановился. Опять чуйка пробила! Точно! Еще один бежит! Только не оттуда.

Я вернулся к выбитым дверям на лоджию, высунулся в проем, направив ствол в сторону двери на жилой этаж. Опять топот, сопение, из проема вылетает такой же волосатый парень и получает заряд разнокалиберного железа прямо в башку. Башка огромной красивой кляксой остается стекать по торцевой стене лоджии, а обезглавленное тело, перевалившись через парапет, летит догонять первого Волосатого.

Ну и денек! Я перезарядил ружье и со всех ног бросился вниз. Соблюдать тишину уже не было смысла, сверху доносился топот уже не одной пары ног. Главное не споткнуться, думал я, огромными шагами прыгая через половину марша. Седьмой, шестой, пятый. Топот сверху приближался. Шустрые гады! Может с лоджии сигануть? Четвертый. Не, ну его, может успею хоть на улицу выскочить, там развернусь, одного точно завалю, остальных топором… Третий. Ну ни хера себе размечтался – остальных топором! Ха! Второй. Хриплое дыхание уже почти чувствуется спиной.

Первый!

Я вылетел в тамбур, врезался в стену, оттолкнулся вправо, мельком заметив безобразную морду сзади, на лестничной клетке, и выскочил на улицу. Споткнулся на крыльце, потерял равновесие, боковым зрением определив два темных силуэта с обеих сторон. Падая, начал вскидывать ружье…

– Свои! – раздался крик Лешего.

Я пролетел мимо и растянулся на асфальте, упав прямо на ружье, которое от удара садануло куда-то в сторону. Вслед за моим выстрелом раздались еще два, почти слитно. Потом меня подхватили подмышками с обеих сторон и очень быстро куда-то поволокли.

– Сам, сам! – заорал я. Меня тут же отпустили, и я, увидев удаляющиеся спины Лешего и Сереги, из последних сил припустил за ними.

Бежали недолго. Тяжело дыша, спрятались за какой-то будкой. Я просто упал на асфальт и судорожно хватал ртом воздух. Леший смотрел за угол, в сторону высотки, Серега водил стволом по сторонам. Минуты через три Леший повернулся и сказал:

– Вроде не бегут. – Посмотрел на меня. – Ну ты даешь, Егор!

***

Мы шли по широкому, метра четыре, и прямому, как тоннель метро, проходу. Над головой периодически мелькало серое низкое небо, но большей частью путь проходил под землей.

– Мы уж думали все – сгинул ты. Решали – в Сарай двигать или тебя идти искать, время поджимало, – увлеченно шептал Серега. – Тут – бац! Выстрел! Потом сверху стекло сыплется, кирпичи, а в конце – Волосатый как мешок с говном падает. Кровь в разные стороны брызжет, спина сломана, а он, сука, все равно живой, ползти пытается! Леха только подбежать успел, топором добить, тут чуть ли ему не на голову еще один прилетает, без башки! Леший ржет – разошелся, Егорка, пошли подстрахуем. К подъезду подходим, слышим топот, как табун лошадей скачет, только ружья подняли, тут ты вылетаешь, глаза, как тарелки, а за тобой еще двое мохнатых этих! Ну мы их вальнули и бегом. Ладно больше не выскочило, перезарядиться не успевали, хрен знает, как бы справились. Волосатые, они всегда стаями ходят. Только в домах раньше их не встречали, обычно на улицах.

– Они еще и на лифте катаются, – пробормотал я.

– Хорош пиздеть! – цыкнул Леший. – Не на прогулке.

Мы примолкли. Дальше шли в тишине, хрустело только под ногами асфальтовое крошево, да из скверов иногда доносились, приглушенные расстоянием, знакомые рыки. Волосатое царство…

Проход еще больше расширился, над головой снова появилось небо, а слева навис фасад театра Оперы и Балета. Высоченные колонны держат массивный высокий фриз, на котором вылеплены пронизанные коммунистической идеологией барельефы, а на самом верху вертикальную ось здания венчает десятиметровый памятник товарищу Фрунзе, гордо вздернувший в сторону площади вечно обгаженную голубями голову. В правой руке гранитная кепка, левая рука оторвана, из плеча торчит ржавая арматура. Как попал на крышу – непонятно. Раньше стоял на постаменте перед зданием…

Ныла спина, каждый шаг отдавался резкой болью в ребрах прямо около сердца, куда пришелся второй удар Волосатого, под расколотым шлемом с оторванным забралом прощупывалась знатная шишка. Зато живой. И вообще – общий счет теперь 3-0 в мою пользу. Так что – расту…

Проход кончился. По пологому откосу мы поднялись на уровень земли и огляделись. Никого. Перед нами лежала улица Краснознаменная, блестя дугами вздыбившихся трамвайных рельс. На другой стороне была Шестерочка, в окнах горел яркий электрический свет.