Аккумулятор Скотта Фицжеральда/Толстого/Ахава

Рэй Дуглас Брэдбери Аккумулятор Скотта Фицжеральда/Толстого/Ахава

— Объясни, зачем ты хочешь перебрать и перестроить свою Машину Времени? — спросил мой приятель Билли Барлоу.

— Одно дело вернуться в прошлое и показать умирающему Мелвиллу, По или Уайльду последние издания их книг, и совсем другое… — Я на мгновение задумался. — И совсем другое — сделать несчастных людей счастливыми. Ты только подумай обо всех этих пропащих писателях, которые творили великолепные вещи и прозябали в убожестве!

— Все писатели пропащие, — ответил Билли. — И все прозябали.

— Я изменю его! — воскликнул я.

— Вздор, — усмехнулся Билли. — Как ты собираешься это сделать? — Сотворишь чудо подобно Господу Богу? Или прикажешь джину из лампы выполнить три твоих желания? Или…

— Заткнись. Ты видел мою машину, которая стоит в библиотеке?

— Эту гигантскую бабочку? Может быть, она и крыльями размахивать умеет?

— Сначала она жужжит, потом исчезает.

— И чем громче жужжит, тем дальше летит в Прошлое?

— Именно так. А это мой список потерянных душ.

Билли нахмурился.

— Хемингуэй? Мелвилл? Несчастнее некуда. Толстой? А этот-то как сюда попал? Френсис Скотт Фицджеральд и Зельда? Пить меньше надо!

— Отдай! — Я выхватил список у него из рук, сел в свою машину и, отжав рычаг, прошептал: — Я уже не здесь.

Машина зажужжала.

И здесь меня не стало.

Похожая на гигантскую целлофановую бабочку машина села возле дома Папы в Айдахо. Бог ты мой, подумал я, и что же я теперь ему скажу?

Я выбрался из-под ее дрожащих крыл и поднялся по ступеням дома. Прежде чем я успел постучать в дверь, она распахнулась, и на пороге показался Хемингуэй, который, судя по всему, не спал всю ночь. Он как будто ждал меня.

Вернувшись в холл, он уселся за стол и указал мне кивком головы на соседнее кресло. Приблизившись, я разглядел то, что лежало, отливая стальным блеском, на столе. Это было охотничье ружье, которым Папа когда-то будил эхо на склонах Килиманджаро и однажды подстрелил белого, как кенийская пыль, слона. Рядом с ружьем лежал обычный двуствольный дробовик.

На столе стояли два стакана с неразбавленной граппой. Я взял один из них, Папа опрокинул свой, не запивая.

— Ну? — спросил Папа.

— Не делайте этого, — сказал я, отвернувшись от стола.

— Чего «этого»?

— Того, что вы собрались сделать.

— Я не собирался делать ничего определенного, — покачал головой Папа.

— Вы об этом думали.

— Вы что, умеете читать мысли?

— Нет. Просто я читал ваши рассказы. Доктор, изображенный в одном из них, был вашим отцом, не так ли? Все мы знаем, как закончилась его жизнь.

— Все знают.

— Говорят, вы храните у себя его ружье.

— Да, где-то лежит.

— Если вы сделаете эту глупость, не будем смягчать выражений, каких только идиотских причин не придумают люди!

— Не бывает идиотских причин, чтобы уйти, если уходить пора.

— Нет, это не то, что вы думаете. Это то, что они напишут. Сначала они изгадят вашу могилу, потом изменят название вашей вещи на «Не восходит солнце».

— Они не смогут этого сделать. То, что я сделал, останется. Не хочется хвастать, но…

— Вам есть чем. Вы же Папа.

Папа едва заметно улыбнулся и закурил сигарету.

— И давно ли вы меня читаете?

— С восьмого класса. Я прятал вашу книгу под учебником алгебры.

— Подходящее место, ничего не скажешь! И чем же стала для вас моя книга «И восходит солнце»?

— Открытой дверью, нет, широкими вратами, ведущими в удивительный мир, полный дворцов, красавиц и тореадоров, все с изумительными спинами, и как выжить в нем, уже перестав быть мужчиной…

— Многовато для ребенка.

— Я проглатывал ваши книги одну за другой! Но не отклоняйтесь от темы разговора. Если вы уйдете…

— Я еще не ушел.

— Если вы уйдете, они съедят вас с потрохами!

— Ну, сначала нужно суметь до них добраться.

— Они выпотрошат ваш мозг и будут пожирать его снова и снова.

— Но мужество хотя бы останется при мне?

— Погибнет в первую очередь, вы даже не сможете бороться: они представят вас безвольным трусом…

— Они что, гиены?

— А также дикие собаки, грифы и акулы!

— Весь Гарвард?

— И университет штата Огайо в придачу!

— Неплохая компания, ничего не скажешь! — Папа испытующе посмотрел мне в лицо. — А вы-то что здесь делаете? Вы такой же псих?

— Я — поклонник.

— А почему вы покраснели?

— Я сказал чистую правду.

— Мой верный поклонник, значит.

— Нет, поклонник хороших книг. Не обязательно шедевров, просто хороших.

— Да, это я умел…

— Вы и сейчас в прекрасной форме!

— С никуда не годной селезенкой, с двумя сломанными ребрами, с раздробленной берцовой костью и с проломленным черепом?

— Они вам нисколько не помешают. Вашими ребрами, ногой и головой должны заниматься врачи, а не критики. Как только они подлатают ваше тело, перестанут шалить и ваши нервы. Боль уйдет, и…

— Я снова смогу писать?

— Hу конечно!

— Не знаю, хватит ли у меня терпения… — сказал он. — Я встаю ни свет ни заря и заставляю себя работать до тех пор, пока не замечаю, что у меня ничего не выходит… И тогда я, конечно же, откупориваю новую бутылку… Да и кому все это нужно?

— Вам! Нет, к черту, мне!

— Только о себе и думаете.

— Это вы точно сказали.

Он вновь внимательно заглянул мне в лицо.

— Вам бы философские трактаты писать.

— Что вы! Речь идет о самой банальной гигиене.

Папа посмотрел на дверь.

— Ну ладно, катитесь отсюда.

— Только если вы отдадите мне свои ружья.

— Вы что, спятили?

— Нет, это вы спятили. Постоянная боль свела вас с ума, а с талантом вашим все в порядке! Небольшой перерыв в творчестве, невозможно думать, когда все болит. Вы когда-нибудь пытались писать в состоянии тяжелого похмелья? То-то и оно, что сделать это невозможно! Критики, которые ругают ваши последние вещи, и думать забыли о той авиакатастрофе в Африке, которая привела ко всему этому. Но, может, уже через неделю вы проснетесь, а в груди ничего не колет, ноги в полном порядке, головной боли как не бывало, и вы поймете, какого дурака чуть не сваляли!

— А сейчас я готов свалять дурака?

— Да, но для того я и здесь, чтобы предупредить вас!

— Вы все сказали?

— Почти. Папа, если вас не станет, они назовут ваш рассказ «Недолгим несчастьем Френсиса Макомбера», а ваш роман получит название «По ком не звонит колокол»! Вы можете себе это представить?

— Третья катастрофа мне не нужна.

— Ну, тогда… — Я потянулся за ружьями.

— Не стоит, — сказал Папа. — Я найду другой способ.

— Примите четыре таблетки аспирина. Боль пройдет. Я позвоню вам завтра.

Я направился к входной двери.

— Как вас зовут? — спросил он.

Я назвал ему свое имя.

— Живите долго и счастливо.

— Нет, Папа, это вы должны долго жить!

Я успел отойти от дома футов на пятьдесят, не больше. Услышав выстрел, я зажмурился и бросился бежать.

Огромные крылья бабочки, зашелестев, сложились и замерли.

Я посмотрел за дверь и увидел будочку нантакетской таможни, а в ней старика, который ставил, и ставил, и ставил печати на бланках.

Подойдя поближе, я спросил:

— Господин Мелвилл?

Он взглянул на меня подслеповатыми глазами старой морской черепахи.

— Что вам угодно, сэр? — спросил он.

— Сэр, не хотите ли немного перекусить?

Старик задумался, оценивая уровень своего аппетита.

— Заодно мы могли бы немного пройтись по причалу. — В одной руке я держал мешочек с яблоками и апельсинами, а в другой — некую книгу. Он долго изучал книгу, затем, пожав плечами, облачился в пальто, на что потребовалось тоже изрядно времени, и наконец мы вышли на свет, тусклый свет сумрачного дня. Повернувшись спиной к морю, он спросил:

— Вероятно, вы литературный критик и приехали сюда откуда-нибудь из Бостона?

— Нет, — ответил я. — Вы имеете дело с обыкновенным читателем.

— Обыкновенных читателей не бывает! — возразил старик. — Либо вы пребываете вне библиотеки, либо находите прибежище в ее стенах. Воздух библиотеки наполнен книжной пылью, которая укрепляет кости, просветляет взор и прочищает уши! Поэтому каждый вдох приносит обновление читателю, пока он плавает по библиотечным глубям, населенным бесчисленными слепыми созданиями. Скорее наверх, подсказывает разум, не то они схватят тебя, утопят, поглотят целиком! Да, ты тонешь, но остаешься живым, ты теперь как остров в этом безбрежном море. Таким образом, ты вовсе не простой читатель, ты уцелел в волнах прибоя, разбивающихся о берега Шекспира, Поупа и Мольера, истинных маяков этого мира. Иди же, борись с бурями и побеждай!.. То есть, конечно, — перебил он сам себя, — если я заткнусь и дам вам возможность читать. — Слабая улыбка мелькнула на его губах. — А теперь скажите, зачем вы привели меня на причал?

— Сэр, — ответил я. — Вы должны жить в море, а не на суше!

— Обойти мыс Доброй Надежды? Поразить своим появлением китайцев?

— Почему бы и нет?

— Вы видите, как трясутся мои старые руки, которые не смогут удержать теперь ничего, кроме этой треклятой печати!

— Нет, я вижу морского волка, стоящего рядом с татуированным темнокожим островитянином, и первого помощника безумного капитана, вздумавшего тягаться с самим Богом! Дорогой Мелвилл! Прошу вас, держитесь подальше от суши! Вам принадлежит море! Вы подобны тому древнему богу: поверженный, коснувшись земли, он вновь обретал мощь, а если его поднять в воздух, оторвать от земли, он слабел. Только его сила шла от земли, а ваша — от моря! Так сбросьте оковы, станьте вновь морским волком, бороздящим океаны во всех концах света, усмиряющим мановением руки ураганы, вздымаемые могучим хвостом белого кита! Брейтесь при свете огней святого Эльма! Суша, берег, город, пристань должны стать для вас синонимом могилы и смерти! Живя здесь, вы роете себе могилу! Расстаньтесь же с землей и с таможенной печатью, станьте снова молодым, лазайте на мачту, чтобы нырять с нее и плавать, вас ждут сказочные острова! Я кончил.

— Вы начитались Шекспира.

— Извините.

— Вы тоже должны простить меня за Белого Кита, жир которого горит в рассеивающих тьму здешних городов фонарях! Вы христианин?

— По Божьей милости, да.

— Тогда покой храните, судить покуда буду корабли и время назначать приливам и отливам…

Старый Мелвилл долго смотрел вдаль, затем обвел взглядом пропитанные солью стены таможни, никогда не слыхавшей иных звуков, кроме стука печати о бесчисленные формуляры уплывающих и приплывающих кораблей.

— Джек! — прошептал я еле слышно.

Мелвилл вздрогнул. Я затаил дыхание. Джек, набожный парень, прекрасный душой и телом, верный товарищ, с которым можно смело пускаться в любое плавание… А Готорн?[1] Что, если прихватить с собою и его? Каких бы разговорчиков мы наслушались! Он сделает нашу жизнь праздником, а Джек будет трогать сердца и услаждать взоры. Готорн — для шумной дневной суеты, Джек — для безмолвия ночи и бесконечных рассветов.

— Джек, — прошептал Герман Мелвилл. Разве он живой?

— Я мог бы дать ему жизнь.

— Так что же оно такое, эта ваша машина, Божье благословение или проклятье? Творенье Бога или языческие штучки Времени?

— Словами это не выразить, сэр. Это как центрифуга, которая отшвыривает годы, возвращая нам молодость.

— И вы действительно можете все это?

— И получить корону короля Ричарда? Да!

Мелвилл попытался встать на ноги.

— О боже… — Голос его упал. — Я не могу идти…

— Попробуйте еще раз!

— Слишком поздно, — сказал он. Я уже ни рыба и ни мясо… На суше — Стоунхендж, на море же — разверстая пучина. Но что же между ними? И где оно — это «между»?

— Здесь, — ответил я, коснувшись своей головы. — И здесь, — добавил я, коснувшись сердца.

Глаза старика наполнились слезами.

— О, если бы я действительно мог поселиться в этой голове и в этом сердце!

— Вы уже там.

— Я готов провести у вас день. — Он продолжал рыдать.

— Нет, капитан «Пекода», — сказал я. — Тысячу дней!

— Какая радость! Но постойте…

Я подхватил его под локоть.

— Вы отворили двери библиотеки и даровали мне глоток прошлого! Но стал ли я выше? Выпрямился? И голос больше не дрожит?

— Почти не дрожит.

— Руки?

— Руки юнги.

— Значит, оставить сушу?

— Да, оставить.

— Посмотрите на мои ноги… Разве я смогу сняться с этих якорей? Но все равно спасибо за чудо ваших слов, огромное вам спасибо…

В тысяче миль от меня увидел я старика, его рука поднимала и опускала, поднимала и опускала штемпель, ставила, и ставила, и ставила печать на таможенные бланки. Закрыв глаза, я пятился вслепую, пока не почувствовал на шее прикосновение крыльев. Я повернулся, и огромная бабочка подобрала меня.

— Герман! — крикнул я что было сил, но нантакетская таможня и причал уже исчезли из виду.

Подхвативший вихрь вынес меня совсем в другом времени перед домом, дверь которого открылась и закрылась за мной, и я увидел прямо перед собой невысокого коренастого человека.

— Как вы здесь оказались? — спросил он.

— Спустился по трубе, просочился под дверью. Простите, кто вы?

— Граф Лев Толстой.

— Автор «Войны и мира»?

— А что, есть другой? — воскликнул он возмущенно. — Лучше ответьте, как вы сюда попали и что вам здесь нужно?

— Я хочу помочь вам бежать отсюда!

— Бежать?!

— Да, бежать из дома. Вам больше нельзя здесь оставаться. Вы сходите с ума, ваша жена не в себе от ревности.

Граф Лев Толстой окаменел.

— Откуда вам это?..

— Я читал об этом в книгах.

— Таких книг не существует!

— Скоро они появятся! Ваша супруга ревновала вас к горничным и кухаркам, к дочкам садовника и к любовнице вашего счетовода, к жене молочника и к вашей племяннице!

— Прекратите! — воскликнул граф Лев Толстой. — Я не хочу слушать этот вздор!

— Это неправда?

— Может быть, да, а может быть, и нет. Да как вы смеете!

— Ваша супруга грозилась порвать все простыни, поджечь кровать, запереть дверь и укоротить ваш «модус операнди».[2]

— Сколько можно все это терпеть! То виновен, то невиновен! Ну что за жена! Повторите, чего вы хотели?

— Я предложил вам сбежать из дома.

— Так поступают дети.

— Да!

— Вы хотите, чтобы я уподобился подросткам? Решение помешанного.

— Это лучше, чем кара помешанной.

— Говорите потише! — прошептал граф. Жена в соседней комнате!

— Ну так идем!

— Она спрятала мое белье!

— Постираем по дороге.

— По дороге куда?

— Куда угодно!

— И долго ли мне придется прятаться?

— Пока ее кондрашка не хватит!

— Отлично! Но кто вы?

— Единственный человек на свете, который не только прочел роман «Война и мир», но и запомнил имена всех персонажей! Хотите, перечислю?

В этот момент кто-то начал ломиться в дальнюю дверь.

— Слава богу, она заперта! — сказал я.

— Что я должен взять с собой?

— Зубную щетку! Быстро!

Я распахнул входную дверь. Граф Лев Толстой выглянул наружу.

— А что это тут туманное, с прозрачными листьями?

— Это ваше спасение!

— Замечательно!

Дверь сотрясалась так, словно в нее ломились слоны.

— Она совершенно обезумела! — воскликнул граф.

— Вы уже надели кроссовки?

— Я…

— Бегите!

Он ринулся к машине, и машина укрыла его.

Дверь библиотеки распахнулась широко, как врата ада, и на пороге возникла бешеная фурия.

— Где он? — крикнула она.

— Это вы о ком? — спросил я — и исчез.

Не знаю точно, то ли я материализовался перед Билли Барлоу, то ли он материализовался передо мной. Билли сидел в моей библиотеке, листая увесистые тома произведений Толстого, Мелвилла и Папы.

— Два поражения и одна победа! — сказал я.

Билли захлопнул Мелвилла, закрыл Папу и улыбнулся Толстому.

— Он все-таки оставил свою мадам, — сказал я.

— И что же — она последовала примеру Анны Карениной?

— Бросилась под поезд? Нет.

— А жаль. И куда же ты двинешься теперь? Может быть, стоит отправиться в Белый дом апреля тысяча восемьсот шестьдесят пятого и стащить у Мэри Тодд билеты в театр для Линкольна?[3]

— Нет уж, уволь. Она мне за них глаза выцарапает. Отдать швартовы!

Золотые крылья затрепетали, коснувшись брызг из отделанного мрамором фонтана, находившегося вблизи отеля «Плаза». Струи фонтана били высоко в ночное летнее небо. По фонтану с хохотом, гиканьем и воплями расхаживали, пошатываясь, с бокалами мартини в руках красивый мужчина в промокшем насквозь смокинге и интересная женщина в серебристом вечернем платье.

— Эгей! — окликнул их я. — Зельда! Скотти! На выход!