Академия 'Биссектриса'

МАЛОВ Владимир

Академия "Биссектриса"

(Записки школьника середины XXI века)

"Академия Наук - по понедельникам и средам с 17 часов".

(Табличка на двери шестого "А" класса. На этой же двери вырезано ножом слово "Биссектриса").

I

Утро начинается в нашем городе точно так же, как и во всех таких городах. Солнце выползает из-за горизонта, словно кто-то невидимый тащит его за собой на веревке. Летом первые солнечные лучи скользят по зеленым листьям, а если зима, освещают выпавшие за ночь снежинки, и тогда снежинки тоже начинают светиться, сами становятся маленькими солнышками.

А на крышах домов солнечных лучей уже дожидаются зоркие глаза фотоумножителей. И когда лучи, наконец, доберутся и до них, утро уже в самом разгаре. Сонные дома оживают. Автоматика срабатывает - распахиваются задернутые на ночь шторы, в комнатах звучит легкая, почти невесомая музыка, и мигом слетают остатки сна, а в столовой уже вкусно дымится завтрак. А потом каждый из нас прощается с родителями и, взяв портфель с учебниками и видеокассетами, на которых каждый день записываются для повторения все школьные уроки, выходит из дома в это ласковое от солнца утро.

Если на улице осень, под ногами шуршат опавшие листья - утром их еще не успели убрать. Шагать по ним легко и приятно, и идти хочется долго-долго, но школа - вот она, уже совсем рядом. И во дворе ее тот же мягкий ковер из листьев, до самого входа в главное здание.

Зимой прокладываешь себе дорожку в снегу, а за тобой тянется длинный и узкий след; и такое тоже бывает только по утрам: когда возвращаешься из школы домой, улицы уже успевают очистить от снега, и они снова блестят под ногами разноцветными плитами. Весной... Летом...

И каждый из нас живет от школы в двух шагах: городок наш маленький, каких на Земле сотни тысяч. Несколько десятков ровных и прямых улиц, иногда перпендикулярных, иногда сходящихся под острым углом. Уютные площади. Несколько сотен разноцветных домиков. Городской стадион. Школа...

Солнце карабкается по небосводу. Еще ни разу я не видел, чтобы в нашем городе утром не было солнца. Погодой стараются управлять так, чтобы дожди и снега шли только по ночам, когда на улицах все равно никого нет. Взрослые говорят, что это очень хорошо, а мне бывает очень грустно: ведь это страшно здорово - попасть под неожиданный дождь, спасаться от него бегством или просто поиграть под дождем в футбол, как это частенько случалось, наверное, моему отцу, когда он сам был мальчишкой.

А удается нам такое очень редко. Удовольствие вымокнуть под дождем взрослые все-таки предусмотрели - в зеленом парке для отдыха, кольцом окружающем город, погодой не управляют, и дождь начинается там в любое время, если над парком собираются тучи. Но нас в этот парк пускают одних не так уж часто - он большой, совсем как дремучий лес в сказках, и там можно даже заблудиться. Зато по вечерам, засыпая, я то и дело слышу за окнами шорох дождя, похожий на шуршание осенних листьев, когда разбрасываешь их ногами...

То утро, с которого началась вся эта история, тоже было солнечным. И как всегда мы шагали к школе. Отличник Андрюша Григорьев, наверняка вышедший из дома чуть пораньше других, шел солидно и не спеша. Володька Трубицын - весело насвистывая и размахивая портфелем, как если бы сам он был часами, а портфель маятником. Толик Сергеев, с которым вечно случалось что-нибудь забавное, шагал задумчиво, углубленный в свой сложный внутренний мир и не обращая никакого внимания на досадные проявления мира внешнего, словно он, внешний мир, начисто отражался стеклами его больших круглых очков. Выскочил из своего подъезда Алеша Кувшинников, снова полный самых невероятных планов на сегодняшний день, покосился в мою сторону, и мы пошли в школу вместе. А где-то в тот же момент взяла свой портфель Леночка Голубкова. И Катя Кадышева. И все остальные, весь наш шестой "А", пятнадцать мальчишек и девчонок, маленьких людей XXI века, как называл нас Галактионыч.

В этот день первым уроком была география - экскурсия в Африку. Мы сели в школьный континентолет, и скоро наш маленький городок остался где-то за тысячи километров. Сначала мы должны были познакомиться с африканской природой. Галактионыч специально для первой посадки выбрал место поглуше. Континентолет опустился вдали от больших городов прямо в тропическом лесу, на обочине какой-то глухой дороги. И один за другим, спускаясь по легкой металлической лестнице, мы вышли из континентолета на эту дорогу...

2

...Тогда мне полагалось выкрикнуть то самое слово, которое сказал Архимед, открыв закон Архимеда. Знаменитый ученый выскочил из ванны, в которой он его открыл, выкрикнул это свое знаменитое слово, и от радости помчался по афинским улицам в чем был, не обращая внимания на взгляды прохожих.

Но я промолчал, остался за своим столом, и никто, взглянув на меня в этот момент, не смог бы догадаться, что произошло что-то исключительное даже сам наш проницательнейший Галактионыч. Он и отучил меня от излишней эмоциональности - учитель, руководитель и основатель нашей школьной Академии Наук Михаил Галактионыч. Это уже случалось: дважды, когда мне казалось, что я открыл нечто новое, он разбивал мои иллюзии несколькими словами. Открытие - вещь редкая. Это была одна из любимых поговорок Галактионыча, как мы его не слишком почтительно называли. Редкая вещь открытие...

И ничего я не выкрикнул, хотя знаменитая "Эфрика!!!" так и вертелась у меня на языке. Я только выпрямился на стуле, вытер лоб и крепче уперся локтями в стол.

- Спокойно! - сказал я себе. - Успокойся, проверь сначала...

Все было по-прежнему в классе - за стеклянной стеной, выходившей прямо на озеро, так же желтела полоска нашего школьного пляжа. На стендах стояли те же приборы, а на стеллажах те же книги, и так же поблескивали кнопки пульта управления световой классной доски. И сам Галактионыч сидел на своем обычном месте за кафедрой и что-то терпеливо объяснял нашей застенчивой и маленькой (такой маленькой, что иногда мне хотелось взять ее на ладонь и бережно куда-нибудь поставить, на книжный шкаф, что ли?) Леночке Голубковой. Леночка морщила лобик, внимательно внимала каждому слову, следила за каждым жестом Галактионыча и послушно кивала.

Мой стол был последним в лаборатории - стоял в самом углу прямо под нашим "академическим" вестником "Архимед", в котором рассказывалось о последних научных достижениях членов "Биссектрисы", иными словами - прямо под большим портретом улыбающегося Андрюши Григорьева, занимавшим четверть площади вестника. Причины улыбаться у Андрюши были, но об этом я расскажу чуть позже. Мой стол был последним, и поэтому лиц ребят я не видел, только склоненные над столами затылки - тринадцать самых разных затылков, по которым я давно уже научился угадывать, как подвигаются дела их владельцев.

Затылок Толика Сергеева был каменным и зловещим вот уже третью неделю: Толя занимался математикой и бился сейчас над доказательством "теоремы Сергеева", и третью неделю не мог сдвинуться с того места, с которого начал. Затылок Алеши Кувшинникова, вечно взъерошенный, выражал мучительные раздумья и сомнения - работа двигалась, чем-то она кончится?.. По затылкам девчонок читать было труднее, но и они давали какую-то пищу для размышлений. Дела в "Биссектрисе" шли полным ходом.

Здесь занимались многими проблемами сразу - и физикой, и химией, и биологией, даже историей - ей занималась Леночка Голубкова. Учреждая нашу школьную Академию Наук, Галактионыч предупредил:

- Не ждите открытий! Скорее всего их у вас не будет, но научитесь вы здесь многому - рассуждать, мыслить, умению ставить эксперименты, подбирать приборы, предвидеть результаты опытов...

И все-таки, хотя Галактионыч и потом много раз повторял эти слова, гордости нашего класса постоянному отличнику Андрею Григорьеву удалось пусть какой-то мелочью дополнить учебник физики по разделу "Оптика". И много дней после этого Андрюша ходил важный и недоступный, а мы просто сходили с ума - ведь надо же, открыть что-то свое, ввинтить в сложную машину научного прогресса пусть маленький, но все-таки свой винтик. Мы прямо смотрели ему в рот, когда он, не торопясь, солидно рассказывал о том, "как делалось открытие" - это подлинные его слова.

Знания Андрюши были "фундаментальными", как говорили не раз учителя, ни разу в жизни он не получал меньше пятерки, и вот учителя-то как раз и не удивились, когда он в самом деле что-то открыл, и явление, открытое им, описали в новой редакции учебника. Подумать только - Ньютон, Фарадей, Резерфорд, Менделеев, Попов, Эйнштейн и наш Андрюша, спокойный, уравновешенный мальчик, лучший из учительских примеров положительного ученика, когда-либо приводившихся в нашей школе.

Тем, кто делал для "Архимеда" его фотостереоскопический портрет, пришлось порядком повозиться. Андрюшу снимали не меньше десяти раз, и каждый из портретов Галактионыч забраковывал - слишком уж важным получалось Андрюшино лицо. Галактионыч даже хмурился, когда разглядывал эти высоко поднятые Андрюшины носы и гордо прищуренные глаза. Наконец улыбка отличника получилась более или менее простой и доступной...

И все это, весь наш класс, я охватил одним взглядом, едва проглотив эту завертевшуюся на языке "Эврику!!!" Леночка Голубкова отошла от Галактионыча и села за свой стол. Теперь я и ее видел только с затылка попробуй пойми, о чем она думала, этого мне никогда не удавалось. Но я уже отворачивался от ее затылка, я очень живо представил, что действие Установки Радости, только что придуманной мной, уже началось.

Вот как это будет: я посмотрел на Галактионыча, склонившегося над своей кафедрой, и он показался мне совсем молодым, и на сердце у меня стало легко и радостно от того, что у нас такой замечательный учитель, хотя, признаюсь, бывали моменты, когда мы думали и иначе, всякое случалось. Я посмотрел на окаменевший затылок Толика, и мне захотелось ему помочь, поделиться с ним своей радостью. Он обрадуется, ему станет легче и веселее, и он быстрее справится с геометрией, возьмет и в самом деле докажет эту теорему. Тогда портрету Андрюши придется в вестнике потесниться. Я даже скатал из листа бумаги плотный тяжелый ком, точно адресовал его в окаменевший затылок, чтобы его обладатель обернулся в мою сторону, сверкнул гневно своими очками; но Толик лишь передернул плечами и продолжал свое с виду бессмысленное занятие - водить пером по бумаге, зачеркивать написанное и тут же писать снова.

Я мысленно повернул ручку Установки Радости по часовой стрелке еще дальше, и тут мне стало еще веселее, я даже замурлыкал себе под нос какую-то веселую песню, первую пришедшую на ум. А когда ручка была повернута до конца, я чуть было не заорал эту песню на весь класс воображаю, что бы тогда произошло. Но сдержался, мгновенно свернул ручку против часовой стрелки до самого нуля, и тут настроение стало обычным. До того обычным, что я даже испугался - не показалось ли все, что я только сейчас ощутил, не было ли какой-нибудь галлюцинации, и схватился за ручку снова. Прилив радости захватил меня опять, и я отрегулировал его так, чтобы радость была умеренной, еще раз вытер со лба пот, и радостно посмотрел на нашего Галактионыча.

3

Слово "Биссектриса" вырезал на двери мой лучший друг Алеша Кувшинников. Удержать я его, конечно, даже не пробовал, хотя будь это не Алеша, а кто-нибудь другой, я бы ни за что этого не позволил - дверь была очень красивой, из светло-зеленого пластика, и цвет ее был такой нежный, словно она сама изнутри все время светилась. Но идея принадлежала Алеше Кувшинникову, и поэтому сам я в тот момент, когда он орудовал ножом, стоял в конце коридора, чтобы предупредить его, если появится кто-нибудь из учителей. Алешка же и придумал для нашей Академии Наук такое название через день после того, как Галактионыч предложил нам ее открыть, чтобы каждый из нас смог заниматься в Академии той наукой, которая интересует его больше всего. И мы тогда очень здорово заспорили: просто Академия казалась скучной, посыпались разные названия.

- Алхимики, - сказал Толик Сергеев.

- Нет! - возразил Володя Трубицын, а попросту Труба, невысокий аккуратный мальчик. - Почему же алхимики? Лучше Академия Ясная Мысль.

Алешка фыркнул.

Андрюша промолчал.

Уроки кончились, и мы, уже без Галактионыча, спускались вниз по темной лестнице, был вечер, сквозь окна на лестничных площадках нам весело подмигивали городские огоньки. В коридорах, классах, на лестнице было темно - только негромко и уютно гудели маленькие уборочные машины, наводя порядок в школе к завтрашнему дню.

И где-то на предпоследнем пролете Алешка остановился, и за ним остановился сразу весь наш шестой "А" - десять мальчишек и пять девчонок, потому что Алешка бежал впереди всех, а тут вдруг загородил всем дорогу. Посмотрев на нас немного свысока, он выкрикнул:

- Биссектриса! Вот это название!

И помчался по лестнице дальше, перепрыгивая через три ступеньки, не дожидаясь того, что скажут остальные.

На следующий день он вырезал надпись на классной двери, прямо под аккуратной табличкой, повешенной Галактионычем за час до этого. Вырезал с огромным трудом - пластик был твердым, как железо, лезвие ножа жалобно скрипело и гнулось. Алеша весь вспотел, и мне было жалко смотреть, как он изнемогает. Но он все-таки довел задуманное до конца. Буквы получились огромными и разными, надпись чуть было даже не уместилась на двери, и поэтому последние буквы Алеше пришлось тесно прижать друг к другу: а передние наоборот стояли друг от друга на таком расстоянии, словно между собой не очень дружили. Не слишком это получилось красиво, надо признать.

Галактионыч долго потом допытывался, кто это так изуродовал дверь, а Лешка сидел весь красный, опустив голову и прилежно читая учебник. Галактионыч посмотрел на каждого из нас, а на Алешу почему-то так и не взглянул.

- Так кто же это так постарался? - еще раз спросил Галактионыч. - Надо бы мне сказать автору несколько слов...

Алеха засопел и усиленно заерзал на своем месте. От учебника он так и не отрывался - книга по-прежнему поглощала все его внимание, начисто выключая из его восприятия сумму внешних впечатлений.

- Молчите? - сказал Галактионыч. - Что же...

И вдруг прибавил совсем неожиданно:

- А придумано, кстати, неплохо. "Биссектриса!" Неожиданно и оригинально. Академия "Биссектриса"...

И тут Алеха впервые приподнял голову, и тогда-то Галактионыч впервые взглянул в его сторону.

- Неплохо придумано, - сощурившись, сказал Галактионыч. - Жаль, что я не смогу сказать этого автору лично. Чтобы честно признаться, нужна смелость. Но, видно, не все в нашем классе такие же храбрые, как, например, Алеша Кувшинников. Видно, кто-то из вас не бросился бы навстречу тигру!

(Случай, о котором вдруг вспомнил Галактионыч, был вот таким. Год назад мы проходили по зоологии тигра и специально отправились на континентолете в один из индийских заповедников, чтобы их посмотреть. Проводник-индус вел нас в джунгли все дальше и дальше, - туда, где водились тигры. Мы чувствовали себя в полной безопасности, потому что были окружены невидимым кольцом гипнотической защиты: хищники не обратили бы на нас никакого внимания. Но когда рядом с нами действительно оказались тигры, Катя Кадышева, еще не успевшая их заметить, нечаянно вышла за это защитное кольцо. Прыжок ближайшего тигра в ее сторону был молниеносным. И так же мгновенно вслед за Катей бросился Галактионыч. Но Алеха его опередил. Тигр промахнулся - Алеша повалил Катю на землю, и зверь пронесся над ними по воздуху. Прыгнуть еще раз он не успел: Алеша и Катя были уже внутри кольца. И Галактионыч тогда совсем, как равному, пожал Алехе руку, а потом его даже расцеловал...)

Алеша стал пунцовым. Он сделал движение, словно совсем уже собрался встать, но так и не встал. Над учебником он склонился так низко, как только мог.

- Придумано неплохо! - повторил Галактионыч еще раз. - Академия "Биссектриса!" - он как будто взвешивал название на слух. - Но довольно об этом.

И больше об этом не говорили.

Академия, как я уже рассказывал, была придумана Галактионычем. Случилось это так. В один прекрасный день Галактионыч задал на литературе сочинение на тему "Кем я хочу быть", и вот тут-то, поскольку мы писали такое сочинение в первый раз, выяснились любопытные вещи.

Два мальчика и одна девочка мечтали стать учеными-физиками. Два мальчика - космическими географами. Одна девочка и три мальчика - биологами (и я среди них: мои родители были биологами). Один мальчик - астрономом. Один мальчик - математиком (Толик). Одна девочка - химиком (Катя Кадышева). Две девочки - актрисами. И еще один мальчик (Володя Трубицын) писателем-фантастом.

После этого Галактионыч несколько дней ходил задумчивым, и мы все гадали, что это такое с ним происходит, а потом он как-то сказал нам посреди урока физики, закончив объяснять второй закон Кузьмина-Исаченкова:

- Большинство из вас хотят стать учеными. А как вы себе представляете труд современного ученого?

Сначала в классе стало тихо.

- Ну, делать открытия, - первым ответил Кувшинников, - сидеть в лаборатории, где много приборов, и ставить эксперименты.

- По сути это верно, - солидно дополнил его Андрюша Григорьев, будущий автор дополнения к учебнику физики по разделу "Оптика". - Но не просто ставить эксперименты, а думать, вести направленный поиск.

- Встречаться с журналистами, - сказала Катя Кадышева, вдумчивая и рассудительная, очень справедливая - мы все ее за это любили.

- И писать толстые научные книги, - подвел итог Толик Сергеев, учебники...

Галактионыч стоял за своей кафедрой, заложив руки за спину, и глядя на нас, как мне показалось тогда, чуточку растерянно. Фигура его в синем лабораторном халате четко рисовалась на фоне нашей классной доски, на которой светились интегралы и чертежи.

- Сто лет назад, - заговорил Галактионыч, - шестиклассники проходили то, что теперь знают еще до школы, А вы сейчас учите то, что сам я, в свое время, узнал только в институте. Сказывается уровень развития науки и техники. Вам сейчас по плечу задачи, которыми в двадцатом веке занимались конструкторы и инженеры - люди взрослые. И все-таки при всем этом вы остаетесь детьми, для которых мир взрослых - за семью морями. Сложные технические понятия вам доступны уже сейчас, а вот простые, человеческие, вы еще только откроете для себя. Такое уж у нас время! Вы даже не знаете толком, что это значит - быть ученым... И все-таки большая часть из вас выбрала именно этот путь. Тогда давайте начнем учиться быть учеными прямо сейчас.

Он остановился и сделал паузу.

- Почему бы нам не открыть в классе свою Академию наук? Будем собираться раза два в неделю и в пределах уже пройденного заниматься тем, что вас интересует. Кому-то захочется доказать новую теорему - пожалуйста, буду только рад. Кто-то усомнится в справедливости описанного в учебнике закона - пожалуйста, открывайте новый. Пусть каждый изберет себе по душе отрасль науки, ведет направленный поиск.

Здесь Галактионыч едва заметно загадочно усмехнулся.

- А если кто-то из вас и в самом деле пойдет по избранному пути, в этой нашей Академии вы сделаете первые шаги.

В классе произошло движение. То, что предложил нам Галактионыч, было настолько неожиданным, что сейчас мы оценивали его слова, сразу еще не зная, как на них отвечать.

- А президентом кого? - спросил потом Алеша. - Если Андрюшку, так он зубрит целыми днями, даже в футбол не играет, а потом задается, что отличник. Вот Катя тоже учится лучше, чем я. Но она - совсем другое дело!

Алешка осекся - Галактионыч взглянул на него очень строго.

- Президентом будет тот, кого вы сочтете самым достойным, - сказал он. - И если достойным вы считаете Григорьева, командовать вами будет он.

Алеха замолчал и сидел до конца урока насупившись.

- Ну так как? - спросил Галактионыч уже весело. - Будем академиками? Будем учиться быть учеными?

И не было больше урока. Был поток наших самых разных вопросов и мудрых ответов Галактионыча, потому что идея захватила всех. И только две девочки - будущие актрисы, - и мальчик, решивший посвятить свою жизнь фантастическим романам, чувствовали себя не совсем в своей тарелке.

- А что же нам? - спросил наконец будущий фантаст Володя Трубицын.

Он растерянно посмотрел на актрис, потом на остальных.

- Как же вы без нас?..

Галактионыч развел руками.

- Раз нет тяги к науке... Впрочем, на заседания Академии наук было бы полезно ходить и тебе. Ведь фантастика должна быть научной.

Проголосовали. Президентом большинством голосов был избран очень немногословный и сдержанный не по летам Саша Чиликин. Президент удовлетворял всем требованиям, какие только могла предъявить ему наша требовательность, - зазнайкой он не был, всегда делал то, что обещал. Было у него еще одно редкое качество, снискавшее ему уважение не только среди нашего класса, но и всей школы: способность сохранять хладнокровие в самые острые моменты наших частых футбольных схваток. И его подчеркнутая невозмутимость смущала, как правило, разгорячившихся противников куда сильнее, чем если бы он принимался спорить с ними до хрипоты. И с ним соглашались.

Вскоре состоялось первое заседание Академии, на нем каждый выбрал себе научную тему и получил полный простор для работы над ней. И Галактионыч предоставил нам абсолютную самостоятельность: не спрашивал, кто над чем работал, помогал, только если его просили помочь.

Сначала в составе Академии было тринадцать человек. Но уже на второе заседание пришли и те две девочки, что собирались стать актрисами.

- Искусство требует жертв, - несколько торжественно сказала в объяснение одна из них. - Я принесла в жертву само искусство. Теперь хочу стать биологом.

Вторая сменила будущее столь же окончательно и бесповоротно: Леночка Голубкова решила стать историком.

4

Поворот по часовой стрелке - и я чувствую, как на меня опускается что-то легкое, почти невесомое, становится радостнее, и радостнее видится все, что меня окружает. А если повернуть ручку еще дальше, радость заполняет меня целиком. Но я не забываю при этом скосить глаза и на самых ближайших соседей.

Вот Трубицын приподнял голову от каких-то своих записей, на лице будущего фантаста проявилась улыбка; вот он склонился над блокнотом снова, но перо полетело по страницам гораздо быстрее, почерк стал каким-то приплясывающим. И Толик (он сидит чуть дальше) тоже стал проявлять какие-то первые признаки радости. Но я гашу эту начинающуюся радость одним поворотом ручки и углубляюсь в свои теоретические выкладки. Итак, если напряженность Поля Радости (научный термин изобретен мной), создаваемого Установкой...

Установка уже работала. Послушно, по моему приказу, воздействовала на те центры мозга, которые управляют настроением человека. Если тебе грустно, поверни ручку Установки по часовой стрелке. И тогда - смело смотри по сторонам. Уже ничто не покажется тебе уродливым и отталкивающим. Если светит солнце - как здорово, что оно светит! Если на улице ночь и идет мелкий холодный дождь - а почему нельзя любить холодный дождь так же, как любишь теплое солнце?! И люди покажутся в этот момент добрыми и прекрасными, может, даже чуточку прекраснее и добрее, чем на самом деле, но это лучше того, если весь мир видится тебе хуже, чем он есть в действительности.

Ручка маленькая, круглая, плоская. Я чувствую пальцами ее рифленые ребра, она очень послушна в руках. А если снять с Установки кожух, на меня глянут все детали и провода, которые все вместе создают это пока еще очень маломощное Поле Радости. Кожух легко снимается, и вот уже мой взгляд скользит по всем соединениям, пытаясь придумать, как можно изменить схему, чтобы напряженность Поля в несколько раз увеличилась, устранить те непонятные перебои в ее работе, которые возникают в друг в самый неподходящий момент.

Иногда я заглядывал в будущее, но не слишком часто, не давал воли воображению. Заглядывал в тот момент, когда все уже будет готово и совершенно. Я тогда позову к своему столу Галактионыча, он будет смотреть схему и слушать мои объяснения. А потом я в доказательство легко-легко поверну ручку, и мы вместе почувствуем на душе этот радостный прилив. Поверну ее по часовой стрелке еще дальше, и нам станет еще веселее. Может, мы оба даже расхохочемся. А потом, когда я остановлю ручку на разумном пределе (нормальная постоянная радость, хорошее приподнятое настроение), Галактионыч снимет очки, посмотрит на меня невооруженным взглядом и скажет:

- Здорово! Такого еще никто не делал! Молодец!

И вот тогда я расскажу ему все по порядку - как впервые пришла мне в голову мысль воздействовать на мозг человека, чтобы можно было управлять его настроением.

Когда мы вышли из континентолета на ту африканскую дорогу и немного по ней прошли, глядя по сторонам на деревья, каких никогда раньше не видали, нам вдруг встретился мальчишка-негр нашего, примерно, возраста. Он брел по дороге, не обращая на нас никакого внимания. И только когда его окликнули, он поднял голову в нашу сторону...

До этого мы видели людей вокруг нас серьезными, радостными, веселыми, а грустными и печальными только изредка. Но в глазах мальчишки грусть была такой, что мы немедленно окружили его и стали наперебой расспрашивать, что с ним произошло, перебирая все языки, в которых знали хотя по слову. Он ничего не ответил, только расплакался так, словно до этого долго-долго сдерживался, и убежал. Мы кинулись за ним вслед, но догнать не смогли. И мы так и не узнали, какая у него случилась беда.

Мне тоже было в этот день очень грустно, да и не только мне одному, наверное. Когда мы летели назад, в континтолете было тихо, как на контрольной. Это была наша первая встреча с большим человеческим Горем, лицом к лицу. Мы знали, что горя на Земле становится в общем-то все меньше, и когда-нибудь его не станет совсем - так нам все говорили. А можно ли сделать что-нибудь, чтобы горе исчезло с Земли побыстрее? Что для этого нужно?

Я думал над этим весь день, до самого вечера. Вечером у нас было очередное заседание Академии. И вот тогда у меня вдруг вспыхнула в голове идея - каким способом можно дарить людям радость.

Я расскажу Галактионычу, как я бился над схемой. Нелегкое это было дело. С того дня, как мне захотелось выкрикнуть "Эврика!", прошло чуть ли не два месяца до того, как Установка выработала первую порцию радости. Расскажу и том, как иногда хотелось все бросить, если работа не получалась, не ладилось что-то. Бывало, я и действительно бросал, принимаясь на день-два за что-нибудь другое, а потом - снова возвращался к тому, о чем думал все время. (А ведь правда, сколько же раз я мог все бросить, махнуть рукой, даже подумать страшно!). И о том, как я мучился от того, что никому не рассказывал, над чем работаю - не слишком-то мне было удобно перед нашими, обычно каждый из нас знал, чем занимается его сосед. И иногда мне казалось даже, что ребята начинают поглядывать на меня искоса. И много раз я хотел рассказать, но останавливался: наверное, боялся - вдруг не получится ничего. Нет, лучше сначала довести работу до конца.

Галактионыч будет стоять рядом, слушать. Между прочим, слушать он умеет так, что рассказывать ему можно о чем угодно. Потом мы солидно, на равных, переговорим с ним о технической стороне моей работы и немного помечтаем о том времени, когда каждый из жителей земного шара будет носить такую Установку в кармане. Ведь у каждого, наверное, бывают моменты, когда захочется повернуть ручку по часовой стрелке.

Но это будет потом. А пока надо тысячу раз все проверить. Найти способ увеличить напряженность Поля Радости, добиться полной надежности работы; и только тогда, когда сомнений уже не останется, я встану со своего рабочего места в нашей Академии Наук (можно встать так, чтобы в поле зрения попал невзначай и наш стенной "Архимед" с Андрюшиной деловой улыбкой) и негромко этак сказать:

- Михаил Галактионыч! Можно вас на минутку?

И обязательно посмотреть в этот момент в сторону Леночки Голубковой.

5

Галактионыч занес ручку над классным журналом, и наш шестой "А" замер. Зашуршали учебники: каждый в последний момент старался извлечь из учебников максимум возможной информации, чтобы тут же, если вызовут, ее и выложить. Урок физики начался.

Перо ручки Галактионыча заскользило по журналу сверху вниз. Пятнадцать фамилий; наконец Галактионыч поставил против одной из них точку, поднял от журнала голову и объявил:

- Голубкова...

И Леночка встала и послушно пошла к доске - отвечать второй закон Кузьмина-Исаченкова.

Из школьных предметов Леночка больше всего не любила физику - особенно последние разделы учебника, посвященные физическим теориям, обоснованным в самое последнее время. А их-то мы как раз и проходили. Даже математика давалась Леночке гораздо легче. Даже химия, не говоря уж об истории, которую Леночка Голубкова, как было известно всем, избрала делом своей дальнейшей жизни. На физике Леночка переставала быть сама собой. О некоторых ее ответах по последним разделам учебника в школе ходили легенды. Многое в них было, конечно, преувеличено, но многое кристально правдоподобно. Леночку и так было нетрудно смутить, а в кабинете физики она смущалась в десять раз сильнее, чем обычно. И она путалась и сбивалась даже тогда, если, случалось, знала урок отлично. Уж такой она была человек!

И в этот раз Галактионыч улыбался ей, что было сил, радостно кивал головой, если ей удавалось сказать что-то верно, и совсем не хмурился, когда она говорила не то.

Кажется, Галактионыч даже вздохнул, когда выводил ей в журнале двойку. Леночка еще убито шла по проходу между столами, возвращаясь к своему месту, когда перо Галактионыча снова взлетело к верхней графе нашего журнала и стало опускаться вниз, выбирая новое место для точки.

Леночка была расстроена. До самого конца урока она сидела неподвижно, внимательно смотрела на Андрюшу Григорьева, обстоятельно и неторопливо, со знанием дела объясняющего то, чего не смогла рассказать она, а пальцы Леночки взволнованно перебирали страницы учебника лист за листом. И временами, если в классе становилось очень тихо, был слышен только шелест ее учебника.

И на перемене, когда Галактионыч как-то по-особому взглянув на Леночку (Леночка сидела тихо-тихо), ушел из класса, я не выдержал. Была среда, в пять вечера у нас должны была состояться очередная "Академия "Биссектриса", на которой я собирался доводить свою схему до совершенства. По этому случаю Установка была у меня с собой, лежала на дне портфеля. Я подошел к Леночке, остановился возле ее стола и... покраснел.

Ничего другого и не оставалось, если рядом была Леночка, и ее огромные синие глаза смотрели на тебя в упор. Я стоял так довольно долго, чувствуя себя последним на свете болваном и ругая себя последними словами - не знал, с чего начать. Но когда Леночка покраснела тоже, я рывком открыл портфель и выложил на стол Установку.

"Только бы не было сейчас перебоев! - лихорадочно думал я про себя. Только бы их не было!"

Но Установка включилась безупречно. И когда я повернул ручку сразу до самого конца, Леночка захлопнула учебник физики, все еще лежащий перед ней, бросила последний взгляд на Андрюшины построения и формулы, так и оставшиеся на доске после того, как он получил причитающуюся ему за второй закон Кузьмина-Исаченкова пятерку, и поднялась со своего места.

Видимо, она сама сначала удивилась тому, что с ней происходит. Но губы ее уже раздвигались в улыбке, глаза озорно заблестели; наконец она звонко рассмеялась, но посмотрела все-таки на Установку Радости с заметным недоумением. И я тоже улыбался вовсю; стояли мы с ней совсем рядом, напряженности Поля Радости с избытком хватало на двоих.

Огорчение Леночки сняло, как рукой. Ей было весело и хорошо, о только что полученной двойке она уже не думала. А мне было хорошо вдвойне во-первых, потому что работала Установка, и еще от того, что хорошо было Леночке Голубковой.

Мне было так радостно и легко, что я вдруг ни с того, ни с сего стал рассказывать об Установке, даже не дожидаясь неизбежных вопросов. Я снял с Установки кожух и показал ей все эти соединения и контакты. Весело и беззаботно я пожаловался Леночке на то, что никак не могу увеличить радиус действия Установки. Со спокойным сердцем я признался в том, что иногда Установка начинает работать с перебоями, и тут я пока еще ничего не могу поделать. Леночка, весело и радостно улыбаясь, задала мне несколько вопросов. Я ответил на них с прежней радостью и легкостью. А потом Леночка вдруг обернулась и поделилась своей радостью и с остальными - крикнула на весь класс:

- Ребята! Идите сюда!

Я весело оглядел всех столпившихся вокруг ребят. У тех, что стояли ко мне ближе, настроение тоже заметно улучшилось. Губы Трубицына, будущего писателя-фантаста, тронула улыбка. Алеха - он, конечно, стоял к нам с Леночкой ближе всех, - улыбался широко и открыто. Толик Сергеев остался где-то в задних рядах: на него Установка не действовала, и он серьезно тянул голову над головами других ребят, соображая, что же такое происходит. И на его широком и круглом лице, блестевшем стеклами очков, было написано такое напряженное раздумье, что я засмеялся сильнее прежнего, захохотал во все горло и продолжал смеяться еще некоторое время даже после того, как выключил Установку, и все сразу стали серьезными.

6

Если уж говорить всю правду, сначала я чуть-чуть об этом пожалел. Не хотелось, чтобы ребята узнали об Установке так рано. Я собирался сделать каждому жителю Земли подарок, а кто же заранее рассказывает о том, что он собирается подарить. Но отступать было уже поздно. Шестой "А", члены Академии "Биссектрисы", ждали от меня объяснений.

И через несколько секунд я нажимал кнопки пульта управления классной доски, стирая с нее световую запись, оставшуюся после урока физики, и набирая подробную схему своей Установки. Академики столпились перед доской. А потом я стал говорить так, как если бы отвечал урок. Указка порхала по доске.

- А вот это - регулятор напряженности, - объяснял я, - вот здесь и вырабатывается напряженность. Когда она воздействует на те центры головного мозга, которые определяют настроение, человеку становится радостнее, и он может забыть любую неприятность. И когда вот такие Установки начнут выпускать серийно, каждый сможет управлять своим настроением сам. Захотелось немного бодрости, случилось что-нибудь нехорошее - берись за ручку Установки!..

Я скосил глаза на Леночку Голубкову. Смеяться она уже перестала, и на ее лице вновь появились первые признаки того самого настроения, что после физики подняло меня с места чуть ли не помимо моей воли, подтащило к Леночкиному столу и заставило выложить из портфеля Установку.

- Бывают ведь моменты, когда человеку необходимо поднять настроение. А с такой Установкой можно поддерживать его все время на одном уровне. Хорошая повседневная радость!

Я подробно рассказал о принципе работы Установки, не скрыл и того, что иногда по неизвестной причине она начинает работать с перебоями. Остановившись, я оглядел лица ребят, стоящих передо мной, и, немного волнуясь, стал ждать, что они мне скажут.

Лица были разными. Президент понял не все и, видимо, формулировал в уме те вопросы, что он сейчас мне задаст. Труба подошел к делу по-писательски: он больше смотрел на меня, чем на Установку, и больше слушал, как я говорю, чем старался вникнуть в смысл сказанного. Лицо Андрюши Григорьева было ясным: он, конечно, понял все, что я говорил, с первого взгляда и в пояснениях не нуждался. На лице Толика Сергеева застыло восхищение и такая откровенная радость, словно действие Установки наконец-то, с опозданием, все таки-таки проняло и его.

Я взглянул на Алеху...

Алеша Кувшинников был моим лучшим другом. Толик Сергеев тоже был моим другом, частенько в школе и вне школы нас видели втроем (кто-то из классных остряков, кажется, писатель-фантаст, даже придумал нам общее прозвище по первым буквам наших фамилий - МКС: тот, кто хорошо знает историю науки, вспомнит, что именно так называлась одна из систем физических единиц, принятых в двадцатом веке - метр, килограмм, секунда). Но лучшим другом был все-таки Алеша. Мы жили в соседних домах, его родители были знакомы с моими, мы вместе пошли в школу и просидели за соседними столами вот уже почти шесть лет. Чего только мы не придумали за это время, и именно Алеша был автором самых невероятных и смелых проектов.

В первом классе, когда Галактионыч рассказывал нам историю освоения планет Солнечной системы, мы с Алехой собирались бежать на Марс, что перекопать его археологически от Северного полюса до Южного в поисках следов исчезнувших марсианских цивилизаций. Мы ни на секунду не усомнились в том, что такие цивилизации существовали, хотя рейсы космонавтов свидетельствовали вроде бы совсем о другом.

Во втором, когда Галактионыч открыл для нас великого фантаста XIX века Жюля Верна, и весь наш класс переживал длинный период страшного увлечения его книгами, мы, прочитав за вечер всем известный роман "Вверх дном", стали подумывать о том, как бы и в самом деле изменить наклон земной оси так, чтобы наш маленький городок оказался поближе к экватору. Если вы помните, у героев Жюля Верна ничего не получилось, но ведь технику XXI века не сравнишь с той, которую имел в виду французский фантаст; с нашей точки зрения проект был вполне осуществим, но до конца мы его так и не разработали, увлеклись другим.

В то время человек впервые проник за пределы Солнечной системы. Экспедиция из трех кораблей вышла за Плутон, обогнула планету со стороны открытого космоса. И хотя о сверхдальних межзвездных перелетах на Земле еще только мечтали, все-таки звезды стали тогда к нам чуточку ближе. И мы с Алехой решили стать после школы великими путешественниками, первооткрывателями новых космических путей, стали усиленно к этому готовиться. По утрам, сверх обязательной, положенной для каждого школьника программы, стали выделывать еще какие-то немыслимые, совершенно фантастические с виду упражнения, изобретенные нами самими для развития необходимых космонавту качеств - выносливости, ловкости, выдержки. Целыми вечерами мы пропадали в школьной астрономической обсерватории, не отрываясь от телескопа и шепча про себя звучные, пленительные названия созвездий и туманностей. Мечтали о том, как мы подлетим на своих кораблях к этим звездам близко-близко, исследуем их планетные системы и опустимся на одной из планет.

Между прочим, один из героев космоса, знаменитый капитан Юрий Попов, тот самый, что совершил посадку на планете Сатурн, родился в нашем городе. Мы с Алехой стали часто бывать на улице, названной его именем, на которой он в юности жил, - чтобы попасть на нее, надо сесть на третий номер городского троллайна (остановка прямо против школьных ворот) и проехать пять или шесть кварталов. И останавливался троллайн прямо против бронзового бюста капитана. С тех пор, как мы сами решили стать межпланетчиками, о Юрии Попове мы думали уже не только как о знаменитом земляке, чьей судьбе можно лишь позавидовать, но, скорее, как о будущем, старшем, правда, но товарище.

Потом прошло и это увлечение звездными дорогами. На смену им пришло что-то другое. Мы учились уже в пятом классе, перешли в шестой, и к тому времени, когда Галактионыч открыл в нашем классе самую настоящую Академию Наук, мы уже всерьез собирались стать учеными. Мы получили возможность экспериментировать, ставить опыты, какие только хотели, искать в науке свои пути, и тогда решение укрепилось еще сильнее.

А сейчас я ждал, что скажет мой лучший друг Алеша Кувшинников. Может (тут меня вдруг снова кольнуло, как это уже не раз бывало), может, обидится, что я до сих пор ничего ему не рассказывал? И при этой мысли я снова почувствовал себя неловко.

А он повел себя так: внимательно осмотрел схему, что-то про себя непонятное пробормотал, потом сказал:

- Надо доделать! Устранить неполадки, чтобы не было перебоев, чтобы Установка работала надежно. Предлагаю работать над этим всем вместе. Наверное, это самая грандиозная вещь, какая только могла быть сделана в нашей Академии.

Я посмотрел на него внимательно. Не такой был человек Алеша Кувшинников, чтобы ограничиваться только этими словами. Обычно в его голове возникали по всякому поводу столь ослепительные идеи, что иногда мне оставалось только завидовать - как это я не смог додуматься сам?!

Алеша заново пробегал схему глазами. Но одном из узлов Установки Радости взгляд его задержался, потом он вроде бы ни с того, ни с сего взглянул на огромный глобус Земли, стоявший в одном из углов класса, и вот тут-то Алеху и осенило:

- Ребята, - сказал он, - надо увеличить мощность Установки настолько, чтобы можно было управлять настроением всей Земли!

На секунду он запнулся, сам, видимо, обдумывая то, что только сейчас нам сказал, а потом обратился к шестому "А" с взволнованной речью, которая и сейчас вспоминается мне, как один из самых блестящих образцов ораторского мастерства:

- Конечно! Безо всяких индивидуальных приборов! - Алеха топнул ногой. - Мы сами будем управлять настроением сразу всей Земли! Вот отсюда! Из нашего города! На Земле всем и всегда будет хорошо! Тем, кто уже счастлив, это не повредит. А тем, кому счастье нужно, мы его подарим!

Шестой "А" зашумел. Алеша уже вспрыгнул на стол, глядел на головы академиков сверху вниз.

- И всем тогда на Земле будет хорошо? - спросила Леночка Голубкова.

- У всех всегда будет хорошее настроение, - отрезал Алеха. - В пределах разумного, чтобы не слишком. Просто хорошее настроение.

- Какова же должна быть мощность Установки? - серьезно спросил Президент.

- Рассчитаем, - ответил Алеха. - Во всяком случае достаточной, чтобы охватить даже самые отдаленные уголки Земли.

- Большая работа! - рассудительно произнес Андрюша.

- Конечно! - Алеха обернулся к нему. - Ну и что же! Но если работать всем вместе... Ведь принцип действия уже разработан, осталось только найти способ увеличить напряженность Поля Радости, вырабатываемого Установкой, всего... всего в несколько миллионов раз.

- И когда мы построим такую сверхмощную Установку, никто о ней не будет знать? - спросила Катя Кадышева.

Сразу наступила тишина. Академики, уже вовсю увлеченные идеей, переглянулись.

- Никто, кроме нас, не будет знать, что его хорошее настроение от чего-то зависит?

Алеша думал долго, даже слишком долго. Он сосредоточенно смотрел в пол и теребил на своей курточке пуговицы.

- Да, ребята, - сказал он и, по-моему, сам удивился новой, только что пришедшей к нему мысли. - Работать будем в тайне. Об Установке будет известно только нам. Может, если люди будут знать, что их хорошее настроение зависит не от того, что они делают, а от напряженности Поля Радости, может, им уже не захочется такой радости, а? А мы ее просто им подарим!

И тут же я подумал о Галактионыче.

...Галактионычу скоро должно было исполниться сто сорок. Выглядел он, впрочем, лет на шестьдесят, если даже не меньше. Однажды мы были на экскурсии в парижском Лувре - там есть статуя понтийского царя Митридата VI. Мы долго оставались в том зале, где она стоит: Митридат VI, оказывается, удивительно был похож на нашего учителя. Такое же энергичное и решительное лицо, тот же прямой взгляд, хотя Митридат, конечно, выглядел чуточку моложе. Кто-то из нас сказал об этом Галактионычу - он долго потом улыбался.

Держался учитель прямо, ходил всегда быстро, голос у него был звучный и совсем не старческий. Даже волосы его были не седыми, а так - только слегка седоватыми. Удлинять человеческую жизнь научились в конце прошлого века, как раз, когда Галактионычу исполнилось семьдесят. И Галактионыч стал одним из первых людей на Земле, кому решили удлинить жизнь, а для этого, конечно, надо было быть достойнейшим из достойнейших.

Вряд ли действительно можно было найти второго такого учителя. Если он начинал вести первый класс, то вел его до окончания школы, преподавая в классе все предметы сразу, от самых простых до самых сложных. И все знал в совершенстве. Но даже не это было главным в Галактионыче. Когда-нибудь я пойму, что в нем было главным.

В нашем городе Галактионыч работал с первого года его существования уже пятьдесят лет. И чуть ли не половина города называла себя его учениками. И Юрий Попов тоже был его учеником! Я прекрасно помню тот день, когда знаменитый капитан, лицо которого знают во всех странах мира, пришел в школу к Галактионычу, сел за стол, за которым сидел когда-то, и они стали вспоминать с учителем голы, забитые им в футбольном первенстве школы пятнадцать лет назад. И Галактионыч прекрасно помнил чуть ли не каждый из этих голов! И наверное, точно так же он знал и помнил все и о нас.

Он научил нас читать и писать, дифференцировать и интегрировать, всего не перечислишь. Мы знали Галактионыча шестой год, а казалось - знали всегда, просто не могли представить, что было время, когда мы еще не были с ним знакомы.

Ему можно было рассказать о чем угодно. Время у него находилось для каждого из нас, как бы он ни был занят. Часто мы приходили в его маленький домик на городской окраине, где в трех комнатах были собраны вещи, при виде которых замирали наши сердца. Несколько осколков от бомб, разорвавшихся на улицах Москвы в последнюю большую войну. Первый камень с Венеры, привезенный Галактионычу в подарок одним из участников экспедиции, бывшим его учеником. Тридцать томов сочинений другого его ученика, ставшего знаменитого писателем. Может быть, писателя из него тоже сделал Галактионыч.

И вот теперь у нас впервые заводился от Галактионыча секрет.

Экстренное заседание Академии получилось коротким. Перемена кончилась, и в класс каждый момент мог войти Галактионыч. "Биссектриса" постановила следующее:

1. Немедленно начать работы по созданию Установки Всемирной Радости путем увеличения мощности уже существующей индивидуальной Установки Радости.

2. Назначить для этого внеочередное третье заседание Академии по субботам, не допуская на него никого из посторонних. По понедельникам и средам вместе с Галактионычем заниматься на заседаниях своими обычными делами.

3. Как только Всемирная Установка Радости начнет действовать и если опыты окажутся положительными, посвятить во все наши дела Галактионыча.

Последний пункт был принят единогласно. Его, немного поколебавшись, предложил Президент. И после этого все на какое-то время замолчали, а потом Труба что-то хотел сказать, но тут же все подняли руки, и я тоже, конечно, поднял. Ведь рассказать об этом Галактионычу было совсем другое дело, не то, что еще кому-нибудь.

Потом мы еще немного поговорили до конца перемены. Хотелось, чтобы и в самом деле на Земле всегда была радость, хотелось, чтобы это время наступило скорее, раз мы можем это сделать.

Я стер с доски запись схемы. Доска погасла. В класс вошел Галактионыч, и начался следующий урок. Должно быть, в нашем поведении было что-то необычное, потому что не раз Галактионыч оглядывал пристально весь класс, словно собирался нам что-то сказать или о чем-то спросить. Но каждый раз, видимо, раздумывал.

7

Этого и следовало ожидать - первая попытка увеличить мощность разработанной мной Установки Радости до всемирного масштаба, была предпринята третьим членом системы МКС Толиком Сергеевым - почти сразу после того исторического момента, когда наш шестой "А" решил взять на себя управление настроением всей Земли. Попытка не удалась, и это опять-таки никого не удивило: ведь каждый из нас знал Толика достаточно хорошо. В классном журнале он числился под тринадцатым номером.

Такой ученик есть, наверное, в каждом классе - был и во все времена. Ученик, с которым вечно что-нибудь происходит. Если на дом задают выучить по литературе стихотворение, он по ошибке учит другое, как правило вдвое или втрое длиннее заданного. В школьные сочинения он любит вставлять такие неожиданные обороты, что когда учитель читает их потом вслух, то, если верить тому, что смех продлевает жизнь, жизнь класса удлиняется лет на двести-триста. Он аккуратно приходит в школу в те дни, когда занятия в ней отменяются. Не раз можно увидеть, как он спотыкается в таком месте, где споткнуться просто невозможно, и когда это все-таки происходит, просто глазам не веришь. Год назад, в день рождения Толика, мы подарили ему разыгранный нами шуточный спектакль "История его жизни", записанный на видеоленту. Это придумал, конечно, Алеха. И он же исполнял главную роль. В большой тайне от Толика мы собирались в нашем классе по вечерам и долго репетировали, отрабатывая каждый сюжетный ход. Там был эпизод, когда Толик должен войти в школьную дверь. И в течение нескольких мгновений он успевал упасть в лужу, оставшуюся после ночного дождя, уронить в лужу портфель, споткнуться на пороге и снова упасть, уронить портфель второй раз и т.д., и кроме того с крыши прямо на ногу Толику падал кирпич.

Запись спектакля потом размножили - так, чтобы копия была в нашем классе у каждого. И если у меня случается какая-то неприятность, я смотрю этот спектакль заново.

В тот день Толик пришел в школу радостный и возбужденный. По его круглому лицу блуждала загадочная улыбка, и на первой же перемене, когда Галактионыч ушел из класса, мы не выдержали, обступили Толика, требуя объяснений.

- Эврика! - радостно сообщил нам Толик и сбивчиво и путано стал излагать нам суть предложения.

Миллиард! Именно во столько раз увеличится мощность Установки Радости, если внести в ее схему те изменения, которые он предлагал. Академики слушали внимательно, но сумрачно: каждый из нас с первых же слов Толика понял, что такой вариант, даже если он и возможен, требует увеличения размеров Установки до размеров, примерно, всего нашего города. Нам же по понятным причинам требовались габариты самые компактные.

На этом последнем, ускользнувшем от Толика обстоятельстве, внимание его остановил Президент. Толик махнул рукой, запнулся на полуслове, и огорчился так явно, что нам даже стало перед ним немного неудобно.

Пять дней спустя существенное изменение в схему внес Андрюша Григорьев. Он не улыбался и не сиял. Выражение его лица было деловым и озабоченным. Он немного повозился с моим прибором прямо на наших глазах на очередном субботнем заседании Академии. Из прибора он изъял несколько деталей, а на их места вставил несколько новых. чуть-чуть повернул ручку, и мы почувствовали прилив радости в десять примерно раз больший по сравнению с прежним максимальным уровнем, до которого довел работу Установки я.

- Так я и думал, - удовлетворенно сказал Андрюша, вырубая действие Установки, и неторопливо пустился в объяснения: туда-то мы поставили то-то, там-то заменили тем-то...

И снова все получилось таким простым и гениальным, как и все, исходившее от Андрюши, что нам оставалось только слушать и удивляться.

А еще через день маленькое, совсем почти незначительное изменение внес в схему Алеша, и после этого мы застряли на одном месте. Не очень хорошие были эти дни. И они заставили меня еще один раз вспомнить один давний случай.

Началось все с какой-то фантастической книги, автор которой писал о том, как будут жить люди через сто лет после нас. Мы с Алехой проглотили ее в полдня, а потом крепко задумались, представляя - а как, в самом деле, будут жить сто лет спустя? Какие будут на Земле города, как будут одеваться люди XXII века, о чем они будут говорить друг с другом, во что верить и что им будет нравиться?

Ну и, конечно, возникло много других вопросов. Например, здорово ли изменятся за сто лет футбольные правила? Как будут учиться в XXII веке школьники, будут ли у них еще учителя или учителей заменят разные обучающие машины? Какие будут предметы - уровень развития науки и техники шагнет ведь далеко вперед, чтобы успеть за веком, придется составлять иные школьные программы, не то, что у нас?..

Автор книги ответил вроде бы на все такие вопросы - так, только в некоторых мелочах остались кое-какие неясности. В общем, мы получили о будущем очень полное представление, словно сами совершили путешествие на сто лет вперед. И тут вдруг Алеша Кувшинников сказал:

- Ведь, наверное, сто лет назад вот так же, как сейчас о двадцать втором веке, фантасты могли писать о двадцать первом столетии, о нас с тобой?

- Конечно, - пробормотал я, удивленный такой неожиданной мыслью, и углубился в самые тайники своей памяти - нет, ни одной старинной книги, чтобы старинный автор представлял себе нас, я вроде бы ни разу в жизни не видел. А ведь точно - должны были быть такие книги на самом деле. Алеша Кувшинников был, наверное, прав, и где-нибудь можно было их отыскать. А Алеха, воодушевленный и загоревшийся этой своей идеей, уже принялся развивать такую мысль дальше.

- Давай найдем хоть одну такую книгу! Ведь это страшно интересно: узнать, какими нас представляли сто лет назад. В чем-то они да и ошибались, а? А может, и угадали?

На следующий день, едва окончились занятия, мы пошли в нашу школьную библиотеку - невысокий зеленый домик в углу школьного сада. Там мы попросили библиотекаря подобрать нам несколько старинных фантастических книг, выпущенных, скажем, лет сто назад, и речь в которых шла бы о нашем времени.

Библиотекарь на наших глазах повозилась с кнопками автоматического каталога, и на видеоэкране вспыхнуло полтора десятка фамилий фантастов прошлого и названия книг. Через несколько секунд конвейер доставил из подземного книгохранилища аккуратную стопку книг разного формата и объема, мы сложили эти старинные пожелтевшие книги в портфели, пошли домой и окунулись в чтение с головой.

Занятные вставали перед нашими глазами с пожелтевших страниц картины, очень! Люди XXI века много чем занимались в тех книгах. Например, летали с планету на планету в Солнечной системе. Но не просто летали, не так, как это делается теперь на самом деле. Потому что приключений в тех книжных полетах было в сто раз больше, чем выпадает их в действительности нашим космонавтам. Сколько там было сражений с различными чудовищами, населяющими Марс или Венеру - от описаний их застывала в жилах кровь!

Еще в книгах часто строили машины времени разных конструкций и отправлялись на них в путешествия во времени в ту или обратную сторону, чтобы опять-таки переживать в этих путешествиях сквозь века еще более невероятные приключения. Вообще люди из тех книг были очень умными, знали тысячи разных вещей и редко в чем-нибудь сомневались. И жизнь в целом была куда интереснее и заманчивее, чем есть теперь на самом деле.

На взрослых героев, впрочем, мы не так уж обращали внимание, хотя, конечно, все было интересно, но главным образом мы искали в тех книгах другое: какими писатели прошлого представляли нас, не взрослых, а пока еще школьников?

И нашли и про это - в одной книге главными действующими лицами как раз были школьники. И когда мы по очереди читали эту книгу вслух, я, конечно, сравнивал ее героев с нами.

С молчаливым и серьезным Сашей Чиликиным, на которого всегда и во всем можно было положиться. Со скромной и смущающейся на каждом шагу Леночкой Голубковой. С Катей Кадышевой, очень хорошей, справедливой и красивой. С Алехой, с незадачливым Толиком, - вообще с десятками известных мне людей из разных классов нашей школы, да и с самим собой тоже. А прочитав книгу до последних страниц, мы с Алехой пришли вот к какому выводу: нам до тех книжных школьников было здорово далеко!

Школьники, какими представлял их писатель прошлого века, были все, как на подбор, настоящими вундеркиндами, запросто решали самые сложные задачи, какие только находились в учебниках (учебников, впрочем, в тех книгах не существовало, они прочно были заменены разными там говорящими и запоминающими устройствами, и я написал слово "учебник" лишь по привычке у нас-то они были, хотя и совсем не такие, как в XX веке: учебники XX века я видел в школьном музее). Да и вообще вокруг книжных школьников было непомерное количество разных машин и механизмов, нам с Алехой даже стало завидно. А самое главное - они, те школьники, всегда точно знали, что делали, цели у них были ясны, и они твердо шагали к их осуществлению.

Мы с Алехой Кувшинниковым пошли и рассказали обо всем Галактионычу. Он здорово посмеялся, выслушав наш рассказ.

Алеха спросил - что же, писатель, значит, ошибся, представлял нас лучше, чем мы есть на самом деле? А мы, выходит, его надежд совсем не оправдали, разве что Андрюша Григорьев не дотягивает до книжного идеала совсем чуть-чуть?..

Но Галактионыч стал тут почему-то очень серьезным. Он долго разглядывал Алеху, словно перед ним был вовсе не Алеша Кувшинников, знакомый с ним, с Галактионычем, с самого первого класса, а кто-то другой.

- Нет, - сказал Галактионыч и повторил очень твердо: - Нет! Тот писатель представлял вас хуже, чем вы есть на самом деле. Случалось, сказал Галактионыч, - фантасты забывали о том, что какими бы не становились в мире наука и техника, человек-то всегда остается человеком. А мальчишка, - сказал Галактионыч, - всегда остается мальчишкой, в каком бы веке он не жил, и какими предметами не была бы наполнена школьная программа. Ему, чего бы он ни знал и ни умел, еще только предстоит открыть для себя мир взрослых. И в двадцать четвертом веке, - сказал Галактионыч, и твердость его исчезла, он вдруг весело моему приятелю подмигнул, - и в двадцать четвертом веке наверняка будет существовать какой-нибудь Алешка Кувшинников, придумщик и фантазер, и вся разница будет в том, что его придумки окажутся на уровне двадцать четвертого века. А тот писатель, добавил Галактионыч потом, - не так уж перед вами и виноват. Очень трудно представить себе будущее, но представлять его обязательно надо, поэтому и делалось всегда много подобных попыток. И многие важные события в истории случались именно потому, что люди хотели заглянуть в будущее.

Слова Галактионыча мы тщательно обсудили - когда закрыли за собой дверь учительской и остались вдвоем. И решили, что учитель, пожалуй, прав. Но все-таки осталась на душе какая-то незаметная зависть - уж больно легко книжные школьники разрешали все проблемы, какие вставали на их жизненном пути. Раз, и готово - у нас-то не всегда было так же. Впрочем, и проблем у тех школьников не так уж много было... И я не зря так долго рассказывал про ту историю, случившуюся уже год или два назад, - теперь-то мы с Алехой вспомнили об этом снова. Потому что снова позавидовали тем книжным школьникам: мы-то ведь опять запутались в своих делах так, что, казалось, никакого выхода не найти.

Академики стали задумчивыми. Проблема захватила нас целиком, даже Леночка Голубкова морщила лобик в несколько раз сильнее, чем обычно. Желание управлять человеческой радостью укрепилось в сердцах членов "Биссектрисы" окончательно. Над проблемой думал каждый. И раз в неделю, по субботам, мы тайно собирались в нашем классе и докладывали о том, что каждый из нас успел уже придумать.

Окна класса наглухо зашторивались. Во-первых, для того, чтобы никто не мог видеть нас с улицы, во-вторых, если быть откровенным, - чтобы наши глаза не дразнило озеро, раскинувшееся у самой школьной стены, да еще не отвлекали внимания разноцветные фигурки футболистов, то и дело врывающиеся на тот участок футбольного поля, который тоже был виден в окно. В нашей школе, как и везде, учились пять дней в неделю, суббота и воскресенье отводились отдыху и спорту. По субботам школа была удивительно пустой, нас встречали и провожали только автоматические машины для уборки, производившие в этот день во всех закоулках школы особую недельную мойку.

Через три недели в шестом "А" безнадежно упала успеваемость. Леночка Голубкова, успевшая было исправить свою последнюю двойку по физике (ох уж эти законы Кувзьмина-Исаченкова!), получила сразу две по истории. Алеша не смог взять простейшего интеграла. Труба, о котором Галактионыч сказал как-то, что язык у него подвешен, как ни у кого, получил двойку на уроке литературы. Вдобавок даже сам наш уважаемый Президент впервые поплыл по астрономии. И не один, а вместе с Катей Кадышевой.

Несколько двоек по разным предметам получил и я, но вряд ли стоит рассказывать об этом подробнее. Вдобавок ко всему Толик Сергеев, очень задумавшись над проблемой и переходя при этом улицу, на наших глазах едва не попал под троллайн - прямо против школьных ворот. Когда он ступил на проезжую часть, улица была пустой. Ее можно было перейти раз десять туда и обратно. Водитель троллайна, не спеша совершавший свой маршрут, наверное, увидел Толика за сотню метров до остановки. Но Толик заметил водителя лишь в тот момент, когда машина затормозила прямо перед его носом - до последней секунды водитель надеялся, что Толик уступит дорогу. И лишь с Андрюшей Григорьевым ничего не случалось, и в школе он по-прежнему отвечал на любой вопрос с точностью метронома и аккуратно получал пятерки.

Галактионыч, наверное, терялся в догадках. И настал день, когда я увидел его вконец растерянным - другого такого дня еще не было. В тот день в начале первого урока вместо того, чтобы ответить как обычно на наше приветствие, он пробормотал:

- Ничего не понимаю... Меня вот только что спросили, почему никого из вашего класса уже полтора месяца ни разу не видели на футбольном поле. Ничего не не понимаю!

Мы стояли перед ним, не поднимая глаз. В классе было очень тихо.

- Ничего не понимаю, - проговорил Галактионыч в третий раз и тяжело вздохнул. - Садитесь...

8

Однажды утром городская газета вышла с портретом Галактионыча чуть ли не во всю первую полосу. Идя в школу, я видел, как люди везде ее читали.

Днем по всем каналам связи на школу обрушился поток поздравлений от бывших учеников Галактионыча - со всех концов света. А наш черед поздравить учителя с его стосорокалетием пришел вот только сейчас.

Когда в конце коридора мелькнул синий халат Галактионыча, Алеха покинул свой наблюдательный пункт возле двери и рванулся в класс.

- Идет! - прошелестело по классу.

Примерно так же, наверное, суетились на палубах матросы колумбовых кораблей после того, как один из них разглядел землю и довел суть наблюдения до сведения товарищей. Маленькая площадка перед кафедрой Галактионыча, на которой только что каким-то чудом размещались все академики, минус поставленный на часы Алеша, опустела в течение секунды. На кафедре в одиночестве остался огромный букет цветов. Букет алел, голубел, пламенел, желтел, чернел, белел - в нем были все цвета и все возможные их оттенки. Кто-то, убегая от кафедры на свое место, догадался в последнюю секунду зажечь на световой доске число, месяц и год, и ярко-красная надпись, размахнувшаяся на полдоски, была, вероятно, первым зрительным впечатлением Галактионыча, когда он появился на пороге. А мы к этому времени уже все стояли за своими столами в полном порядке.

Галактионыч на пороге остановился. Нам показалось - за секунду он успел взглянуть в глаза каждому. И сейчас я думаю, что в наших глазах он увидел что-то новое, необычное и улыбнулся нам только поэтому.

- Здравствуйте, академики, - сказал негромко Галактионыч.

Букет на кафедре алел, голубел, желтел... Мы все сегодня шли в школу с цветами.

- Спасибо! - сказал Галактионыч, улыбаясь все так же - и грусть и радость были в этой улыбке одновременно, - спасибо, ребята, - и быстро пошел к кафедре.

И улыбка на его лице осталась прежней.

Дни рождения бывали, конечно, у каждого из нас. И тогда папы и мамы, бабушки и дедушки дарили нам что-нибудь хорошее и умели еще сказать при этом что-то, отчего на сердце становилось легко-легко, словно включили вдруг Установку. И нам хотелось сказать учителю что-нибудь, чтобы он помнил эти слова, но мы вдруг онемели, и ни у кого, не только у одного меня, не было тогда в голове хоть сколько-нибудь путной мысли, которую можно было бы превратить в эти самые хорошие слова. Мы молчали, чувствуя себя неловкими и неуклюжими, но Галактионыч, как всегда, сам пришел нам на помощь.

- И не надо ничего говорить, - все так же негромко сказал учитель. - Я и так все хорошо понял, - он тронул цветы пальцами. - Спасибо...

С тех пор я много раз слышал, как говорят это слово "спасибо"; есть много способов его произнести и тысячи разных оттенков, с которыми оно воспринимается, но никто еще с тех пор не говорил мне это "спасибо" так, как сказал тогда наш учитель.

Мы сели. Каждый из нас не сводил с Галактионыча глаз.

Накануне мы задержались в школе допоздна: не сомневаюсь, что после этого некоторым пришлось даже иметь серьезные объяснения с родителями. Мы придумали не меньше тысячи предметов, которые могли бы подарить Галактионычу, но все это было не то, что надо.

Идея принадлежала Леночке Голубковой. Леночку осенило в тот самый момент, когда мы уже были близки к отчаянию. Алеха большими глазами ходил по классу, не глядя ни на кого из нас. Президент сидел молча, смотрел в дальний угол. Володя Трубицын забрался на подоконник, болтал ногами и насвистывал что-то грустное. И в этот момент Леночка наморщила лобик, подняла на нас свои синие глаза и даже не сказала, прошептала скорее:

- Ребята! А что, если мы подарим ему радость на целый день? Хорошее настроение?!

Леха даже ударил кулаком по столу - это было как раз то, что надо! Прежде, чем подарить радость всем, мы могли подарить ее только одному человеку. И какому!!! Это был и подарок и эксперимент одновременно, еще один шаг к нашей конечной цели. Алеха, по-моему, уже совсем собрался сказать Леночке что-нибудь одобрительное, но тут она выпалила:

- А на кафедру мы поставим букет. Красивый-красивый...

- Цветочки! - пробурчал Алеха презрительно.

...Галактионыч сидел за своей кафедрой. В глубине одного из ее ящиков была спрятана Установка Радости, настроенная на оптимальный режим работы. Галактионыч должен был испытывать сейчас бодрость, прилив сил, отличное настроение. Учитель улыбался нам из-за огромного букета.

И вдруг сказал:

- Ребята! Вы подарили мне сегодня хорошее настроение. И больше мне ничего не надо.

Мы остолбенели.

- Вот этим, - Галактионыч еще раз тронул пальцами цветы. - А еще тем, что не могли сказать мне ни слова, волновались. И этим тоже.

И начался обычный урок.

9

...Обо всем, что связано у меня с этой Установкой Радости, может, когда-нибудь я напишу совсем по-другому. Это будет рассказ о тех же самых событиях - о том, как мне удалось ее впервые собрать, как мы решили дарить всем людям Земли ежедневную хорошую порцию радости, о наших муках, связанных с Усовершенствованием Установки, о том, как первый такой подарок мы сделали Галактионычу в день его рождения.

Это будет рассказ о тех же самых людях - Алешке Кувшинникове, вечно что-то придумывающем, увлекающемся; постоянном отличнике Андрюше Григорьеве, авторе серьезного дополнения к учебнику физики по разделу "Оптика"; о Толике Сергееве, нескладном, невезучем и добром; о маленькой синеглазой и застенчивой Леночке Голубковой; о Кате Кадышевой; вообще обо всех наших.

И все-таки это будет совсем другой рассказ: я стану старше. А если потом, когда пройдет еще какое-то время и мне захочется написать об этом и в третий раз, это будет уже третий рассказ.

Галактионыч сказал нам однажды: с течением времени взгляды твои меняются, на одни и те же события смотришь по-разному. Сначала мне не очень-то верилось: ну как это может быть так?! А теперь я начинаю верить. Потому что прошло всего лишь полгода с того дня, когда Галактионыч в последний раз ушел из нашего класса, а я с тех пор переживал этот день не меньше ста раз, и каждый раз по-другому.

Галактионыча теперь нет. Нет больше и Установки Радости. Мы больше не вспоминаем о ней, словно ее и не было. И произошло все так быстро и неожиданно, что никто даже бы не поверил, если бы не случилось этого на самом деле.

Галактионыч заболел почти сразу же после своего дня рождения и еще несколько дней приходил в школу больным, пока врачи не настояли на своем. Он думал, что быстро поправится, и так и сказал нам на последнем уроке, который у нас проводил. А потом прозвенел звонок. Галактионыч собрал с кафедры все свои записи и книги и пошел к двери. Все последние дни настроение у него было просто великолепным, потому что теперь мы решили оставить Установку Радости в его кафедре надолго - до того времени, пока не построим другой, которой хватит на всех людей сразу. Погасла световая доска. Дверь за учителем закрылась. Тогда мы не знали, что навсегда.

А еще Галактионыч говорил: человек взрослеет не постепенно, просто в его жизни выдаются иногда такие дни, когда он сразу становится старше и не меняется до следующего такого же дня. Детство кончается в один день, и взрослым тоже становишься в течение одного дня. И все это время, пока в наш класс приходили новые учителя - по одному на каждый предмет, - а мы продолжали ждать, когда же снова мелькнет в конце коридора синий халат Галактионыча, никто из нас не знал, что такой поворотный день уже караулит нас, что он совсем близко.

И он пришел... В тот день было много событий.

Я хорошо помню утро - мы втроем с папой и мамой сидели в столовой, привычно залитой веселым солнечным светом, и родители расспрашивали меня, что нового в нашей школьной Академии Наук, как мы там одни, без Галактионыча? Завтрак оказался очень вкусным, настроение у меня было отличное, и я рассказывал родителям об очередной истории, приключившейся с Толиком Сергеевым.

Потом я вышел за порог. Пластиковые плиты были темными после ночного дождя, в щелях между ними еще не просохла вода - в ней отражались лучики солнца. Я шел в школу медленно: нарочно вышел из дома чуть раньше. И всю дорогу подставлял солнцу лицо - хотелось, чтобы оно побыстрее загорело.

У школьных ворот я встретился с Леной, взял ее портфель, и мы вместе пересекли школьный двор, болтая о каких-то пустяках. И вместе мы поднялись по лестнице в тот класс, где должен был состояться первый урок. Учитель был совсем молодым, первый год в школе, и мы замечали иногда, что он очень волнуется, и тогда изо всех сил старались показать ему, что урок очень нам интересен.

На перемене мы играли в школьном дворе в волейбол. Мяч, туго накачанный, ну просто звенел от ударов, и Алеша Кувшинников вытягивал самые безнадежные мячи, старался изо всех сил, изредка поглядывая в ту сторону (я это заметил), где среди девчонок стояла Катя Кадышева. А школьный звонок уже звал нас на следующий урок.

А потом прошло еще чуть-чуть времени, и в нормальной школьной жизни вдруг словно что-то оборвалось. Мир в глазах стал неясным, нерезким. И странно - все, что было тот день дальше, сейчас я припоминаю с трудом, словно кто-то специально стирал это с моей памяти, как со старой видеоленты. Даже не могу припомнить, как именно я все узнал.

Галактионыч умер, врачи уже не могли ему помочь. И это было так неожиданно и невозможно, что сначала я плакал и сам себе удивлялся, потому что еще не верил в невозможное. До этого, видимо, я твердо считал, что человек уже научился управлять миром так, как он хочет, и впервые на моих глазах мир оказался сильнее человека, вышел из повиновения. И еще очень долго после этого мир казался мне хрупким и ненадежным, даже сегодня еще не все вернулось на свои места.

Школа вдруг стала пустой и гулкой, словно в субботу, когда мы собирались на наши очередные незапланированные заседания. И сначала я шел куда-то вместе со всеми, потом ходил по школьным коридорам один и о чем-то все время думал, но вот о чем - тоже не могу вспомнить. И когда я снова оказался в нашем классе с надписью "Биссектриса" на двери, в нем никого не было. Лишь возле учительской кафедры, прямо на полу, сидел Алеша Кувшинников, и перед ним лежал маленький черный пластмассовый ящичек придуманная мной Установка Радости, ручка на нуле. Алеша, видно, только что вытащил Установку из ящика кафедры Галактионыча.

И я сел на пол рядом с Алешей, и мы долго молчали, глядя в разные стороны. Не хотелось ни думать, ни говорить. Из меня словно вытащили тот невидимый стержень, который каждого человека поддерживает прямо.

Алеша пошевелился.

- Я знаешь, о чем думаю?

Он замолчал, подбирая получше слова.

- Вот перед нами штука, которая запросто может нас обоих развеселить. Сейчас нам далеко до веселья. Но вот хочется ли тебе поднять сейчас настроение?..

И вот тогда я взглянул на маленький черный ящичек - ручка на нуле. А ведь правда, как все просто, поверни ручку до отказа, забудется все, не об этом ли я мечтал, когда все еще только начиналось, и когда встретил того маленького грустного негра. И вдруг я отчетливо понял - сегодня мне это даже не пришло в голову. И Алеше тоже. Может, вообще никому не пришло бы...

- Я думаю, - сказал Алеша, глядя куда-то в сторону, - когда ты встретил в Африке того паренька, не надо было придумывать, каким бы хитрым способом вернуть ему радость. Но надо было обязательно его догнать и помочь ему сразу же, помочь как-то очень просто. Люди должны помогать друг другу. Это мы знаем. А надо еще узнать, как им надо помогать в каждом случае. Может, тому негру нужно было просто сказать что-то такое, чего раньше ему никто и никогда не говорил.

Мы встали и теперь смотрели на Установку Радости сверху вниз. Над нами нависла тишина. И перед моими глазами вдруг прошли миллиарды улыбающихся человеческих лиц, промелькнули все страны и континенты мира. Я вспомнил, как часто в последнее время мы крутили наш школьный громадный глобус осматривали поле действия нашей будущей Всемирной Установки, прикидывали, в каких районах она будет особенно необходимой.

Глобус был огромным, на одной Африке могла уместиться вся наша Академия "Биссектриса"; континенты медленно плыли перед нашими глазами север Земли, юг Земли, восток, запад... Миллиарды людей, которым мы хотели внушить вечную радость - хорошую порцию радости изо дня в день, чтобы ни случилось...

А потом Алеха, зажмурившись, наступил на маленький черный ящичек ногой.

Хрустнули детали. И ничего во мне при этом не шевельнулось.

- Значит, она не нужна людям, - медленно сказал Алеха, - если вот так... Но помогать мы им будем. И радость дарить тоже. Постараемся даже сразу всем на Земле...

10

Мы начинаем уже привыкать к нашим новым учителям - по одному на каждый предмет. Они хорошие и добрые, а новая учительница по математике вообще очень славная и совсем молодая. И живет она, оказывается, на той же улице, что и мы с Алешей, Алеха, когда увидел ее в первый раз, вдруг стал как-то по-особому приглаживать свои непокорные вихры, но тут же он почему-то оглянулся на зеленоглазую и красивую Катю Кадышеву.

Мы стараемся учить то, что задают нам новые учителя, как можно лучше. И в мире все идет по-прежнему: день сменяется ночью, а вслед за ночью снова начинается день. И теперь я уже знаю точно: так будет всегда, что бы не происходило с людьми.

А потом, когда уже прошло какое-то время, мне вдруг стало казаться, что Галактионыч все прекрасно знал - и об Установке Радости, и о том, как мы хотели подарить радость сразу всей Земле. Ждал, что же мы сделаем и ничего нам не подсказывал. Ждал, когда мы сами поймем, что радость нужно дарить людям совсем другими способами. Первым из нас это понял Алеха. За ним поняли, наверное, и все остальные. Но Галактионычу пришлось для этого умереть. И неужели так бывает в мире всегда: для того, чтобы приобрести что-то, обязательно надо что-нибудь потерять?..

Откуда у меня берется уверенность, что Галактионыч все прекрасно знал, сказать я не могу. Ведь он не выдал себя ни разу, а мы скрывали, что делаем, на совесть. Но Алеха, когда потом я рассказал ему о своем предположении, вдруг полностью с ним согласился.

- И мне кажется точно так же! И знаешь, почему?

Тут Алеха запнулся, словно понял, что нечаянно проговорился. Но отступать было уже неловко, и он взглянул на меня испытующе.

- Вот почему мне это кажется. Помнишь, я вырезал на двери "Биссектрису"?

Я кивнул.

- Галактионыч хотел потом узнать, кто это сделал, но я так и не сознался.

Алеха помедлил.

- Потом я ему во всем признался. Дня через три. И так, конечно, чтобы никто из наших на слышал. Что же он мне, ты думаешь, сказал? Он сказал: "Я все знаю! И если уж ты вырезал, пускай надпись так и остается. Академия "Биссектриса"! Я тогда просто обалдел. Откуда же он мог знать? А он, наверное, действительно знал о нас все. Возможно, даже то, чего не знаем мы сами. Какие мы были, какие мы есть. А еще то, какими мы станем...

День, когда мы все стали старше, все больше уходил в прошлое. Мы учились... На уроке географии с новой учительницей слетали в Южную Америку, где попали под такой ливень, по сравнению с которым самый проливной из наших дождей показался бы редкими брызгами. Мы играли в футбол, загорали потому что уже началось лето, и Алеха снова что-то такое придумывать - пока даже точно не знаю, что.

Катя Кадышева сделала первый синтез. Мы все стояли вокруг колбы, в которой громко бурлила какая-то жидкость - сначала она была голубой, а потом стала оранжевой. Катя следила за этим превращением, затаив дыхание, а потом, когда реакция кончилась, облегченно вздохнула: все прошло именно так, как надо. У Кати были очень счастливые глаза.

А Труба потихонечку перешел от слов к делу - написал начало своего первого фантастического романа: о полете к Южному Кресту. Алеша прочитал начало и очень его одобрил, сделав, правда, ряд частных замечаний. И я даже стал потихонечку забывать о своей Установке Радости, хотя времени прошло совсем мало. Была ли она в действительности, могли ли дарить людям радость? Но о Галактионыче я думал все время.

А потом в один прекрасный день у школьных ворот, когда кончились занятия, и мы прощались друг с другом, чтобы разойтись в разные стороны, Андрюша Григорьев вдруг прямо схватился за голову.

- Олух! - простонал он. - Ну какой же я олух! Не сообразить такой элементарной вещи! Какой из меня после этого ученый! Ведь даже если бы Установка...

И он выдал нам вот что. А все действительно было просто, и было удивительно, почему мы не сообразили этого с самого начала. Мощность нашей Всемирной Установки Радости никак нельзя было распределять равномерно напряженность Поля Радости неминуемо должна была бы с расстоянием ослабевать, как слабеет звук или свет. И если в момент действия такой сверхмощной Установки стоящие рядом с ней сошли бы от радости с ума, на противоположной стороне Земли радость была бы почти незаметной. Можно было бы поставить ретрансляторы, но Установка тогда перестала бы быть тайной.

- Ну какой же я осел! - повторил Андрюша. - Я должен был сообразить это с самого начала. Должен!

- Да? - переспросил Алеша Кувшинников, человек, стоящий во главе всего нашего дела. На секунду он задумался. - Да, мы не предусмотрели и этого...

И пошел в свою сторону, помахивая портфелем, а Андрюша почему-то еще долго стоял на месте и смотрел ему вслед, как-то странно пожимая плечами.

А с Академией все было по-прежнему.

Дважды в неделю, по понедельникам и средам, к пяти, когда школа пустела, мы снова приходили в наш класс, на заседания.

Теперь я знаю, как к нашей Академии относились взрослые: совершенно случайно услышал разговор двух наших учителей. Один из них назвал Академию любопытным педагогическим экспериментом, но не слишком удачным, потому что Академия Наук воспитывает слишком односторонне, в одном научном направлении, а не все из нас, в самом деле станут учеными. Другой ответил, что Академию надо рассматривать гораздо шире и что это совсем не одна наука, может быть, даже совсем не наука. Тут они даже немного заспорили, но я так и не узнал, чем кончилось дело - неловко было слушать чужой разговор, и я побыстрее ушел.

Нас потом спрашивали, будем ли мы продолжать Академию без Галактионыча? И мы ответили, что будем, но только одни, без учителей. Толик Сергеев вернулся к своей злополучной теореме. Мне почему-то кажется, что он так и не сумеет ее доказать, но пока он стоит на своем. Он вообще очень упорный, если что-нибудь придумал, ни за что не отступится. Леночка Голубкова шуршит в эти дни страницами толстых книг и журналов, иногда делает из них какие-то выписки в большую пухлую тетрадь. Историей, она, видно, увлеклась всерьез.

А может, кто-то из нас раздумал уже стать ученым? Сам, я например, начинаю подумывать о другом. Но в Академию мы приходим все.

Мы собираемся в классе по понедельникам и средам, после пяти, каждый занимается своим делом - Алеша Кувшинников, Толик Сергеев...

Андрюша Григорьев, чей портрет все еще висит на "Архимеде" (как-никак единственное открытие "Биссектрисы") снова что-то считает и ставит какие-то опыты. А три дня назад случилось невероятное. Мы с Алехой шнуровали бутсы, готовясь выйти на футбольное поле, когда в раздевалку вдруг вошел Андрюша Григорьев и тоже стал готовиться к игре. Он играл с нами полтора часа и даже забил гол, но следующим утром опять получил пятерку. А на Академии снова что-то читал и собирал какую-то схему.

А я в эти дни открываю свою тетрадь и пишу. И этому меня тоже научил Галактионыч. На каком-то уроке литературы мы говорили о том, какое место в жизни современного человека занимает книга. Галактионыч сказал нам: в двадцатом веке часто гадали о том, какими станут книги в будущем. Размером с пуговицу, чтобы читать их с помощью специальных аппаратов? Или говорящие, чтобы не читать их, а слушать? А книга осталась прежней. Потому что нет большего удовольствия, чем держать ее в руках именно такой, к какой люди давно привыкли: такого же веса, того же формата и так же пахнущую типографской краской. Даже учебники остались точно такими же, как в XX веке, даже классные журналы.

И по-настоящему хорошая книга, как сказал тогда Галактионыч (он дважды повторил это слово "по-настоящему") может даже лечить людей вместо лекарств. Если ты заболел, иди не к врачу, а в библиотеку.

- Что у тебя болит? - спросит библиотекарь, выслушает твои жалобы. Ах, вот в чем дело...

И снимет с полки "Трех мушкетеров".

- А у тебя? - и протянет кому-то томик Жюля Верна.

А третьему даст "Дон-Кихота", а кому-то Пушкина, а еще кому-то пропишет "Робинзона Крузо"...

Я не знаю, что случилось с нашим шестым "А" после того, о чем я рассказывал, но что-то, наверное, случилось. И тогда я вспомнил слова нашего учителя - захотел сам написать для ребят хорошую книгу. Но какую, о чем? И вдруг понял, что надо мне написать о них же самих - об Установке Радости, о том, как мы ее изобрели и мечтали о том, чтобы на Земле всегда было всем весело и хорошо, но больше всего все-таки о самих нас. Ведь совсем не Установка Радости и то, как она работала, главное во всем, что случилось. Мало ли, что мы еще изобретем. откроем, напишем в свое время! Главное - это все-таки мы сами, и то, что мы поняли за это время, и то, какими мы стали. И пусть они, наши академики, прочитав мои записи, посмотрят на самих себя со стороны. Если это им в чем-то поможет, значит, книгу я снял для них с полки верно. А может, и не только для них одних.

...Алеха задумчиво смотрит в окно. За окном одна из улиц нашего маленького тихого города. Неслышно катит по ней троллайн - в ту сторону, где улица, на которой жил Юрий Попов. А у школьных ворот толпится стайка ребят из других классов: занятия кончились, они расходятся по домам, Академии "Биссектрисы" у них нет. Толик Сергеев склонился над доказательством, затылок у него каменный. Труба придумывает какие-то новые приключения своим героям. Маленькие люди двадцать первого века...

11

Дверь, на которой висела табличка "Академия Наук", недавно заново полимеризовали - раньше дверь была зеленой, а теперь стала голубой. И надпись, процарапанная ножом, исчезла, дверь засверкала чистотой.

Алеша стал старше, и теперь он долго колебался, ходил задумчивый и сам не свой. Но потом решился все-таки: поставил меня в конце коридора, вырезал "Биссектрису" заново - ровными, аккуратными буквами.