А печаль холод греет

ЧАСТЬ I. А прошлое всё угнетает

– Пожалуйста, помогите мне! Пожалуйста, хоть кто-нибудь! Кто-нибудь, помогите мне!

Я плакала. Бежала и плакала – слёзы текли по впалым щекам и, скатываясь с них, летели по туманному воздуху, пока не падали на чёрную твёрдую поверхность. Босые ноги оставляли кровавые следы на камнях – стопы были разодраны в кровь после долгого бега.

Бежать. Бежать. Бежать.

От чего? Куда? Зачем?

Плевать.

Просто двигаться, просто идти вперёд, просто быть живой. Неважно зачем – это всё равно не спасёт от боли. А она становилась всё ближе: дышала в спину, как несущийся с бешеной скоростью неконтролируемый поезд; прокладывала рельсы по полотну души, словно трещины пересекали сухую землю; неслась вперёд, как нёсся хищник к своей добыче. Так сильно хотелось боли уничтожить меня – раздавить под колёсами и умчаться в бесконечность.

Но я бежала, не смея останавливаться.

Бежала что есть сил. Бежала так отчаянно, быстро и нелепо – бег всегда был мне ненавистен.

Крик распирал глотку, когда мой вопль раздался на всю чёрную пустошь, но ничто не дрогнуло, ничто не шелохнулось для того, чтобы спасти меня, помочь мне.

Да и зачем? Пусть умирает в копоти собственного ничтожества.

Да и кому спасать? Вокруг на многие мили никого не было – ни в чёрной пустыне, ни в гнилом лесу, ни в сером тумане, ни в тёмных водах озера, где дна просто не существовало. Как и меня самой.

Мир, мир, мир…

Пустота.

Не имело значения, где я находилась. Ничто уже не имело значения – я сдалась. Упала на колени, до крови содрав с них кожу. Упала, как падала ваза – разбилась на множество осколков. И слёзы тому были примером: слетая с моих щёк, они падали на землю и, отскакивая от неё вверх, разделялись на множество других маленьких капель, прежде чем окончательно превратиться в мокрые следы на шершавой поверхности.

Следы слёз, а осколки – человека.

А человек ли я? Ха-ха, какая смешная шутка. Сгусток боли и обид – вот кто я.

Н-е-ч-е-л-о-в-е-к.

Меня била дрожь как от холода и сырости, ведь на мне ничего не было кроме чёрного старого платья, так и от хриплого, нездорового смеха. Смеяться и плакать – я делала это одновременно, как клоун, на котором была нарисована белая грустная маска, тогда как сам он заливался смехом. Или наоборот. Кто знал, где тут правда, а где ложь – легче было назвать меня сумасшедшей. А самой себе в этом признаться? Когда-нибудь.

Когда-нибудь…

Слёзы всё же стали сильнее, чем смех – я вся сжалась, вцепившись пальцами в свои плечи. Так холодно. Одиноко. Больно. Я рыдала, кричала и вновь рыдала. А затем снова кричала… Пока чья-то тёплая рука не коснулась моей холодной кожи.

– Эй, тебе нужна помощь?

Всхлипнув, я согласно замотала головой, всё так же продолжая смотреть вперёд и не видя там ничего, кроме размытой из-за слёз поверхности земли. Почему снова это случилось? Почему снова меня так нещадно мучили? Разве я сделала что-нибудь плохое? Да никогда в жизни. Мне ведь всего лишь семь лет. Я только недавно пошла в школу и так наивно мечтала, что по возвращении домой меня больше не будут ожидать очередные ужасы.

Как же я ошиблась.

Как же сильно я ошиблась.

– Я-я… не выдержу этого ещё раз. Я не смогу больше этого пережить ещё один раз…

– Я тебе помогу, – детский голос звучал удивительно спокойно и твёрдо. – Ты ведь хотела помощи, верно?

Я медленно обернулась и посмотрела на того, кто так ласково прикасался ко мне, словно и вправду желал добра. Это была девочка моего возраста с налысо выбритой головой, точно страдала раком. Большие очки прикрывали половину веснушчатого лица, на бледной коже которого ярко выделялись зелёные глаза – единственное что-то цветное в этом чёрно-белом мире.

– Т-ты…

– Я Мёрфи, – добродушно улыбнулась она. – И я не чувствую боли.

– А я её чувствую каждый день, – мой сиплый голос прозвучал в ответ.

– Знаю, – кивнула девочка. – Поэтому я и хочу тебе помочь. Ты ведь хочешь этого? Только назад пути уже никогда не будет.

Что-то нехорошее было в её последних словах, что-то опасное, разрушительное. Мёрф произнесла их серьёзно, выжидательно заглядывая в мои заплаканные глаза, и будто всем сердцем надеялась на мой отказ.

Но мне было слишком тяжело, чтобы отказаться.

– Хочу больше всего на свете.

I: А утро начинается с холода

Если мы не совершим правильные поступки, с нами не произойдут правильные события.

Джагги Васудев

Откуда мы знаем, что мы существуем?

Казалось бы, такой простой вопрос, но ровно до тех пор, пока мы не попытаемся ответить на него совершенно серьёзно, со знанием дела и пониманием. Откуда мы знали, что существовали на самом деле? И откуда нам вообще это было знать? В своей работе под названием «Размышления о первой философии» Рене Декарт пытался ответить на этот вопрос – такой очевидный, но такой разрушающий всё твоё сознание, все твои мысли и мнения, отчего надо было начинать строить заново, с самого фундамента.

Строить самого себя.

Все знания Декарта пришли от его чувственного восприятия мира, и так делали некоторые из нас. К примеру, смотря в окно и наблюдая там поющих птиц, мы видели их своими глазами, слышали своими ушами. Наши чувства показывали нам мир таким, каким он был. Они нас не обманывали, но иногда это случалось. Мы могли ошибиться в человеке, который показался нам сначала хорошим, или быть уверенным в том, что сейчас умрём, тогда как этого не произойдёт. Но когда мы что-то делали, когда наблюдали за процессом, мы ведь были полностью уверены в том, что всё перед нами – реальность. Твои глаза, твои руки, твои мысли, твоё тело – это ты сам. Только сумасшедшие могли это отрицать, но мы-то знали, что мы не сумасшедшие. Любой, кто сомневался в этом, должно быть, спал.

А что, если мы все спали? Сны порой казались слишком реальными. Мы могли полностью поверить в то, что плавали, летали или сражались с монстрами голыми руками, тогда как наши настоящие тела лежали в постели.

Нет, нет, нет.

Когда мы бодрствовали, мы знали, что мы бодрствовали. Но когда это не так, мы не знали, что это не так, поэтому мы не могли доказать, что мы не спали. Может быть, тело, которое мы воспринимали как самих себя, чтобы существовать, на самом деле не было. Да, вот так вот – просто не существовало. Может быть, вся реальность, даже такие абстрактные понятия, как время, любовь, разум – обман, что устроил нам злой гений.

А вдруг?

Декарт спрашивал, могли ли мы опровергнуть мысль о том, что злой гений-демон обманом втянул нас в это дело. Вера в реальность – реальна. Или нет? Возможно, это дьявол обманул нас: и мир, и наше восприятие о нём, и о самом нашем теле. Мы не могли опровергнуть идею, что всё это просто выдумано, как и согласиться с ней – ведь мы не знали, что из этого на самом деле правда, а что ложь. Порой даже самая нелепая идея могла быть самой правдивой. Кто знал.

Мы не могли быть никем, если мы думали, что являлись чем-то, даже если мы думали, это «чем-то» – ничто, потому что на самом деле неважно, что мы думали. Мы – мыслящие вещи, или, как выразился Декарт: «Я думаю, следовательно, я существую».

Как и каждый из нас.

Но возникало из всего этого одно небольшое сомнение… А как насчёт простых предметов? Ведь они не могли мыслить. И, следовательно, не существовали, если следовать идеи Декарта. И что же тогда? Где мы тогда жили, что ели, что носили каждый день? Да, мы мыслили и существовали, но что насчёт всего остального?

Существовал ли мир вообще?

Порой я в этом сомневалась. Как и в своём собственном существовании. Вот, к примеру, как сейчас, когда от ледяной воды онемело всё тело и даже синяки не болели. Оставался нетронутым разум – один на один я сейчас с ним была. Тот самый момент, когда я остро ощущала реальность, будто могла её потрогать, но в то же время она от меня ускользала, исчезала в прохладном воздухе ванной. А затем исчезло всё: зажмурившись, я с головой скрылась под водой. Несколько секунд блаженной тишины и пустоты – словно я текла по реке, как безвольный осенний лист, упавший на воду с дерева.

– Хватит там купаться! В школу опоздаешь!

Голос матери окутал мою голову, как только я наконец-то вынырнула из ледяной воды. Такой бывала душа человека, когда тот всё потерял и смирился со своим поражением. Тогда дальнейшее существование превращалось в одну большую ледышку: куда ни посмотри, всюду сплошная полупрозрачная поверхность, и даже смертельно острых краёв не видно. А так было бы хорошо – подойти к ним и спрыгнуть. Куда? А какая разница, где умирать.

Только бы не чувствовать боль.

Убрав затычку, я спустила воду, а вместе с ней свои мысли и чувства. Не стоило сейчас перегружать своё сердце, когда тому и так было тяжело. Пора отдохнуть. А ещё один учебный день прекрасно для этого подойдёт.

После того, как оделась и высушила голову, я пошла на кухню, где меня ждала мама: невысокая худая женщина лет пятидесяти с нечёсаными светлыми волосами. На её осунувшемся лице появилась натянутая улыбка, когда она увидела меня и, чмокнув в макушку, поставила передо мной на стол овсянку – зимой она всегда на завтрак готовила только кашу, словно та могла согреть окоченевшее тело. Но после долгого лежания в ледяной воде даже каша и уж тем более горячий чай не смогли меня отогреть – оно и к лучшему.

– Как будем праздновать в этом году Рождество?

Вопрос вырвался почти сам по себе – лишь бы не слушать эту угнетающую тишину и не видеть, как мама, делая вид, что пила чай, на самом деле в очередной раз запивала своё горе пивом.

– А есть смысл его вообще праздновать? – хмыкнула она с болью в голосе.

Я сжала челюсти, так и не донеся до рта ещё одну ложку каши. В груди всё болезненно сжалось при одном только воспоминании о том, что раньше было лучше. Что раньше всё было по-другому, а в квартире не так остро ощущалась пустота, будто чего-то не хватало. Или кого-то. Что раньше… да, раньше. Когда-то. Но не сейчас, к сожалению.

– От одной потери сам смысл жизни не теряется, – сдержанно сказала я, прямо смотря на мать. – Просто думаю, что надо хотя бы немного отвлечься от воспоминаний и отпраздновать Рождество.

Она в неприязни скривила лицо.

– Это надо снова столько готовить, всем позвонить и всех поздравить, дарить подарки, кого-то даже пригласить… Я слишком не в настроении это всё делать.

– И не обязательно всё это делать, – я успокаивающе коснулась её руки и поразилась, насколько она была горячей. – Мы можем провести этот день вместе, что-нибудь приготовить лёгкое или просто выпить. Побыть вместе… как мама и дочь.

– Одни? – дрогнувшим голосом спросила мать и подняла на меня свои заплаканные глаза. Они были такие же, как у меня – тёмно-зелёные, как впитавшая в себя дождь трава, по которой я никогда не бегала.

И никогда не побегаю.

– Да, одни.

Я надеялась на мамино благоразумие, на её врождённую жизнерадостность и доброту, на её понимание и силу духа, на оставшиеся в ней остатки тепла – как тлеющие угли среди снежной пустыни. Мне хотелось верить, что мама когда-нибудь оправиться от горя и предательства, что нанёс ей отец, когда тот полгода назад ушёл из наших жизней.

Ушёл и никогда больше не собирался возвращаться.

Однако ничто не напоминало нам о том, что когда-то он жил в нашей квартире: его вещей всегда было крайне мало, носил он почти одну и ту же одежду каждый день, никаких бумаг или мелких вещей он не хранил в доме. Но его тень так и блуждала по двум комнатам квартиры, как призрак, не знающий где ему остановиться и как вновь начать жить. Да я и сама не знала, как жить. Стены ещё помнили одеколон отца, скрипучие доски пола скучали по шаркающим шагам, а в воздухе так и не хватало привычного бормотания, особенно в те моменты, когда он зачитывался очередной научной книгой. Пожалуй, только книги после него и остались: целый шкаф, что стоял в углу моей комнаты и маячил перед глазами каждый раз, когда я садилась делать уроки. Потёртые страницы, многочисленные закладки, вложенные бумажки – всё напоминало о родном мне человеке, отзывалось тупой болью в груди.

А потом… вспыхивала злость.

Невероятная злость, обида и гнев за то, что отец так беспричинно бросил нас. Просто взял и ушёл – ни с того, ни с сего. И куда ушёл? Любовниц у него никогда не было, как и интереса к женщинам. Наука, наука, наука… эти вечные эксперименты. Только этим он и жил. Так и зачем тогда было уходить? Ведь ему никто не мешал: все терпели его выходки, бормотание, чтение вслух, высказывание своих мыслей и весёлое насвистывание при хорошем настроении. Так что оказалось не так? Я была уверена, что он ушёл чисто из эгоистичных побуждений, просто так ему захотелось. И была неимоверно на него зла.

– Я не знаю… – наконец тяжело вздохнула мама. – У тебя такие холодные пальцы.

На секунду она замерла, а затем резко отдёрнула свою руку и спрятала её под столом, словно так могла избежать неведомой мне опасности. Я с хмурым лицом наблюдала за её странной реакцией, но ничего не сказала и лишь молча встала из-за стола, чтобы продолжить собираться в школу. Несколько минут – и я уже держала туда путь, идя по снежному городу. Тот был, как всегда, невероятно холодным, синим и отчуждённым: типичные пятиэтажки в разном порядке тянулись тут и там, большие сугробы снега мешали спокойно проходить во дворах, хвойные деревья пышными столбами тянулись вверх, лица окон покрылись причудливыми узорами мороза, но ещё грустнее были настоящие лица людей – такие потерянные, бездушные, холодные, как сегодняшнее утро. Многие жители Колдстрейна1 почти никогда не были способны на проявление теплоты: казалось, город уничтожал своим вечным холодом светлые чувства каждого, кто здесь жил.

В том числе и у меня.

Я это уже давно поняла, насколько позволяла моя плохая память. Всё во мне отмёрзло, всё заледенело, и лишь иногда под толстым слоем льда в сердце что-то могло зажечься – так ярко и непривычно и от этого так болезненно. Не всегда тепло могло принести радость – порой было лучше остаться в своём холоде, чем выйти под опеку солнца. И именно так я и поступила: закуталась под снег, как под одеяло, и спала, пока… пока что? Пожалуй, пока любовь не пробудит меня. А будет ли такое?

Посмотрим.

Внезапно я почувствовала чьё-то нежное прикосновение к оголённому участку моей кожи: к царапине, что торчала из-под короткого рукава моей клетчатой рубашки, кто-то приклеил лейкопластырь с жёлтыми смайликами. Я удивлённо уставилась на свою одноклассницу, которая бесшумно подсела ко мне за стол, тогда как мы находились в шумной столовой. Нахмурившись, я наблюдала за этой «причудой», которая, слушая громкую музыку в наушниках, подпевала вслух и разрывала упаковку ещё одного лейкопластыря, чтобы приклеить его мне.

– Филис? – настороженно позвала её я, когда ещё один разноцветный пластырь прикрыл царапину.

Она подняла на меня свои фиолетовые глаза и, на мгновение замерев, хихикнула.

– Прости, мне казалось, что я сплю.

Её голос казался удивительно чистым, лёгким и тёплым в отличие от моего – грубого, низкого и слегка хриплого. Когда она улыбалась, то всегда показывала свои белые ровные зубы, только два передних в верхнем ряду немного торчали вперёд, как у кролика, отчего её лицо становилось ещё милее. Да, моя одноклассница выглядела очень мило: светло-русые кудрявые волосы доходили до груди, на латино-американской коже выделялись покрашенные в тёмно-коричневый цвет большие губы, кончик носа был слегка приподнят, что было ещё милее. Но ничто из этого не шло с тем, во что она одевалась: джинсовый комбинезон хорошо подчёркивал её гибкую талию; из-под шорт тянулись плотные колготки, разрисованные самыми разными цветочками; короткие рукава радужной футболки открывали вид на тонкие длинные руки, покрытые браслетами и всевозможными фенечками; заколки с Kitty cat были не только в волосах, закрепляющих кудрявую чёлку, но и просто прикреплены к одежде; пару странных амулетов висели на шее и такие же были серьги, а на ноги надеты розовые на толстой подошве ботинки, делающие её и без того немалый рост ещё больше.

Филис всегда была яркой и тёплой, совершенно не сочетающейся с холодной и недружелюбной атмосферой Колдстрейна. И уж тем более со мной.

– Как видишь, это не сон, – ехидно усмехнулась я.

– А жаль, – как ни в чём не бывало пожала плечами девушка и убрала наушники в карман своего комбинезона.

– А если это был бы всё же сон, что я тогда делаю в твоём сне?

Не знаю, зачем я задала этот вопрос. Но сидеть и молча наблюдать за тем, как Филис неспешно ела столовый суп, не хотелось. Почему-то, когда я находилась рядом с ней, мне хотелось тут же разговаривать – и неважно о чём. И как бы я ненавидела пустые разговоры, но именно ни о чём важном не говорить так и тянуло в такие моменты, когда рядом была Филис.

– Сидишь, – весело улыбнулась она, посмотрев на меня.

Я недовольно нахмурилась.

– Я имею в виду, почему я вообще нахожусь в твоём сне? Зачем?

– Знаю ли я? – коротко рассмеялась девушка. – Никто не знает.

– А должен знать кто-то ещё? – в недоумении выгнула я бровь.

Филис подняла глаза к потолку и пару секунд так сидела, будто о чём-то думала.

– Даже мудрецы в моей голове не знают…

– Ты ведь понимаешь, что со стороны кажешься сумасшедшей? – не удержалась от ядовитых слов я.

Она как-то странно на меня посмотрела, а потом вновь засмеялась, хотя ничего смешного я не сказала. Да и вряд ли что-то смешное сказали её «мудрецы».

– А я и не отрицаю. Кстати, я Филис ди Уайт.

Я заторможено глядела на неё в ответ.

– Ты издеваешься? Мы знакомы с тобой уже как два года.

– Да? – глупо захлопала длинными ресницами она. – А мне казалось, что ты не знаешь меня.

– Тебе так же казалось, что ты спишь, – мрачно изрекла я. – Мы с тобой не раз выполняли совместные проекты, садились вместе на уроках, я часто давала списывать тебе домашние задания или контрольные.

– Я помню, – беззаботно сказала Филис. – Просто проверяла тебя.

– Зачем? – недобро спросила я.

– А вдруг это всё же был сон?

И вновь она хихикнула, а потом облизала ложку с супом. Я хладнокровно следила за ней, будто ожидала от неё ещё каких-нибудь причуд, ни к чему не относящихся слов или желания приклеить на меня третий лейкопластырь. Филис всегда была странной, с ней было почти невозможно делать совместные проекты: она вечно отвлеклась, предлагала совершенно безумные идеи, включала музыку и танцевала, тогда как мне всё приходилось делать за неё. Не сказать, что меня это сильно злило, ведь в такие моменты я чувствовала, как между нами по крупицам зарождалась дружба… но ровно до тех пор, пока надо было делать проект.

А дальше – треск. Дальше – одиночество. Дальше – вновь одна, в своём мраке, в гордости и в пустоте.

Я отдалялась от Филис: специально или просто так складывались обстоятельства? Иногда мне казалось, что был верен первый вариант, а порой была твёрдо уверена во втором. Но, так или иначе, дружба между нами так и не складывалась – чего-то не хватало, что-то не могло склеить трещину, соединить мосты, разрушить все стены. Но, пожалуй, стены тут были только мои… Ведь я не хотела никакой дружбы.

А чего же тогда хотела? Понятия не имею.

– Вода решает буквально всё, – заговорила вдруг Филис, смотря на свой стакан воды, которой она запивала суп. И какой нормальный человек будет запивать суп? – Хочешь похудеть? Пей воду. Хочешь чистую кожу? Пей воду.

– Устали от человека? Утопи его, – меланхолично усмехнулась я.

– Я тебе надоела? – казалось, соседка была удивлена. Или обижена?

– Нет, что ты, я просто пошутила, – неожиданно с нотами неуверенности в голосе ответила я, занервничав. – Топить человека всё равно слишком сложно.

– Легче отравить его, – согласно кивнула головой Филис и перевела взгляд на свою тарелку, – да хоть этим супом.

– Тогда не ешь его.

Мы обе одновременно посмотрели на источник полного презрения голоса – это оказалась Тория Сартр с двумя своими вечными хихикающими подружками, имеющими такую же единственную клетку мозга, как у самой Тории – ко всем всегда лезть. Лезть и доводить до бешенства. Однако, пожалуй, только меня она раздражала, потому что другие чуть ли не сохли по ней: покрашенные в голубой цвет волосы, доходящие до лопаток, и такой же цвет у её линз, накрашенные губы и глаза, стрелки, всегда в короткой юбке, чёрных колготках и бледно-розовой блузке, две верхние пуговицы которой были специально расстёгнуты, чтобы открыть вид на большую грудь. Природа наделила её сногсшибательной красотой взамен на душу и человечность. И ум, кстати говоря.

– Сама ешь, – зло сказала я, сверля Торию гневным взглядом.

Та нарочито рассмеялась.

– Я слишком богата, чтобы есть подобный мусор. Такой мусор должны есть такие же люди, похожие на мусор, не так ли?

В следующую секунду она плюнула в тарелку Филис, которая вся сжалась на своём сиденье и выглядела какой-то напуганной. Шум в столовой внезапно утих, кто-то напрягся от сложившейся ситуации, другие с интересом наблюдали за дальнейшим развитием действий.

– Зачем ты это сделала? – я взяла на себя главную роль, раз Филис не собиралась никак реагировать на проступок Тории.

– Эта ничтожная засранка из совсем небогатой семьи. Хочу посмотреть, станет ли она доедать или будет голодать, – с самым самодовольным видом сказала она и подняла гордо подбородок. – Но если хочешь, можешь сама доесть. Насколько я знаю, ты тоже с трудом сводишь концы с концами. И настолько, что ты даже ничего не взяла себе на обед в столовой. Неужели нет ни копейки? Или просто не хочешь отравиться? Хотя тут, наверное, еда лучше, чем на улице. Не упускай такой шанс, дорогуша, я тебе разрешаю.

С каждым её словом моя злость становилась всё сильнее, но смех её подружек стал последней каплей. Я вскочила со своего места и, взяв тарелку в одну руку, резко вылила суп прямо в лицо наглой девушки. Та в полном шоке уставилась сначала на меня, а затем на свою одежду и на голубые волосы, с которых скатывалось пару кусочков картошки. Даже внезапно испугавшаяся Филис улыбнулась на это зрелище, как и многие другие.

– Ну как, вкусно? – гадко ухмыльнулась я. – Небось, с твоим плевком вкус стал в разы лучше.

Тория зашипела от злости и выставила перед собой руки, намереваясь вцепиться мне в волосы, но я тут же перехватила их и в одно движение уложила её на пол лицом вниз. Чётко, профессионально и быстро – на протяжении долгих месяцев я оттачивала этот приём, чтобы безболезненно, но как можно быстрее обезвредить противника. Удачно, не правда ли?

– Отпусти меня, бешеная дура! – прохрипела Тория, наполовину мокрая лежа подо мной.

– А ты разрешение сначала вежливо попроси, – победно усмехнулась я, но в следующую секунду вздрогнула от тёплого, но уже знакомого прикосновения к своей коже.

Я встретилась с большими, полными мольбы глазами Филис.

– Отпусти её, пожалуйста. Прошу.

Не знаю почему, но её просьбу я выполнила сразу и только потом задумалась над тем, а зачем и почему Филис попросила меня так поступить, ведь Тория на глазах у всех унизила её. Доброта? Пожалуй, это самое маленькое, что я видела в душах людей. Но если это и вправду была доброта, то у Филис она была самая большая, на которую вообще был способен человек. Однако я не стала ничего спрашивать, потому что меня это не сильно сейчас волновало: я больше наслаждалась своей гордостью за то, что смогла отомстить за обидные слова, что в очередной раз были брошены в меня, как мясо с гвоздями дворовой собаке.

– Ты больная, – пытаясь привести себя в порядок, прошипела сквозь зубы Тория, вся пунцовая от злости.

– Здоровее тебя буду, – ядовито ответила я и, не обращая внимания на направленные в мою сторону взгляды, направилась к выходу из столовой.

В своём кабинете меня ждал директор.

II: А проблемы ждут за дверью

Правильного выбора в реальности не существует: есть только сделанный выбор и его последствия.

Эльчин Сафарли

– Почему ты заступилась за меня, если мы даже не подруги?

Филис поджала под себя ногу, когда уселась на длинную деревянную скамейку и закинула в рот Чупа-чупс. Она вся выглядела непринуждённо, свободно и с полным равнодушием к тому, что о ней подумают другие. А ведь в том, что о тебе думали другие, не было смысла. Люди видели тебя через свою призму восприятия мира, их мнение всегда было субъективным. В конечном итоге их волновали только они сами. Тогда какой к чёрту смысл переживать по этому поводу? Всем ведь плевать. Плевать на тебя, на твою внешность, на твой характер или оболочку. Бросить обидные слова – и тут же об этом забыть. Так люди поступали изо дня в день, ведь им было всё равно на то, что чувствовали другие, что сломали в тех, кого обидели. Загоняться по собственным проблемам – всегда пожалуйста, но с полной серьёзностью и ответственностью отнестись к проблеме чужого – никогда.

Даже если взять друзей… Случись у тебя трагедия, ты будешь страдать день и ночь, тогда как твой друг, попечалившись вместе с тобой, уже через несколько дней будет звать тебя тусить на вечеринке. А если наоборот? Ты, как бы ни переживая за своего друга, в той или иной степени остаёшься эгоистом и не желаешь полностью погружаться в чужие проблемы. Почему? Потому что собственных дел хватает. Потому что искренне сопереживать – это как влезть в чужую шкуру и почувствовать боль. Потому что каждый из нас жил в своём чёртовом мире: вот только где-то цветов и света было больше, чем гнили и трупной вони.

– А кто мы? – я кинула на девушку холодный взгляд и вновь посмотрела на дверь, ведущую в кабинет директора. – Мы с тобой больше, чем одноклассники, потому что проводили в разные периоды жизни много времени, но мы с тобой и не подруги, потому что между нами так и не возникло ничего общего, даже нет никаких шуток, которые бы понимали только мы с тобой. Мы знаем друг о друге очень многое, но в то же время не знаем ровным счётом ничего. Лишь какие-то поверхностные впечатления. Пожалуй, так живёт большое количество людей: знали друг о друге поверхностно, так, чтобы меньше надо было запоминать и лишний раз не мучиться, вспоминая, у кого какие проблемы. Но порой бывали и те, кто знал самого себя не менее поверхностно. Очередная пустышка этого мира, как не гниющая бутылка из-под кока-колы – такие люди тоже не гнили, но и не цвели. Просто существовали, как воздух – пусто, бессмысленно и совершенно бесполезно.

Филис с некоторым удивлением глядела на меня, явно не ожидая такой большой речи от меня и с таким глубоким смыслом и правдой. Большим пальцем руки она теребила свои фенечки и задумчиво посасывала Чупа-чупс, временами громко причмокивая на весь пустой полутёмный коридор.

– Да, ты права, – улыбнулась после долгого молчания она. – А ты бы хотела, чтобы мы наконец-то стали подругами?

– Не знаю, – я с подозрением покосилась на неё, вспоминая её сегодняшнее причудливое поведение. – А ты сама хочешь?

– Давно уже, – откровенно ответила Филис, и её улыбка стала ещё шире. – В моих снах мы уже давно как подруги.

– Так часто я тебе снюсь? – недоверчиво усмехнулась я и подошла к скамейке.

– Представь, что вещи умеют разговаривать, – сказала вдруг девушка как раз в тот момент, когда я садилась. – «Пожалуйста, сядь мне на лицо…»

– Лучше не представлять, – нахмурилась я, невольно поёжившись от её слов.

– Ты так и не ответила на мой вопрос, – Филис вынула леденец изо рта и стала с интересом разглядывать меня, отчего стало как-то неловко.

– Накрашенная морда Тории давно не встречалась с полом, – злорадно ухмыльнулась я, вспомнив, как уложила соперницу в одно движение.

– А на самом деле? – нетерпеливо спросила соседка.

– Она меня уже давно раздражала. Эти её обзывательства, сломанные из-за неё жизни, у кого-то вообще самооценка упала из-за неё, другие разочаровались в любви и вообще в людях. Тория плохой человек, однако не стыдно быть плохим.

– Почему? – внимательно меня слушая, задала новый вопрос Филис, всё так же рассматривая меня.

Я прикрыла глаза, прислонившись затылком к холодной стене.

– Знаешь… каждый человек хоть раз в жизни сталкивался с буллингом, как это сейчас модно называть. Кого-то оскорбляли, унижали, заставляли чувствовать тебя слабаком и ничтожеством, избивали или просто оставляли в одиночестве. Люди постоянно стыдят кого-нибудь и это совершенно естественно – никто из нас не идеален. Но даже так не стыдно унижать человека, к примеру, за его лишний вес, не стыдно оскорблять кого-то, наплевать на него, не стыдно обманывать, предавать и лицемерить. Знаешь, почему всё это не стыдно? Потому что потом люди учатся на своих ошибках, ведь им совершенно свойственно стремиться к идеалу. Кто-то кого-то унижал или избивал, но потом понял, что был не прав – через день, месяц, год или вообще несколько лет. Взять хотя бы того же самого лиса из «Зверополиса»…

– Обожаю этот мультик!

–… который в детстве всё время издевался над Джуди и другими, – говорила я, не останавливаясь. – Что он первым делом сделал, когда увидел через много лет Джуди? Правильно, извинился и показал, каким он стал – другим. С возрастом многое что меняется: кто-то становится добрее, кто-то злее, кто-то извинится за содеянное, а кто-то навалит тебе ещё дерьма. Нет людей, которые всегда совершали только добрые поступки. Человек становиться лучше только когда признаёт свои ошибки – такова его природа. Лишь понимание того, что раньше ты был не прав, уже может направить тебя в правильную сторону, и ты начнёшь поступать правильно. Но знаешь… в некоторых случаях быть плохим и вправду очень плохо, стыдно. Чаще всего это тогда, когда кто-то поступает плохо и сам же обвиняет в этом других. Есть поступки, которые не прощаются, есть люди, которые никогда не смогут осознать свою гнилость души. К таким я и отношу Торию: думаю, вряд ли когда-нибудь она сможет измениться, стать лучше, перестать всех унижать.

– А мне кажется, что она может стать лучше, – возразила Филис, неопределённо пожав плечами. – У каждого ведь из нас есть выбор: осознавать собственную неправоту или продолжать поступать плохо. Каждый может ошибиться, и в этом нет ничего страшного.

Я слабо улыбнулась на её такую умную, но простую мысль, и, открыв глаза, посмотрела на неё.

– Я согласна, но…

– Вот видишь, наши мысли уже сходятся, а значит, между нами уже есть что-то общее! – радостно воскликнула вдруг девушка. – А значит, что мы уже на полпути к дружбе.

Я нахмурилась, совершенно не ожидая от неё таких слов, но говорить по этому поводу ничего не стала, потому что ещё сама не поняла, хотела ли этой дружбы или нет. Но тоска в сердце… так и хотелось её чем-то вылечить.

– Возможно, – сдержанно ответила я. – Но меня вообще удивляет то, что ты так по-доброму относишься к Тории после того, как она плюнула тебе в тарелку.

– Я быстро прощаю людей и совершенно не умею держать зла на них.

Не знаю, правда было это или нет, но за своей улыбкой Филис определённо что-то скрывала или не договаривала. Но расспрашивать у неё я ничего не стала. Я никогда не лезла к другим с расспросами о личной жизни или проблемах, о боли или о том, что причинило много страданий, но мне казалось, что Филис что-то хранила в себе, но было ли это как-то связано с Торией? С одной стороны, мне было интересно узнать, но с другой стороны, когда Филис будет готова мне что-то рассказать, тогда я её и выслушаю. А будет ли такое когда-нибудь? Вряд ли. Надежда на будущую дружбу во мне таяла слишком быстро, как бы мне ни хотелось этой дружбы. Я не привыкла рассчитывать на чудо, не привыкла вообще на что-либо рассчитывать, только на себя.

А я… порой саму себя же и подводила.

– А откуда у тебя все эти царапины и синяки? – Филис коснулась одного из лейкопластырей, которые приклеила мне.

– Да так, подралась, – махнула я рукой.

– А откуда у тебя этот шрам?

Я ещё давно заметила, что Филис любила всего коснуться, когда её вопрос или просто предложение касалось чего-то материального или даже человека. И так же было сейчас – она коснулась моей острой правой щеки, по которой, ближе к носу, от глаза до подбородка тянулся уродливый шрам. Не знаю, от чего я содрогнулась больше: от чужого, но такого ласкового прикосновения, или от ужаса воспоминаний.

– Это больная тема, – я сжала её пальцы и отодвинула их от себя, но отпускать не стала: нужна была хоть какая-то поддержка после всего пережитого.

– Ой, извини, ты, наверное, не хочешь об этом говорить? – Филис как-то странно склонила голову на бок, смотря на меня.

– Не хочу, – мрачно сказала я.

– Конечно… А почему это больная тема?

– Я не хочу об этом.

– Да-да, прости… – она улыбнулась, как сумасшедшая. – Видимо, что-то плохое случилось, да?

– Не. Хочу. Об. Этом. – Выделяя каждое слово, зло проговорила я.

– Да, я помню. Больная тема. Кстати, а почему?

– Да ты сама больная совсем, что ли?!

Я резко выпустила её руку и вскочила со своего места вне себя от злости и негодования. Филис вся содрогнулась от моего крика и, казалось, только сейчас наконец-то пришла в себя. Она в ужасе уставилась на свои пальцы, а затем перевала такой же полный паники взгляд на меня. В её фиолетовых глазах как будто впервые появилось непонятное ей до этого чувство – страшное, пугающее своей чернотой и мерзкое, как слизень, ползущий по лицу. Прижав к груди руки, девушка вдруг вскочила с места и быстро скрылась в конце коридора, убежав к лестнице. И мне оставалось только гадать, что в этот раз пришло ей в голову и почему она умчалась от меня как от настоящего монстра.

А была ли я монстром?

Ха-ха, смешно.

Определённо да.

Я всегда чувствовала, что во мне жил маленький демон, и за каждый мой плохой поступок, за каждое грубое слово он рос. Рос, рос и рос. И ведь вырастет до таких размеров, пока от меня самой ничего не останется. Чем я лучше Тории? Разве что только тем, что не лезла к другим без причины. А в остальном я была даже хуже: настолько вспыльчива, что вместо ссоры сразу шла драться, настолько гордая, что никогда не принимала помощи, настолько грубая, что мои слова порой ранили больнее кулаков, настолько жестокая, что на моём теле не осталось почти ни одного целого места, где никогда бы не было синяка, царапины, шрама или перелома. Быть жестокой не только к людям, но и к самим себе – так я жила, так выживала в этом мире монстров, сама не замечая, как становилась монстром.

Конечно, мне хотелось стать лучше. Извиниться, простить, не повторять ошибок – я всегда старалась что-то из этого сделать, но не всегда получалось. А порой становилось лишь хуже. Наверное, именно поэтому со мной почти никто не дружил. Но вот именно, что почти. Однако лучшей подруги или даже просто подруги у меня никогда ещё не было. А Филис…

В груди неприятно защемило, на душу словно вылили ведро отходов – так гадко и пахуче там стало. А ещё так одиноко и темно. Так черно… Мрак внутри человека был настолько естественен, что не было смысла ему противиться. Принять его – ведь рано или поздно всё равно придётся окунуться в самые тёмные бездны своего сознания и именно там будет спасение и покой…

– Как жаль, что мы так и не смогли от неё избавиться.

Высокий тонкий голос Тории тут же отвлёк меня от мрачных мыслей. Возмущённо цокая каблуками, она вышла из кабинета директора, а вместе с ней был ещё кто-то: высокий молодой парень со светлыми волосами и тёмными глазами. Мне не удалось его как следует рассмотреть, как он, кинув на меня хитрый взгляд, скрылся в конце коридора вместе с о чём-то говорящей Торией, которая даже не обратила на меня внимания, а всё продолжала о чём-то возмущаться. Видимо, из-за меня.

Тяжело вздохнув, я зашла в уже до омерзения знакомый кабинет директора, а точнее директрисы: та сидела за своим большим столом и внимательно изучала меня взглядом маленьких глаз. Светлые волосы были коротко пострижены, на лице тонны косметики, чтобы выглядеть моложе, пиджак и юбка подчёркивали её сохранившуюся за долгие годы фигуру – ничем непримечательная женщина, но и ничем не отталкивающая. Самая обычная, что мог сотворить этот мир – каждый из нас был самым обычным, и лишь некоторым удавалось хоть как-то выйти за рамки обыденности. Но таких… крайне мало.

И я совершенно не одна из них.

– Перейдём сразу к делу: вы вновь избили мою дочь, – перешла сразу в наступление директриса.

– Избила – слишком громко сказано, – я скривила в неприязни лицо. – Скорее просто немного проучила.

– Родителям вашим явно не хватает проучить вас, – резко сказала мисс Сартр, сжав от негодования руки в кулаки. – Уже в который раз вы поднимаете руку на мою дочь, в который раз вы приходите ко мне и грубите тут вместо того, чтобы осознать свои ошибки и наконец-то отстать от Тории. Но каждый раз я вас не выгоняю из школы, не исключаю…

– И почему же, интересно знать? – нетерпеливо спросила я, скрестив руки на груди и слыша эти слова уже далеко не в первый раз. – Почему за последние несколько лет вы так этого и не сделали?

– Неважно, – сдержанно отчеканила женщина. – Но этот раз последний, когда я вас оставляю в своей школе. Больше я не потерплю подобного издевательства над своей дочерью и не только над ней, ведь вы устраивали драки и с другими учениками.

– Да, бывало, – равнодушно согласилась я, не видя в этом ничего страшного.

Мисс Сартр смирила меня хитрым взглядом.

– Но в следующий раз я уже ничего сделать не смог, да и не от меня это теперь зависит. Наш мир меняется, и теперь в нём нет места сильным чувствам. Вижу, вы не в курсе этого, раз устроили очередное представление в столовой, поэтому поясню: нельзя испытывать сильные, неконтролируемые и агрессивные эмоции. И дело даже не в этом, что это может причинить другим боль, а в том, что вам самой от этого хуже будет.

– Почему же? – недоверчиво сощурила глаза я, смотря прямо в лицо директрисы. – Как видите, я сегодня проявила сильные эмоции и от этого ещё не померла.

– Возможно, скоро и помрёшь, – безразлично пожала плечами она. – Такое распоряжение вступает с начала следующей недели: если ученик проявляет сильные эмоции, то… скажем так, об этом стоит сообщить одному важному человеку. Вы ведь наверняка слышали о многочисленных пожарах, вспыхнувших по всему миру за последние несколько дней. Не думаете ли вы, что это просто так? От мира скоро не останется и пепла, а от людей – тем более.

– К чему вы ведёте? – никак не понимала я, вся напрягаясь от её слов.

– Скоро всё сама увидишь, если доживёшь. Просто будь осторожнее и… равнодушнее. Возможно, только равнодушие и спасёт весь наш полыхающий мир.

От директрисы я вышла в полном недоумении. Я понятия не имела, о чём она говорила за последнюю минуту, что хотела донести до меня своими загадками, какой смысл вкладывала в свои, казалось бы, бредовые слова. Мерзкое чувство тревоги так и забралось под кожу, как инфекция, что собиралась заживо содрать с меня кожу и не оставить ни капли жизни. Невероятно темно мне казалось в самой себе, а на фоне этой черноты так и вспыхивали бледно-серые сигналы беспокойства, словно вот-вот – и что-то произойдёт, нечто поистине ужасное, жуткое и… бесчеловечное. Мне не хотелось об этом думать, но мозг как назло всё прокручивал и прокручивал в голове слова мисс Сартр: «Возможно, только равнодушие и спасёт весь наш полыхающий мир». Да, на планете и вправду творилось что-то странное, непонятное и пугающее своей разрухой, но что именно – никто понять пока так и не смог. Но как можно было спастись с помощью равнодушия? Ведь это наоборот только погубит всех нас.

Бред. Что за бред.

Нельзя было быть безучастным к тому, что происходило. Нельзя было просто так наплевать на всех и вся и ни о чём не думать. Надо было спасаться… да, спасаться. Но от кого или от чего? И куда бежать? Где искать спасения? И зачем?

Слишком много вопросов. Слишком много непонимания.

Слишком…

Чувство потерянности в самой себе, в своём сознании, в своей душе, медленно подкрадывалось сзади, как смерть, и так же медленно расплывалось в безумной улыбке – вот-вот можно было забрать с собой очередную жертву. И возможно, так оно и было бы, если бы меня вновь не отвлёк чей-то голос:

– Джозеф сказал, чтобы ты довела меня до дома.

Передо мной словно из ниоткуда появился мальчик десяти лет с лохматой копной кучерявых каштановых волос. Его тёмно-карие глаза глядели на меня снизу вверх из-под больших очков, тёмные веснушки рассыпались по круглым щекам, словно кто-то просыпал шоколадную стружку, неопрятный джемпер обтягивал его полноватое ещё совершенно детское тело. Он держал в пухлых руках Кубик Рубика, который всё пытался научиться собирать полностью, а не только один цвет, его пытливый взгляд скользил по моему мрачному лицу.

– И тебе тоже привет, Хэмф, – слабо улыбнулась я и побрела в сторону раздевалки.

– Я вообще-то сказал тебе привет, но ты никак не отреагировала, – поджал губы мальчик.

– Да? – мне было всё равно. – Прости, я задумалась.

– А о чём думала?

Этот вопрос Хэмфри уже задал на улице, когда мы оделись и вышли из школы. Морозный воздух Колдстрейна тут же неприятно защекотал в носу и забрался в лёгкие, белый вид полностью окружил нас: снег падал на вытоптанные тропинки медленно, плавно, словно кто-то вытряхивал в сероватом небе перьевую подушку; всё скрипело от мороза, как старые половицы заброшенного дома; птицы радостно пели проходящим мимо редких деревьев людям, которые были вновь ко всему равнодушны и холодны, как сам наш безликий город.

И так всегда.

Сколько себя помню – безэмоциональные лица, лица, лица… А в них – абсолютно ничего. Холод. Безразличие. Бездушие. И самое главное – усталость. Жители Колдстрейна всегда выглядели уставшими: даже отпуск на месяц или две недели каникул не придавал им бодрости. Утро, завтрак, работа или учёба, перекус – глядишь, уже вечер и пора спать. Серая, скудная рутина, которая оказалась словно комнатой из четырёх стен, куда заперли каждого из нас и никогда не позволяли выходить. Везде преследовал холод: на улице, в домах, в душах. Даже лето всегда выходило настолько дождливым и морозным, что, казалось, вот-вот – и пойдёт снег в середине июля.

Ни капли блеска, ни капли солнца, ни капли загара или радости – всё меркло во тьме.

Выбраться?

Если бы только это было возможно…

Колдстрейн не отпускал, тот, кто заезжал сюда, оставался уже навсегда: появлялись совершенно из ниоткуда проблемы, события, боль и даже смерть. Город хоронил своих же жителей под натиском морозов и несчастий, нещадно бил их холодным потоком и не важно чего – ветра или равнодушия дорогого человека. Гроб, что словно находился в Антарктиде, – так можно было коротко описать Колдстрейн. Не открыть крышку, не выцарапать её ногтями, не докричаться до помощи – ничего не оставалось сделать, как смириться со своей жалкой участью и умереть.

А умирать придётся долго, мучительно и невыносимо болезненно.

– О том, что сказала директриса? – не дождавшись моего ответа, напомнил о себе Хэмфри.

– Откуда ты вообще узнал, что я была у неё? – тут же отвлёкшись от очередных мрачных размышлений, кинула я на него резкий взгляд.

– Слухи о том, что ты в очередной раз уделала Торию, быстро разлетаются, – серьёзно ответил он, будто отвечал на не менее серьёзный вопрос.

– Не поспоришь, – мрачно усмехнулась я, заправляя локон длинных чёрных волос за ухо.

– Так о чём же ты думала? – с любопытством, присущим не столько детям, сколько от природы всем интересующимся людям, вновь спросил Хэмфри.

Я задумчиво нахмурилась.

– В твоём классе случайно ничего не говорили о том, что происходит в мире?

– Ты про пожары? Да, сегодня мы сегодня обсуждали это. Многие считают, что во всём виноваты тайные группировки, которые хотят запугать весь мир и добиться власти. Но я считаю, что тут что-то другое, более серьёзное. Мне кажется, на мир движется тотальная катастрофа и поэтому надо как можно скорее бежать и где-то спрятаться… но куда и от чего?

– Вот у меня такие же мысли, – вздохнула я.

– Правда? – наивно обрадовался мальчик. – Я очень рад, что мы одинаково мыслим! Это делает меня ещё умнее.

– Ты и так умный, куда ещё умнее?

Я потрепала его по кучерявой голове, и он, к моему удивлению, не стать противиться, как обычно это бывало.

– Но ты умнее меня!

– Только потому, что старше. Уверена, у тебя будет ещё целая жизнь впереди, чтобы в сотню раз обогнать меня в силе ума. Веришь мне?

– Тебе всегда верю, – уверенно улыбнулся Хэмфри, что делал с такой редкостью, что сердце в груди дрогнуло.

Ему было всего десять лет, а учился он уже в шестом классе: в шесть лет пошёл в школу, а один раз перескочил через класс, так как был слишком умным. По всем предметам пятёрки, даже по физкультуре, хотя он никогда её не любил, особенно когда одноклассники насмехались над ним из-за лишнего веса. Но мне удалось его вовремя успокоить, сказать, что не стоило обращать на этих дураков внимание, а лучше вообще дать им сдачи – я и сама не заметила, как взрастила в нём первые семена жестокости. Хэмфри оказался не только умным, но и беспощадным к своим врагам: несколько раз он сам устраивал драки, когда его начинали слишком сильно доставать одноклассники, которые на два года старше его. В нём словно скапливалось нечто тёмное, но порой я задумывалась над тем, откуда всё это в нём взялось? Ведь не могла же только я быть причиной его порой чрезмерной… злости.

Но сейчас он казался таким милым и собранным, что я вновь засомневалась в том, как этот ещё маленький мальчик мог творить не только добро, но и зло.

Но ведь мог же.

По пути Хэмфри увлечённо рассказывал, как единственный из класса получил пятёрку по сложной контрольной работе, как им восхищались учителя и записывали его на разные олимпиады, как он отвечал на уроке и спорил с историком насчёт каких-то данных. Я же могла только внимательно слушать его и временами что-то вставлять, тогда как в глубине души помимо гордости и восторга за Хэмфри я испытывала чувство вины за то, что случилось между мной и Филис. Мне хотелось ей написать и попросить прощения, но почему-то думала, что правильнее будет сказать это лично при встрече. И как дожить до этой встречи? Я ведь могла и не выдержать этой многотонной тяжести вины.

Впервые в жизни я испытывала такое разрушающее чувство.

– Вот мы и пришли. Зайдешь к нам?

Хэмфри дёрнул за рукав моей тёмно-бежевой кожаной куртки, в которой я умудрялась не замёрзнуть в такой мороз. Его большие глаза смотрели на меня с мольбой, словно просили о помощи, что могла спасти его жизнь. А хотела ли я этого? Я не знала. Но оставаться один на один с чувством вины на душе мне совершенно не нравилось.

– Да, почему бы и нет?

Хэмфри был неимоверно рад: достав ключи, он открыл парадную дверь и, дав мне пройти вперёд, последовал за мной к своей квартире. Я знала эту лестницу как свои пять пальцев, знала эти стены, могла с закрытыми глазами указать, где находилось пятно от белой краски, засохшей ещё со времён первого ремонта; где была какая трещина, какого цвета дверь попадалась по пути, пока не окажешься у нужной: сделанная из сосны с золотистым номером квартиры. Столько воспоминаний скрывалось за этой дверью, столько слёз, смеха, радости, печали и… любви. Да, любовь тут была самая главная.

Когда Хэмфри открыл дверь, на пороге нас уже ждал его старший брат и, соответственно, мой парень – Джозеф Филдинг.

III: А семья бьёт по больному

Сила семьи, как и сила армии, в верности друг другу.

Марио Пьюзо

Мир, в котором запрещены сильные чувства…

Как можно было жить в таком мире, если один только взгляд на Джозефа у меня вызывал целую бурю эмоций? Он ведь такой красивый: тёмно-голубые, как дно кристально-чистого озера, большие глаза; длинные волнообразные кудри, которые лохматыми прядями падали на лицо и чуть ли не касались плеч – за последние полгода каштановые волосы заметно отрасли; на шее висел деревянный крестик, который по цвету подходил под белые пятна, неровно покрывавшие не только часть его квадратного лица с чётко-выраженными скулами и подбородком, но и всё его не слишком высокое сильное тело – он болел Витилиго. Но это делало его только более красивым, даже каким-то особенным.

Но для меня он всегда был особенным.

Хэмфри тут же ушёл на кухню, даже ничего не сказав брату или мне, но я почти не обратила на это внимание: расстояние между мной и Джозефом быстро сократилось, когда мы крепко обнялись, словно пытались спастись от бури на одном спасательном круге. Обниматься при встрече – как маленькая традиция или даже привычка, выработанная за много лет дружбы, а затем – и любви. Мы встречались где-то год, но казалось, что всегда – так я не могла уже представить себе жизнь без этого удивительно доброго и заботливого человека. Уже родной запах привычно защекотал ноздри: шампунь с крапивой и с лесными ягодами, пряность свежей выпечки, старые фотографии и солнечное утро, которое бывало в Колдстрейне настолько редко, что этого было почти не вспомнить. Но рядом с Джозефом хотелось вспоминать абсолютно всё хорошее и светлое, в том числе и летние утра, когда мы просыпались в одной кровати в его большой квартире.

Когда мы были вместе.

– Привет, – я шумно выдохнула, когда отстранилась от его тёплой фигуры и вновь почувствовала холод, – давно не виделись.

Джозеф нахмурил свои толстоватые, слегка пышные брови над небольшим носом – ровно так же делал Хэмфри, и, видимо, это было у них наследственное.

– Мы встречались с тобой ещё вчера, – сказал он наконец тёплым, неимоверно спокойным голосом, словно медленное плавание облаков по голубому небу.

– Да? – растерянно моргнула я, снимая верхнюю одежду и вешая её на крючок в стене. – Вчера ведь была среда, ты в этот день обычно работаешь.

– Вчера был четверг, – внимательно глядя мне прямо в глаза, заметил парень. – Разве ты не помнишь?

В груди тут же засело до безобразия пакостное чувство – что-то между диким страхом и стыдом, от которого хотелось провалиться под землю. А страх ведь был в том, что я и вправду не помнила вчерашний день. Ещё минуту назад я была твёрдо уверена, что сегодня четверг, но оказывается, сегодня пятница. Как же так? И даже расписание уроков меня не смутило: каждый день у меня почти одинаковые предметы кроме понедельника и субботы. Тогда почему я не помнила вчерашний день? Что случилось?

А ведь самое страшное заключалось в том, что так случалось уже не один раз.

– Конечно, помню, – улыбнувшись, быстро соврала я, будто вчерашний день вовсе и не выпадал из моей памяти, как многие другие дни. – Ты как себя чувствуешь? Выглядишь… уставшим.

И это ещё было слабо сказано. Кожа Джозефа побледнела, из-за чего края белых пятен чуть ли не сливались с нормальным цветом кожи; под потускневшими глазами залегли глубокие тени, словно кто-то размазал тушь; волосы совсем спутались и казались ещё более растрёпанными. Он как будто только что встал из постели или вернулся после бешеной суматохи: таким безжизненным, усталым и остывшим ко всему он выглядел. И это безумно меня тревожило: в отличие от меня, Джозеф никогда не был похож на типичных жителей Колдстрейна, но сейчас именно так оно и было.

– Я… приболел немного. А ты как себя чувствуешь? Не поранилась из-за мелкой драки в столовой? – вымученно улыбнулся он и тут же объяснился на моё нахмуренное лицо. – Я сегодня не был в школе, но сестра мне всё рассказала.

– Да от Тории даже боевого шрама не останется – она слишком слаба для меня, – не без высокомерия ухмыльнулась я.

– Тебе и так достаточно шрамов.

Взяв моё лицо в руку, он ласково, со всей своей нежностью поцеловал меня в висок. И это было так привычно, так приятно, что я счастливо улыбнулась – без смущения, но с благодарностью. С благодарностью за то, что только Джозеф делал меня не абсолютно одинокой в этом грязном, мёртвом бытие. Что он делал этот мир теплее, а вместе с миром – меня саму.

– Останешься с нами пообедать? Я приготовил зажаренную курицу с рисом.

Джозеф, как и его брат, смотрел на меня с той же самой мольбой, точно был утопающим и протягивал мне руку: осталось только решить, взять мне её или нет. Спасти или не спасти? Разумеется, я никогда не собиралась обрекать любимого на мучительную смерть.

– Конечно, я останусь! Тем более так вкусно звучит. И пахнет.

С широкой уверенной улыбкой я посмотрела ему в лицо, а он – в моё. Юноша был таким красивым, несмотря на свои белые пятна, таким сильным как внешне, так и внутренне – я всегда восхищалась его твёрдостью и волей характера. И это восхищение я выразила в своём поцелуе: буквально немного вытянув вперёд шею, я сначала медленно, но затем более уверенно коснулась его губ своими. Джозеф почти сразу же ответил на поцелуй, приобняв меня за талию и щекоча кожу своими отросшими кудрями.

– Я люблю тебя, – тихо прошептала ему в губы я, когда нехотя от них отстранилась с громко стучащим в груди сердцем, что было переполнено всевозможными эмоциями.

– Я тебя тоже, – расцвела на нём наитеплейшая улыбка, что Джозеф дарил только мне.

Только мне…

Сцепив руки, мы наконец-то вошли в кухню, где уже сидели за большим столом Хэмфри и его сестра – Олин, которая была на два года старше. Как у всех Филдингов, у неё были кудрявые волосы, но немного светлее, чем у остальных – цвета варёной сгущёнки, а не мокрой коры дуба. Серо-карие, как драгоценные камни, глаза всё время светились энергией и весельем, несколько родинок расположились на её милых щеках, в ушах блистали серьги, тогда как всё лицо ещё было полно детской красоты: круглый носик, мягкие губы, нетронутая косметикой гладкая кожа. Олин была красивой и в будущем могла стать ещё красивее, вот только её характер… порой желал оставлять лучшего.

– Мы вас уже заждались, – с неприязнью в голосе, будто нас отчитывала, сказала Олин и начала совершенно не осторожно нарезать себе курицу.

– Давай я тебе помогу.

Джозеф с присущей ему заботой и аккуратностью взял из рук сестры нож, тогда как она, казалось, хотела лучше случайно порезаться, чем снова терпеть помощь от старшего брата, но ничего не сказала: её взгляд был прикован ко мне и красноречиво сообщал о том, что только из-за меня девочка не устроила разборки.

Но худшее было ещё впереди.

– Как дела с учёбой? – непринуждённо спросила я у Олин, лишь бы она так с укором на меня не смотрела. – Хэмфри рассказывал, что вы писали какую-то сложную контрольную работу. А ты как написала?

Мне было совершенно плевать на это. Мне никогда не нравилась Олин, а я – ей. Между нами так появлялось напряжение и какая-то даже злость друг на друга, но я всегда была терпелива и равнодушна к её выходкам. Но вот она порой меня даже ненавидела. И из-за этого… я иногда сравнивала её с Хэмфри – оба в чём-то жестокие, словно некая наследственная связь. Но про их родителей я знала очень мало: их отец погиб, когда Хэмфри не было и года, а мать после этого стала вечно пропадать на работе, словно самое меньшее, чего она хотела – возвращаться домой и видеть своих детей. Поэтому Джозефу, как старшему брату, приходилось заботиться о них – в день и в ночь, в хорошее и плохое настроение, когда угодно и где угодно. Вот так и сейчас – несмотря на своё нездоровое состояние и даже лёгкую дрожь в руках, он помогал Олин с такой любовью, какую я ещё ни у кого никогда не видела.

Тем более у себя.

– Как всегда на низшую оценку, – недовольно скривила лицо Олин. – Уж ты-то знаешь, как плохо я учусь.

– Я же тебе помогал с уроками, почему же ты так нехорошо написала? – по-доброму спросил Джозеф, словно пытался очаровать своей невинностью сестру.

– Да не понимаю я эту тупую математику! – возмутилась она, всплеснув руками. – А Хэмф даже не собирался мне помогать!

Сам же Хэмфри ничего на это не ответил: с удивительной собранностью он поедал рис и тщательно жевал курицу, словно решал таким образом сложнейшие задачи. Еда была вкусная, и я вновь затосковала по тому, как раньше готовила мама, пока отец не ушёл из нашей семьи и она не начала чаще выпивать, чем готовить. А я… у меня, к сожалению, почти никакого навыка в приготовлении пищи не было. Да и ничто не могло сравниться с тем, как готовил Джозеф – только он так умел. Потому что всегда готовил с любовью, в каком бы состоянии ни был.

– Я тебе помогу во всём разобраться, – как всегда спокойно сказал парень и улыбнулся. – Понимаю, тебе не подходят точные науки, поэтому я как всегда буду с ними тебе помогать, хорошо?

– Лучше от этого всё равно не станет, – вместо благодарности зло фыркнула Олин.

– Ну-ну, не стоит так расстраиваться, – Джозеф потянулся рукой к её голове, чтобы потрепать по волосам, но девочка ещё сильнее вспыхнула:

– Да не расстраиваюсь я! Меня просто бесит, что ты вечно мне помогаешь, тогда как Хэмфри ты ни разу не помогал с уроками! Знаю-знаю, он у нас умный и поэтому сам со всем справиться, но я на два года старше его, а ты всё равно нянчишься со мной, как с маленькой! Я сама могу справиться. Вон, лучше к Хэмфри приставай. Да, Хэмф? Да? Да-да? Хватит меня игнорировать, Хэмф!

Она вдруг пристала к младшему брату, схватив его за руку и начав его трясти, чтобы хоть как-то привлечь к себе внимание, но тот упорно делал вид, будто её не существовало. Пустое место. «Очередная пустышка этого мира, как не гниющая бутылка из-под кока-колы – такие люди тоже не гнили, но и не цвели. Просто существовали, как воздух – пусто, бессмысленно и совершенно бесполезно», – меня передёрнуло от моих же недавно сказанных слов: неужели настолько это было правдой? Как бы плохо я порой ни относилась к Олин, мне всё же в тайной глубине души хотелось верить в то, что она чем-то отличалась от других, чем-то… светлым, добрым.

Но так ли это?

– Олин, пожалуйста, перестань, – вежливо и терпеливо попросил Джозеф, кладя руку на плечо сестры. – Видишь, Хэмф не в настроении сейчас разговаривать, поэтому не надо к нему приставать, пожалуйста.

– Да он всегда не в настроении со мной разговаривать! – ещё больше возмутилась она, видимо, решив в этот момент выплеснуть всё, что накопилось за долгое время. – Он постоянно называет меня глупой и совершенно бесполезной! А я ведь порой пытаюсь ему помочь, защитить его от одноклассников, но он никогда не только меня не благодарит, но и вообще мне ничего не говорит! А ты, – она наконец-то посмотрела на старшего брата, – ты вообще не интересуешься мной по-настоящему! Только спрашиваешь, как у меня учёба и как дела, помогаешь с уроками и со всем остальным, но на меня саму тебе ведь наплевать! Совершенно пофигу тебе на то, что я не переживаю насчёт какой-то там тупой математики, а переживаю насчёт своих отношений!

– Каких отношений? – растерялся Джозеф, словно и не услышал всех других слов.

– Вот, ты даже не знаешь, что у меня есть парень!

Забавно.

Иметь парня в двенадцать лет – очень опрометчиво, наивно и совершенно бессмысленно. Разве продержится такая любовь надолго? Вряд ли. Может быть, с кем-нибудь такое и прокатило бы, но точно не с Олин – слишком вспыльчивой и ревнивой она была. А ещё очень мстительной: помню, она чуть не поссорила нас с Джозефом из-за того, что я рассказала о том, что она на самом деле делала со старшеклассницами на вечеринке. И вспомнить подобное можно было очень многое… Вот только разбитое сердце – это всегда больно. А мне не хотелось, чтобы Джозеф волновался за свою порой слишком глупую сестру.

– Как я должен был этом знать, если ты ничего мне не рассказывала? – мертвецки спокойным голосом задал вопрос Джозеф.

– А спросить у меня, нет? – развела руками Олин, делая вид, что будто ни в чём не виновата. – Ты ведь только с уроками ко мне и пристаёшь! А поинтересоваться моей личной жизнью тебе нет никакого дела!

– Я даже предположить не мог, что у тебя в таком возрасте может уже появиться кто-то, – возразил молодой человек.

– У неё одни мальчики в голове, какая учёба? – неожиданно вдруг подал голос Хэмфри, до этого молчавший с самого прихода.

– И ты туда же! – совсем разозлилась Олин. – Все одинаковые! Никто меня не понимает! Пошли вы все в задницу! – она резко встала со стола и уже только в проёме двери обернулась ко всем нам лицом. – И не подходите ко мне больше! Особенно ты, Джозеф.

И скрылась в своей комнате, хлопнув дверью.

Подумать я ни о чём не успела, как послышался новый скрип отодвигающегося стула: это Хэмфри тоже встал из-за стола и молча, кинув напоследок на меня виноватый взгляд, вышел из кухни. От собственного тяжёлого вздоха я вздрогнула – даже не заметила, как всё это время неподвижно сидела за столом и слушала спор, что вновь разрушал семью Филдингов.

Как же больно.

Чертовски больно.

Больно смотреть на Джозефа. Тот сидел ошеломлённый, с пустотой в груди вместо сердца и лёгких. Плечи опущены, глаза покраснели, будто он плакал; в бледном свете, что шёл из окна, юноша казался чуть ли не белым, как лист бумаги – таким являлся только что стёртый рисунок семьи. Джозеф выглядел ещё более устало и болезненно, чем был до этого, отчего моё сердце переполнялось ещё большей тревогой за него.

Чёрт.

– Может, у неё сегодня был плохой день, поэтому Олин так…

«Разозлилась на тебя?..» – я не смогла договорить. Замолчала. Так будет правильнее.

И менее… плохо.

Джозеф любил тишину. И особенно её любил, когда было так невыносимо больно. Тихо, но не пусто – потому что я рядом. Согревала этот холод квартиры, которую не мог отогреть даже Джозеф своим тёплым характером. Я знала, что была для него неким «якорем» – тем светом, ради которого стоило подняться с колен и жить дальше. Вот только я никогда не чувствовала в себе свет – лишь мрак и полная безнадёжность ситуации. Но ради любимого… я старалась быть лучше. Добрее. Нежнее.

Светлее.

Я прижалась к его хрупкой груди, положив голову ему на плечо. Джозеф крепко обнял меня в ответ. Я слышала стук его сердца, что перекачивало обиду и яд ссоры по венам, и прижалась сильнее, пытаясь перелить в себя всю отравленную его кровь, переманить на себя плохие мысли, унять бушующую боль. Мне отчаянно хотелось вылечить его от неведомой мне болезни душевного беспокойства. Это тяжело за всех всегда переживать: за мать, за брата и сестру, за меня, за друзей, за всех. Я до сих пор не представляла, как Джозеф мог выдержать такое, буду очень впечатлительным и ранимым, как неокрепший птенчик, брошенный своими родителями. И брошенный вовсе не на произвол судьбы, а на съедение своего самого главного страха – остаться совершенно одиноким.

Самым одиноким во всём мире.

Не знаю, сколько мы простояли так в объятиях, вслушиваясь в тяжёлую тишину и думая каждый о своём, пока я осторожно не отстранилась от возлюбленного:

– Давай выйдем на улицу. Там… тебе может стать легче.

Он ничего не ответил, лишь молчаливо пошёл переодеваться, тем самым давая понять, что согласен с моей идеей. Мне ничего не оставалось делать, как последовать за ним, взволнованно смотря в его спину, покрытой белой тканью футболки. Меньше всего на свете мне хотелось видеть Джозефа таким разбитым – ведь в такие моменты я не могла ему ничем по-настоящему помочь, что бы там ни говорила и как бы его ни утишала.

От чувства собственной беспомощности мне самой становилось больно.

Колдстрейн встретил нас как всегда молчаливо и равнодушно, словно всем своим снежным видом хотел нас оттолкнуть или похоронить в минус двадцать. Но мне почему-то было удивительно тепло: одной кожаной куртки было достаточно, чтобы не чувствовать мороза. И это было странно – раньше я всегда куталась в пальто, боясь заболеть, а сейчас расхаживала в совершенно лёгкой одежде и никак не мёрзла. Удивительно. Или забавно?

А лучше страшно.

– Мне кофе.

Когда официант ушёл, я удивлённо вскинула брови, посмотрев на Джозефа.

– Ты же не любишь кофе.

Тот лениво пожал плечами и ничего не ответил на мои слова, лишь пусто уставился перед собой. Вздохнув, я положила ладонь на его сцепленные слегка дрожащие руки и осмотрелась: мы сидели за круглым столом в уличном кафе под названием «Дорога в небеса», куда дошли от дома Джозефа. Всё было сделано в светло-коричневом цвете дерева: стулья в идеальном порядке располагались вокруг столов, которые образовывали круг между собой, а между ними тут и там в деревянный пол были воткнуты большие белые зонты, закрывающие собой от снега; красивые лампочки, как гирлянды, освещали всё помещение и делали его немного теплее; хвойный лес, часть которого была увешана в такие же гирлянды, окружал с двух сторон два небольших домика, где готовили еду, делали горячие напитки и продавали всевозможные рождественские сладости. Но самое красивое помимо всей этой яркости и радости, которыми было наполнено кафе, был открывающийся вид на залив Аляски: тёмные воды лениво касались не заледенелой поверхности, в небольших волнах отражалось серое небо и вечерняя сине-ледяная атмосфера. Снег уже не шёл, дав перерыв жителям города, но все знали, что это не надолго.

К сожалению?

Вряд ли.

Когда шёл снег, то казалось, что это было единственное живое явление в нашем мёртвом городе.

– Наверное, я должна извиниться за то, что именно я начала тот разговор на кухне.

Я решила наконец нормально поговорить с Джозефом только тогда, когда нам принесли напитки. Я больше не могла вынести его молчание – кто знал, о чём он думал? Что творилось в его лохматой голове? И хоть кудри мило и даже смешно торчали из-под его вязаной шапки, сам парень выглядел самым печальным человеком на свете.

– Всё равно что-нибудь бы случилось, – тихо возразил он, медленно попивая кофе, которое до этого момента всегда терпеть не мог. А тут…

Что же с ним случилось?

– Наверное, – я поморщилась от слишком горячего глинтвейна, который по привычке взяла в этом кафе. – Но сам посуди… когда тебе было двенадцать лет, ты вёл себя почти так же. Ну, по крайней мере, уж я-то точно. В таком возрасте всё кажется несправедливым, злым, жестоким и равнодушным к тебе. Хочется внимания и не важно какого – негативного по отношению к тебе или нет. Лишь бы кто-то заметил тебя, кто-то заинтересовался или разозлился на тебя. В таком возрасте внимание очень важно, как и собственная значимость: будь то любовь или ненависть. После начальной школы всё кажется необычным, хочется быть круче, знакомиться со старшеклассниками, иметь отношения и вести бурную жизнь, совершенно наплевав на учёбу. Да и на всё остальное тоже – только ты сам себе важен. В двенадцать лет… я ужасно хотела, чтобы со мной обращались как с взрослой, чтобы с уважением относились ко мне, чтобы прислушивались к моему мнению и интересовались мной так, будто интереснее меня человека не существовало. Это такой возраст, когда хочется всего и вся, и очень трудно сохранить в себе… уважение к другим.

– И надо что-то с этим делать, – вдруг твёрдо сказал Джозеф. – Я согласен с твоими словами. Да, ты права, что в двенадцать лет надо не забывать об уважении и, думаю, это определённо относится к Олин. Хэмф почти со мной никогда не ссорится: то ли потому что умный, то ли потому что ещё маленький, то ли просто потому что он мальчик. Но Олин… она капризничала даже тогда, когда ей было всего пять лет. Мне кажется, просто с самого рождения у неё такой характер: так сыграли в ней гены, а не только не самое лучшее воспитание…

– Ты заботился о ней как мог, – я положила вторую ладонь ему на руки и сжала его пальцы, которые только сейчас наконец-то перестали трястись. И вовсе не от холода. – Ты всегда очень любил её и сейчас сильно любишь. Конечно, не во всём виноват её возраст, но во многом. Так что…

– Остаётся надеется на лучшее, – договорил за меня он и благодарно улыбнулся. – Спасибо тебе, Делора.

Он преподнёс мои руки к губам и нежно поцеловал, словно касался губами самой чувствительной кожи, тогда как мои руки уже давно были полны шрамов, вечно разбитых костяшек и грубой кожи, стёртой в некоторых местах до мозолей, а один палец вообще был кривой. Совершенно не женские руки. Но Джозеф любил их такими, какими они были – как и меня саму. А я – его.

Идиллия, не так ли?

Как же мне хотелось, чтобы наши отношения длились как можно дольше.

Навсегда?

Навсегда.

– Ты – вся моя жизнь, Джозеф. Ты ведь знаешь это?

На мгновение в его тёмно-голубых глазах промелькнуло что-то странное, но он тут же расплылся в ещё более широкой улыбке. В ещё более счастливой.

– Знаю. И люблю тебя за это ещё больше.

Мы поцеловались – так, словно нуждались в этом больше, чем в воздухе. Так, словно не могли жить ни секунды друг без друга – и сейчас мне это казалось как никогда правдой. В груди громко стучало сердце, руки отчаянно сжимали широкие ладони, дыхание сбилось от такого большого количества эмоций: от трогательной любви до неистового желания защищать его любой ценой.

И я была уверена, что Джозеф сделает ради меня то же самое.

Крепко держась за руки, мы шли уже обратно домой, когда заметили горящий дом, вокруг которого столпились не только пожарные, но и просто прохожие. Пламя рассекало холодный воздух, в небо поднимался столб чёрного, как сама тьма, дыма, огонь расползался от одного этажа к другому, постепенно охватывая весь небольшой пятиэтажный дом. В последнее время пожары настигали как Колдстрейн, так и весь мир всё чаще и чаще – вот и сегодня мы стали свидетелями этого неугомонного бедствия. Но из-за чего всё это было на самом деле?

– Там моя дочь! Пожалуйста, кто-нибудь спасите её! – захлёбываясь в слезах, надрывно кричала женщина, но никто её не слышал: пожарные пытались справиться с пожаром, а все остальные либо были только что спасены из огня, либо слишком трусливы, чтобы пойти на помощь.

Но Джозеф не был таким.

Он вдруг сорвался с места, и я даже пискнуть не успела, как он уже скрылся в горящем здании. Сердце вмиг оборвалось в груди. На несколько секунд всё застыло, а меня будто оградили матовым стеклом: всё казалось размытым, несуществующим, нереальным. Как и то, что Джозеф только что кинулся прямо в яростный очаг огня. Но вот ещё мгновение назад его рука держала мои пальцы, как уже сейчас его спина скрылась там – в столбе пламени и дыма. Я не знаю, закричала ли я, когда упала на колени и в ужасе смотрела на безжалостные красные языки, пожирающие всё на своём пути.

Мира вокруг не существовало.

Только мой полный паники взгляд и горящий дом, что весь трещал и скрипел от огня.

Где-то там что-то громко рухнуло, а вместе с ним – и моё сердце.

Страх.

Как же до боли страшно.

Страшно. Страшно. Страшно.

Меня всю трясло, а с каждой секундой всё больше – так я боялась больше никогда не увидеть Джозефа живым. Никогда не услышать его чистый смех, рассудительный голос, умные речи. Никогда не увидеть его красивых глаз, не потрогать его мягких кудрей, не ощутить его запах. Никогда…

Даже думать об этом было невыносимо.

Я чувствовала, что хочу заплакать, но у меня не было слёз. Я понимала, что глотку рвало от крика, но я не кричала. Я знала, что вот-вот моё сердце надорвётся от смертельного ожидания, ведь с каждой секундой шанс на выживание всё уменьшался и уменьшался…

До абсолютного нуля.

До полной…

Нет, не смерти. Нет!

Нет – потому что вот он, Джозеф! Бежал из огня с пятилетним ребёнком на руках. Бежал вперёд, ещё не до конца осознав, что перед глазами уже не стоял красный свет гибели, а была земля – мокрая от растаявшего из-за жары снега, но не опасная. А Джозеф – живой.

Живой.

Эта мысль вывела меня из транса и заставила кинуть ему на шею, когда тот отдал ребёнка в руки матери, которая ещё больше разревелась. Я счастливо обняла любимого, не в силах поверить в то, что свершилось чудо, в которое я никогда не верила. Но вот он, Джозеф – был в моих руках живой, горячий и почти невредимый, лишь одежда его стала чёрной от копоти, а в некоторых местах даже сгорела. Но сам он не был ранен. Только его сердце.

– Я не спас её, – всё шептал он в мои волосы и шептал, как мантру.

Медленно осознавая его слова, я в ужасе посмотрела на рыдающую мать ребёнка, который оказался мёртв: глаза на бледном лице пусто уставились в вечернее небо, руки раскинуты в стороны, футболка пропиталась слезами матери, что безутешно надрывала голос в отчаянных воплях. И никто теперь не сможет ей помочь.

Никто.

– Ты сделал всё, что мог.

Совершенно никчёмные слова, но я считала это правдой. Но Джозеф этому не верил.

– Я услышал её голос, схватил и попытался как можно скорее вынести из дома… Но она умерла у меня на руках. Я не спас её.

Он вновь сказал это – и вновь разодрал себе сердце в клочья. А вместе с ним – и моё. Так невыносимо снова было смотреть на его мучения, так невыносимо снова осознавать, что я ничем не могла помочь ни ему, ни погибшему ребёнку, так невыносимо видеть его таким… разбитым.

Невыносимо. Невыносимо. Невыносимо.

Но я держалась. Смотрела. Осознавала. Видела.

Я сильная.

И я помогу Джозефу любой ценой.

– Ты выжил, Джозеф, – мой голос хриплый, тихий. Сорванный. – И это… не менее важно. Зачем ты… зачем ты пошёл спасать ребёнка?

Он покачал головой, взяв со своего лица мои ладони в свои руки и смотря прямо перед собой, будто вновь и вновь переживал весь огненный кошмар.

– Ты не понимаешь, Делора, – я вздрогнула от его настолько сломанного голоса. – Я подумал… а если бы на месте этой девочки оказался бы Хэмфри или Олин? Или мама? А если бы… если бы там оказалась ты? Ведь ты, как и кто-либо другой, мне не менее сильно важен и дорог, чем дочь этой матери, – он кинул печальный взгляд на рыдающую женщину. – А если бы я точно так же кого-то из вас не успел бы спасти?..

– Пожалуйста, не думай об этом, – дрожащим от с трудом сдерживаемых слёз попросила я. – Никто не умер из твоих родных и друзей. Я жива. Все живы. Всё… всё будет хорошо. Только не думай о смерти, пожалуйста. Прошу…

В глазах Джозефа отражался огонь, как во мне отражался весь пережитый ужас, смешанный в грязи с радостью за любимого. За то, что тот оказался живым.

Но был ли он жив внутри?

– Я не могу не думать о смерти, – сокрушённо сказал он, вытирая моим пальцем слёзы со своих щёк. Но на место старых появлялись новые. И всё текли и текли… – Я так устал, Делора, так устал. Эти ссоры, полное наплевательство на то, что я делаю каждый день для Хэмфри и Олин… Я… я так устал от этого, что уже нет никаких сил. Я… я бросился в огонь просто потому, что в глубине души хотел там сгореть… Умереть, как эта девочка…

Я смотрела на него со слезами на глазах. Жизнь во мне на мгновение исчезла. Исчезла, как всякая надежда на то, чтобы собрать парня по осколкам: его душа разбилась вдребезги – слишком далеко, слишком давно, слишком сильно, слишком больно. Невозможно починить то, что всегда было сломанным.

Если сломленность – это вид искусства, то Джозеф был наглядным примером самого гениального шедевра.

– Ох, Джозеф… Джо… Я всегда буду рядом. Всегда. Как и всегда с тобой была.

Но как оказалось – не всегда.

IV: А глаза полны печали

Мне жалко, что люди забыли простую истину: в твоем последнем костюме не будет карманов.

Вигго Мортенсен

Удар – отскочить.

Удар – и вновь увернуться.

Удар, удар – и ещё один удар.

Я дралась чётко, профессионально, каждый раз используя новые приёмы, чтобы противник не смог ожидать от меня чего-то определённого. Сложно, но вполне реально, если подходить к делу с умом. И, разумеется, не без любви к своему делу. А я очень любила драться: только так могла по-настоящему вместить всю скопившуюся за несколько дней злость, сорвать с петель дверь, за которой хранились все самые тёмные чувства. А за ними далеко ходить и не надо: моя душа была подобно кладбищу, вот только гробы все лежали не под землёй, а на поверхности.

Открываешь крышку – и ложишься на место трупа. Закрываешь – и теперь ты уже труп, в котором вместо пустоты и гнили определённая эмоция.

Я сама выбирала, куда мне лечь на съедение собственных чувств. Как червяки они пожирали меня – тут и там из кожи вылезали розовые головки мерзких тварей, что всё ели, ели и ели. Меня, органы или копоть сердца – плевать. Одно лишь важно, что после этого я уже не была собой.

Умирала?

Только в самой себе.

– Давай, Делора! Уделай её!

– Ричи, не сдавайся!

Весь подземный бар «Рога Дьявола» шумел, сотрясался от пьяных выкриков, столы дрожали от кулаков, как дрожала Ричелл Снэй – моя соперница, с которой я в очередной раз вышла на импровизационный ринг в этом баре. Её постриженные под каре белые волосы уже совсем растрепались, миндальные глаза были полны ярости, мелкие веснушки почти не были видны на раскрасневшемся большом лице, широкоплечее, не слишком высокое тело всё покрылось потом, который пропитал её топик и шорты. Я прекрасно видела то, как девушка устала, но она упорно держалась на ногах и крепко сжимала пальцы с разбитыми в кровь костяшками.

От бушующей в ней злости Ричелл продолжала драться со мной, но на победу было рассчитывать смешно: я почти не чувствовала боли от её ударов и была удивительно мрачна в этот раз. Как ни странно, сейчас бой не приносил мне особого удовольствия, не хотелось выплеснуть все эмоции, не было никакого желания выигрывать или проигрывать. Надеть маску и танцевать под крики поддерживающих меня людей, что вновь делали ставки: кто победит, а кто нет, – вот что я делала. Постоянные посетители бара знали, что меня ещё никто никогда не одолевал, так что всегда голосовали за меня. Те, кто любил риск и пойти против всех, – за Ричелл.

Но та проиграла уже через пару минут, когда я с силой вмазала ей в лицо, тем самым повалив на пол. Душный зал взорвался аплодисментами и воплями, многие выкрикивали моё имя, чтобы поддержать и показать, как они рады за меня.

Но мне было плевать.

Сегодня оказался не тот день, чтобы радоваться победе. Сегодня я чуть ли не потеряла Джозефа, чуть ли не лишилась всего, поэтому пришла сюда только для того, чтобы стать сильнее. Не морально, так физически. Я не могла просто взять и пойти домой после того, как проводила Джозефа – мне хотелось что-то сделать, что-то решить, на что-то отвлечься. И единственный способ – пойти подраться. Как раз это и было ответом на вопрос Филис: откуда у меня появились раны, синяки и шрамы. Ходить в «Рога Дьявола» стало привычкой ещё год назад: по чистой случайности однажды я забрела сюда, напилась в стельку и предложила устраивать драки. И всем это понравилось.

Хоть что-то понравилось от меня.

– Почти победила, – усмехнулась я, подавая руку помощи для Ричелл.

Та лишь плюнула мне под ноги, кулаком вытерла кровь из разбитого носа и, злобно сверкнув взглядом в мою сторону, сама встала с пола.

– Я тебя не просила о помощи, – прорычала она и, ещё раз вытерев кровь с лица, резкими движениями слезла с ринга, чтобы направиться в сторону примитивной раздевалки.

Передразнив девушку у неё за спиной, я пошла за ней, чтобы тоже переодеться. Несколько людей пытались встать у меня на пути, чтобы подбодрить или выразить своё восхищение моими ударами, но я лениво отмахивалась от них, не желая сейчас никакого внимания или веселья. Почему-то так и хотелось от всех скрыться, забиться в угол и долго-долго ни о чём не думать – просто смотреть перед собой, словно ничего не было интереснее точки на полу.

Это было странно.

Странно для меня: я всегда любила как следует отпраздновать свою победу, напиться в хлам и быть всеми обожаемой. Но сейчас… тревога после произошедшего до сих пор преследовала меня, а мысль о том, что Джозеф хотел заживо сгореть в доме, лишь бы больше не переживать каждый день одно и то же… выбила меня из колеи. Мне никогда в голову не приходила мысль о том, что этот жизнерадостный и очень добрый человек захочет умереть. Эгоистично? Только с его стороны. И с моей тоже – ведь я представить себе не могла жизнь без Джозефа. А он бросился в огонь ради какой-то девочки… и чтобы умереть. А бросился так быстро, так рьяно, словно не желал себе дать ни секунды на размышления. Или он уже давно всё решил? Тогда… знаю ли я вообще своего любимого?

Этот вопрос одним взмахом косой Смерти окончательно отрезал мне ноги – сейчас я лежала в луже собственной крови и всё никак не могла умереть от её большой потери. Тело не хотело умирать, а вот душа – пожалуйста.

Вот только я уже давно была мертва. Просто этого ещё не знала.

– У тебя с каждым разом получается всё лучше и лучше. Если будешь больше тренироваться, то сможешь одолеть меня. Правда. Но не только в силе дело – порой надо следить и за собственными чувствами. Иногда ярость не приводит ни к чему хорошему, лишь ослепляет, даёт противнику вывести тебя ещё больше из себя. Умей контролировать свои эмоции. «Если сегодня я не найду слабость моего врага, завтра он найдет мою» – так я всегда твержу себе перед тем, как выйти на ринг и вновь начать бой. А затем и выиграть.

Я говорила совершенно без сарказма, хотя в любой другой день могла бы чуть ли не издеваться над Ричелл. Сказать обидные слова, показать свою мощь, возвышаться на троне и с высокомерием смотреть прямо в лицо – я всегда так делала при ней и никогда не чувствовала какой-либо вины за это. Растоптать, засмеяться и уничтожить своей порочностью. Ха-ха, а кто из нас идеален? Верно, никто. Никто и никогда.

Но сейчас, видя её отчаянное положение, я почему-то захотела помочь Ричи.

Доброта?

Её у меня нет. Только к Джозефу. Даже ни к матери, ни к самой себе.

Пальцы непроизвольно коснулись лейкопластырей, что до сих пор остались на мне после того, как их приклеила Филис. Доброта от неё? Некая… болезнь, которой она меня заразила?

Возможно.

А может, меня просто так убивал страх потерять самое дорогое в этой бесполезной жизни – Джозефа…

Не слишком ли я привязалась к нему? Я только сейчас об этом задумалась: до этого не случалось таких опасных ситуаций, даже ссоры были не в счёт. Но чтобы так ясно представить в один момент, как я могла потерять любимого… этого ещё никогда не было. И как теперь жить с этой мыслью? Как теперь смириться с тем страхом, что я могла потерять Джозефа? Раньше я ничего не боялась. Но сейчас… я словно теряла свой внутренний стержень, становилась медленно, но верно трусливой и слабой. И это всего лишь из-за одного события. А что будет дальше?

Что за смерть меня ждала?

– Никто не знает твоей слабости, – жёсткий голос Ричелл вернул меня в реальность. – Как можно узнать твою слабость, если тебя ещё никто ни разу не побеждал?

Она изучала меня миндальными глазами, стоя напротив дешёвых старых шкафчиков и сжимая в окровавленных руках свою футболку. Тусклый свет окружал её широкую фигуру, за белыми волосами виднелись серые потрескавшиеся стены и маленькое окошко в самом углу раздевалки.

– Внимательно за мной понаблюдать? – пожала я плечами, садясь на низкую скамейку и вытаскивая из рюкзака джинсы, чтобы их надеть.

– До сих пор не помогло, – в недовольстве скривила рот Ричелл. – Только если круглым сутками за тобой следить. Или стать близкими подругами…

– Что невозможно, – закончила я за неё и гадко ухмыльнулась. – Даже не пытайся.

– И не хотелось, – враждебно отрезала девушка, отвернувшись от меня. – Я уважаю твою силу, твою стойкость и волю. Уважаю тебя саму. Но твой характер порой бывает невыносим.

– Поверь мне, это взаимно, – цокнула языком я, чувствуя медленно поднимающееся настроение.

– Ты не уважаешь меня.

– А я и не про уважение говорила.

Ричелл всё же злобно посмотрела на меня.

– Ты невыносимее меня.

– Значит, признаёшь, что ты тоже невыносима? – ядовито сказала я, показав ей язык.

– Ты меня бесишь!

Она громко захлопнула дверцу шкафчика, который чуть ли не развалился от её силы, и нависла надо мной, словно собиралась меня ударить. Я тут же насторожилась, но показывать своего напряжения не стала – пусть Ричи не знает, как меня порой заставала врасплох её неконтролируемая вспыльчивость. Она и так была неимоверно зла после очередного провала в бою со мной, хотя ей было чем гордиться: она занимала второе место по силе в этом баре, тогда как я, естественно, первое. Но Ричелл этого всегда было мало, как и всего остального – чего бы она ни добьётся, она плюнет на гордость своими достижениями и будет всячески доказывать, что ничего в этой жизни ещё не достигла.

И эта ненависть к самой себе лишь убивало Ричелл.

Она не стала меня бить, лишь швырнула в мою сторону свои штаны и уселась на холодный пол в угол маленькой комнаты. Держа в руках шприц, девушка медленно ввела иголку под кожу, а затем и само странное прозрачное вещество, после чего положила уже пустой шприц рядом с собой и расслабилась.

– Не знала, что ты принимаешь наркотики, – заметила я, продолжая переодеваться и кидая настороженные взгляды в сторону Ричи.

– Это не наркотик, хотя раньше я имела с ними дело.

Я застыла от того, насколько её голос оказался пустым. Словно что-то доносилось из глубин сгнившей грудной клетки мумии. Ни капли жизни – лишь бесконечная человеческая нагота – гибель. Смерть всем чувствам, смерть всем мыслям, смерть всем проблемам.

Смерть самому себе.

Смерть. Смерть. Смерть.

– Тогда… что это? – спросила я, невольно пялясь на Ричелл и её полное безэмоциональное состояние.

– «Сыворотка равнодушия» – так это вещество называют в народе, – идеально ровным голосом ответила она. – Позволяет совершенно ничего не испытывать. Ни капли чувств. Абсолютный ноль.

Это даже звучало жутко. Ничего не чувствовать? Как так можно? Ведь человек с самого своего становления что-либо чувствовал, как и любое другое животное. И неужели после нескольких тысяч лет человечество гордится тем, что наконец-то избавилось от эмоций? Что оно собиралось этим достичь? А главное…

– Зачем? – спросила я уже вслух.

– Пожары, – вынимая пачку сигарет и закуривая, глухо сказала Ричелл. – Весь мир в пожарах. Многие стали считать, что это не специальные поджоги или взрывы. Что это болезнь.

– Болезнь? – нахмурилась я, застыв окончательно со своей бежевой курткой в руках и внимательно следя за Ричи.

– Да, болезнь, – совершенно равнодушно подтвердила она, словно говорила о чём-то максимально незначительном, и выдохнула дым. – Непонятно, как она распространилась на все континенты и откуда вообще взялась. Вообще мало что известно, многие до сих пор думают, что это выдумка.

– А ты считаешь, что это не так?

– Разве не видно, что именно я считаю?

Ричелл подняла на меня безликий взгляд, и я покрылась мурашками: так было непривычно видеть её без ярости, злости, враждебности – без каких-либо чувств. Словно кукла, на которую натянули кожу, как колготки на ноги, и дали одежды, чтобы согреть то, чего не существовало – сердца и души. Точнее, что исчезло под воздействием этого некого «наркотика». А было ли там вообще хоть что-нибудь до этого? Кто знал.

– Я не понимаю, причём тут чувства.

– Они мешают, их сложно контролировать, как ты и говорила, – Ричелл безучастно смотрела на тлеющую сигарету. – А ещё они помогают болезни развиваться в теле своей жертвы. Сильные эмоции теперь запрещены, понимаешь?

«…нельзя испытывать сильные, неконтролируемые и агрессивные эмоции. И дело даже не в этом, что это может причинить другим боль, а в том, что вам самой от этого хуже будет», – слова директрисы как яд впитывались под корку сознания и никак не выходили из головы. Меня пробила дрожь от осознания того, насколько оказалось всё серьёзным, тогда как я до этого момента относилась к этому не так, как положено – без ужаса и страха перед тем, что нас ждало впереди.

А что там? Что?

Демон огня смеялся нам в лицо.

– «Возможно, только равнодушие и спасёт весь наш полыхающий мир», – тихо повторила я слова директрисы, задумчиво глядя в окошко, где на фоне чёрного неба вновь шёл снег.

– Верно, поэтому и стоит заглушать эмоции таким способом, – Ричелл потушила сигарету о своё запястье, даже не поморщившись от боли, и закурила новую, щёлкнув зажигалкой. – Боль – иллюзия чувств, отчаяние – иллюзия разума. Всё иллюзия. Человек сам создал в своей больной голове мир, который потом же он и обвиняет. А ведь во всём виноваты мы, только мы. И в проявлении чувств – тем более. Всё желало нам смерти: от ураганов до войн. Но мы до сих пор не сдохли. Так может, именно сейчас наступит наш конец? А мы так отчаянно не хотим этого признавать, что прячемся за дамой равнодушия, боясь посмотреть смерти в лицо. Как и всегда боялись.

Её слова доносились до меня как завывания ветра: дули прямо в ухо, но были нечёткими, нереальными, словно кто-то говорил из сна, а когда проснулся – в голове остались лишь обрывки, как в гневе разорванная ткань. Ничто не хотелось задерживаться в моём сознании, как бы самоотверженно я ни пыталась зацепиться хоть за какое-то предложение. Мне просто не хотелось верить. Истина… впервые я яростно отказывалась знать правду.

Нет, нет, нет, этого не может быть! Нет!

Человечество не умрёт. Никто не умрёт. Ни мама, ни Хэмфри, ни Ричелл, ни я, ни кто-либо другой, ни тем более Джозеф. Особенно Джозеф.

Он не мог умереть. Не мог.

Я вышла из раздевалки в тот же миг, когда эта мысль сформулировалась на кладбище моего сознания. Сердце колотилось о рёбра так, словно я только что отправила в нокаут ещё одного своего противника. Руки – дрожь. Мысли – хаос. Сердце – кровь. Чувства… распирали горло, будто меня заживо сжигали на костре посреди гробов моей чёрной души.

Что это? Страх? Снова страх?

Чёрт.

Почему я снова боялась? Что сломалось во мне, отчего я впервые стала чего-то бояться? Почему… так страшно? Почему?

Чёрт. Чёрт. Чёрт.

– Хэй, Делора, у тебя всё в порядке?

Весёлый, ещё довольно детский голос привёл меня в себя. Не стоило показывать свою слабость, не стоило. Надо стать сильнее. Но разве не для этого я сюда пришла? Для этого. Тогда что же пошло не так?

Всё.

– Разумеется, – я через силу усмехнулась, пытаясь успокоиться и остановить такой непривычный поток вопросов.

– Ты побледнела, – Ченс подошёл ко мне ближе и протянул бутылку. – Я взял тебе вино, как ты и любишь.

– О, ну с вином мне ещё лучше станет.

Благодарно кивнув, я взяла из его рук алкоголь и, открыв бутылку, сделала несколько блаженных глотков. Жадно, чётко и быстро – я и не заметила, как страдала жаждой после нескольких боёв. Спирт ударил в голову почти сразу, но я привычно не обратила на это внимание и посмотрела на Ченса. Тот глядел на меня со своей «супер соблазняющей» улыбкой, хотя только он сам считал, что так красиво улыбался, и поправил свою красную шапку, которую носил в любое время года, какая бы погода ни стояла. Из-под головного убора торчали чёрные непослушные волосы, на узком, довольно маленьком лице ярко выделялись в темноте коридора светло-зелёные глаза, кожа так и не стала загорелой, а низкорослое тело более накаченное или высокое, как бы он ни старался выглядеть «свежее и круче». Ему было всего пятнадцать лет, а познакомилась я с ним ещё очень давно: как-то один раз надрала зад его обидчикам, а затем мы стали чаще видеться в барах или в клубах.

Друг? Возможно. Однако так таковым мне никогда не хотелось называть Ченса.

– Я тут забрал все ставки, как и всегда. В этот раз получилось даже больше, чем в предыдущий, – он протянул мне пластиковый стакан с деньгами в прозрачном мешочке, который я взяла и кинула себе в рюкзак.

– Неужели люди решили расщедриться? – криво усмехнулась я, выходя с Ченсом на улицу через чёрный выход.

Удивительно, но я не осталась на празднование своей очередной победы, не стала напиваться до беспамятства. И вовсе не из-за того, что завтра надо было в школу – с оценками у меня никогда проблем не было – а скорее из-за едкого осадка на душе, который стал ещё больше после разговора с Ричелл, словно кто-то наваривал из моих чувств ядовитое зелье для наивных людей. Взять и убить их всех.

Ха-ха, забавно.

– Сейчас деньги мало кому нужны, как бы дико это не звучало, – весело сказал Ченс, прыгающим шагом идя чуть впереди меня. – Такая херня сейчас творится в мире, что экономить на будущее не особо-то хочется. Хрен его знает, будет ли это будущее вообще.

– Ты о пожарах? – мне не хотелось в очередной раз говорить на эту тему за этот очень длинный день, но надо было выяснять подробности, чтобы попытаться спасти себя и… Джозефа.

– Да, и о болезни тоже, – улыбнулся юноша, совершенно не задумываясь над своими словами. – Знаешь, говорят, что сейчас люди горят чуть ли не как Человек-факел из «Фантастической четвёрки».

– Или ты просто насмотрелся опять фильмов, – не поверив ему, мрачно сказала я и сделала ещё несколько глотков вина.

Уже слегка пошатывало, а в голове закружилось: так и казалось всё странным, особенно этот унылый снег и чёрные, как дёготь людских мыслей, участки неба, виднеющиеся между толстыми облаками, из которых даже в глубокий вечер падали снежинки. Собственно, как и всегда. Ничего нового для Колдстрейна. Ничего нового в этой никчёмной, совершенно бессмысленной жизни. Так и зачем так отчаянно цепляться за неё? Страшно не умереть – страшно знать, как будут страдать от этого те, кто тебя любит.

Вот поэтому человек так и боялся умереть.

– Ну, и это тоже, – не стал отрицать Ченс, ухмыльнувшись. – Но от Ричи и не такого наберёшься. Она пока не вышла с тобой на ринг, постоянно разговаривала со мной на эту тему. Типа говорила, что сама заразилась этой некой «болезнью».

Я вспомнила её абсолютное безразличие ко всему, это чистой воды равнодушие. Глядя тогда на неё, так и хотелось сказать, что если бы у эмоций были цвета, то они стали бы серыми. Блеклыми. Нечёткими. Не невидимыми, но выцветшими.

Как наш грёбаный мир.

– И ты в это веришь? – я заторможено глядела в его красную шапку, пытаясь сохранить трезвость.

– Чисто по приколу верю, надо же как-то разнообразить свою жизнь, – совершенно ни к чему рассмеялся Ченс, чем напомнил мне Филис. А воспоминание о ней и о том, как я ей сегодня нагрубила, отозвалось в груди острой болью. – Я бы хотел стать Человеком-факелом! Хотя летать вряд ли смогу, но вот огнём было бы круто управлять! А ты сама в это веришь?

– Не знаю, – честно призналась я.

Болела голова – то ли от алкоголя, то ли от непонимания происходящего. А скорее от того и другого. Представляю, как сейчас выглядела: на сухие длинные волосы падал снег, под тёмно-зелёными глазами синяки от недосыпа, нос с горбинкой и кольцом в левом крыле весь в засохшей крови, потому что я не вытерла её; на тёмном фоне одежды бледная кожа казалась почти белой, из-за чего терялись на сильном, немного широкоплечем теле многочисленные шрамы, в том числе и тот, что тянулся на правой щеке; красноватые сухие губы совсем потрескались, уши, на одном из которых не хватало мочки, покраснели от холода, который я наконец-то ощутила в полной мере. Да, было до оледенения холодно, как бы жутко это ни звучало, всё металлическое жгло из-за того, что было холодным, в том числе и мой двойной пирсинг через правую бровь.

Красавица? Разве что в чьём-то кошмаре.

– Вот и я не знаю, во что верить, а во что нет, – добродушно пожал плечами Ченс. – Так или иначе, надо быть осторожным, хотя в этом сейчас нет особого смысла. Всё равно умирать.

– Даже из твоих уст это звучит слишком пессимистично, – нервно усмехнулась я.

– От тебя набрался.

Он вновь рассмеялся, хотя ничего смешного абсолютно не было, и, пихнув меня в бок локтём, достал пачку сигарет, чтобы уже через секунду закурить.

– Ты раньше не курил, – с подозрением заметила я.

– А ещё не так часто пил алкоголь, – добавил Ченс, кивнув подбородком на мою полупустую бутылку вина. – Сегодня я изрядно выпил.

– Но у тебя же не так много денег на сигареты и тем более алкоголь, – я ещё больше насторожилась от его слов.

Почему вот уже второй человек за этот вечер оказался совершенно не тем, каким я себе его представляла? Сколько бы я ни знала Ченса, он никогда близко не подходил ни к чему тому, что могло бы разрушить организм – он слишком сильно хотел накачаться, стать очень сильным и сохранить здоровье. Но сейчас он так ловко курил, словно делал это не первый год, и вполне крепко держался на ногах, почти ничем не выдавая свою нетрезвость.

Нет, я не волновалась за него. Скорее мне было просто интересно узнать причину его саморазрушения.

– Да вот отца повысили в должности, так что теперь он больше зарабатывает, – Ченс с каким-то возбуждением сложил губы в дудочку и назло выпустил дым прямо мне в лицо.

– Ага, и прям-таки ничего не случилось, – поморщившись от едкого запаха, фыркнула я.

– Ну, смерть матери не такая уж и потеря, – улыбнулся он.

На мгновение я замерла.

– Что?

– А что в этом такого? – невинно сказал Ченс, точно говорил о какой-то ерунде. – Не вижу смысла горевать по этому поводу, потому что мама была не первой, кого я потерял. Не первой и далеко не последней. Так что давай, не умирай.

И прежде, чем я успела бы хоть что-нибудь сказать, он быстро ушёл, точно не желал слышать моих слов, что могли его ещё сильнее ранить. Ведь его глаза были полны печали.

V: А счастье таится где-то рядом

Жить надо сегодняшним днём. Здесь и сейчас. Уже через минуту можно упустить счастливый случай, который только что подвернулся. И всё. Больше он никогда не повторится. Так что живи и не бойся совершать ошибки. Мы прощаем ошибки другим, так давайте прощать их и себе.

Олег Рой

– Знаете, в чём самая главная странность мира? В том, что он существует. Да, это не кажется таким странным, когда мы живём изо дня в день и занимаемся всякой бесполезной рутиной. Однако сами подумайте, нет, тщательно вдумайтесь в следующие слова: мира могло бы и не существовать. Вот так легко и просто. Пух! – и ничего нет. Учёные до сих пор бьются над тем, что могло быть до Большого взрыва и было ли вообще что-то. Это вообще непостижимо для человеческого разума представить, что абсолютно ничего нет… это жутко, понимаете? Но ведь Большого взрыва могло бы и не быть. И что тогда? Мира не существовало бы. Не было бы ни денег, ни работы, ни планет, ни звёзд, ни тем более каких-то там людей. Ничего бы не было. Абсолютно. И это пугает, верно? Сложно представить, невозможно. Однако мир создался, к счастью или сожалению. Как и зачем? Тот ещё вопрос. Но я против того, что всё это произошло «по воле Божьей», считаю это неимоверно глупым. Хотя нет, не так, я придаю этому малую субъективную вероятность. А иначе как объяснить, куда потом делся Бог после того, как якобы создал нас? Конечно, можно предположить, что Он нам якобы тайно помогает и по сей день, но это тоже маловероятно. Я считаю, что происхождение Вселенной связано с законами физики, что всё можно объяснить с научной точки зрения. Просто человеческий мозг на данном этапе развития ещё недостаточно умён, чтобы сформулировать новые законы или объяснения того или иного явления, в том числе и возникновение Вселенной, хотя, казалось бы, мы и так довольно неплохо знаем о Большом взрыве. Но этого не достаточно. Нам нужно время. Уверена, люди ещё многого добьются в будущем, откроют занавес на те тайны мироздания, которые нас мучают сейчас. Кто знает, что нас ждёт в будущем – и тотальные пожары могут когда-нибудь закончатся, и люди, оправившись после произошедшего, будут и дальше в какой-то степени процветать. Или хотя бы совершенствоваться. Всё возможно. Всё…

Сегодня впервые за несколько зимних сезонов солнце выглянуло из-за облаков. Снег непривычно ярко сверкал в лучах солнца, как бисеринки, что насадили на деревья и колючие ветки кустов вместо проволоки. Небо насыщенного тёмно-голубого цвета, как глаза Джозефа, смотрело на меня сверху вниз и приветствовало меня в этот светлый день пением птиц и почти незаметным шумом машин. Хвойные деревья медленно протекали мимо меня, когда я неспешно шла по небольшому парку из школы и с наслаждением подставляла лицо лучам, которые брали в свои тёплые рукавицы мой подбородок и нежно гладили по чёрным волосам. Я говорила неторопливо, делая паузы между предложениями и задумчиво глядя по сторонам, а иногда и в камеру телефона, с которого я в очередной раз вышла в эфир в Instagram.

Разумеется, как и все подростки, ведь мне было всего семнадцать лет, я часто сидела в социальных сетях. Я вела блог в Instagram, выходя в эфир несколько раз в неделю и говоря всякие философские мысли, которыми мне порой хотелось хоть с кем-нибудь поделиться. И это дало свои небольшие плоды: помимо большого количества подписчиков я имела такое же большое количество вопросов от самых разных людей, всех возрастов и национальностей. Иногда вопросы превращались в длительные дискуссии, что меня всегда радовало – хотелось как можно больше общаться с умными людьми. Многие меня знали в сетях не только по болтовне о мире и его смысла, но и по дракам – кто из посетителей «Рогов Дьявола», а кто просто восхитился моей очередной стычкой с Торией или с кем-нибудь другим. Становиться популярной мне никогда не хотелось, но миру плевать на то, что ты хотел и чего не хотел. Таково самое главное правило бытия – всем абсолютно плевать на тебя.

И с этим оставалось только смириться.

Как только я отключила эфир, телефон тут же задрожал от звонка с тяжёлым роком.

– Привет! – радостный голос раздался в трубке. – Ты сегодня была просто потрясающей! И такие мысли невероятное высказывала, что у меня невольно голова закружилась. Реально, это очень сложно представить, чтобы совершенно ничего не существовало. Вот так смотреть в одну точку и вдумываться в эту мысль… моя жизнь теперь никогда не будет прежней!

Я рассмеялась этой быстрой от возбуждения речи и глубоко вдохнула колкий воздух.

– Я тоже очень счастлива тебя слышать, Мэйт, – непривычно весело сказала я, радуясь возможности услышать такой родной голос.

– А я тем более! – рассмеялся он прямо в трубку. – Неужели у вас там солнце появилось?

– Да, представляешь! – улыбнулась я, жалея, что Мэйт не мог увидеть моего поднявшегося благодаря ему настроения. – Я сама в шоке.

– Это что-то новенькое для Колдстрейна!

– Конечно, теплее от этого не стало, но зато светлее и на душе тем более.

– А мы вот в Сан-Диего почти каждый день наслаждаемся солнышком! – не упустил свой шанс похвастаться парень.

– Ой, иди ты к чёрту! – насупилась я сквозь смех.

– Только если чёртом будешь ты, – хихикнул Мэйт.

– А ты кем будешь? Ангелом?

– Для тебя – да.

Я глупо улыбнулась, не зная, как правильно отреагировать на это, тогда как на сердце стало неимоверно тепло, словно кто-то прижал его к своей груди и грел чуткой добротой.

– Ты же знаешь, что у меня…

– Есть Джозеф, я помню, – совершенно без обиды закончил за меня Мэйт. – Но это не мешает мне подкатывать к тебе! Я же знаю, что тебе это нравится.

– Ты вообще очень много что обо мне знаешь, – ехидно заметила я.

– Как и ты, так что мы в расчёте. Кстати, как там Джозеф?

Я закусила губу, вспоминая вчерашний вечер, и вздрогнула от всплывшего перед глазами горящего здания – так жутко это казалось теперь. А то, как выглядел чудом выживший Джозеф, вновь и вновь разбивало мне сердце. И поэтому я не стала держать это в себе. Я рассказала Мэйту все свои переживания и страхи, потому он был единственным человеком, с которым я могла поделиться подобным. Почему? Потому что Мэйтланд Тьенда – мой лучший друг из интернета. Да, друг. Единственный для меня. Единственный в своём роде. Только с теми людьми, с которыми ты никогда не встретишься вживую, но всегда будешь с ними общаться в интернете, можно быть открытыми, откровенными. Они тебя никогда не используют в дурных целях, никогда не обманут, не станут лицемерить и будут искренне помогать. Не объятиями, так словами.

И Мэйт был для меня именно тем человеком, способным всегда мне помочь морально.

Даже сильному человеку нужна помощь.

– С моей стороны мне кажется, что Джозеф поступил довольно жестоко и как-то безрассудно, – после недолгого молчания наконец сказал Мэйт, когда я закончила делиться своими проблемами. – Реально, это удивительно, что такой крепкий орешек, как он, вдруг захотел… покончить с собой, – было понятно, что ему не хотелось говорить последние слова вслух. – Но его семья по отношению к нему тоже жестоко обходится, что может сломать защиту любого человека. И я понимаю твои страхи потерять Джозефа. Это и вправду очень и очень страшно. Но зная твоё стремление защищать его любой ценой, я могу с уверенностью сказать, что ты сможешь поставить его на ноги и сохранить в этом мире живым. Ты ведь сильная, помнишь? Не давай страху завладеть твоим разумом. Просто помни об этом в самую тяжёлую минуту. Будь как снег: красивой, но холодной.

– Спасибо тебе, Мэйт, – искренне поблагодарила я, тщательно запоминая каждое сказанное им слово.

– Всегда обращайся за помощью, ты же знаешь, – я представила, как он улыбнулся, и мои губы тоже изогнулись в дуге.

– Да, знаю.

– Слушай, – в его внезапном шёпоте вдруг появились ноты страха. – Помоги мне, Делора. Помоги мне!

Я ещё больше нахмурилась, когда в телефоне вдруг послышался шум, какая-то возня резала слух, что-то громко застучало прямо в ухо. В груди всё застыло от напряжения и плохого предчувствия, пока на протяжении нескольких секунд шуршание раздавалось в трубке.

– Мэйт?

– Бу! – от громкости его голоса я вздрогнула. – Испугалась?

– Не делай так больше, – тяжело сказала я, пытаясь понять, что это сейчас было. – Что случилось?

– Разыграть тебя хотел, – беззаботно заявил Мэйт. – Как вижу, получилось.

– Не видишь, а слышишь.

– И это тоже, – рассмеялся парень. – Прости, больше так не буду.

– Прощаю, – вновь улыбнулась я, хотя на душе осталось неприятное ощущение опасности.

– Тогда давай, пока, люблю тебя.

Я отняла от уха телефон и проговорила в его экран перед тем, как отключиться:

– И я тебя.

Конечно, это было сказано в шутку. Я давно выяснила, что Мэйт не был в меня влюблён, тогда как я сама всегда оставалась верна только Джозефу. Я не знала Мэйта в живую, видела лишь несколько его фотографий, звонили мы друг другу не так часто, поэтому всё обычно сводилось к переписке в Instagram – от пары слов в день до очередной дискуссии на ту или иную философскую тему. Мэйтланд был для меня другом вот уже почти два года: хороший, добрый, надёжный, весёлый и всегда поддерживающий. Он был чем-то похож на таблетку от головной боли – облегчал мучения, делал этот мир не таким серым, позволял жить дальше, чем-то радоваться, к чему-то стремиться.

Я замерла, когда увидела знакомую макушку с русыми кудрями, прикрытыми совершенно детской розовой шапкой с какой-то принцессой от Disney. Длинная куртка в разноцветную клетку совершенно не сочеталась с полосатыми толстыми колготками и длинными зимними сапогами, но Филис никогда не волновал её пёстрый, сумасшедший и слишком яркий вид, как у попугая, – она одевалась так, как хотела. А ещё на что позволяли небольшие деньги. Даже издалека я слышала звуки какой-то быстрой мелодии, что доносилась из старых голубых наушниках Филис, которая нелепо танцевала под музыку, размахивая как руками, так и ногами и совершенно не обращая внимания на то, что могла кого-то задеть из прохожих.

– Филис?

Я осторожно подошла к ней, не зная, чес привлечь её внимание и как остановить поток её самых разных движений, словно кукловод то тут, то там дёргал за ниточки и повелевал куклой – так поступало с Филис её сумасшествие. Она вдруг резко обернулась ко мне, будто почувствовала мой взгляд затылком, и громко рассмеялась.

– Однажды я умру… и заберу вас всех с собой.

Я несколько раз моргнула, совершенно не понимая, к чему она это сказала.

– Что?

– Солнце, – пояснила девушка, вынимая из ушей наушники. – Я говорила о солнце. Когда-нибудь оно умрёт.

– Мы всё равно этого не увидим, – мрачно изрекла я.

Филис вдруг виновато потупила фиолетовые глаза и начала теребить многочисленные фенечки, что выдавало её волнение.

– Прости, я вчера пристала к тебе… Просто порой когда я не могу отделаться от ощущения, что всё происходит во сне, отчего я начинаю нести всякий бред и не замечать, как людям от этого может быть больно.

Я наблюдала за её милым лицом, пока она говорила: покрытые маленькими снежинками ресницы слегка дрожали, рот как-то нервно двигался, два выпирающих зуба всё время кусали нижнюю губу, щёки покрылись лёгким румянцем от мороза. Филис была красивой. Правда. Очень красивой. От её нежного, как черничное мороженое, голоса так и теплело на сердце, точно кто-то открыл перед тобой двери, ведущие в отдельное царство Лета. Уютно, солнечно и цветочно – белые лица ромашек улыбались, бабочки порхали не только в воздухе, но и в животе, луч света, что падал на мягкую траву, указывал дорогу к счастью. А впереди – лесная фея, что могла убаюкать плачущую боль в сердце, а сам орган хрусталём приложить к груди – к собственному сердцу.

И навсегда его сберечь.

– Ничего страшного, я на тебя не обижалась, – смело заверила её я, чувствуя щемящий свет в груди, точно одинокий светлячок забрёл в тёмный лес мыслей.

– Правда? – искренне изумилась Филис.

Я решительно кивнула, решив не упускать свой шанс и наконец-то снять с себя вину.

– Да, правда. Я и сама вчера к тебе была слишком груба, за что тоже хотела перед тобой извиниться…

– Спасибо! – она вдруг крепко меня обняла, обвив руками мою шею. – Ты не представляешь, как я переживала по этому поводу! Я так рада! Просто во снах ты никогда на меня не держала зла… а тут реальность, как-никак.

Тепло.

От девушки исходило самое настоящее тепло. Не физическое – моральное. Её лучи света словно сконцентрировались на одном месте и проникли в меня – глубоко, сильно, надёжно. Открыли неизвестные мне сундуки, пощекотали рёбра белым пёрышком своих крыльев, крайне осторожно коснулись сердца и вытерли все слёзы, что оно пролило за долгие-долгие годы.

Я удивлённо моргнула, чувствуя, как щёки становились красными. И вовсе не от холода.

– Ты опять подумала, что это был сон? – прошептала я в её волосы, наконец-то узнав, какими они были на ощупь: точно клубок шерстяных ниток.

– Только в них ты по-настоящему могла держать меня за руку, – совершенно без смущения улыбнулась вдруг она.

Я вспомнила, как сжала тогда её пальцы, и на щёки словно вылили кипяток – так стало жарко. Я никогда не краснела, ни при Джозефе, ни при ком-либо ещё. Но Филис каждый раз вгоняла меня в краску, раскрывала во мне совершенно новые стороны, показывала мне мир под иным, причудливым углом, делало моё существование более светлым, весёлым. Она как котёнок, что дарил любовь пожилой женщине, или любимая игрушка, с которой не расстаёшься с самого детства. И Филис умело игралась этой игрушкой, точнее её чувствами – моими. Покраснеть, извиниться, рассмеяться – она управляла мной как хотела. Сопротивляться или нет? Порой я могла противостоять этому, но чаще всего не видела в этом смысла.

Зачем, когда становилось так хорошо?

– Мы…

– Я видела вчера, как ты шла с каким-то мальчиком со школы, – Филис не дала мне ничего сказать, отстранившись и бодро идя дальше по аллее. – Кто это?