232

Зигфрид Сассун, "Everyman"

Вообразим себе картину: теплым летним вечером к двухэтажному особняку Наездницы Туамот подъезжает старинное ландо с откидным верхом, влекомое парой гнедых лошадей. В эпоху автомобилей и аэрокаров, когда такой способ передвижения безнадежно устарел, это означает сразу две вещи.

Первая: пассажир ландо богат — ровно настолько, чтобы содержать конюшню и личного кучера.

Вторая: ему совершенно безразлично время, ибо если заботиться о часах и минутах, то из центра Гураб-сити до пригорода, где расположился особняк, быстрее дойти пешком, чем доехать в коляске.

Резиденция Наездницы Туамот выстроена в новогурабском стиле: остроконечная крыша, круглые окна, массивный флигель и балкон, выдающийся вперед, словно утиный клюв. Парадный подъезд украшают колонны из желтоватого мрамора, широкую дорогу к ступеням обрамляют статуи государственных деятелей Гураба, почти все — с отбитыми головами. Чему служат эти изваяния — издевке над хозяевами старого мира или напоминанию о том, что любое величие преходяще — не знает и сама Наездница Туамот. Деятельный ее мозг занят не прошлым, а настоящим — вместе со своим мужем Джамедом, предводителем Освободительной армии, Наездница мудро и справедливо правит Гурабом, избавленным от гнета жестокой династии.

Но кто же приехал к ней — и с какой целью?

Дверь ландо открывается, и мы видим леди Томлейю: острый нос, худые скулы, волосы стянуты в пучок на макушке. Одета она в глухое синее платье, которое сшила своими руками. То же относится и к ее туфлям — их не касался ни один башмачник. Все личные вещи эта женщина хранит от чужих рук.

Леди Томлейя — мнемопат. Стоит ей дотронуться до предмета, принадлежащего другому человеку, как она мгновенно узнает его мысли и чувства, желания и страхи, самую яркую радость и самую жгучую боль.

Своим даром леди Томлейя пользуется в интересах литературы. Ее перу принадлежат такие труды, как «Альковные тайны Гураба Третьего», «Зумм, рыцарь Терновой Дамы» и «Разбойник Бжумбар». Отмечая неэтичность метода, критики, тем не менее, сходятся в том, что три этих романа отличаются деликатностью, изяществом слога и глубиной проникновения в человеческую душу.

Ныне писательница собирает материал для четвертой книги. В отличие от предыдущих этот роман будет вовсе не о любви. Война за освобождение Гураба закончилась недавно, и хотя леди Томлейя никуда не спешит, ей хочется написать о ней по свежим следам, пока сюжет еще сочится кровью, и из-под груды крикливых мнений, неясных правд и глубокомысленных выводов звучит голос ушедшего времени.

Скоро он умолкнет совсем: на момент, когда Томлейя выходит из ландо, о войне написали уже четыреста восемьдесят семь писателей, каждый по книге.

Все эти романы, пьесы и повести, все эти тома, оправленные в кожу и бархат, отпечатанные in folio и in quarto — посвящены победителям, и сказано в них о том, отчего эти люди — герои, и в силу каких причин им суждено было выиграть войну.

Как явствует из содержания, все эти книги — великие, и совокупность их образует Великую Современную Литературу. Напиши леди Томлейя еще одну подобную книгу — и эта Литература станет еще более Великой.

Однако величие интересует леди Томлейю в наименьшей степени. В той книге, что она замыслила написать, речь пойдет не о героях, а о том, кого героем назвать нельзя. Отчасти это вызов и провокация, отчасти – творческий эксперимент, шаг в неизведанную землю, куда по доброй воле не отправлялся еще никто.

Человека, которого нельзя назвать героем, зовут Аарван Глефод. Ныне он мертв, но когда был жив – сражался в войне, которая закончилась совсем недавно. Героем его нельзя назвать, поскольку он сражался на стороне, отличной от той, на которой сражались герои, выигравшие войну. Назвать его так нельзя еще и потому, что он сражался против идей, которые воплощали собой эти герои.

Будучи их врагом, он шел против справедливости, красоты, истины, будущего, здравого смысла. Равным образом не прельщали его добродетель, польза, прогресс и честный труд.

Достойные люди, за счастье которых велась война, понимали это, и они сделали все, чтобы Аарван Глефод оказался забыт. Его изъяли отовсюду, быстро и безболезненно, он исчез, как исчезает после стирки пятнышко, оскверняющее белоснежную простыню.

Но Малую Гурабскую энциклопедию писали историки, чья память независима от всякого счастья.

И об Аарване Глефоде в этой энциклопедии сказано вот что.

Сказано, что он был сыном маршала гурабской династии Аргоста Глефода, который в числе прочих предал династию и перешел на сторону Освободительной армии. Что по воле отца он семнадцать лет прослужил капитаном Двенадцатого пехотного полка его величества Гураба Двенадцатого и за все время службы не добился ничего, кроме медали "За отсутствие происшествий".

Сказано, что, когда Освободительная армия вплотную подошла к столице, капитан собрал отряд из двухсот тридцати двух своих друзей, нарек его Когортой Энтузиастов, вооружил экспонатами из Музея воинской истории и допотопной техники и с этими силами двинулся защищать династию и старый мир. Что первое его столкновение с врагом окончилось победой, хотя противниками были профессионалы, а сам Глефод толком не умел даже стрелять. Что едва Когорта встретилась в бою с основными силами Освободительной армии, как всю ее, до последнего человека, уничтожил единственный выстрел из бортовых орудий линейного крейсера "Меч Возмедия".

Сказано, что единственный уцелевший фрагмент капитана – его рука, в момент залпа одетая в кибернетический увеличитель силы, выполненный из тугоплавкого материала. И, наконец, говорится там, что кусок вулканического стекла с заключенной внутри рукой Глефода хранится в частной коллекции Наездницы Туамот – и тут энциклопедия замолкает, ибо факты исчерпаны, и продолжать дальше бессмысленно.

Такова вкратце эта история, из которой ясно все, кроме того, что за человек был Аарван Глефод, и почему он совершил то, что совершил. Сказать по правде, леди Томлейю это несколько раздражает. Она прекрасно понимает героев вроде Джамеда Освободителя и Наездницы Туамот, однако Аарван Глефод, которого героем назвать никак нельзя, отчего-то ей непонятен.

Все, что сделали победители, имеет свой смысл. Все, что они сделали — разумно и целесообразно. Они свергли династию, которая причиняла достойным людям зло. Они установили новые законы, при которых достойным людям – хорошо, а недостойным – плохо. Мир, созданный Освободительной армией Джамеда и Наездниками Туамот, подчиняется законам логики и здравого смысла. Это справедливый и цивилизованный мир, приятный во всех отношениях.

Но Глефод явно принадлежит к другому миру, не имеющему ничего общего со светлым миром Джамеда и Туамот. Как человек современный, Томлейя отлично знает, что все поступки капитана, даже собственная его гибель и смерть товарищей, абсолютно лишены смысла -- и все же не может отделаться от мысли, что упускает в своих рассуждениях нечто важное.

В сущности, она пока еще не знает, что хочет написать о человеке, которого нельзя назвать героем, в своей великой книге. Она не знает даже, напишет ли вообще книгу, ибо Наездница Туамот, к особняку которой Томлейю доставило ландо, не славится гостеприимством.

Все, однако, оборачивается наилучшим образом. Суровой Наезднице не чужды высокие чувства – она читала романы Томлейи и пребывает от них в восторге. Идея новой книги восторгает ее меньше, однако ей не жаль, если современный писатель взглянет на ее кристалл и извлечет из него что-нибудь на потребу новому времени. Леди Туамот – мускулистая, крепкая и однако же неуловимо женственная – твердо уверена: история Глефода осталась в прошлом, сегодня она не тронет сердца. Жизнь принадлежит победителям, и даже если кто-нибудь вспомнит неудачников, они не перестанут быть таковыми.

Томлейя кивает, и они спускаются в подвал, к частной коллекции. Леди Туамот имеет полное право называть Глефода неудачником. Она видела, как погиб незадачливый капитан, она была на борту линейного крейсера «Меч Возмездия», который одним выстрелом покончил со всей Когортой Энтузиастов.

Столь разрушительный эффект был заслугой снарядов РОГ-8, разработанных учеными Освободительной армии Джамеда. Каждый такой снаряд при попадании расщеплялся на сто десять частей, и каждая такая часть взрывалась с мощностью крупного фугаса.

За орудиями «Меча Возмездия» сидели профессиональные наводчики и стрелки с опытом десяти войн. Капитана Глефода и двести тридцать два его бойца уничтожил первый же снаряд РОГ-8, выпущенный из бортовых орудий. Если бы первый выстрел промазал, в распоряжении орудийной команды таких снарядов имелось еще двести восемьдесят шесть тысяч девятьсот девяносто четыре.

Это был неравный бой, это даже нельзя было назвать боем. Повстанческие войска прошли над телом Глефода, не споткнувшись, никакой инцидент не мог омрачить их триумф и осрамить то великое, что они принесли на смену гурабской династии. В конечном счете Глефод погиб из-за собственной глупости, и достопочтенная леди Томлейя скоро в этом убедится, когда коснется кристалла своей мнемопатической рукой.

Таково мнение великого человека, Наездницы Туамот, супруги Джамеда Освободителя. Кристалл закреплен на подпорке из цельного оникса, он похож на обугленный цветок, рука виднеется сквозь стекло, черным пятном продолговатой формы. Томлейя подходит ближе: какой мощный предмет, память его будет яркой. Уже на расстоянии она различает звуки неведомого гимна, и в гимне этом ей слышатся суровое спокойствие, дерзкий вызов и робкая надежда.

Глефод погиб еще молодым, ему было лишь тридцать четыре года. Не так ли должна встречать свою смерть безрассудная юность?

Томлейя подходит совсем близко, кладет на кристалл правую руку, и бессмысленная жизнь Аарвана Глефода возникает перед ней, как призрачное видение, как старый фильм, наконец-то пошедший в прокат.

2. Причины и следствия. Глефод забирает знамя

Это случилось в столице земли Гураб, перед самым концом старого мира. На смену увядшему утру влачился бледный, словно бы вываренный, день.

Когда-то здесь шли парады, гремела музыка, струился дождь из маковых лепестков. Когда-то здесь блестящим словам рукоплескали бессчетные толпы. Теперь все иначе, словно кто-то безжалостный пришел и вывернул пеструю столицу наизнанку. Куда девались все краски? Кто разорил витрины, сбил вывески, притушил неоновые огни? Казалось, среди серых спин, серых домов, серых земли и неба цветной остается только грязная тряпка, выброшенная на Главную мостовую, под ноги толпе, в слякоть и месиво очереди за пайкой.

Когда-то эта тряпка реяла на плацу Двенадцатого пехотного полка, ныне же по ней взад-вперед ходили люди и таскали в кульках крупу, соль и сахар. Одни ходили по знамени просто так, другие наступали на него сознательно, из ненависти к тому, о чем оно им напоминало. Знамя напоминало о гурабской династии, из-за которой люди, толпящиеся на мостовой, не могли получить достаточно соли, сахара и крупы.

Продуктов не хватало, ибо Освободительная армия, сражающаяся против династии, перекрыла дороги, ведущие в столицу, и в ее руки попадало все, что слали в помощь верные короне города. Жители столицы знали это, однако в своих несчастьях винили не повстанцев, а династию, которая довела свой народ до восстания.

Они помнили, что триста лет назад основатель династии был точно таким же мятежником, как и те, что ныне составляли Освободительную армию — однако считали, что власть и богатство развратили правителей и испортили их здоровую кровь.

Конечно, они были правы — насчет разврата, крови и всего остального. И все же, если бы династия с нездоровой кровью дала им хоть немного больше крупы, сахара и соли, чем могла дать, они смирились бы и забыли на какое-то время про разврат и порчу. Этой передышки правителям хватило бы, чтобы собраться с силами, разбить повстанцев и обеспечить свой народ пищей.

Но у гурабской династии было слишком мало запасов, и, следовательно, купить себе время она уже не могла. Ее сроки вышли, дух поник, и всякий, кто хотел, мог топтать ее знамя и думать, что причиняет ей вред. Поскольку в столице давно уже свирепствовал голод, думали об этом лишь более-менее сытые.

И ненавистники династии, и равнодушные к ней — все они толпились и давили друг друга, стараясь пробиться к грузовикам с едой. Кто мог — хватал свой кусок, однако он был так мал, что многие из тех, кто получил свою долю, все равно потом умерли с голоду. Но пока они были живы и думали, что будут жить дальше, поэтому по-прежнему давили других людей и рвали у них из рук кульки с пищей.

Капитана Глефода не беспокоили кульки. Он стоял в стороне и смотрел, как за них бьются другие. Он видел, как толпа раздавила собаку, которая пыталась достать небольшой кусок для своей небольшой жизни. Толпа раздавила ее как человека. От трупа остались клочья шкуры и кровавое пятно.

Один человек, который вместе с остальными давил собаку, вытер окровавленную ногу о знамя, напоминающее о гурабской династии. Очевидно, он ненавидел старый мир и хотел испачкать знамя кровью, однако не смог этого сделать, ибо оно уже было испачкано и, кроме того, само по себе было красным.

Скорее всего, человек ненавидел красное полотно потому, что на нем были вышиты три белых копья — большое между двумя маленькими. Эти копья символизировали основателя династии и двух его сподвижников, и такое изображение правящая династия даровала Двенадцатому пехотному полку за верность.

Один из сподвижников основателя династии был предком капитана Глефода. Если бы люди, таскающие кульки, узнали, что капитан Глефод — потомок этого сподвижника, они бы бросили свою ношу и, словно безумцы, убили его. Они бы убили Глефода просто за то, что в жилах у него течет кровь человека, из-за которого они нынче вынуждены вести себя, словно безумцы.

Не исключено также, что текущее их настроение просто требовало кого-нибудь убить.

Если бы на месте капитана стоял его отец, маршал Аргост Глефод, с ним бы расправились еще вероятнее, ибо на своего предка он походил больше, нежели его сын Аарван. В последнем из Глефодов не было почти ничего, чем славился этот род, поэтому в лице Аарвана Глефода род его мог существовать даже теперь, в тяжелые времена для родов и славности.

Хотя капитан стоял в стороне от давки, его положение было опаснее, чем если бы он находился в ее центре. С минуты на минуту его могли заподозрить в том, что он пришел не за крупой, солью и сахаром, а за чем-то другим, что не имеет к пище никакого отношения.

По логике толпы, если Глефода не интересовала еда, он явно имел ее источник на стороне, был одним из тех, кто знал, предвидел, а, следовательно, устроил этот голод. Логика толпы работала безупречно: до сих пор, несмотря на отсутствие поставок, Глефод получал от казны скудный, но стабильный паек. Знай люди об этом, они убили бы Глефода, даром, что паек его нисколько бы их не насытил.

Можно даже предположить, что радость от убийства человека, которого ненавистная династия снабжала пайком, затмила бы на время голод, вызванный отсутствием пищи. Капитан понимал это, но, как человек, получающий подачку, не мог судить тех, кто этой подачки не получал.

Глефод удостоился казенного пайка потому, что до сих пор числился капитаном Двенадцатого пехотного полка, чье знамя люди с кульками ныне топтали и рвали на части. Хотя полк, получивший знамя за верность династии, перешел на сторону повстанцев, которые желали эту династию свергнуть, толпа все же не могла простить ему, что он не остался защищать ее и династию, которая номинально сохраняла власть над толпой.

Вероятно, будь полк по-прежнему верным, его бы ненавидели еще больше. Такое случается, этому не нужно искать рационального объяснения. Тот, кто обстряпал предательство полка и переход его на сторону Освободительной армии, знал психологию толпы и не особенно рассчитывал на ее милость. Спасая от гнева народа своих солдат, он потащил за собою всех, кроме Аарвана Глефода. Его благодетель забыл за неприметностью, как забывают в суматохе пыльный сервиз или любую другую бесполезную мелочь. Ныне, за вычетом Глефода, от Двенадцатого пехотного полка в столице оставалось лишь знамя с гербом династии, которое из старого мира в новый тащить было просто неприлично.

И вот капитан решил найти знамя — неизвестно как и непонятно зачем. Возможно, то была тяга одной брошенной вещи к другой; так или иначе, на Главную улицу, где раздавали пищу, Глефод забрел бесцельно, утомленный своим напрасным поиском. До этого он упорно гонялся за знаменем по всему городу, и можно представить его досаду, когда оно, растерзанное, вдруг всплыло именно здесь, куда Глефод, подхваченный мощным течением толпы, угодил совершенно случайно. Что ж, теперь он был в двух шагах от цели, и цель эта была от него бесконечно далека. Проблема заключалась в том, что забрать знамя означало выказать к нему неравнодушие, которое иные ненавистники династии вполне могли принять за любовь. И если капитан хотел избежать таких обвинений, то должен был притвориться, что ненавидит полк. Проблема заключалась еще и в том, что он действительно его ненавидел. Таким образом, чтобы спасти знамя, Глефод должен был сперва полюбить полк, затем его возненавидеть, после чего ему следовало распутать этот клубок ненависти и любви.

И капитан Глефод крикнул:

— Эй, вам не жалко марать ботинки об эту погань? Династия сгинет, а обувь останется — зачем вам таскать клочки династии на подошвах? Если вы хотите избавиться от старого мира, лучше сжечь его. Давайте я сожгу эту тряпку!

С этими словами он подошел к знамени, нагнулся и взял его за грязный размахрившийся угол.

— Дайте, дайте сюда, — толкнул Глефод плечом человека, стоящего на полотнище. — Не все здесь думают о желудке, кое-кому надо свести счеты. Меня унижали триста лет, а мне всего тридцать четыре. Когда спасители придут, они сожгут династию, но мне этого мало, я хочу, чтобы она горела сейчас. Я хочу видеть пожарище! Я хочу свой маленький мятеж, я хочу разрушить то, что мне по силам. Ну, кто пойдет со мной? Кто? А если никто, тогда расступитесь, не путайтесь под ногами! Не нужна мне ваша крупа, я пришел мстить, а не обедать!

Так кричал капитан Глефод, и пальцы его шарили под ногами в поисках древка. Наконец, он нашел его, и знамя Двенадцатого пехотного полка поднялось над толпой, словно над отступающей армией. Никто не мешал Глефоду, он знал, что никто не пойдет жечь знамя вместе с ним. Растоптанное, оно останется символом, а сожженное – перестанет быть им и превратится в пепел. Унижая знамя, люди, однако, сохраняли его. Сжечь его означало стать мятежником вроде тех, что наступали на столицу. Хотя все столичные жители ненавидели династию и не препятствовали мятежу, они хотели быть не повстанцами, а просто людьми, забирающими свое. Поэтому никто не поддержал желание Глефода сжечь знамя, и оно было спасено.

Он стряхнул с полотна грязь, ибо грязь горит плохо, стер плевки, ибо плевки – суть вода, и водрузил древко себе на плечо, ибо на плечах дрова носить сподручнее. Он пошел прочь от толпы, без кулька с пищей, и никто не удивлялся его виду, ибо все думали, что он проглотил свою порцию на месте и теперь, напитанный силой, несет знамя на свалку истории.

Возможно, услышь Глефод это объяснение, он принял бы его, как вполне соответствующее действительности, ибо сам не знал, для чего ему поруганный штандарт, и зачем он должен куда-то его тащить. Но руки подняли, ноги понесли, и голове пришлось с этим смириться. Фактически, Глефод спас знамя не потому, что оно было знаменем вообще, то есть воплощало собой какие-то реальные ценности, вроде мужества, долга и воинской чести, которые следовало бы сохранить в назидание потомкам или для иной благородной цели. Он спас его потому, что оно принадлежало Двенадцатому полку, куда Глефод поступил по воле отца и которому против воли посвятил семнадцать лет бесполезной, решительно ничем не отмеченной жизни.

Такие противоречия тоже случаются. Кажется, они называются диалектикой жизни, и это довольно красивое название для подобной дряни.

Глефод рос в семье военного, происходил из рода военных, однако не обладал и толикой воинского духа, обращающего казарму в дом родной, командира – в отца, а солдата – в сына. В сущности, он годился для службы не больше, чем поломойка, приходившая к ним убираться два раза в неделю. Глефод не умел стрелять, маршировать, убивать и отдавать честь. Взамен он любил историю, неплохо пел и посещал библиотеки чаще, чем офицерские клубы. Во многом, это и определило тот разлад в семье, который для отца Глефода, маршала Аргоста, был жалкой, постыдной тайной, а самого Аарвана мучил всю жизнь и в конце концов привел его к преждевременной гибели.

Плеснем еще диалектики в этот раствор. Так вышло, что младший Глефод любил старшего, и тем больше любил, чем больше тот презирал его за слабость и мягкотелость. Любовь к отцу делала Глефода мечтателем; грезя прошлым своего славного рода, он упускал из виду настоящее, требовавшее от него забыть о мечтательности и мыслить трезво и жестко, как подобает солдату. Стараясь добиться отцовской любви, Глефод совершал ошибку за ошибкой, отчего отец в конце концов удалился от него на расстояние, с которого и менее значительные люди видятся божествами.

У бога, созданного воображением Глефода, не было слабостей. Он не совершал ошибок и был безупречен со всех точек зрения. Уже год отец Глефода сражался на стороне мятежников, стоял плечом к плечу с Наездницей Туамот, которую некогда порол плетьми, и Освободителем Джамедом, которому давным-давно чуть не отрезал уши. Хотя с точки зрения правящей династии, выдающей Глефоду паек, маршал Аргост был предателем, сам Глефод оставался верным династии именно потому, что верности его некогда научил предатель-отец.

То был абсурд, ибо династия не заслуживала верности, и все разумное и светлое, что мог родить этот век, заключалось в Освободительной армии — однако единственным – и бессознательным, по сути, способом, которым Глефод мог выразить свою сыновнюю любовь, оставалась эта собачья верность, толкнувшая его на то, чтобы вытащить из-под ног у голодной толпы замызганное знамя и тащить его домой, к портрету отца в золоченой раме.

Ты должен быть доволен, Глефод. Ты рисковал жизнью – ради того, что твое божество давно считало дурацкой тряпкой.

3. Жена и отец. Легенда. Песня

И Глефод был доволен.

— Мирра, дорогая, — начал он, стараясь придать своему тенорку глубину и благородство, присущие голосам настоящих мужей и воинов. — Мой отец строил свою жизнь так, чтобы она протекала в едином русле с жизнями людей, если не великих, то, на худой конец, достойных, честных и храбрых. И если теперь он пребывает на одной стороне с восставшими, которые повсеместно известны, как лучшие люди нашего времени, значит, его стратегия работает, и жизненные принципы, которым он учил меня, по-прежнему верны. Поэтому ты можешь называть отца как угодно, но я все равно собираюсь вести себя так, как он меня воспитал: быть стойким, не предавать, говорить правду и пускать стрелу прямо.

Такие слова Глефод говорил своей жене, которая полулежала на диване времен Гураба Одиннадцатого. Сам Глефод стоял у портрета отца, а портрет, как ему и положено, висел на стене. Таким образом, каждый из участников этой сцены занимал отведенное ему место, за исключением знамени, которое не взвивалось и не реяло, а лежало на полу, словно тряпка.

Мирра, жена Глефода, была против знамени. Она привыкла терпеть портрет, но знамя для нее оказалось уже чересчур.

— Какую стрелу, Глефод? — спросила она устало, по праву женщины, которой сегодня из скудного пайка придется готовить еду для себя, мужа и любого, кто набьется к ним на ужин. — Разве у тебя есть лук? Разве ты стрелок, мой милый?

— Я говорю в переносном смысле, — объяснил Глефод, не поворачиваясь к супруге. — Человек, пускающий стрелу прямо — это тот, кто не уклоняется от своего долга, и открыт перед другом так же, как и перед врагом.

— Слова, слова… — Мирра зевнула. – Твой отец потому и предал так легко эту твою династию, что эти твои слова ничего для него не значили. Он произносил их по сто раз на дню, потому что этого требовало от него маршальское звание. А если бы он был зеленщиком…

– Мирра, не смей.

– А если бы он был зеленщиком, – безжалостно продолжила Мирра, — он бы кричал: «Кому турнепса, кому кочерыжек?». А если бы он был собакой…

– Мирра!

– … то он лаял бы -- "гав", "гав" и "гав".

– С тобой невозможно разговаривать, Мирра, – сказал Глефод. – Я лучше буду говорить с тем, кто желает меня слушать.

– Да он никогда не слушал тебя, дурачок. Даже теперь он молчит лишь потому, что это портрет, которому давно пора на свалку. Я очень прошу тебя, Глефод: хоть раз в жизни будь благоразумным, выброси этот хлам и, ради всего святого, избавься от знамени. Если его найдут при обыске, то решат, что мы – сторонники династии.

– А разве мы не сторонники династии? – спросил Глефод, рассматривая серебряное шитье на отцовском портрете. Огромный, в человеческий рост, портрет принадлежал кисти придворного художника Ваарда. Художники из рода Ваард, все, кроме последнего, прославились своими портретами Глефодов – всех, кроме последнего. Последний из рода Ваард был так же недостоин своего рода, как и Глефод – своего, поэтому писать картины его не учили.

– Нет, – вздохнула Мирра. – мы не сторонники династии. Мы – всего лишь муж, который притащил домой грязное знамя, и жена, что боится за его жизнь. Ну почему тебе так нужно корчить из себя образцового солдата? Ты же не образцовый солдат.

– Верно, – сказал Глефод. – Но чем меньше я являюсь образцовым солдатом, тем больше я обязан им быть. Даже если быть образцовым солдатом я ненавижу больше всего на свете.

– Не понимаю, – Мирра закрыла глаза. – За всю жизнь он не сказал тебе ни единого доброго слова. Ни единого – только попреки, насмешки и гримасы отвращения на любой твой поступок. В его глазах ты всегда был недостойным, в тебе было ровно столько военного, сколько он умудрился в тебя запихнуть. А я, Глефод, вышла не за тебя-военного. Я полюбила тебя за все, чем ты отличаешься от своего отца. Почему же ты пляшешь перед ним, как жрец перед алтарем? Что он сделал такого, что ты любишь его больше, чем меня?

Теперь вздыхать пришлось уже Глефоду.

– Боюсь, что он не сделал ничего, и я заискиваю перед ним, чтобы он сделал хоть что-то, – сказал капитан. – Но хватит пустой болтовни. Я думаю, он гордился бы мной за то, что я совершил сегодня. И я прошу тебя помолчать, Мирра, потому что мне бы хотелось рассказать отцу о том, что именно я совершил.

– Как хочешь, Глефод, – Мирра зевнула снова и встала с дивана. – Ты можешь общаться с призраками сколько тебе угодно, а я лучше буду на кухне, с вещами, которые можно положить в суп и салат. Я, правда, не уверена, что у меня выйдет сделать и то, и другое – но ты же не нуждаешься в еде, так ведь? Ты же сыт одной своей фантазией о предателе – вот и хлебай ее полной ложкой.

Она ушла, и Глефод остался хлебать свою фантазию о предателе. Он хлебал ее до тех пор, пока она не закончилась, а когда она закончилась, Глефод обратился к источнику своей фантазии – парадному портрету отца.

Полотно изображало Аргоста Глефода в мундире, который в полном соответствии с действительностью полагался ему, как маршалу Гураба. В то же время на портрете отец оставался человеком, верным династии, – и это действительности уже не соответствовало. Как всякое произведение искусства, портрет превосходил реальность еще и тем, что был портретом. Словно зеркало, он отражал чувства Глефода к отцу на самого Глефода, и, разговаривая с холстом и краской, капитан чувствовал, что его понимают и любят. Жена тоже любила и понимала Глефода, но поскольку она была просто женщиной, капитану казалось, будто она любит его меньше, чем мог бы любить отец.

Капитан не винил жену, что она любит его меньше. Жена не была маршалом Гурабской династии, не была великим человеком и, не будучи великим человеком, не могла любить Глефода так, как должен любить своего сына великий человек.

– Здравствуй, – сказал Глефод своему отцу. – Знаешь, я становлюсь на тебя похожим. Я встаю в шесть утра, пытаюсь обливаться холодной водой, говорить внушительным баритоном. Хотя у меня нет трофейного пистолета, я стреляю по крысам из табельного, даром, что мне приходится отчитываться за каждый казенный патрон. Мне не очень нравится убивать крыс, они живые твари, но я всю жизнь делаю то, что мне не нравится, поэтому уже успел привыкнуть. Впрочем, если я говорю, что стреляю в крыс, это не значит, что я попал хотя бы однажды. Они очень шустрые, и наверное, тебе повезло, что ты учился убивать, стреляя в людей. Не подумай, я не хочу тебя в чем-либо упрекнуть. Все связано со всем, и ты именно потому великий человек, что воевал с людьми, а не с крысами. Я тоже пытаюсь быть великим человеком. Сегодня я захотел стать достойным того, чему ты хотел меня научить, отправив в Двенадцатый пехотный полк. Ты надеялся, что я полюблю полк, полюблю дисциплину и стану твоим достойным преемником. Мне очень жаль, что за семнадцать лет я так и не оправдал твоих ожиданий. Боюсь даже, что я уже не смогу их оправдать потому, что Двенадцатого пехотного полка больше не существует. Но кое-что я сумел сделать. Хотя я не смог полюбить свой полк, я все же спас его знамя. Смотри, вот оно.

Глефод нагнулся, отряхнул полотнище и прислонил древко к раме. Грязная красная тряпка, которой было знамя, повисла на фоне чистой красной тряпки, которой был мундир Аргоста Глефода.

– И я решил сделать еще кое-что, – продолжил капитан. – Освободительная армия уже на подступах к столице, и я решил, что буду сражаться против нее. Это не очень-то разумно, и я не большой поклонник династии, однако я люблю тебя, а потому должен делать не то, чего мне хочется, а то, чего желал бы от меня ты. Ты хотел видеть меня настоящим солдатом, который не предает того, кому служит. Прости, пожалуйста, мою жену: она права, что ты перешел на другую сторону, и все же она не понимает, что великим человеком движут соображения более глубокие и сложные, нежели все, что способен помыслить неудачник вроде меня. Если бы к мятежникам ушел я, это было бы предательством, однако тот же поступок в твоем исполнении является чем-то иным, несравнимо более значительным. Возможно, предав, ты совершил подвиг – я не удивлюсь, если в конечном счете люди скажут о тебе именно это. Но я – я не умею совершать подвигов. Я не великий человек и способен делать лишь то, чему научил меня ты. Ты учил меня быть сильным, и смелым, и стойким, и не просить себе награды. Ты хотел, чтобы я был верным династии. Я буду сильным, смелым и стойким, и я буду верен династии. Кроме того, я ничего не жду от Освободительной армии. Она несет нашему народу счастье и свободу, но счастье и свобода мне не нужны. Она не сможет дать мне самого главного – твоей любви, и она уничтожит мир, в котором ты хотел видеть меня гордостью нашего рода и достойным продолжателем своего дела. Я… Я знаю, ты терпеть не можешь мои исторические изыскания, ты всегда считал себя гордостью нашего рода, даже большей, чем один из сподвижников Гураба Первого, но… Мне кажется, я нашел в нашем роду кого-то, кто может сравниться с тобой. Я говорю о нашем предке, одном из двухсот тридцати двух воинов, спасших когда-то династию. Послушай, отец, я расскажу тебе эту легенду.

И Глефод поведал отцу легенду, которую разыскал во время своих исторических штудий. Легенда эта сводилась к тому, что некогда молодой гурабской династии угрожала орда кочевников, которая хотела проделать с гурабской династией то же, что династия некогда проделала с великими Королями Древности. Кочевники хотели свергнуть династию и занять ее место, однако сделать это им помешали двести тридцать два воина, среди которых затесался неизвестный предок Аарвана Глефода. Воины встали заслоном у столицы, и мужество их было так велико, что враг отступил, понеся огромные потери, под звуки боевого гимна, который храбрецы пели, стоя плечом к плечу.

В этой истории Глефоду нравилось, что воины не принадлежали ни к одной политической партии, не требовали за свою верность награды, а, следовательно, рисковали жизнью по велению своего сердца, в силу некоей внутренней правды, ведомой им одним. Кроме того, все они были друзьями, а их армия – дружеством, свободным единением душ.

Еще Глефоду нравился их гимн – отчаянный, дерзкий, яркий. Хотя Глефод не понимал в нем ни слова, ему казалось, что он понимает все. Он верил, что в гимне поется о веселых и славных людях, бросающих вызов превосходящей силе, о людях, не страшащихся гибели и надеющихся на победу.

Гимн звучал так:

Torhud ud vorhod

Dhorved od morhed

Od mudernorwod

So worterbirhed!

Elwod na vilgen

La vilsen-vilsen

Geltoropfilten

Hel’l olohilsen!

El goro lendo hal oro tono

Wendo morendo naoro gono!

Wotensoloro naoro peco

Hodephutanro teube kono

Vorhod el groro

Haltono wendo

Hodephutanro

Endo ro tendo!

El groro vorhod

Bishre haltono

Soilu alwere

Doi falcono!

Таковы были слова, что пели герои древности и среди них – предок Аарвана Глефода, на которого никоим образом не походил сам капитан.

– Вот так, отец, – сказал он, спев гимн портрету. – И я последую его примеру, воскрешу на мгновение старые дни, чтобы ты гордился мной. Я соберу своих друзей, мы будем петь и сражаться. В нас будут юность, и сила, и свобода. Я уже придумал название для нашего дружества, оно будет называться Когорта Энтузиастов. Я позову своих друзей, а друзья позовут своих. Если я рассчитал правильно, вместе со мной нас будет ровно 232 человека. Все, как в легенде, отец. И мы споем гимн и спасем столицу. А когда мы встретимся на затихшем поле боя, ты скажешь: "Я ошибался в тебе, мой мальчик. Может быть, ты и не такой, каким я хотел тебя видеть, но все же ты не столь уж плохой человек".

Глефод заблуждался, когда думал, что в отряде их будет ровно 232. В последний миг к Когорте Энтузиастов примкнет некий Дромандус Дромандус, который разрушит соответствие легенде тем, что станет 233-м. Также он разрушит легенду потому, что расскажет Глефоду правду о ней и об истинном смысле гимна.

Хотя истина окажется болезненной, Дромандус будет совершенно прав, ибо легенда, которую Глефод рассказал портрету отца, – ложь от первого и до последнего слова. Никогда в истории Гурабской династии 232 воина не спасали ее от нашествия захватчиков – напротив, эти захватчики, точнее, три их вождя и были теми основателем и двумя его сподвижниками, что создали Гурабскую династию.

Серебряные копья, украшающие знамя, спасенное Глефодом, были копьями поработителей.

Кроме того, если бы в истории гурабской династии действительно существовал эпизод, в котором кто-то вступился за нее искренне и смело, династия хвалилась бы им до тех пор, пока он не превратился в общее место, истертое и ничего не значащее.

Ложью от первого и до последнего слова был и древний боевой гимн 232-х воинов, который так нравился Глефоду. В отличие от легенды он был написан на языке поработителей, и в переводе с этого языка его суровые и мужественные строки звучали так:

Десять тысяч шлюх едут к нам на повозках, запряженных волами, титьки шлюх прыгают вверх и вниз, а губы накрашены алым. Мы засадим шлюхам по самые яйца, потому что мы разграбили пятьдесят городов и убили пятьдесят царей. Мы засадим шлюхам потому, что наши болты не влазят в обычных баб. Мы засадим шлюхам, пусть они едут к нам поскорее!

Поскольку Глефод не понимал смысла гимна, можно предположить, что ему нравился его задорный и веселый мотив, который действительно было легко запомнить и приятно напевать, аккомпанируя себе на пианино. Глефод мог напевать и наигрывать этот мотив потому, что ноты к гимну любезно записал его же создатель, и сделал он это с помощью нотной системы, которой предстояло возникнуть три века спустя.

И гимн, и легенда, которыми Глефод вдохновлялся, сражаясь с Освободительной армией, были фальшивкой, очевидной всякому здравомыслящему и скептически настроенному исследователю. Однако проиграл капитан не потому, что они были фальшивы, а потому, что его отряд в двести тридцать два человека сражался с армией, численность которой превышала восемьсот тысяч солдат. Также он проиграл потому, что на борту линейного крейсера "Меч Возмездия" хранилось двести восемьдесят шесть тысяч девятьсот девяносто пять снарядов класса РОГ-8, в то время, как для уничтожения Когорты Энтузиастов требовался всего один.

Из легенды, гимна, любви Глефода к отцу и его смерти подлинными в этой истории были только любовь и смерть.

Через двести лет после того, как леди Томлейя напишет свою книгу, подлинными будут считаться гимн и легенда. Легенда будет рассказывать о том, как двести тридцать два воина во главе с Аарваном Глефодом храбро сражались и погибли в бою с Поработительной армией, которая жестоко уничтожила древнюю гурабскую династию, правившую испокон веков.

К моменту, когда имя Аарвана Глефода станет известно каждому ребенку, от настоящего капитана не останется ровным счетом ничего. Он превратится в народного героя, который действовал с высочайшего позволения династии и при могучей поддержке великого гурабского народа. Гимн и легенда обретут новый смысл, который придал им Аарван Глефод. И никто не вспомнит чад всеобщего предательства, окутавший Гураб, когда капитан задумал свой бессмысленный поступок.

Глефод не знал этого потому, что не был историком и существовал только в своем времени. И в этом времени, едва закончился разговор с отцом, он услышал, как на кухне плачет жена. Она могла плакать потому, что из пайка Глефода – пятка картофелин, двух луковиц и куска мяса с желтоватыми прожилками – не получалась пища, способная насытить двух взрослых людей, существующих во времена всеобщего предательства. Еще жена могла плакать потому, что была благородным существом и жалела капитана Глефода. В первом случае Глефод не мог сделать ничего, во втором он мог пожалеть жену в ответ.

И капитан избрал тот вариант, в котором мог что-то сделать.

– Я все слышала, – сказала Мирра Глефод, которая, едва у нее потекли слезы, сразу же начала резать лук, чтобы слезы происходили от лука. – Ты дурак, Глефод. Ты дурак, дурак, дурак, дурак, дурак…

– Я знаю, – сказал Глефод, подошел к жене и положил свои руки на ее. Руки Мирры остановились, и слезы ее утратили с луком всякую связь. – Я знаю, Мирра, однако и дураки зачем-то нужны. Например, они нужны для того, чтобы сражаться с Освободительной армией, которая несет нам освобождение. В общей картине мы все играем роли, так или иначе, и многие играют свою роль, даже не зная, в чем она состоит. Я знаю, в чем состоит моя роль, и, поскольку я не могу требовать изменения сценария, ибо требовать мне не у кого, я должен играть эту роль, как умею.

– Спектакли, роли… – прошептала Мирра. – А я, выходит, актриса в этом безумии?

– Этого я не знаю, – серьезно сказал капитан. – Каково твое место в общей картине – знает один Бог. А для меня ты – жена, и этим все сказано. И если я, в свою очередь, для тебя – муж, не препятствуй мне делать то, что я должен.

– Даже если это…

– Да, – сказал капитан. – Даже если.

Он отпустил руки жены, обнял ее, и так они стояли над порезанным луком, мелко наструганной картошкой и куском мяса с желтоватыми прожилками.

4. Всеобщее предательство

Глефод принял решение и начал действовать. Однако, едва он взял телефон, чтобы позвонить своим друзьям и собрать их в стальную Когорту, достойную героев древности, то подумал, что уже поздно, и все друзья, наверное, давно спят. Тогда Глефод решил отложить свой план до утра в надежде, что за ночь ничего ужасного не случится.

Пока он напрасно пытался уснуть, Освободительная армия подошла к столице так близко, что остановить ее теперь не смогли бы и регулярные воинские части, даже если бы среди них сыскалась такая, что еще не перешла на сторону Освободительной армии.

Всеобщее предательство, постигшее гурабскую династию, несомненно, было значительно более всеобщим, нежели принято упоминать в официальной историографии. О подлинных масштабах этого предательства умалчивают как источники гурабских времен, так и свидетельства, оставшиеся от эпохи Освободительной армии.

Гурабской династии правда была невыгодна, ибо вскрывала разложение правящей верхушки.

Освободительная армия Джамеда и Наездники Туамот засекретили свою информацию, чтобы никто не узнал, какую часть победы одержали они сами, а какую преподнесли им на блюдечке промышленные воротилы Гураба.

Поскольку документы обеих сторон до сих пор не представлены широкой публике, говорить имеет смысл лишь о тех случаях предательства, которые до войны и во время ее видели глаза и слышали уши.

По самым скромным подсчетам, глазам и ушам открылось от 98 до 99 процентов того, что до сих пор скрыто в секретных архивах. Факт этот свидетельствует, что те, кто мог и хотел предать гурабскую династию, предали ее открыто, смело и искренне, что сделало бы честь любому другому поступку, кроме предательства.

Доподлинно известно, что правящую династии предали абсолютно все.

Доподлинно известно, что в какой-то момент правящую династию предала даже она сама, ибо каждый из членов Гурабского дома вел сепаратные переговоры или с Освободительной Армией Джамеда или с Наездниками Туамот.

Все силы, что могли оставить династию, оставили ее и перешли на сторону Освободительной армии.

Банкиры искали способы сохранения своих капиталов и спешили заручиться поддержкой мятежников. Они имели большой опыт работы с властью и знали, что всякое молодое правительство нуждается в деньгах, которые могло бы тратить для придания себе презентабельности.

Промышленники искали новые рынки сбыта, и Освободительная армия в их искусных руках освобождала не только народ от тирании гурабской династии, но и битком набитые склады от товаров, за которые династия уже не могла заплатить.

Металлургические магнаты продавали мятежникам сталь и сплавы для создания военной техники. Тысячи специалистов передавали Освободительной армии свой инженерный и строительный опыт. Тысячи инструкторов обучали повстанцев владению оружием — лучеметами, фраг-гранатами, портативными дезинтеграторами и излучателями пси.

Если бы один из этих инструкторов обучил Глефода владению автоматом «Кригга», послужной список Когорты Энтузиастов пополнился бы по крайней мере одним убитым.

Это был бы первый человек в послужном списке Когорты Энтузиастов.

Никто, однако, не учил Глефода стрелять из автомата «Кригга», поэтому в финальном матче «Когорта Энтузиастов — Освободительная армия» счет оказался 0 : 232 не в пользу Глефода.

Выполняя личный заказ Джамеда, металлургические заводы произвели двести восемьдесят шесть тысяч девятьсот девяносто пять снарядов РОГ-8, двести восемьдесят шесть тысяч девятьсот девяносто четыре из которых до сих пор хранятся на складе в ожидании своего часа. Когда этот час настанет, люди, на которых будут направлены эти снаряды, пожалеют, что на Глефода Освободительная армия истратила всего один.

Сельскохозяйственные корпорации слали войскам Джамеда и Туамот бесконечные караваны муки, молока, сыра, мяса и творога. Пока мятежники не овладели золотым запасом гурабской династии, товары эти им отпускали в кредит. После захвата золотого запаса они, не скупясь, оплачивали услуги фермеров золотом.

Ткацкие предприятия поставляли повстанцам одежду и обмундирование. Они рассчитывали на новые заказы после войны и не ошиблись в своих расчетах. Чтобы одеть обнищавший и износившийся за войну народ, правительство Джамеда и Туамот истратило остатки золотого запаса и залезло в безвылазные долги к народу, который хотело одеть.

Народ простил освободителям долги, ибо все еще находился под впечатлением от освобождения.

По мере того, как войска мятежников продвигались к столице, на сторону Освободительной армии переходило все больше политиков, верных до этого гурабской династии. Созерцая грядущие перспективы, они находили в своей гурабской действительности такое количество недостатков, что будь хотя бы десятая часть их правдой, Гураб давно бы рухнул сам по себе, без всякой Освободительной армии. Фактически, то гурабское правительство, которое собиралось в гурабском дворце в последние дни столицы, было целиком и полностью антигурабским.

Тем не менее, это правительство вело гурабские дела, выпускало гурабские декреты и до самого конца старого мира относилось к ненавистному Гурабу Двенадцатому с наивысшим почтением.

Все вышесказанное касается также армии и средств массовой информации. Наиболее талантливые военачальники, рассчитывавшие и дальше применять свои таланты на пользу вооруженных сил, перешли в стан мятежников в первые же дни восстания. Последними к Освободительной армии примкнули наиболее тупые и бесталанные, которых Освободительная армия приняла с распростертыми объятиями — не потому, что ценила тупость и бесталанность, а скорее из умиления собственным великодушием. Если она, воплощение всех прогрессивных сил, сумела прошибить даже эти каменные головы, значит, будущее ее будет воистину блестящим.

Освободительная армия желала себе блестящее будущее. Пресса, всегда готовая стараться, сделала его еще более блестящим. Газеты и журналы, все без исключения поддерживающие мятеж, рисовали населению картины столь яркие и соблазнительные, что когда правительство Джамеда и Туамот столкнулось с необходимостью исполнить хотя бы часть обещаний, данных прессой, ему пришлось делать займы у соседних держав — гигантские займы, чей процент был не менее гигантским.

Главной задачей гурабских газет было очернение гурабской действительности, чем они занимались со знанием дела и внезапно открывшейся страстью к очернению. В их изложении гурабская история, для всякого здравомыслящего человека являющаяся чередой идиотских реформ и кретинских реакций, предстала неожиданно чередой кретинских реакций и идиотских реформ.

Несмотря на некоторое сходство со взглядом здравомыслящего человека, гурабские газеты шли гораздо дальше здравого смысла, настолько далеко, что постепенно упразднили его за ненадобностью. Без сомнения, гурабская действительность была отвратительна, однако не настолько, чтобы сравнивать ее с адом на земле. Лидеры ее, хотя и достаточно мерзкие, были все же не гнусными чудовищами, а всего лишь людьми, что злоупотребляли властью так же, как толстяки злоупотребляют за обедом телячьей грудинкой.

В их необъятные животы уже не лезло, однако они упорно тянули в рот еще кусочек.

Династию предали верхи, но, может быть, ей остались верны низы? Может быть, простой народ по-прежнему верил в доброго государя и мечтал лишь о том, чтобы подняться и заслонить его своей коллективной грудью?

Что ж, глаза и уши утверждают обратное. Доподлинно известно, что все организации, конторы, учреждения и учрежденьишки, отдававшиеся предательству гурабской династии с самозабвением, самоуничижением и самообманом, состояли именно из простого народа, которому глубоко в душе было совершенно безразлично, продолжает ли существовать гурабская династия или ее сменило правительство Джамеда и Туамот. Все, чего хотели обычные люди, — жить, несмотря на все перемены.

Предательство их, гнусное и всеобщее, проистекало из желания жизни.

Этот принцип был самой жизнью. Мир менялся — принцип оставался неизменным. Люди руководствовались им еще триста лет назад, когда мятежники, ставшие впоследствии гурабской династией, свергли Королей Древности и воцарились над людьми вместо них. Триста лет Короли Древности считались жестокими тиранами, от тирании которых людей избавила гурабская династия. Теперь, когда на смену гурабской династии неизбежно шла новая сила, желание жить заставляло людей ненавидеть прежних правителей и видеть в этой новой силе спасение.

Тот, кто не видел спасения в новой силе и не желал по той или иной причине предавать гурабскую династию, для людей являлся противником жизни, продолжающейся несмотря на все перемены. Такой человек раздражал людей и тем, что отказывался принимать всеобщее предательство, как наиболее простой и доступный способ сохранить свою жизнь и обеспечить себе достойное существование.

В атмосфере всеобщего предательства все действия такого человека казались совершенно бессмысленными, оторванными от действительности. В новом мире, последовавшем за всеобщим предательством, эти действия казались бессмысленными еще более, чем совершенно, потому что новый мир не имел со старым ничего общего, кроме жизни, которую отверг человек, совершивший эти действия.

Помимо уничтожения человека, ведущего одинокую войну на фоне всеобщего предательства, искажало предательство и все полезное, честное и достойное, что исходило от людей, не желавших безоглядно отдаваться течению жизни. Искаженное, все, что делали эти люди, обращалось во зло, вредящее династии и подрывающее ее и без того ничтожный авторитет. Династия была недостойна помощи таких людей, и династия знала, что этой помощи недостойна. Словно человек, раздавленный и парализованный чужим милосердием, она не могла собраться с силами и распорядиться оказываемой ей поддержкой.

Факт этот иллюстрирует следующая ситуация.

В самом начале мятежа город-государство Нигрем предложил Гурабу Двенадцатому войска и кредит в двести миллиардов нигрем-дукатино. Гураб побоялся пускать на свою территорию войска потенциального противника и не принял военной помощи, кредит же взял и растратил на испытания новейших подводных лодок, хотя война с повстанцами шла на суше, да и морей в его империи не было. Несмотря на определенную предвзятость по отношению к Нигрему, официальная историография Освободительной армии согласна с тем, что миллион нигремианцев, вооруженных новейшей техникой, и двести миллиардов нигрем-дукатино, употребленных в дело, могли бы значительно изменить ход войны.

Подобное решение Гураба Двенадцатого говорит о том, что глубоко в душе он осознавал свою историческую обреченность и не особенно пытался ей противостоять. Осознавал свою историческую обреченность и Аарван Глефод. Из этих двух людей, осознающих свою историческую обреченность, тот, кто решил сражаться, погиб, а тот, кто сдался, остался жив и прожил долгую и счастливую жизнь.

Выжил человек, из-за которого общее дело в одночасье стало никому не нужным.

Умер человек, который защищал это никому не нужное дело ценой своей жизни.

В этом мире что-то устроено не так, но никто не может сказать, что именно.

Пока что леди Томлейя тоже не могла этого сказать. Мнемопатия давала ей факты из жизни Глефода и последних дней гурабской династии, но истолковать эти факты Томлейе было пока не под силу. Требовался кто-то более безжалостный и беспощадный, чтобы вынести людям земли Гураб приговор, которого они заслуживали.

Но существуй такой человек, он уничтожил бы всех без разбору, и некому было бы читать эту историю.

5. Собрание. Появляется Дромандус Дромандус

Наутро, после бессонной ночи, Глефод позвонил наконец своим друзьям, а те в свою очередь позвонили своим. Поскольку все это были люди романтичные, а главное — неплотно примыкающие к жизни, идею вплотную примкнуть к легенде они восприняли с энтузиазмом, который и дал впоследствии название их Когорте.

Если взглянуть на Когорту Энтузиастов непредвзято, игнорируя трагические обстоятельства ее гибели, можно увидеть, что все ее воины по складу личности не имели ни малейшего шанса на счастливую жизнь в действительности, созданной Освободительной армией Джамеда и Наездниками Туамот. Новый мир не терпел капризов, требовал прагматизма, деловой хватки, крепких нервов, неиссякаемого жизнелюбия и того, что называется «стержнем личности». Он охотно вознаграждал, но исключительно в обмен на упорный труд. В мире этом ценилось не слово, а дело, не мысль, а действие, не ум сам по себе, а способность применить его на практике.

Девизом этого мира было: «Если ты такой умный, чего ты добился в жизни?» Если бы друзья Глефода и друзья его друзей дожили до наступления новой действительности, они не смогли бы ответить на этот вопрос.

Все они, даже те, кто, подобно Глефоду, принадлежал к потомственным воинам, были мечтателями, философами, салонными умниками и книжными червями — теми, кого новый мир науки, рациональности и прогресса клеймил болтунами, тунеядцами, чудаками и просто лишними людьми, не нужными прогрессивному человечеству.

Все они, разумеется, были неудачниками в своих карьерах, семейной жизни, воспитании детей, равно как и в любой другой попытке поставить себя на твердую ногу. Прекраснодушные, они высоко ценили честь, достоинство, верность, стойкость и святость, любили большие и сильные слова, имели хороший вкус и безупречное чувство стиля во всем, что не касалось обязанностей, службы и быта.

До мозга костей эти люди принадлежали старому миру, вобрав в себя все лучшее и худшее, что сумел создать этот мир. Сами того не зная, они формировали дух своего времени — старомодный, безалаберный, непрактичный, часто расточительный и безответственный — и в то же время широкий, великодушный, рыцарский, щедрый, куртуазный и высококультурный. Старый мир понимал такой дух и умел создать этим людям условия, сглаживающие их практическую бесполезность, примиряющие с мыслью о том, что не они будут воплощать в жизнь те высокие идеи, о которых говорили столь много и красочно.

Старый мир ценил людей слова — новый же не задумываясь отправил бы их на свалку. Вот почему они согласились участвовать в авантюре Глефода — согласились, разумеется, на словах, как соглашается покупатель со словами коммивояжера, прежде чем захлопнуть перед ним дверь. Они боялись нового мира и как должное принимали тот факт, что совершенно беспомощны перед ним.

Имей капитан возможность выбирать, он выбрал бы для своей Когорты других людей, людей действия — и, вполне возможно, добился бы с ними куда более значительных результатов. Проблема заключалась в том, что с началом мятежа все люди действия перебежали к повстанцам, и единственными, кому могла прийтись по душе идея защиты династии, оставались люди слова, которые защитить ее не умели и не могли. Таким человеком был и Глефод — мечтатель, историк, совсем не солдат, несмотря на семнадцать лет службы — и потому он не мог иметь иных друзей, нежели те люди слова, с которыми его связывало так много.

Как и всякое жизненное решение, выбор соратников Глефоду диктовал собственный склад личности, так что винить ему было некого. И если он хотел добиться от своих людей чего-то большего, чем словесное одобрение и словесная же поддержка, ему оставалось совершить чудо — найти такие слова, что превратят людей слова в людей действия, создать такую иллюзию, которая окажется важнее и значительнее, чем сама жизнь.

Поскольку Глефод изначально все делал неправильно, он выбрал для собрания самое скверное место из всех возможных. Одновременно с этим во всей столице оно оставалось единственной свободной площадкой для выступлений. Это был стриптиз-клуб «Мокрые киски», который в перерывах между шоу сдавал свою сцену в аренду всякому, кто мог заплатить.

Глефод арендовал клуб с условием, что половина его будущей Когорты Энтузиастов останется после собрания смотреть шоу и оставит девочкам хорошие чаевые. Хотя клуб назывался «Мокрые киски», девочки оставались сухими, ибо возбуждаться на работе у них считалось непрофессиональным. Непрофессионально было и начинать шоу с опозданием, отчего выступление Глефода было крайне сжато во времени: с одной стороны — жгучими танцами стриптиз-труппы, с другой — наступлением на столицу Освободительной армии.

Кроме того, всех денег капитана хватило лишь на пятнадцать минут пребывания на сцене. За эти четверть часа ему предстояло убедить двести тридцать одного человека в необходимости выступить против восьмисоттысячной армии и в возможности эту армию победить. Для этого у него была в запасе древняя легенда – ложь от первого и до последнего слова – и древний гимн, столь же правдивый, сколь и древняя легенда.

Глефод верил, что справится. Отец, предавший династию, учил его, что на свете нет вещей, которых нельзя достичь при помощи стойкости, мужества и верности долгу. Он сказал это Глефоду перед тем, как тот поступил в Двенадцатый пехотный полк, где за семнадцать лет не добился ничего, кроме медали «За отсутствие происшествий».

Стены клуба «Мокрые киски» украшали нарисованные силуэты женщин в соблазнительных позах. Крышки столов и спинки стульев были в форме стилизованных сердец. В сумму, уплаченную Глефодом за пятнадцать минут сценического времени, входил двести тридцать один коктейль «Тропический фрутини» – по одному на каждого члена Когорты Энтузиастов. До того, как разойтись по злачным местам столицы, этот коктейль был эксклюзивным рецептом клуба «Задний вход» и любимым напитком столичных гомосексуалистов.

Хотя Глефод пригласил на собрание двести тридцать одного человека, на деле их пришло двести тридцать два. Лишнего звали Дромандус Дромандус, и Дромандус было его именем, а Дромандус – фамилией. Всю жизнь он обижался, когда люди путали одно с другим — и еще и по тысяче других причин, о которых никто не имел и малейшего представления.

Хотя Дромандус Дромандус не любил коктейли, нынче он обиделся, что коктейля ему не хватило. Это был повод озлиться на Глефода, и Дромандус воспользовался им. По природе не злой, он должен был крепко невзлюбить человека, чтобы навредить ему, а именно навредить Глефоду и требовал нынешний властелин Дромандуса, полковник тайной службы Конкидо.

Свою свободу Дромандус проиграл ему в преферанс. Чтобы получить обратно дедовы часы, отцовские сбережения за десять лет и жалкие крупицы самоуважения, он согласился стать шпионом и платным осведомителем. В его задачи входило рыскать по столице, прибиваться к большим компаниям и разнюхивать, не планирует ли кто сражаться с Освободительной армией, несущей свободу, счастье и прогресс. Хотя Конкидо знал, что таких дураков нет, он также понимал, что бывают дураки дурнее всякой дурости, и вот таких дураков дурость вполне может двинуть в бой.

Когда Дромандус, знакомый с кем-то из друзей Глефода, сообщил, что капитан собирает свою Когорту, полковник вздрогнул. Будучи предателем, он страшно боялся показаться хоть в чем-то верным старой династии и каждое проявление верности в других людях расценивал как угрозу себе. Ему казалось, что, когда в столицу вступит Освободительная армия, вина за всякий протест верных сил ляжет на плечи предателей, которые при всем своем всемогуществе не сумели его предотвратить.

Полковник Конкидо хотел сорвать поход Когорты Энтузиастов и поручил Дромандусу внести раскол в ее нестройные ряды. И вот Дромандус сидел в «Мокрых кисках» и злился на Глефода, чтобы погубить его надежнее и вернее. Злость закипала в Дромандусе медленнее, чем ему хотелось, и с целью ускорить процесс он принялся думать о своем последнем изобретении – сверхмощном энергетическом щите, способном отразить любой, даже самый страшный удар, хватило бы только заряда в батарее.

Да, Дромандус Дромандус изобретал, и все его изобретения, помимо неизвестности, отличались и чрезвычайной надежностью. О чрезвычайной надежности новоизобретенного щита свидетельствовали все тесты, кроме практических. Их Дромандус не мог провести потому, что ему нечем было заплатить за электричество, а если бы даже у него водились деньги, то электричество в связи с мятежом отключили еще месяц назад. Чтобы разозлиться на Глефода еще сильнее, Дромандус решил считать, что в отсутствии тока виноват именно капитан. Наконец, разжегши в себе нужную злобу, он вспомнил о своем главном оружии – правде.

Приятель Глефода, который разболтал Дромандусу весь замысел капитана, обмолвился о древней легенде, согласно которой двести тридцать два воина некогда спасли гурабскую династию от врагов. После недолгих изысканий в архиве Дромандус понял, что легенда -- вранье, и все, что ему осталось – объявить это во всеуслышание.

Правда, считал Дромандус Дромандус, разрушит весь замысел Глефода.

Он знал о легенде, но ничего не знал о любви капитана к отцу и ничего не понимал в великой силе вымысла.

Это был довольно глупый и слабый человек – Дромандус Дромандус. Неудивительно, что он тоже примкнул к Когорте Энтузиастов, на правах двести тридцать третьего ее члена.

Двести тридцать два человека собрались в стриптиз-клубе «Мокрые киски», чтобы послушать речь Глефода о долге и стойкости, выступить в бой под его началом и умереть, как подобает героям древности. И вот капитан взошел на подиум. Шест для стриптиза маячил там, как одинокое дерево. Призраки бесчисленных девочек извивались на нем, посылая в зал воздушные поцелуи. Среди их мерцающих, порожденных памятью силуэтов, на фоне стройных тел, чьи стилизованные изображения украшали стены, Глефод выглядел неуместно, жалко и смешно. Место было выбрано неудачно, однако другого не было. Глефоду оставалось или заметить убожество своего положения и уйти, бросив надежду, или остаться и биться против очевидного, одному против двухсот тридцати двух.

Капитан выбрал остаться. Он поднял руку – одинокую руку усталого человека – и взялся ею за шест для стриптиза, просто чтобы не упасть от нахлынувшей вдруг действительности. Опершись о шест, он выпрямился – и зал моргнул, как один человек. Все люди слова, люди фантазии, иллюзии, вымысла – все они увидели, как мир меняется у них на глазах. В реальности ничего не происходило, человек взялся за шест, и все – однако в их головах, в этих пустых черепных коробках, где царили легенды и глупость старинной, никогда не существовавшей жизни, появился вдруг образ воина, сжимающего рукой копье. Он словно сошел со средневековой гравюры, этот копьеносец, и был он суров, печален, кроток, величав и красив. Это был собирательный образ из тысяч и тысяч прочитанных книг, копье его вздымалось под купол стрип-клуба, к самому небу, и матери, дочери, жены – всех этот воин укрывал щитом Божественной правды.

Храбрый воин, непобедимый герой! Он только что выдержал тяжкую битву, он устал, но посмотрите на его выдержку, посмотрите, как несет он свой пост в непогоду, в бурю, как вглядывается во мрак, угадывая будущее в очертаниях замков и гор! Мы будем с тобой, славный солдат прошлого, ибо в тебе живет наша душа, и в тебе бьется наше сердце! Мы будем с тобой, славный солдат прошлого, ибо ты – связь времен, что скрепляет и поддерживает нас!

Стриптиз-клуб исчез, исчезли двести тридцать два неудачника в зале и еще один, стоящий на сцене и держащийся за шест. Иллюзия людей слова, людей старого мира – иллюзия эта оплодотворила действительность. Перед легендарными воинами стоял легендарный Аарван Глефод, и все вольное дружество внимало ему, как своему предводителю.

– Друзья мои! – сказал капитан, чья голова достигала звезд. – Самые разумные вещи – всегда самые бессмысленные, а самые нужные – никогда никому не нужны. Что может быть достойнее, чем обратить ничтожество в величие, предательство – в верность, трусость – в мужество, слабость – в силу? Мы все презираем династию, но именно поэтому не имеем права ее покинуть. Вдумайтесь – кто защитит ее, кроме нас? Сильные мира покинули этот дом – ныне мы должны возвыситься до их силы. Ибо Царство Божие берется мечом, и меч этот – дух, закаленный в горниле тягот. Пускай вся правда, и справедливость, и величие – на стороне наших врагов, а нам остались лишь злоба, предательство и низость – что ж, мы примем свое дурное наследие и силою духа преобразим его в нечто великое. Мир повис в воздухе, друзья – утвердим же его на нашей точке опоры! Да, шансов почти нет, я вижу это ясно: нас мало, у нас нет оружия, и нам не поможет никто, кроме нас самих. Но разве помогал кто-то двумстам тридцати двум героям древности? Разве были у них в резерве могучая армия, надежный флот, поддержка властей и благоволение народа? Нет, ничего подобного!

И с этими словами копьеносец Глефод поведал собранию легенду, которую до этого рассказывал портрету отца.

– Вы видите, друзья мои, – заговорил он уже мягче и приглушеннее, едва товарищи, овеянные обаянием легенды, освежились «Тропическим Фрутини». – Чтобы одолеть врага, этим двумстам тридцати двум храбрецам, среди которых был мой предок, понадобились только храбрость, мужество, отвага, благородство и немного упрямства – чтобы не разбежаться в первые же минуты после того, как они решили идти в бой. Я говорю «только», – сделал он ремарку, – хотя на самом деле это очень много, и я не вправе требовать от вас подвига, все, что мне остается – уповать лишь на вашу добрую волю. Мы с вами совсем не герои, я знаю это, и мы не великие люди, как бы нам ни хотелось считать иначе. Однако если прав мой отец, то даже в самых ничтожных существах вроде меня дремлет великая доблесть, которая пробуждается лишь в миг самого жестокого, самого беспощадного столкновения с жизнью. Может быть, если мы встанем на бой против непобедимого врага, она пробудится и в нас. Да, позор в случае поражения обещает быть страшным, но разве не противоположна страшному позору самая блистательная победа, и разве не зажаты мы именно между двумя этими крайностями – либо одна, либо другая? Победа так победа, а коли смерть… – Глефод побледнел, сделал вдох и, медленно выдохнув, заговорил тихо-тихо. – Так ведь если даже мужество, доблесть и благородство ничего не могут изменить, стоит ли жить в таком мире? Я заканчиваю, друзья, мои пятнадцать минут подходят к концу. Не стану вас больше уговаривать, просто спою боевой гимн героев, и вы сами решите, по силам ли вашему сердцу подвиг, или всем нам лучше разойтись по домам.

Он отпустил шест, набрал в грудь воздуху, и в стенах стриптиз-клуба поплыли древние слова, удивительно соответствующие ему по смыслу. Но собравшиеся не знали этого, а Дромандус Дромандус, знакомый с переводом, отчего-то не видел никакой иронии. Да, в действительности Глефод пел про шлюх, которым мечтали впендюрить воители древности, однако интонации его были интонациями героя, и то, что он вкладывал в эти грубые чужие слова, преображало текст песни. Из древне-похабного он становился древне-благородным, при звуках его, наивных, неуклюже-старомодных, представлялись замшелые стены, флаги, рыцарские шлемы, и хотелось носить на поясе меч, засыпать под стук копыт, шум сосен и водопадов…

И тут Дромандус Дромандус неожиданно ощутил, как грудь его распирает странное, неведомое доселе чувство. Впервые на его памяти кто-то обращался не к реальному Дромандусу, а словно бы к некоему идеальному прообразу, тому, каким ему полагалось быть. Выступая перед Дромандусом, как перед одним из своих, считая его воином, героем, храбрецом, Глефод словно не замечал действительности, и в случае со шпионом это странным образом казалось благородным, а не оскорбительным. Обман этот возвышал предателя, и, захваченный его действием, тот обнаружил вдруг, что в качестве солдата Когорты Энтузиастов является кем-то несравненно более значительным, достойным и исполненным величия. Этого витающего в воздухе нового Дромандуса, в отличие от старого, нельзя было запугать, унизить, оскорбить, обидеть, он был лишен всякой ненависти и злобы, считал предательство абсурдом, а убожество мира – явлением временным. Никакой полковник Конкидо не имел над ним власти, и неудивительно, что Дромандус Дромандус потянулся к этому образу, сулящему честь и освобождение.

Когда Глефод умолк, в зале повисла тишина, и в этой тишине отчетливо слышались хныканье и сопение маленького предательского носишки.

– Я… Я… Я… Я – обманщик, – признался тихонько Дромандус и скорчился на своем стуле в ожидании неизбежного наказания. – Я… предал вас всех. Мне приказали… Я не…

Но, разумеется, его поняли неправильно. Иначе и быть не могло после легенды и гимна, в сравнении с которыми предательством казалась сама существующая реальность.

– Не ты один, – похлопал Дромандуса по плечу могучий Хосе Варапанг, лучший друг Глефода и точно такой же меланхолик, неудачник, нытик и ничтожество. – Мы все здесь предатели, все. То, для чего мы собрались сейчас, следовало сделать еще давно, когда Освободительная армия только поднимала голову. Не знаю, как вас, господа, а меня убедило все, что сказал Аарван. Нам всем следует биться за династию и умереть за нее, если придется. Только так мы искупим ее грехи, друзья мои, только так и никак иначе.

– Я тоже, тоже хочу сказать! – вскочил девятнадцатилетний Най Ференга, обладатель льняного чубчика и нежного девичьего лица. – Я за, разумеется, за! Это же связь времен, вы понимаете? – он развел руки и вновь соединил их – так, что указательные пальцы соприкоснулись. – Если мы докажем, что даже сегодня, даже сейчас существуют такие герои, как в древности, мы как бы протянем нить, объединим прошлое с будущим! Все, что было – станет не напрасно, все превратится в преддверие нашего подвига!

– И бессмертие! – подхватил Лавдак Мур, не менее молодой и не менее глупый. – Разве слава не живет вечно? О нас напишут в учебниках, сочинят песни!

– И женщины! – вступил романтический Огест Голт. – Женщины любят храбрецов и тех, кто рискует собою. Клянусь всеми романами, нет женщины, которая пренебрегла бы идущим на смерть солдатом! Женщины чувствуют тех, кто горит недолго, но ярко. От них они зачинают во чреве. Из сильного выйдет сладкое, я читал это в книге.

Один за другим они говорили там, где не требовались слова, говорили по привычке, что было даром и проклятием старого мира. Видя, как легко и свободно эти люди дают обещания и клянутся не щадить живота ради великого дела, Дромандус тоже захотел что-нибудь пообещать. Сперва он решил предложить на алтарь победы собственную жизнь, однако тут же одумался, сообразив, что отдает слишком мало. Нет, ему следовало быть щедрее, пожертвовать самое дорогое, лучший плод своего ума и драгоценный помысел сердца!

– Слушайте! – крикнул Дромандус. – Слушайте все меня!

Он кричал так громко, так надсадно, что говор замер, и внимание Когорты всецело обратилось к нему.

– Мы слушаем, друг мой, – Глефод спустился со сцены и подошел к Дромандусу. – Пожалуйста, говори.

– Щит! – закричал Дромандус. – Я дарю вам свой щит!

«Щит» – побежало по столикам короткое, но емкое слово. Щит, щит, щит – но что это, собственно, за щит, а? Может быть, Дромандус объяснит? Только, ради Бога, без крика!

– Этот щит, – сказал Дромандус, – мое последнее изобретение. Да, я изобретатель! – крикнул он вновь и с вызовом оглядел собравшихся вокруг него. Никто никогда не мог разглядеть в нем изобретателя, все видели только ничтожество, жалкого нытика и гнуса. Даже теперь он ждал, что его окоротят, усомнятся в его способности изобрести хоть что-нибудь. Но воины хранили молчание. Они, люди слова, уже не видели реальности, и для них невзрачный Дромандус мог быть всем, чем пожелает: великим ученым, наследным принцем Гураба или человеком с луны. Они не удивились бы даже, что он один в состоянии победить всю Освободительную армию. Все, что ему было нужно, – сказать об этом.

Но Дромандус Дромандус сказал о щите, и Когорта Энтузиастов уверовала в щит Дромандуса.

– Да, – повторил шпион. – Я изобретатель. Я изобрел энергетический щит, способный выдерживать любые атаки. Лазерная пушка? Чепуха! Водородная бомба? Семечки! Этот щит отразит все. И я дарю его вам. Конечно, – спохватился он вдруг, – эта модель – экспериментальная, но вы ведь примете ее, правда? Щит – лучшее, что у меня есть, и он спасет вас в смертельном бою, обещаю!

– Конечно, мы примем твой дар, – сказал Глефод и, подойдя к Дромандусу, положил руку ему на плечо. – Как тебя зовут и с кем из нас ты дружен, раз пришел на собрание? Я хотел бы поблагодарить того, кто тебя привел.

– Меня никто не привел, – ответил Дромандус. – Меня прислали. Это полковник Конкидо, он хотел, чтобы я предал вас, рассорил и рассеял. Но теперь я…

– Это неважно, – сказал Глефод. – Если ты пришел по своей воле – тем лучше. Как тебя зовут?

– Дромандус, – сказал Дромандус. Он хотел добавить также, что и фамилия его – тоже Дромандус, но из скромности воздержался.

– Дромандус! – возвысил голос Глефод и поднял к потолку сжатую в кулак руку. – Трижды ура в честь Дромандуса, подарившего нам могучий щит!

«Ура, ура, ура!» – раздалось в зале стрип-клуба. Так свершилось предательство Дромандуса – свершилось именно потому, что он отказался предавать и предложил Когорте все лучшее, что в нем было. Тот щит, что он пообещал своим новым товарищам, – этот щит никуда не годился. В решающий миг, когда орудия линейного крейсера "Меч возмездия" нацелятся на отряд Глефода, щит выплюнет сноп искр, поперхнется дымом и прекратит работу. Поскольку же Глефод поверит Дромандусу и слишком понадеется на защитные свойства щита, то не возьмет с собой ничего другого, что могло бы его спасти.

Вероятно, как и многое другое, предательство Дромандуса не имело никакого значения. Как свидетельствуют историки военного дела, изучавшие "Меч возмездия" и снаряды РОГ-8, во всем мире не существовало брони или оружия, могущих спасти капитана Глефода. Поломка щита, таким образом, оказалась лишь проявлением космической иронии, ухмылкой той скрытой силы, для которой смерть капитана, крушение гурабской династии и триумф Джамеда и Туамот были одинаково важными деталями в великой мозаике исторического процесса.

Но Дромандус не знал, что, став верным, совершил предательство. Он чувствовал себя прекрасно, дух в нем кипел и рвался ввысь.

– Где мне вас встретить?! – воскликнул он. – Сейчас я ухожу, у меня осталось неоконченное дело, но скоро я присоединюсь к вам, и в руках моих будет Щит!

Взоры собравшихся обратились в Глефоду.

– Мы соберемся на площади Гураба Первого, – сказал тот. – Мы пройдем маршем по Главной улице, и люди увидят, что их есть кому защищать. Ты будешь с нами?

– Да! – крикнул Дромандус. – Я буду, буду!

И с этими словами он поднялся и, расталкивая своих новых товарищей, побежал к выходу. Двери стрип-клуба распахнулись, Дромандус выбежал на улицу, ноги сами несли его по мостовой. Не разбирая дороги, он бежал и бежал, пока не оказался перед домом полковника Конкидо. Полковник как раз сел обедать, и сотрапезником его был начальник столичной полиции Цайтблом, тоже предатель, только менее ревностный.

Паек, что полагался Конкидо от династии, которую он предал, был куда разнообразнее, чем тот, что получал Глефод, оставшийся династии верным. На тарелке перед полковником шкворчала свиная котлета с горошком, в бокале рубиново алело вино, а сам Конкидо как раз говорил с Цайтбломом о Дромандусе, о том, как ловко лишил его души, накоплений и дедовых часов.

– Ты понимаешь, – говорил он, – у него семь – у меня восемь, у него дама – у меня король. Он – тузом, я – козырем. Спустил все!

– Правильно, правильно, – качал жирным подбородком Цайтблом. – Не будь дураком и знай свою меру. Надеюсь, ты не стал играть в великодушие? Некоторых людей надо держать в узде: проиграл – плати, а иначе они берут себе в голову.

– Я поступил лучше, дорогой, – сказал Конкидо. – Ну на кой черт мне его часы? Видит Бог, это трофей скверный. Я сделал умнее, я мыслил стратегически. Кто такой этот Дромандус, а?

– Понятия не имею, – ответил начальник полиции и закинул себе в пасть половину лежащей перед ним куриной грудки. – Никогда не интересовался Дромандусом, он же все равно что блоха.

– Во-от, – протянул Конкидо. – Блоха, говоришь. Блоха, да. Но ты умей и блоху поставить на службу, если надо. В этом и разница между нами, Цайтблом. Ты отмахиваешься от блохи, я подшиваю ее к делу. Поэтому я – полковник тайной службы, а ты – просто полицейский. Не обижайся, я говорю это не для того, чтобы тебя оскорбить. Мы друзья и всегда таковыми останемся. Рука руку моет. Так вот послушай меня, Цайтблом. Этот Дромандус – ничтожество, но именно потому для меня он ценнее, чем слиток золота такого же размера. Кто заметит ничтожество, кто обратит на него внимание? А ничтожество все видит, ничтожество все доносит… И, конечно, ничтожество старается доказать, что оно не так уж и ничтожно. Оно готово на любую подлость – лишь бы ты сказал, что никакой подлости в нем нет. Так что часы, дорогой, это вздор. Я отдал ему их, а еще вернул деньги, все до последнего дукатино. Я отдал Дромандусу его проигрыш, чтобы получить самого Дромандуса, от головы до задницы, целиком. Теперь он мой раб и пляшет по первому же требованию. А когда династия будет свергнута, я отдам его тебе. К этому времени в нем уже не останется ничего человеческого, это будет доносчик чистой воды, работающий за идею. Ну, как тебе такой подарочек?

– За тебя, Конкидо, – поднял бокал начальник полиции. – За тебя и твою чудесную щедрость.

– За меня, – согласился полковник и поднял свой бокал. В этот миг дверь обеденной распахнулась, и сквозь вино Конкидо увидел знакомый силуэт – маленький, тощий, с растрепанными волосами. – А, вот и он, легок на помине. Входи, Дромандус, входи, мальчик мой, и поведай о своих приключениях. Видишь ли, Цайтблом, у нас здесь нарисовались герои. Все идет по плану, Освободительная армия близка, но кому-то не дает покоя собственная глупость. Поскольку же Дромандус умен – ты ведь умен, Дромандус, да? кивай, если приказывают! – то ему по силам прийти и умом разрушить эту глупость. Я, разумеется, говорю об этой Когорте Энтузиастов, которую задумал собрать Аарван Глефод. Ты знаешь этого Глефода, Цайтблом?

– Глефод, Глефод… – начальник полиции почесал затылок, поросший белесыми волосами. – Я знаю Аргоста Глефода, который по части предательства заткнет нас с тобой за пояс.

– Это его сын.

– Вот как!

– Да, и он решил биться против Освободительной армии – не знаю уж, почему.

– Он идиот? Где он возьмет людей и оружие?

– Люди у него есть, – Конкидо выпил вино и откусил кусок от успевшей остыть котлеты. – Такие же дураки, как и он сам. С оружием все хуже, но погибнуть можно и с дубиной в руке, а он, судя по всему, нацелился именно на это. Но скажи мне, Дромандус, – что ты узнал о нем? Ты ведь выполнил мое поручение, смешал с дерьмом весь этот балаган? Я знаю, у тебя были средства, отвечай!

Звякнуло золото, посыпались бумажки, зазвенело о пол серебро. Так Дромандус Дромандус простился с часами и накоплениями.

– Послушайте, вы! – крикнул он в лицо полковнику тайной службы. – Вот ваш выигрыш, подите к черту! Мне ничего не надо от этого нового мира – ни счастья, ни свободы, ни любви! Дайте мне только вернуться к прежнему величию, восстать из нынешнего моего гроба!

Выпалив все это, Дромандус подбежал к столу, за которым сидел полковник, и одним ловким движением сдернул с него скатерть, нимало не сдвинув бокалы, тарелки и остальное.

– Кончено! – крикнул он Конкидо прямо в лицо, после чего выбежал из обеденной, напугал горничную, несущую перемену блюд, и бросился домой, за щитом, чтобы погибнуть не только позорно, но и бессмысленно.

Едва Дромандус исчез из жизни полковника тайной службы, Конкидо тряхнул головой и налил себе еще вина.

– Что это было? – спросил он, нахмурив брови. – Что там лепетал этот болван? Я ничего не понял, это какая-то ахинея.

– Я понял, но только самое важное, – ответил Цайтблом. – Тебе не следовало возвращать ему деньги и часы. Я знаю таких типов, он получил назад свое барахло и утратил чувство реальности.

– И провалил свое задание, – сказал Конкидо. – Вот что, Цайтблом, заканчивай жрать, мне надоела твоя туша.

– Что? – разинул начальник полиции рот. – Я что-то?..

– Пошел вон.

– Но мы ведь… Конкидо, мы…

– Пошел, я дважды повторять не буду.

Бледный как мел, весь в поту, Цайтблом поднялся из-за стола. Между передними зубами у него торчало волоконце куриного мяса, он чуть не плакал, и в глазах его застыла самая настоящая обида.

– Конкидо, я очень… – начал он было, но затем полковник тайной службы сделал нечто такое, чего полицейский никак от него не ждал. Схватив Цайтблома за шиворот, он развернул его спиной к себе и изо всей силы пнул по заду. Начальник полиции упал и в величайшем смятении пополз к выходу. Конкидо не стал преследовать его. Вместо этого он заложил руки за спину, потянулся и сказал – сам себе, в отсутствие всякого собеседника.

– Чертов дурак облажался, теперь они, пожалуй, решат, что я недостаточно ревностен. Я клялся, что отдам им столицу без единой пули, – и где теперь это обещание? Нет, надо навестить этого полудурка самому. Вот ведь выродок, весь в своего папашу!

Прошептав сквозь зубы еще несколько проклятий в адрес Глефода, он достал из кармана маленький черный телефон, набрал номер, отдал короткое приказание: «Сбор восемь, следовать за мной», – после чего вышел из обеденной. Остатки котлеты доела горничная – за время службы у полковника это вошло у нее в обычай.

Но что же Глефод? Дромандус оставил его вдохновленным, забывшим о реальности, а между тем существовало немало чисто практических вопросов, которые ему, как зачинщику Когорты, следовало решить – и поскорее. Кто, например, будет предводителем самозваной армии?

– Вот именно, кто? – спросил Глефод друзей. – Выбирать по принципу «кто лучший командир» – абсурдно, ибо все мы здесь командиры никудышные, а иначе бы давно перебежали к Освободительной армии. Но, может быть, нам избрать того, кто велик ростом и обладает громким голосом? Например, тебя, Хосе, – обратился он к Варапангу. – В тебе ведь почти два метра, а от баритона твоего порой глохнешь.

– Нуу… – замялся Варапанг, и вправду гигант. – Я не знаю, Аарван. Мы-то все думали…

– Да-да! – поддержали его остальные. – Глефод, нашим предводителем должен быть ты!

– Я? – удивился капитан. – Но… почему? Я ведь просто все придумал, все организовал, собрал вас всех тут…

– Ты должен быть нашим предводителем, Аарван, – сказал Най Ференга, – потому, что в тебе живет великое мужество.

– Да, – сказал густобровый, с майоликовым лицом, Пу Э. – И великая смелость!

– И много еще чего великого, – подытожил матово-бледный Бальдер Монгистон. – В общем, ты понял.

– Друзья! – воскликнул Глефод. – Но ведь во мне нет ничего из того, что вы перечислили! Во мне есть только то, что вложил в меня отец!

– В нас нет и этого, – сказал Хосе Варапанг. – Раз твой отец – великий человек, Глефод, ты должен командовать нами, и точка.

Восторженный гул подтвердил слова Варапанга.

– Что ж, – вздохнул Глефод. – Раз так – я принимаю этот пост. И, как я уже говорил, сбор наш будет на площади Гураба Первого. Оттуда мы пройдем по всему городу и выйдем навстречу Освободительной армии. Кстати, нам ведь понадобится оружие, друзья! – заметил он мимоходом, словно это была несущественная деталь. – Но не волнуйтесь, я все уже продумал. По пути мы заглянем в одно место и вооружимся до зубов. А пока что я покидаю вас… Черт, совсем забыл! Не сфотографирует ли меня кто-нибудь, мне очень надо?

– А куда ты уходишь, Аарван? – спросил капитана Варапанг, пока суетливый Най Ференга расчехлял громадный профессиональный фотоаппарат и вставал на одно колено, ловя капитана в фокус. – Мы просто рассчитывали, что ты останешься с нами смотреть шоу.

– Домой, – ответил Глефод. – Там у меня где-то завалялась винтовка. Ну, не смотрите на меня так, я же оставляю вас не навечно! Мы станем сильны, но всякая сила должна с чего-то начинаться – хотя бы и с одной-единственной винтовки, запрятанной на антресолях!

Так родилась Когорта Энтузиастов, и так Глефод отправился домой, где его уже ждал сюрприз не из приятных.

Впрочем, зная дальнейшую судьбу капитана, леди Томлейя понимает, что на свете случаются вещи и похуже. Куда неприятнее, чем всякий неприятный сюрприз, – изжариться в адском пламени так, чтобы от тебя осталась одна лишь рука.

И все же не будь руки – не было бы и этой истории.

6. Полковник Конкидо. Нечто непобедимое. Она будет стоять

В отличие от Глефода, Конкидо, полковник тайной службы, был человеком дела, и его приказ «Сбор восемь, следовать за мной» имел вполне конкретное значение, не отягощенное излишними абстракциями. «Сбор восемь» был командой, состоящей из Штрипке, мастера-допросчика, двух узколобых громил братьев Кнарк, а также Претцеля, тощего и зловонного протоколиста.

«Следовать за мной» означало, что едва полковник выйдет из дома, как эти четверо обязаны возникнуть из ниоткуда и присоединиться к нему поодиночке, один за другим, по мере того как он будет приближаться к цели. Конкидо знал, что маршрут не имеет значения и подчиненные выследят его везде, поэтому никогда не утруждался указанием конечного пункта, которым в данном случае был дом злополучного капитана. Шествуя по улицам столицы и брезгливо обходя очереди за пайкой, он так ни разу и не обернулся, целиком и полностью уверенный, что отряд следует за ним.

Так и было: остановившись у двери Глефода, Конкидо указал на звонок, и астеничная рука Штрипке протянулась из-за его плеча. Палец мастера-допросчика вдавил черную кнопку. Раздался воинский марш, низкий, чуть хрипловатый женский голос ответил из-за двери: «Кто там?»

— Ломаем? — дежурно предложил Кнарк-старший, человек до того гнусавый, что и все происходящее у него в голове Конкидо про себя считал отдающим в нос. — Дверь хлипкая, раз — и готово.

— Кнарк, — сказал Конкидо. — Ты вечно предлагаешь все ломать, а ведь сломать вещь — значит сделать ее явной, не так ли? Это значит сказать: да, эта вещь существует, поэтому она может быть сломана. Но мы — тайная служба, Кнарк, и вещи, с которыми мы имеем дело, должны оставаться тайными. Нет, друг мой, оставь эту дверь в покое. Мы войдем чинно и все, что потребуется, сделаем под покровом мрака. Откройте нам, любезная! — обратился он к женщине за дверью. — Мы от капитана Глефода, мы — его лучшие и преданнейшие друзья!

– А я его жена, – ответили полковнику из-за двери. – И я знаю, что все лучшие и преданнейшие друзья моего мужа сейчас вместе с ним. Им просто некуда деваться, знаете ли. У Освободительной армии нет для них ни подарков, ни сладостей.

– О! — сказал Конкидо. – Да вы неплохо осведомлены! А что, если я скажу, что мы не только лучшие и преданнейшие, но еще и самые благоразумные его друзья? Такие, которые желали бы спасти славного капитана от ужасной глупости, предостеречь, подхватить на краю пропасти? Почему бы не открыть дверь ради такого случая? Ведь если вы его жена, то уж в этом наши интересы сходятся!

– Хорошо, -- помедлив, ответила Мирра Глефод. – Если вы желаете помочь, быть посему. Я поверю вам. Сейчас, я открою дверь. Входите.

– Конечно, – сказал Конкидо мягко. – Конечно, конечно же…

Щелкнул замок, дверь отворилась, и взорам полковника и его команды предстала худощавая женщина лет тридцати, одетая в мятую белую футболку и черные лосины с прорехой на колене. Ее нельзя было назвать красивой, разве что слегка миловидной, и требовался ценитель лучший, чем полковник Конкидо, чтобы по достоинству оценить ее внимательные карие глаза, которые прятали больше, чем говорили. Подстриженная коротко, под мальчика, Мирра Глефод словно бы не стремилась выглядеть женственно, однако в самой ее повадке, в мягких движениях, в расслабленной и спокойной позе скрывалось нечто истинно женское, такое, что наряду с терпением и нежностью способно на несгибаемую твердость, на яростный тигриный оскал.

Полковник Конкидо не видел этого. Рыцарь тайной службы, подвизающийся в казематах и пыточных, он давно уже оценивал в людях лишь верность или неверность, не вдаваясь в подробности и не интересуясь мелочами. Себя полковник считал верным – с небольшой оговоркой, что преданность его относится скорее к земле и народу Гураба, нежели к правящей династии. Мирра же Глефод в этой бинарной классификации оказывалась, разумеется, неверной, ибо неверным для полковника был ее муж капитан. Собственно, Конкидо видел Мирру даже не человеком, а неким полуразумным приложением к своей сегодняшней жертве, каким-то еще одним предметом мебели, вроде стола или стула. Вот почему взгляд его, не останавливаясь на женщине, двинулся дальше, охватывая прихожую и намечая путь вглубь, в самые недра квартиры.

– Интересно, – сказал он, переступив порог и для порядка вытерев ноги о коврик. – Вот, значит, как живет капитан Глефод. Скромно, ничего не скажешь. Почти что бедно, хоть дом и большой.

– Мои родители предлагали ему содержание, – вздохнула Мирра, – но он отказался. Иногда Глефод ужасно упрямый. Есть три вещи, к которым я никогда не могла его принудить: брать деньги, если дают, есть брокколи и забыть всю ту чушь, которой пичкал его отец.

– Да-да-да! – отмахнулся Конкидо. – Все это просто замечательно, но… Вы, кажется, упомянули своих родителей? Штрипке, хватит жевать язык, что у нас вообще есть по этому объекту?

С этими словами полковник ткнул пальцем в Мирру, и в тот же миг вся его братия ввалилась в квартиру, и старший из братьев Кнарк запер за собой дверь.

– Объект? – удивилась Мирра. – Я?

– Ну не я же, – ответил Конкидо. – Штрипке, черт бы тебя побрал, почему ты молчишь?!

– Сейчас, сейчас, господин полковник… – забормотал мастер-допросчик, становясь из белого лиловым и наоборот. – Та-ак… Мирра Глефод, в девичестве – Ардабашьян, тридцать один год, рост – метр шестьдесят восемь, вес – шестьдесят четыре килограмма, темперамент – флегматик, девственность потеряла в шестнадцать, одна неудачная помолвка до замужества, один аборт на третьем месяце беременности – побоялась дурной наследственности, венерическими заболеваниями не болела, в детстве пережила коклюш и скарлатину, окончила гурабскую академию сельского хозяйства, специальность – философия дикой природы, оценки, оценки… Так себе, зеленый диплом.

– Родители?

– Отец – Авенда Ардабашьян, «Ардабашьян и сыновья», оптовая торговля витаминизированными удобрениями, цветами и компостом. Мать…

– Что такое компост, Штрипке? – прервал подчиненного Конкидо.

– Я… Я не знаю, господин полковник! – сказал мастер-допросчик, с которого вовсю лил пот.

– Не знаешь, – Конкидо покачал головой. – А кто знает? Претцель?

– Никак нет, – потупился протоколист.

– Кнарк-младший?

– Я забыл.

– Я знаю, – прогундосил Кнарк-старший.

– Говори, – был ему приказ.

– Компост – это дерьмо, господин полковник.

– Что ж, – сказал Конкидо, достал из нагрудного кармана коробочку с леденцами, открыл ее и вручил конфету довольному верзиле. – Сказано, конечно, не изящно, однако же верно. Компост – это действительно дерьмо, в этом нет никаких сомнений. Но что из этого следует, господа? Штрипке!

Мастер-допросчик вытянулся по струнке: вот он, шанс искупить свой провал.

– Из этого следует, господин полковник, что с дочерью человека, торгующего дерьмом, можно не церемониться, – отчеканил он. – Можно брать ее на хапок, прижимать к ногтю, давить, как гниду, и унижать, как животное.

– Да, Штрипке, да, – кивнул Конкидо. – Приятно работать с компетентными людьми, которые понимают, чего от них хочешь. Но все же мы не настолько жестоки. Нет, мы не станем обижать эту бедную женщину, хотя, как тайная служба, имеем на это полное право. Вы слышите меня, милочка? – обратился он к Мирре. – Даже будь вы дочерью самого Гураба Двенадцатого, есть на свете инстанции, которым вы принадлежите даже больше, чем себе. Ну что вы на меня уставились? Не надо, не надо. Вы не увидите во мне ничего, кроме гражданина, верного своим принципам. Скажите мне, что вы видите?

– Я вижу, что моему мужу вы совсем не друзья, – тихо сказала Мирра Глефод. – И если у меня нет права требовать от вас уйти, я прошу вас об этом. Как человека.

– Вы слышали? – повернулся Конкидо к своей группе. – Нас просят, нас умоляют!

– Я не умоляю, – сказала Мирра. – Это не так.

– Пока! – полковник был неумолим. – Пока не умоляете, но будете, уж я-то знаю! Нет, милочка, слишком поздно для просьб, ваши слова уже не имеют силы. Просить теперь можем лишь мы, и отказать вы не посмеете. Именем тайной службы Гураба Двенадцатого я требую виски, плетеных стульев и комнату, где мы могли бы подождать вашего мужа! У нас к нему легкий и необременительный разговор.

– Могу предложить кухню, – ответила Мирра. – И вчерашнее какао вместо виски, ибо спиртного у нас в доме нет.

– Вот жалость! – сказал Конкидо. – Нет, я, пожалуй, откажусь и от того, и от другого. Как насчет вон той комнаты? – ткнул он пальцем в дверь, за которой скрывалась гостиная, где висел портрет маршала Глефода. – Разве она не сгодится?

– Там не убрано, – сказала Мирра.

– Ничего, мы посидим в грязи.

Отстранив Мирру рукой, полковник сделал жест своим людям и вошел в гостиную.

– Так-так-так, – сказал он, увидев портрет. – Да тут есть что прятать! Разве это не забавно, что муж и жена, верные Гурабу, на самом видном месте хранят портрет предателя? Штрипке!

– Да, господин полковник?

– Просвети нас, кто этот человек.

– Я знаю, кто это, – вскинула глаза Мирра. – Не нужно спектакля.

– Что здесь нужно, а что нет – решаю я, – сказал Конкидо. – То же касается и всего остального. Продолжай, Штрипке, я внимательно слушаю. Кто изображен на портрете маршала гурабского династии Аргоста Глефода? Подумай, не торопись. Ответ лежит на поверхности.

– Это… – начал было Штрипке, но полковник оборвал его:

– Я сказал – подумай! У нас полно времени!

Все это, разумеется, было игрой, и в такие игры Конкидо играл как с жертвами, так и с подчиненными. Выпытывая у людей очевидное, он словно бы утверждался в своем положении единственного существа, обладающего правом спрашивать, знающего все на свете, но снисходящего до потребности других отвечать.

Хотя подчиненные знали о такой особенности полковника, каждый раз они реагировали на нее как будто впервые. К этому просто нельзя было подготовиться, и вот, не понимая, чего от него хотят, Штрипке вновь то бледнел, то наливался краской. Наконец, он облизнул губы и выдавил:

– Это маршал гурабской династии Аргост Глефод, отец капитана Глефода.

– Слава Богу! – вздохнул полковник. – Удивительно, насколько трудно сегодня добиться ответа, простого и правильного! И что же за человек этот подлый предатель, изменник и вероломный трус?

– Это подлый предатель, – наученный опытом, не сразу ответил Штрипке, – изменник и вероломный трус.

– Замечательно! Послушайте, – обратился Конкидо к Мирре, – я даже не буду спрашивать, почему здесь висит портрет предателя. Совершенно очевидно, что это происки вашего мужа. Но! У вас есть шанс показать себя лояльной женщиной. Наверняка вы не питаете любви к этому… изображению. Я в курсе вашей семейной истории. Как вы смотрите на то, чтобы я уничтожил портрет здесь и сейчас? Ведь в наши времена хранить подобные вещи – измена. Другой бы не сделал вам такого предложения. Конечно, это не отменяет предстоящего разговора с капитаном, но вы – к вам у нас не будет никаких претензий. Ну, что думаете?

– Нет, – сразу ответила Мирра и замерла, сама удивленная этим ответом.

О том, что сейчас предложил полковник, она думала каждый день на протяжении последних пяти лет. Изгнать маршала, сбросить его иго – с расстояния, отделявшего замысел от исполнения, этот поступок всегда виделся Мирре чудесным, волшебным освобождением. Теперь она рассматривала его вблизи, и он вдруг перестал быть сказочным. Оказалось, что Мирра, мечтавшая о свободе, в ней не нуждается, и самым важным для себя обладает уже давно. Частью этого важного был портрет, и хотя ненависть оставалась ненавистью, на защиту его она встала мгновенно и бессознательно, ведомая словно бы самим своим существом.

– Нет? – Конкидо поднял бровь. – Но разве вы… Не отвечайте! – прикрикнул он на Мирру, едва та открыла рот. – Вы не знаете себя, а здесь есть человек, который знает! Штрипке!

– Да, господин полковник?

– Ты ведь листал ее секретные файлы?

– Да, господин полковник, и они весьма подробны. Там все: сексуальные пристрастия, вкусы в одежде, свидетельства подруг, показания отца и матери, даже сны…

– Я знаю! – оборвал его Конкидо. – Я в курсе работы нашего ведомства! Но вот что мне непонятно, Штрипке. Исходя из всех наших данных, эта женщина должна с восторгом кричать «да», а между тем она говорит «нет». «Нет», Штрипке! «Нет»! Ты это слышал? Мы что-то упустили? Или кто-то сработал недобросовестно? Я жду.

– Никак нет, господин полковник, – и мастер-допросчик обшлагом рукава вытер со лба пот. – Наша информация – максимально полная. Она должна…

– Должна? – переспросил полковник. – Должна, да, но только вот не соответствует! Должна, но вот сегодня что-то не задалось! А ну-ка, Штрипке, давай нарушим стандартную схему. Вдруг в этом существе есть нечто, о чем мы и не подозреваем? Послушайте, – полковник вперил в Мирру тяжелый взгляд, лишенный уже всякой игривости. – Вы боитесь попугаев и мокриц, в шестом классе вы взяли пять дукатино за то, чтобы соседский мальчик вас потрогал. На завтрак вы ели тушеную говядину, последняя менструация у вас была четыре дня назад. Скажите, вы говорите «нет» из упрямства, чтобы разозлить меня и опозорить тайную службу? Вы ведь ненавидите этого человека, – указал Конкидо на портрет. – У вас с ним старые счеты, он, можно сказать, порядочно испортил вам жизнь.

– Да, – сказала Мирра и, поднырнув под руку Кнарка-младшего, оказалась прямо перед портретом, став живым щитом на пути к его разрушению. – Это так.

– Тогда в чем дело? – полковник надвинулся на Мирру, как гора, так, что она почувствовала на лице его горячее мятное дыхание. – Захотелось соригинальничать, попротиворечить тайной службе? Бросьте, вы не маленькая девочка, надо уметь подчиняться власти. Человек – точка пересечения общественных отношений, он должен вести себя так, как этого требуют от него прошлое, которое его сформировало, и настоящее, в котором он трепыхается. Зачем строить из себя особу, про которую наши секретные файлы лгут?

– Я не строю, – сказала Мирра, отворачиваясь головой от Конкидо и прижимаясь к холсту и стене за холстом. – Пустите!

– А что вы мне сделаете? – спросил полковник и дунул ей в волосы. – Хотите, я сейчас укушу вас за мочку уха? А как насчет поцелуя? Или мне разорвать на вас футболку, и пусть мои недоумки видят, чем наградил вас господь? Не думайте, что я превышаю полномочия, у моих полномочий пределов нет. Вы все считаете себя бунтарями, нонконформистами, борцами и героями, но из моих секретных файлов вытекает, что это отнюдь не так. Ваши привычки и ваши жесты, все ваши чувства и мысли, что мы фиксируем – из них вытекают смирение и покорность, не более того. Про тайную службу думают, будто она ломает, но это, признаться, вздор. Мы всего лишь сокрушаем ложное и вытаскиваем на свет божий истинное – то, что записано в наших файлах, то, что и есть вы. Хотите, я покажу вам вас, милочка? Хотите, я сделаю так, что вы будете честны сама с собой?

– Нет, – сказала Мирра чуть слышно. – Не хочу.

– Почему же тогда вы сказали не то, что должны были сказать? – полюбопытствовал Конкидо и дунул в волосы Мирры еще раз. – Почему вы делаете то, чего не желаете делать? Можете не лгать, я вижу вас насквозь. Ага! Вы сами не знаете, почему? Да, все сложнее, чем я думал. Несомненно, здесь влияние вашего мужа. Что ж, ничем не могу помочь. Ничем, абсолютно.

С этими словами полковник вдруг отступил от Мирры, и та, освобожденная, облегченно вздохнула.

– Штрипке! – сказал Конкидо. – Есть у нас на нее что-нибудь? Как она относится к гурабской династии?

– Никак, господин полковник, – отозвался Штрипке, который, пока начальник беседовал с Миррой, стоял навытяжку. – Но… это ведь не преступление?

– Нет, – сказал Конкидо. – И не порок. Преступлением не является даже то, что эта женщина расстроила меня. И я даже не стану ее наказывать, хотя мог бы. Просто не хочу видеть. Заприте ее куда-нибудь, ребята. С глаз долой, из сердца вон. А с капитаном я начну ровно с того, на чем с ней закончил.

Конкидо не шутил, и подчиненные поняли это сразу. Поступок Мирры Глефод озадачил его, выбил из колеи. Как и положено начальнику тайной службы, он не видел в нем ничего, кроме смутьянства, однако источник непокорности впервые был ему непонятен. Ничто из того, что составляло эту женщину, не подразумевало противоречия, не обличало в ней человека, способного защищать ненавидимое. Он знал о ней все, но мозаика не складывалась в целое. Не было ли у капитана такой же, не зависящей от него причины, чтобы идти против Освободительной армии и нарушать идиллию всеобщего предательства? Что, если…

Нет, отогнал Конкидо шальную мысль. Это просто абсурд, такого не бывает. Почему же тогда Глефод-младший – неудачник, ничтожество? Разве жизнь не устроена логично и правильно? Разве не расставляет она всех по своим местам? Ведь если Глефод – человек в действительности храбрый, сильный и верный Гурабу, почему он тогда не занимает высокий пост, почему он не изменник, как сам Конкидо?

Полковник размышлял, а Мирру Глефод тем временем заперли в ванной. Хотя словами Конкидо умел выжимать соки не хуже, чем пыточный пресс, у нее все же остались силы искусать братьев Кнарк, пяткой расквасить нос Штрипке, а Претцелю, слишком распустившему руки, отбить хозяйство. Более того: едва дверь захлопнулась, и Кнарк-младший с облегчением щелкнул задвижкой, как из ванной раздался поток таких проклятий, какие никак нельзя было ожидать от женщины, еще недавно раздавленной и униженной величием тайной службы. Ругательства эти никак не вытекали из совокупности фактов, составлявших Мирру Глефод, и Конкидо, веривший в свои секретные файлы, притворился, что их не слышит. Он вытерпел упреки в скотоложестве, инцесте и мальчиколюбии, пропустил мимо ушей характеристики выгребной ямы, в которой был зачат, и непристойный намек на отношения матери с ослами, конями и хряками. Когда личные претензии истощились, и Мирра коснулась тайной службы, полковник распорядился заткнуть щель под дверью полотенцем – не столько для того, чтобы не слышать самому, сколько из заботы о лояльности подчиненных.

Разлегшись на диване, где Мирра днем ранее выслушивала сентенции Глефода, Конкидо закрыл глаза и несколько раз глубоко вздохнул. И почему все не могут быть такими же хорошими предателями, как он? Ну разве Освободительная армия не стоит любви, не является лучшей альтернативой старому Гурабу? Как и всегда, это борьба хорошего и плохого, поэтому выбор сделать легко и просто. И все же следует признать – есть люди упорные и глупые, люди, что не умеют выбирать правильно, и именно таков Аарван Глефод. Из того, что знал о нем полковник, Глефод столько раз делал неверный выбор, что из хороших альтернатив могла бы сложиться целая жизнь – и несравнимо лучшая. Застань его Конкидо дома пораньше, он предложил бы ему такую жизнь в награду за отказ от своего замысла. Теперь же полковник ничего не желал ему предлагать. Отстояв ненавистный портрет, Мирра лишила Глефода шансов на примирение.

Все складывалось хуже некуда, все шло к тому, что капитан, если не отступит, умрет смертью изменника от руки того, кто сам предал старый Гураб. Если же признать, что в мире существует некая сила, желающая уберечь Глефода, ее не слишком-то волновало, что тем самым она сохраняет его для куда более страшной и бессмысленной гибели. Впитывая память из мертвой руки, леди Томлейя чувствовала эту силу и отчасти понимала ее природу. Мнемопат и писатель, она видела роль Конкидо в истории капитана и стремилась из разницы их мировозрений высечь искру, способную воспламенить сердца.

Ее надежды оправдались: обреченные столкнуться, полковник и капитан ударились друг о друга так, как этого требовал ее писательский метод.

Глефод вернулся домой, уверенный, что сборы будут недолги. Сейчас он возьмет винтовку, отправится на площадь, а с площади выступит в поход… Но вместо привычного голоса жены он, закрыв за собой дверь, услышал лишь равнодушное «Пришел? Поди сюда», сказанное поразительно знакомым голосом. Голос этот Глефод помнил еще со службы в Двенадцатом пехотном полку, и принадлежал он лейтенанту тайной службы Конкидо, молодому проверяющему, уполномоченному вести экзамены по лояльности.

Экзамены проходили, как в школе: офицеров загоняли в учебную комнату, рассаживали по партам, а лейтенант за отдельным столом вызывал их к себе по одному и задавал вопросы. В одну из таких проверок Глефоду выпало перечислить монархов Гураба по именам, начиная с первого и заканчивая последним. Это было вовсе не трудно, учитывая, что всех их звали Гураб – однако под пристальным взором Конкидо задача неожиданно усложнилась. Во всяком вопросе теперь скрывался подвох, и уже нельзя было со всей уверенностью сказать, что за Гурабом Первым идет Гураб Второй, а за Гурабом Одиннадцатым – Гураб Двенадцатый. Безусловно, Глефод знал историю и умел досчитать до дюжины, однако резонов тайной службы не понимал и боялся, что насчет порядка Гурабов соображения у нее могут быть свои.

В тот день капитан запнулся на Гурабе Седьмом и умолк, словно набрав в рот воды. Сперва Конкидо кричал на него, затем говорил ласково и наконец, убедившись, что дальше Седьмого Глефод не двинется, вызвал его отца. Чтобы прийти к нерадивому сыну, маршалу Аргосту Глефоду пришлось бросить роскошный парад, потому на экзамен он явился раздраженным, если не сказать злым. Внимательно выслушав Конкидо, маршал в очередной раз прилюдно отрекся от сына, однако настоял, чтобы экзамен по лояльности ему зачли. Таким образом Глефод получил минимальный проходной балл и с тех пор возненавидел свой полк еще больше, а отца полюбил еще сильнее.

По результатам проверки рейтинг лояльности Глефода оказался самым низким в Двенадцатом пехотном полку. Все те, чью верность династии Конкидо оценил выше, впоследствии предали старый Гураб и перешли на сторону Освободительной армии.

С того памятного экзамена прошло десять лет. За это время Конкидо добился многого, Глефод не добился ничего, и все же оба ко второй своей встрече подошли иными, нежели раньше. За десять лет лейтенант стал полковником, возглавил тайную службу, различными способами выбил правду из пяти тысяч человек и научился получать от работы удовольствие. Сильный, властный, уверенный в себе, он заматерел и оделся толстой бронею. Секретные файлы тайной службы даровали ему спокойствие и неуязвимость.

За тот же срок Глефод, напротив, будто бы истончился, сделался хрупче, чем был. От безответной любви все жалкое, беспомощное и беззащитное в нем высветилось внутренним светом и поднялось к поверхности, как рыба, почуявшая свой смертный час. Он выглядел человеком, сломать которого проще простого – и вот, завидев его, полковник Конкидо поднялся с дивана, подошел, сгреб капитана за лацканы и тряхнул, словно куклу.

– Я из тебя выбью этот вздор… – начал было полковник, однако стоило ему взглянуть в глаза Глефода, и закончить фразу он уже не сумел.

Без всякого сомнения, перед ним стоял Аарван Глефод, человек целиком и полностью состоящий из фактов, зафиксированных тайной службой. Факты эти всесторонне описывали капитана как человека трусливого, малодушного, посредственного и в целом ничем не примечательного. Такое существо Конкидо рассматривал как скопище болевых точек, любая из которых гарантировала покорность и страх. Стоило лишь надавить, и задуманное исполнится, однако надавить полковник не мог, ибо нечто в Глефоде отрицало и смерть, и боль. Помимо телесного капитана, который под взглядом Конкидо потел и шел красными пятнами, существовал и другой Глефод, настоящий, и именно он смотрел на полковника из глаз врага. Этот Глефод состоял из отчаяния и смелости, из мужества и любви. Секретные файлы Конкидо не учитывали его и не могли объяснить. Он не молил о пощаде и не сыпал дерзостями, он не храбрился и не бравировал презрением к неизбежному. Этот Глефод только смотрел полковнику в глаза и улыбался. Улыбка была спокойная и мягкая, без всякой издевки, но с осознанием собственного достоинства. Неуловимая, она в то же время оставалась отчетлива и ясна.

И тут впервые в жизни Конкидо почувствовал себя беспомощным. С какой-то пугающей очевидностью он осознал вдруг, что ничего не может сделать Аарвану Глефоду. Ему под силу было сломать его тело, исторгнуть из груди стон боли, заставить язык произнести любые слова, однако Конкидо понимал, что это ничего не даст, и настоящий Глефод, которого он желал сокрушить, все равно ускользнет сквозь пальцы, растает, словно дым. То, что скрывалось в капитане, превышало и понимание полковника, и все его секретные файлы. Существовало нечто непобедимое, над чем он, всесильный, не имел никакой власти.

И все же полковник был не так прост, чтобы признать свое поражение. Ему казалось позорным отступить после единственного взгляда в глаза. Кто видел смятение его духа? Кто, кроме него, мог разглядеть в Глефоде нечто, перед чем ему пришлось склониться? Никто – а значит незачем объявлять об этом во всеуслышание. В конце концов, внешне Глефод – все тот же нелепый человечишка, все тот же неудачник, которого всю жизнь покрывал отец. Могущество тайной полиции посрамлено, но лишь подспудно, в глубине души – и остается масса способов обстряпать все прилично, без потерь для репутации.

Конкидо прибег к ним, хотя мысли его уже начали путаться.

– Глефод, – отпустил он капитана и пригладил измятые лацканы на его кителе. – Глефод, я прошу прощения. Я погорячился. Давайте обсудим все, как взрослые люди. Есть кое-что пострашнее хватания за одежду. Я ведь могу покалечить вас, капитан…

– Калечьте, – спокойно сказал Глефод, и тон его странно контрастировал с беспомощностью.

– …или убить…

– Убейте.

– …но я еще не решил, хочу ли терять такого хорошего и верного офицера, – закончил полковник.

– Я не хороший и не верный, – сказал Глефод. – Я просто делаю то, чему меня учил отец.

– Отец, – повторил Конкидо. – Ах, этот отец! Скажите, Глефод, а маршал учил вас справляться с этим?

Сказав так, он отступил на шаг и достал из кармана револьвер из вороненой стали – аргумент убийственный, но верный.

– Сесть! – скомандовал он, и Глефод сел на диван. – Встать! – и Глефод поднялся. – Сесть-встать, сесть-встать! Вы сумасшедший, Глефод? Вы боитесь смерти?

Глефод молчал.

– Конечно, боитесь, – продолжил полковник, – хотя вы и полный дурак. Сколько будет восемьсот тысяч разделить на двести тридцать два? Вы считаете, что арифметика здесь недействительна? О да, у вас есть храбрость, есть честь и мужество, это прекрасные вещи! И вы ужасно хотите быть верным, вы романтик, герой, венец творения?! Вы ничтожество, капитан, я убью вас. Закройте глаза! Откройте! Не надо на меня так смотреть!

Но настоящий Глефод продолжал глядеть на него из глаз капитана, и тут полковник окончательно утратил равновесие. Ему не помогли секретные файлы, угрозы, не вывела из тупика лесть. Оставалось лишь нажать на курок, однако даже это работало против полковника. Он страстно желал убить Глефода, но подлинный капитан был неуязвим, и эта неуязвимость, невозможность испачкать, подчинить себе – сводила с ума. Вот почему после минутной борьбы Конкидо навел на Глефода револьвер, взвел предохранитель, однако вместо того, чтобы выстрелить, вновь принялся убеждать, горячо, искренне и отчаянно, словно бы желая так или иначе навязать свою власть, заставить принять свою веру.

– Хорошо! – заговорил он, – Хорошо! Смотрите в дуло, оттуда вылетит птичка. Вы сумасшедший, но и я тоже. Вы верите, что можете победить, но чего вы хотите? Торжества старой династии? Что она обещала вам за поддержку – деньги, титулы, звания? Что бы то ни было – хорошо! Освободительная армия даст вам вдесятеро больше. Вы ведь разумный человек, правда? Послушайте ее программу, взгляните, какие перемены она готовит Гурабу! Разве можно не верить в грядущее благоденствие?

С этими словами он достал из другого кармана помятую книжицу в синей обложке. Это была брошюра Освободительной армии, выпущенная четырьмя миллионами экземпляров и предназначенная для распространения по территории старого Гураба. Сказать по правде, Конкидо не верил в ней ни единому слову, и все же, не в силах бороться с подлинным Глефодом, вцепился в пропаганду, как утопающий – в терновый куст.

– Пункт первый, – провозгласил Конкидо, обводя взглядом Глефода и подчиненных. – Свободные выборы, абсолютно прозрачная демократия. Ну, разве не прекрасно? Пункт второй: увеличение расходов на социальную сферу. Пункт третий: снижение налогов. Пункт четвертый: поддержка малого и среднего бизнеса. Пункт пятый: развитие легкой промышленности. Пункт шестой: социальные гарантии инвалидам и пенсионерам. Пункт седьмой: обязательное медицинское страхование. Пункт восьмой: шестичасовой рабочий день. Пункт девятый: бесплатное предоставление жилья. Пункт десятый: льготы для военнослужащих и работников полиции. Вот так-то, Глефод, – может гурабская династия дать тебе все это?

Закончив свою речь, полковник застыл весь красный, с полуоткрытым ртом.

– Не может, – спокойно ответил Глефод. – Только ведь мне ничего из этого и не надо.

– А чего? – тихо спросил Конкидо. – Чего тебе надо, Глефод? Почему ты вообще решился на такую глупость? Что тебе сделала Освободительная армия, что ты идешь против нее?

– Дело не в Освободительной армии.

– А в чем?

– В моем отце.

– Я не понимаю.

– Я тоже, Конкидо, я тоже, – Глефод вздохнул. – Но все обстоит именно так. Я просто хочу, чтобы отец любил меня, – и потому остаюсь верным династии, как он учил.

– Верным принципам предателя?

– Да, – сказал Глефод. – Но вся суть в словах, дела его не важны.

– Оч-чень хорошо, – пробормотал Конкидо. – Просто замечательно! Значит, тебе наплевать на все новое, что несет Освободительная армия, начихать на справедливость и истину? Значит, ты хочешь умереть, Глефод? Значит, ты этого хочешь?

– Можно сказать и так, – сказал капитан. – Со всей справедливостью и истиной – может ли Освободительная армия сделать так, чтобы отец полюбил меня?

– Может, – ответил уверенно Конкидо. – Если ты будешь благоразумен, Джамед Освободитель прикажет маршалу любить тебя, и маршал исполнит приказание. Все что угодно, Глефод – только брось свои глупости!

– Прикажет любить, – повторил капитан задумчиво. – Но разве такое возможно?

И тут полковник почувствовал себя очень усталым – настолько, чтобы раскрыть все карты и сломить собеседника не доводами, а самим порядком вещей.

– Что ж, Глефод, – сказал он. – Я пытался отговорить тебя, видит бог. Я даже был готов на убийство, но ты выбрал участь страшнее. Ты говорил об отце, ты хочешь быть верным, чтобы он тобой гордился. Я прав? А может быть, спросим его, что он об этом думает? Да-да, без всяких шуток! – с этими словами он достал из кармана кителя маленький черный телефон. – Видишь трубку? Это прямая связь с лидерами Освободительной армии. Они ведь уже совсем близко, слышимость должна быть хорошая… Знаешь, откуда у меня такой телефон, а, Глефод? Потому что я тоже предатель, кретин ты несчастный! И знаешь, почему я предал эту вонючую династию? Да потому, что она гроша ломаного не стоит, и это знают все! И твой отец знает, он сам тебе скажет, если мы ему позвоним. Давай, давай, не бойся! Увидишь, какой он веселый оттого, что всех предал! А что, Глефод, – заговорил Конкидо приглушенно, – с чего бы ему быть грустным? Он хорошо устроился, перебежал к победителям, не то что я, с которым еще будут думать – казнить или помиловать. И карьеру он себе сделал, и репутацию. И вот скажи, дорогой мой – как же так получается, что ты, человек, у которого все плохо, мучаешься из-за человека, у которого все так хорошо? Или ты думаешь что он похвалит тебя за самоотверженность? Да чихать ему на нее с высокой башни! Что ты молчишь? Отвечай!

Полковник ожидал возражений, спора, ответных доводов – но только не того, что последовало в действительности.

– Скажите, Конкидо, – тихо спросил Глефод, когда полковник умолк, – там, в Освободительной армии, мой отец – счастлив?

– Что? – переспросил Конкидо. – Ха, еще бы нет! Он разве что не прыгает от счастья, так славно вписался в новый мир!

– Что ж, – сказал капитан. – Если это так, то и я тоже должен быть счастлив. Ведь иначе, все, что я думаю и чувствую к нему, будет ложным.

С этими словами он посмотрел Конкидо прямо в глаза, и в этот миг взгляд внешнего Глефода слился со взглядом настоящего, так, что на полковника взглянуло цельное и непоколебимое существо. Конкидо принял этот взор, и поражение его стало бесповоротным.

– Хватит, – он обмяк и привалился к стене. – Хватит, хватит, хватит. Не хватало еще мне рехнуться вместе с этим буйнопомешанным. Я просто пытался защитить свою репутацию и твою жизнь, Глефод – да только ты уже мертв, и ничего с тобой не сделаешь. Иди, угробь своих дураков, и пусть меня расстреляют, за то, что вас не удержал. Ты наплевал на мои файлы, Глефод, на мои прекрасные секретные файлы. Ты наплевал на тайную службу, а с ней и на весь Гураб. Иди к черту, Штрипке, – бросил он мастеру-допросчику, наблюдавшему за разговором. – Проваливайте, младший и старший Кнарк. Катись, Претцель, с тобой всегда все было ясно. Я тоже ухожу, мне здесь делать нечего. Ты безумен, капитан, твое счастье, что мир тоже спятил. Но это не продлится долго. Никто не станет смотреть тебе в глаза, тебя убьют, и все, не нужно быть провидцем.

Сказав так, полковник сделал знак своим, и в полном молчании «сбор восемь» покинул дом Глефода.

Закрыв за полковником дверь, капитан некоторое время стоял молча, затем помотал головой, словно бы стряхивая наваждение. Только что он был спокойным и стойким, теперь же опираться на любовь к отцу не было смысла, и Глефод расслабился, а расслабившись – обратился в обычного себя, рассеянного и нелепого человека. Сражаясь с Миррой, люди Конкидо оставили после себя беспорядок, и вот капитан отпер жену и принялся возвращать вещи на место.

– Ох, – только и сказал он, управившись с погромом. – Как хорошо, что все закончилось! Никогда не любил Конкидо, говорят, для него нет ничего проще заставить человека признаться в преступлении, которого он не совершал. И этого человека приняла Освободительная армия… Ладно, это их дело – кого брать, а кого нет. Мирра, я ухожу, где моя винтовка?

– А у тебя есть винтовка? – голос жены раздался из коридора, где она приводила в порядок прическу, испорченную головорезами полковника.

– Да, модель «Кригга», – ответил Глефод. – Очень надежная, если верить нашему каптенармусу, который мне ее выдал. Сам-то я, конечно, не проверял.

– То есть ты ни разу не стрелял из нее, так?

– Ну да, – признался капитан. – Даже по крысам. В них я стрелял из пистолета, но кто же мне выдаст для него патроны, а, дорогая? А в этой прекрасной винтовке до сих пор целый магазин, тридцать пуль. Надеюсь, хоть одна попадет в цель – уж очень я близорукий. Еще меня смущает, что она тяжелая, килограммов, наверное, десять, не меньше. Знаешь, когда я служил в своем полку, то всячески избегал офицерских маршбросков, особенно после того, как в одном чуть что не умер. Сердце, Мирра, сердце. Природа не постаралась, и оно у меня очень слабое. Это от матери, отец никогда не жаловался, у него всегда все было…

– Глефод, – прервала его жена. – Твоя винтовка у нас в спальне.

– Но ведь ты…

– Проверь комод, второй ящик.

– Но ведь там…

– Что – там?

– Там твои… – капитан замялся и принялся вертеть кистью руки, как будто вращение могло сказать за него то, чего не велел говорить стыд.

– Мои – что, Глефод?

– Ну, твои эти…

– Мои трусы, Глефод, – жена возникла в дверях, потрепанная, но по-прежнему неукротимая. Щеку ее украшала тщательно заретушированная царапина, недавний хаос на голове обратился в лаконичный пучок. – И мои лифчики. Кажется, ты знаешь, куда все это надевается и что закрывает. Видишь, я угадала с местом. Ты никогда бы не стал там искать потому, что очень стеснительный. Да, ты ужасно стеснительный, Глефод. И только о своем папаше ты болтаешь смело, во весь голос.

– Потому что это единственное, чем мне есть гордиться, Мирра, – ответил тихо капитан. – Но это мы уже проходили. Давай посмотрим, действительно ли она еще работает.

С этими словами он подошел к комоду, открыл второй ящик, зажмурился и запустил руку в белье своей жены. Пошарив в нем некоторое время, он извлек на свет Божий тяжелую воронено-черную винтовку. «Кригга» – красовалась на ее ложе, и это действительно была винтовка «Кригга» – тщательно смазанное, идеально выверенное орудие убийства, подходящее любому человеку, кроме Глефода. Тем не менее, из всех людей в мире эта винтовка принадлежала именно ему, и вот Глефод поднял ее и принялся разглядывать, припоминая инструкцию.

– Хм, понять бы, где здесь курок… – задумчиво проговорил он, целясь куда-то в стену. – Может быть, это?

Щелчок – и магазин винтовки упал на пол.

– Ну, по крайней мере теперь она никого не убьет, – сказала Мирра.

– Не уверен, – ответил Глефод. – У меня такое чувство, что я послал патрон в ствол. Может, мне выстрелить – для проверки?

– Выйди на улицу и стреляй сколько хочешь. А пока ты дома, уважай меня и мой дом.

Мирра не лгала: дом, в котором жили они с капитаном, дом, который только что разгромил полковник Конкидо, принадлежал ее семье. Своей квартиры Глефод не имел, а из родового особняка его изгнал отец – как раз за то, что капитан все же решил жениться на Мирре. Третья дочь богатого торговца удобрениями, она никоим образом не годилась в невесты маршальского рода и, кроме того, имела наглость не любить Аргоста Глефода, гурабскую династию и военных в целом. То, что она, несмотря на вышеперечисленное, все же любила Глефода, лишний раз говорило маршалу: твой сын тебе чужой, он повредит репутации рода, испортит блестящую карьеру.

«Вонючка» – так, памятуя об удобрениях, называл про себя Мирру Глефод-старший и всякий раз, как она была рядом, демонстративно зажимал нос. В сущности, он вполне мог запретить Аарвану жениться, и тот, будучи бесконечно любящим сыном, послушался бы его, как слушаются Бога-отца. Но маршал решил иначе: раз уж сын демонстрирует столь вопиющее непонимание своего положения и задач наследника рода, нет смысла даже пытаться наставить его на путь праведный. Пусть делает что хочет – благородных Глефодов это уже не касается. Так совершилось отречение, и капитан въехал в дом, купленный торговцем для дочери. Вместе с капитаном переехал и портрет маршала, который Мирра возненавидела сразу и до глубины души. Даже здесь, в их уютном гнездышке, великий человек Аргост Глефод не оставлял их. Разглядывая его проклятое лицо, его паскудный мундир и чертовы награды за кретинскую службу, Мирра понимала, что, хотя выиграла одну битву, победа в войне за душу Глефода все равно досталась этому мерзкому, уродливому, однако же всесильному человеку.

За десять лет ее ненависть к нему превратилась во что-то вроде застарелой зубной боли. Присутствие маршала, пусть и в виде портрета, злило, сводило с ума, однако он был частью Глефода, и Мирра понимала, что изъять его из мужа давно уже невозможно. Да, у нее оставались женские издевки, у нее оставался острый язык, способный ошпарить и черта, однако то в Глефоде, что любило отца, состояло как будто из алмаза, и с годами Мирра отчаялась хоть как-то этот алмаз поцарапать. Парадоксальным образом ненависть слилась в ней со смирением. Даже теперь, когда Глефод, по ее мнению, окончательно спятил, она могла лишь терпеливо, с подлинно женской стойкостью поддерживать его безумный план. Насмешки, колкости, вызывающий тон – все было ее защитой, скрывающей неизбывную печаль. Ибо Мирра Глефод знала: муж ее, во всех прочих вопросах такой нерешительный, такой слабый, именно в нынешнем своем напрочь бессмысленном, самоубийственном деле не отступит и пойдет до конца. Именно поэтому она заплакала над луком и куском мяса – она, что проливала слезы так редко!

Тогда Глефод утешил ее: на краткий миг они поменялись местами. Обычно утешение всегда исходило от нее, и в тот последний раз, на кухне, Глефод был сам не свой, его слова, несмотря на искренность, прозвучали дежурно, цель успокоить сквозила через них слишком сильно. Увы, но Мирра была не лучше, театральность заразила и ее. Вдвоем они разыграли сценку верной жены и самоотверженного мужа. Теперь ей следовало быть настоящей, но она не знала как.

– Знаешь, – сказал капитан, – по-моему, я нашел способ его вытащить. Здесь есть какая-то кнопка…

Бах! – винтовка выстрелила, пуля разбила стекло и унеслась в гурабское небо, серое, как и весь нынешний Гураб.

– Ой! – только и сказал Глефод, после чего покраснел – стремительно и густо. – Когда я вернусь, сразу же схожу к стекольщику.

«Когда я вернусь» – эта фраза повисла в воздухе, словно якорь, брошенный в пустоту. Когда он вернется – но разве из таких предприятий возвращаются?

– Самое обидное, – продолжил капитан, – это то, что патронов осталось всего двадцать девять. Кто знает, не прикончит ли меня именно тот, кого мне полагалось бы убить тридцатым?

– Скажи, Глефод, – спросила Мирра, решив не замечать разбитого стекла. – Ты действительно решил стрелять в людей из этой штуки?

– Конечно.

– И ты действительно вознамерился убивать?

– Ну, – замялся капитан. – Только если придется. Но вообще, вообще… Послушай, Мирра, ты ведь сама прекрасно знаешь – таковы обязанности солдата! Убивает он, убивают его, тут уж ничего не поделаешь. Совсем забыл, кстати! Перед тем, как я пойду, хотел бы попросить тебя об одной вещи. Смотри, – он достал из кармана фото, сделанное Ференгой. – Я знаю, я не очень фотогеничен, даже военная форма меня не красит, но…

– Я все равно не пойму, о чем ты, – вздохнула Мирра. – Поэтому не объясняй, ради Бога, а просто скажи, чего хочешь. Я сделаю, если это тебе хоть как-то поможет. И да, ты действительно нефотогеничен, коли хочешь знать. И с тебя никогда не написали бы такого портрета, как с твоего отца. Поэтому ты мой муж, а я – твоя жена. Так что я должна сделать с фотографией?

– Да ничего, – смутился Глефод. – Просто поставь ее на полку, рядом с нашей кроватью. Это, конечно, глупо, но пока она там стоит, со мной не может случиться ничего плохого. Я, знаешь ли, буду совершенно непобедим.

– Сделано, – сказала Мира и действительно поставила фотографию на полку, где уже стояли в рамке она сама, ее мать и фото со свадьбы, на котором Глефод был весь измазан тортом и закрывался рукой от камеры. – Она будет стоять. Это ужасная глупость, но она будет стоять. Уж я позабочусь об этом, Аарван. Ступай с богом.

Услышав свое имя, капитан сморгнул. Хотя жена любила его, она всегда называла его по фамилии, нежно и все же отчасти издалека. Теперь дистанция исчезла, она подошла к Глефоду вплотную, достойная любви куда больше, чем отец – любви, которую Глефод пусть и желал, но, увы, не мог ей дать.

Наступил момент прощания. Глефод отправлялся навстречу своей гибели, а жена оставалась дома, чтобы напрасно ждать его назад. Он потянулся поцеловать ее в щеку, она подалась навстречу, однако в решающую минуту голова его скользнула так, что поцелуй пришелся в нос. Уже когда Глефод вышел из комнаты и помахал с улицы в разбитое окно, Мирра подумала, что нынешнее их прощание все же похоже на то кухонное утешение – не по форме, так по духу, все равно. Глефод согласился тогда, что он дурак, она нынче согласилась, что фотокарточка – ужасная глупость, и оба держались за свой идиотизм, как если бы он был продиктован им роком.

Мирра поморщилась: из окна на нее пахнуло холодным ветром. Ветер качнул карточку с Глефодом, она поставила ее устойчивее, так, чтобы ей было уже не упасть. В этот миг символический жест показался ей театрально-фальшивым и в то же время парадоксально верным. Вот так, подумала Мирра: хотела я сбежать от мелодрамы, а она сама меня нашла.

7. Список. Три случайных лица. Детские глупости. Бог. Девушка на шаре

Хотя леди Томлейя решила назвать свой четвертый роман «Двести тридцать два» — по числу героев из древней легенды — совершенно очевидно, что с Дромандусом в Когорте Энтузиастов стало на одного человека больше. Ниже приведен полный список этого бесславного воинства, заимствованный из Малой Гурабской энциклопедии. Он дан здесь не для того, чтобы читать его целиком или, упаси Боже, как-то заучивать. Отнюдь: его предназначение — служить мемориальной плитой, напоминая нам, что некогда эти люди были живы, а ныне они мертвы.

И первым идет ААРВАН ГЛЕФОД.

А вторым — ДРОМАНДУС ДРОМАНДУС.

Дальше начинаются цифры:

3. ЯН ВАЛЬРАН

4. ХОНТА АЛАКЕРРО

5. АЙВАТОЛЛЕ КВОНН

6. ЭРМЕНРАЙ ЧУС

7. НАЙ ФЕРЕНГА

8. ФРИЦ БИТТЕРЛЯЙН

9. УДЭЙ ЦАЙТОУ

10. ЮН ЮНЕССОН

11. ТЕОДОР ВАЛЬС

12. ФЭЙ ТА

13. БОРИС РУЦКИЙ

14. ЧОДАЙ ПХО

15. КАРЛ УМБЕРТ-МЛ.

16. ТОУТИ ТОУ

17. УНО ЦИММЕРМАН

18. БЕРНГАРД РАДЕК

19. ФРАНСУА ШАРАНТОН

20. ПУ Э

21. СУЙОДХАНА

22. ГАС БРОННИГАН

23. МАРК ПИНЕЛЛИ

24. КАУРДАНИО

25. ЭЛОЙ КВИЛЛ

26. БАЛЬДЕР МОНГИСТОН

27. БРАУДРАСТ НИ

28. ГАЙ ЛИЦИНИЙ ВАРРОН

29. МОЛАНДРО МАЛАНД

30. ТОБИАС ФЛАК

32. АВИГДОР СОЛОМИН

33. РИСТЕЦЦО БАЛЬДОНИ

34. ГАНС ЭСМЕ

35. ТРИММ ОГ-НА-РОК

36. ГАРВИГ ЛОУЛИ

37. СИМОН ДЕ ПЬЕРФО

38. ШУРАНГА ИЗ РОДА НУМИДЭЙ

39. ЭМЕРСОН ДОЛД

40. ОАНДАЛЬ ОНДЕРСОН

41. РИММЕЗЕР О

42. НАЙ ГЕВАР

43. НАЙ АКСХИЛЬД

44. ШЕНВЕРТ ЛОКС

45. АУМАЗИЯ ХЕНДЕРСОН

46. РАУМ ЗАКИЛЬ

47. МУСТАФА КРИЗ

48. МИХАИЛ РЕПКО-ИРОЙСКИЙ

49. МОРДЕХАЙ АБУЛАФИЯ

50. ЖАКЕ ДЕ СТАЛЬМИ

51. ЛАВДАК МУР

52. БРАНСТОН ЛОФТИНДЖЕР

53. МАКСИМ КЕСАРЕЙСКИЙ

54. СААРБЕК ОГ-НОХТИ

55. ГУСТАВ РОЛЛИБЕК

56. ААРВАН ААРВАСТ

57. ХОСЕ ВАРАПАНГ

58. АДРИАН МАЛЬБУРГ

59. ДОН ТРОЦЕРО

60. АДРИАН ГОЛОТУН

61. ЛЮДВИГ КЕЙЛУ

62. ЕВСЕЙ МЯСНИКОВ

63. РОН БОУДИЧ

64. ДАЙНЕНГО ЧУС

65. ОГЕСТ ГОЛТ

66. ДЖОРДЖ УИНТЕРБОРН

67. БЕРЕНИК ФЛАНДЕРС

68. МОРИС ШАГАЛ

69. АУРМИНИО ПЛЮМ

70. СЕНТЕНЦИО ВИККЕРТ

71. РУШАЙ АРГОНЦИ

72. ЭНДРЮ БРАЙЕРЛИНГ

73. СОЛОМОН ФОМАКТ

74. ТОМАС ФОН АХТ

75. ЭВЕРЕТТ МОРЛИ

76. ДААРСЕЙН РУФ

77. ПНАГЕЛЬ ЯНГЕРСТРЕМ

78. ГЕЛЬВИГ РУНКЕ

79. ОДАГАСТ ХЕФФНЕР

80. МО ХЕОД

81. АДАНГА СЬЯН

82. УМБЕРТО УМБЕРТИНЬО

83. ВЕРЦИНГЕТОРИКС

84. ЭТЕВАН МООРИНГ КОН

85. ШАРЛЬ КАВЕРНЕ

86. ТУОНГА

87. ДАН ХИФКАС

88. МААКТАН Ю

89. ИСАЙ МНИШЕК

90. КЛАРИСТЕН

91. ЯН ЧАРОУШ

92. ТРОДЕЛЬ ЭПЮИ

93. КЛАУС ЛАФРИДА

94. БЕНЕДИКТ ЭМЕРДИН

95. МАЛЬТИН ЖАКАРЛЬ

96. ЭСМОД ЗУММ

97. ФРИДРИХ ФОН МОЛЬТКЕ

98. РОН ДИДЕЛЬ

99. ВАН ДЕР ВАЛ

100. ВИКТОР КРОУ

101. ИКАБОД ГРАЙМС

102. ХО СЮАНЬЦЗЯ

103. ДАН АРСТВИД

104. БАРТ БОКЛЬ

105. ИСАДОР ФРИММ

106. МАТВЕЙ ПРОСВИРНИН

107. ДЖАНИБЕК НИЯЗОВ

108. МЕГЕТТ КАРПЕНКОФФ

109. ШРИ ТХАКУР

110. МКУНДУ ГААЛОНГ

111. ДЗУРАЙ ЧО

112. САИ ЛАИХАЧИ

113. ГАСТОН МЕРЛЬ

114. ДЖОЭЛЬ КАЛЛИКАНЗАРИД

115. СТЕФАН ПОДБИТКА

116. АВРААМ ИСАКОВСКИЙ

117. ДЖИБРИЛ ФАРИШТИ

118. САЛАДИН ЧАМЧА

119. ДОЙЛЬ ОННЕКЕР

120. АНДРЕАС ШОЛЛЬ

121. ДАНИКАН ДЕ ЛИМ

122. ГАНС БЛАУКУГЕЛЬ

123. ДЖЕРОМ СТАУТ

124. ОВАЛЬД КЕРН

125. МУСТАФА БАСАУР

126. МАКС РЕНН

127. ТЕОДОР БОЛЛИНГЕН

128. МАРТЫН ЗАДЕКА

128. КОТТ БУБЕРА

129. ФРАНК КРЕЧМЕР

130. АЛАЙЯ МЬЮТ

131. ДЗУРАЙ ЗОНРИ

132. ХРИСТОФОР ПОЛОНСКИЙ

133. АНГЕРРАН ДЕ ГРАСС

134. ХИРОМАЦУ ТОДА

135. НАРАЙНА НАХИТЕШВАН

136. ДРААД КОНК

137. ИСААК МЕХЛИС

138. КИР СОРРЕНТО

139. ЗАБЛОД ОНН

140. ГОРАЦИЙ КЛАКК

141. ТИССИАС ДЗУЛЕМ

142. ХУАН ЛАФОРТИДО

143. АМАДЕЙ ФОН ЛУСТ

144. ВАЛЕНТИН ПУСТОЯРОВ

145. ЖАН МОЛЭ

146. ФРЕДЕРИК ОТКЕР

147. ЧАУШ БРУНЕЛЛЕСКУ

148. ВАНГЗОМ УЛЬД

148. БЕЛАЙЯ СУУ

149. ЯЦЕК ГРАЙ

150. СВЕТОЗАР НИКОЛИЧ

151. ГАЛЕНД МОНГУС

152. АВАРОН К.

153. АЛЬФОНСО ГАСТОН

154. ДАГАБЕРТ РУФ

155. ТАРГРЕН КСИЛАНДА

156. НУМЕРЛИ СТАРКЕН

157. ГАЛАХАД СВИФТ

158. ЭСТРАГОН ГОДО

159. МОНИКАН ЦЕЙС

160. ТЕОДОР ФОН ПИМРОМ

161. ЧААГДАЙ ЖУУРДЕЙН

162. ЯНУШ ГОЛИНДИ

163. ЭВЕРЕТТ БАРТОН

164. НГЪЕН ЧХАН СУН

165. МАКСИМИЛИАН ГОЛЬБЕ

166. АВЕНИР ГУДЗИРИС

167. ЮРАЙ ЧУП

168. КШИШТОФ ЗАРНИЦКИЙ

169. РЕДЖИНАЛЬД ГУЛЛИВЕР

170. ЗУРАБ АКБАЛИЯ

171. АПОЛЛОН ДИАС

172. АКБАЙ ГЕНДОРО

173. СЕБАСТЬЯН НАЙТ

174. АШИЛЬ ТРИКОЛО

175. ДОН АРГАВЕС

176. РОЛАН ДЮРАНДАЛЬ

177. КАРЛ ЛЭДЛОУ

178. ЗЕБАДИЯ ДЖЕНКИНС

179. РУДОЛЬФ ЗЕРЦ

180. ГАС ТАРПАЛС

181. ПАУЛЬ МУНД

182. УОЛТ НОЛИДЖ

183. МАРТИН ДАМБ

184. ГУВЕР МЕРЛЬ

185. АВГУСТ КЛИМТ

186. ГУРАБ ГУЛЕЙО

187. БАНГАЛАДХАР ИЛАК

189. АВЕСТА РОБЕРТС

190. АБЕРДИН ЛОКС

191. ВЛАДИМИР ГОДО

192. СТЕФАН ИОНЕСКУ

193. РУБЕН САЛИВАРИ

194. ААРДАН ВАН ААРД

195. КОНСТАНТИН БОЧВАР

196. ЖОРЖ КОСТАКИДИ

197. РУСТЕМ ЮСТ

198. ГАБЕСТАН ЛОО

199. ДЕНМОТТ БЕРЕНШТЕЙН

200. САЭВУД РИНГМ

201. ЗЕЛЕМХАН ИБРАГИМОВ

202. ЭГОН ДАЛМАРДСОН

203. ОБЕД ЗАЙКС

204. НАДИР ШАЛИЯ

205. ДЗУРАЙ УМАЛ

206. ПАУЛЬ НОДЖИНК

207. КАССИУС НУРМ

208. ОВАЛЬД ЛАСКЕР

209. ГИБЯТ НЕЖМЕТДИНОВ

210. МАЛЬТИН ГВАРНЕРИ

211. АНГЗОР ЭМАРДТ

212. ЦВЕТАН МОЛОХОВ

213. АЭГИС ОРД

214. РУФУС САЛЛИМАН

215. ТЬЮ ВОНГ

216. ТАО ЮАНЬ-МИН

217. ХУА ФЭЙ

218. ПАВЕЛ СМЕКТИН

219. ПАВЕЛ БРОНШТЕЙН

220. МАЛАХИЯ КОНСТАНТ

221. КАРЛЕМ ВУНШ

222. АЛАСТОР РОУ

223. ГАРАШТА МИРАВАН

224. ГАЛАНЦО ГАЛАНТ

225. МАКСВЕЛЛ СПЕК

226. ТАРАС КОСТЕНКО

227. ТАКЕДА НАЦУМАРИ

228. КОТТОН ТОМПСОН

229. ААРОН БЛЭК

230. ХАНЬ ЦИ ЮА

231. АНДРЕАС РИХТЕ

232. ВАЛЕНТИН ЛАВРОВ

233. ДМИТРИЙ ШАТИЛОВ

Таков полный список Когорты Энтузиастов, все двести тридцать три ее члена. Что объединяло этих людей в стремлении к бесславной гибели? Не был ли это просто разномастный сброд, сгуртованный лишь неумолимыми обстоятельствами? Не имея времени подробно рассматривать каждого, Томлейя наводит свою оптику на трех случайных людей — вдруг из путаницы ложных намерений и нелепых убеждений покажется правда, жалкая и смешная?

За свою двадцатисемилетнюю жизнь Эрменрай Чус прочел пятьдесят тысяч книг — от справочников по геодезии до модернистского романа «Успение Фланна», содержащего в себе по отзывам критиков всю мировую культуру и еще щепотку сверху. Несмотря на то, что Эрменрай Чус помнил все прочитанные книги, наибольшее влияние на него оказала та, которую он уже успел позабыть. Эту книгу он читал еще ребенком, когда ему было всего восемь лет. В ней не было могучих героев, вдохновенных пророков и поэтов немыслимой силы духа. Это была совсем детская книга, и рассказывалось в ней о храбром бурундучке.

Поскольку Эрменрай Чус забыл книгу, он уже не помнил, почему храбрый бурундучок был таким храбрым. Однако, хотя Эрменрай Чус вступил в Когорту Энтузиастов из соображений гуманизма, величия, достоинства и личного мужества, на самом деле он поступил так потому, что в глубине души всегда хотел быть таким же храбрым, как этот храбрый бурундучок.

Ведомый незримым бурундучком, Эрменрай Чус выжил под градом пуль, выстоял в смертельном бою с батальоном лейтенанта Гирландайо и вынес на себе раненого товарища. Бурундучок оставил его лишь тогда, когда в Эрменрая Чуса угодил осколок снаряда РОГ-8, поскольку осколок этот был большим, а бурундучок — маленьким. Взрывом Эрменраю оторвало ноги и отбросило к кирпичной стене. Не чувствуя боли от шока, он лежал у стены, плакал, как маленький ребенок, и звал маму. Когда боль вернулась, он обезумел от ужаса. Ему казалось, что сейчас — его день рождения, и вокруг взрываются петарды и фейерверки. Мама пригласила на праздник соседских детей, они толпились вокруг праздничного стола, где стоял торт с единственной свечкой. Среди гостей была черноволосая девочка, которая хотела задуть свечу, хотя как именинник это должен был сделать Эрменрай. Чтобы помешать девочке, он дул, что было сил, а когда воздух кончился, скреб землю ногтями.

Он не сумел помешать девочке задуть свечу. Она погасла, и праздник был испорчен.

Тем же, чем был для Чуса бурундучок, для Теодора Боллингена был Бог. Две эти вещи даже начинались с одной буквы, хотя Бог, конечно, присвоил себе прописную, а бурундучку оставил лишь строчную. Еще Он был творцом всего сущего, что несомненно возвышало Его над полосатым зверьком и предоставляло верующему в Него несравнимо бóльшие привилегии. Во всем остальном Бог и бурундучок были схожи, хотя, скажи вы об этом самому Боллингену, он нашелся бы что возразить. В конце концов, речь ведь шла о его Боге, которому он ставил свечки, возносил молитвы, а иногда даже курил фимиам. То были очень личные отношения — Боллинген-Бог — отношения, в которых любовь чередовалась с отвержением, а ревностное служение — с самой постыдной распущенностью. Всему виной были слабость веры Боллингена и некоторая Божеская необязательность, проявляющаяся в невнимании к самому преданному поклоннику. Да, старый добрый Теодор немало мог предъявить своему небесному патрону. Почему тот не отвечает на молитвы? Почему не пошлет выигрыш в лотерею? Почему не внушит женщинам, что Боллинген — кавалер хоть куда? Разумеется, никто не спорит, что у Него есть дела и поважнее, но раз уж Теодор – такое ничтожество, осчастливить его – дело пяти минут!

И все же Боллинген не терял веры. Бог должен заметить его, рано или поздно – если, конечно, Он и в самом деле есть. И лучший способ обратить на себя внимание – подвергнуть свою жизнь угрозе, поставить Его перед фактом — смотри, я могу умереть, а если Ты хочешь, чтобы я жил и славил Тебя, даруй мне присутствие Свое, убереги меня от смерти. Именно поэтому Боллинген и присоединился к Когорте Энтузиастов – где, как не с этими людьми, сумеет он подвергнуться опасности столь страшной, что сам Создатель вынужден будет вмешаться и оградить его щитом собственной Благодати? Закрывая глаза, Теодор видел этот миг как наяву. Вот нисходит с небес божественный свет, играют арфы и лютни, поют осанну ангелы – и с этими небесными звуками сплетается и его смертная молитва, длинная и выученная назубок, словно урок математики.

Да, Теодор готовился к своему мигу. Ему стыдно было встретить Бога и не суметь прочесть ни одной хвалы. В молитвы он верил, как в заклинания: когда в него стреляли, он повторял их снова и снова, и пули пролетали мимо. Но, видимо, кто-то молился и над снарядом РОГ-8, и эта молитва оказалась сильнее бормотания Теодора. Взрыв подбросил его к небу, но вместо Благодати нашпиговал осколками. Странно, но безмерное удивление Боллингена оказалось сильнее боли. Он думал, что перед смертью сможет прочесть отходную молитву и передать свою душу прямо в руки Господу. Это был неплохой вариант, хотя и чрезмерно компромиссный. Однако от удара священные тексты перемешались, и он, пытаясь соединить слова в цепочку, обнаружил вдруг, что в голове его царит хаос. Более того: перед надвигающейся пустотой Бог, такой крепкий, такой надежный и всесильный, представился ему чем-то вроде козьего катышка, которых он ребенком вдоволь навидался в деревне.

Мысль эта ужаснула Боллингена, да так, что он, охваченный бредом, принялся повторять все подряд. Он поминал Бога, угодников, великомучеников и святых помельче. Он мешал молитвы за здравие и просьбы избавить себя от запора и зубной боли. Слова, которые он полагал ключом к Богу, в его устах распадались, превращаясь в мычание и бессвязные глоссолалии. Одновременно, по мере того как он, валяясь в канаве, истекал кровью, за текстами ему начало видеться некое окончательное понятие, узнав которое, он сразу же отдаст концы. Это понятие было пугающим, однако же и притягательным. Казалось, сама душа Теодора рвется к нему сквозь наслоения житейской дряни. Когда, обескровленный, Боллинген устал бороться, он потянулся к ней и очень удивился, осознав, что она собой представляет. Это не был Бог, святой Дух или какой-то принцип, дарованный небом. Это было черт знает что, которое взялось черт знает откуда и определяло жизнь Теодора черт знает почему и черт знает как.

С таким трудом заученные молитвы разлетелись, словно клочки бумаги. Последнее, что всплыло в умирающем мозгу Боллингена, было красивое, но едва ли уместное слово «аррондисман».

Если Бог был выдумкой побольше, а бурундучок -- поменьше, то причина, по которой в Когорту Энтузиастов влился Дзурай Чо, принадлежала все же к реальному миру и на жизнь зарабатывала акробатикой, пением и танцами. Это была обычная девушка, которая один из своих обычных номеров исполняла с шаром, тоже совершенно обычным, резиновым. Шар был синим, и синим было трико девушки, а также окутывающий ее полупрозрачный газ. Девушка ставила шар на пол, ложилась на него, изгибая спину, и поднимала стройные ноги – то правую, то левую. За дополнительную плату она могла очень быстро написать в воздухе любое имя и изобразить сердце, или какое-либо животное, кроме орангутанга, требующего запредельной гибкости. На первом же представлении Дзурай Чо заказал и сердце, и целый зверинец впридачу – такое впечатление на него произвела эта девушка. Не слишком удачливый с женщинами, он обладал редким даром влюбляться в лучших, и хотя танцовщица на шаре не была еще богата и известна, он все равно почувствовал в ней превосходящее себя существо.

Да, она была нежна, породиста, умна и строптива, она была кладезем любви, но только не для Дзурая Чо. В те дни он понял, как это трудно – отдавать должное существу, чьи прекрасные качества обращены к другому, признавать, что она не является стервой, сукой, обманщицей, а просто не любит и не может любить Дзурая, как бы сильно он ее ни любил. Какое-то время ему казалось, что он сходит с ума, затем на него снизошло просветление. Девушка с шаром не померкла, не отошла на задний план, как печальное и все же сладостное воспоминание. Напротив, она сделалась сильна, как никогда, обратившись из фатальной слабости Дзурая в источник его силы. Помещенная на светлую сторону памяти, она вдохновляла его, напоминала о том, что он, себе казавшийся незначительным, любил когда-то горячо и сильно, как любят большие герои больших книг. Окончательно разойдясь с действительностью, девушка с шаром обратилась в некий внутренний идеал, с которым Дзурай Чо сверял любой свой поступок.

«Одобрила бы она это?» – спрашивал он себя. – «А то? А другое?» И поскольку вымышленная девушка не содержала в себе ничего порочного, глупого, ничтожного и корыстного, то и поступать Дзурай старался так, чтобы его действия соответствовали ее величию, достоинству и чистоте. Не преуспев в реальности, он компенсировал это служением иллюзии, как если бы девушка на шаре могла проникнуть ему в голову и разглядеть, насколько он верен ей. Уже не скажешь точно, но, возможно, Дзурай надеялся, что однажды покровы спадут, мутное стекло исчезнет, и сердца их, доселе разделенные, сдвинутся, словно полновесные серебряные кубки. Так или иначе, верность девушке на шаре потребовала от него верности династии, потребовала подвига – и Чо вступил в Когорту, к таким же безумцам, как и он сам.

Хотя девушка на шаре давно уже забыла своего нелепого поклонника, она все же поддерживала его, сама об этом не зная. Она была сильной и смелой, с ней Чо не боялся и сражался, как лев. Однако это длилось недолго. Когда снаряд РОГ-8 разрушил мутное стекло и сдернул покров земного чувства, он унес с собой девушку и оставил только ее шар. Шар был уже не синим, а серым, и рос с ужасающей скоростью, заполняя собой весь мир. Он катился на Дзурая, и как только тот ощутил его свинцовую тяжесть, то понял, что все это время им двигала ничтожная и жалкая глупость. Если бы не она, в его жизни было бы куда больше счастья и любви.

В последнюю секунду Дзурай захотел все исправить, однако исправлять было уже нечего.

Таковы трое, взятые наугад из двухсот тридцати трех. Если задаться целью найти в них нечто общее, можно заметить, что в своем противостоянии великой Освободительной армии все они опирались на вещи маленькие и незначительные, и именно малость и незначительность этих вещей и определила их поражение.

Глупо было бы думать, будто храбрый бурундучок, Бог и девушка с шаром могли служить защитой от разрушительной мощи снаряда РОГ-8. Быть может, три эти жизни, оборванные столь внезапно и столь закономерно, учат нас, что жалкие иллюзии не в силах выдержать столкновения с могучей жизненной правдой.

Или что человек, изрешеченный осколками фугаса, наверняка истечет кровью и умрет.

В конечном счете, никто не желает учиться.

8. Шествие. Когорта вооружается. Воины всех времен

За триста лет своей истории площадь Гураба Первого — она же площадь Согласия, Революции, Торжества — успела повидать немало. Здесь, на затянутом черным крепом помосте, маршал Аргост Глефод лично сек Джамеда Освободителя, здесь читали свои стихи поэты великого дарования и сулили мрачное будущее огненноглазые предсказатели судеб. Здесь стояли в ожидании казни враги династии — в одних длиннополых рубахах, на стылом осеннем ветру, под прицелами солдатских ружей. Здесь всего на сто тридцать дней родилась когда-то Гурабская республика, загубленная беспутством своих предводителей.

Казалось, площадь Гураба Первого не удивить ничем — но нет, никогда еще на ее брусчатке, у бронзового фонтана Трех Копий, не собиралось в одно и то же время столько безнадежных дураков, безумцев и просто людей, отбросивших всякое будущее. Нелепость замыслов, абсурд стремлений, неизмеримые наивность и самонадеянность — иллюзия, захватившая их, была почти ощутима, она словно бы искажала реальность, и в ней, словно в вогнутом зеркале, еще ярче блистало здравомыслие обычных гурабцев, терпеливо ожидающих новый мир в очереди за пайкой, у себя дома, за разговорами о будущем и проклятиями в адрес династии.

Дураков было ровно двести тридцать два, и Глефод разглядывал их с гордостью и любовью. Если бы можно было разобрать этих людей на части, словно конструктор, и отобрать исключительно Воинские и Героические детали, из всей этой груды хлама, траченной сплином, получилась бы, наверное, пара-тройка полноценных солдат.

И все-таки на площадь Гураба Первого, воспламененные словом, явились именно они, а другие — достойные, смелые — или предали династию, или попрятались в безопасные норы. К худу ли, к добру ли, в час, когда старый мир нуждался в сильнейших своих воинах, на помощь ему пришли маменькин сынок Лавдак Мур, астматик Андреас Рихте, присосавшийся к своему ингалятору, как пиявка, рахитично-золотушные Аарон Блэк и Аластор Роу, проигравший в рулетку все, что можно, Пнагель Янгерстрем и просто застенчивый и тихий архивариус Хуа Фэй, чудом переживший в «Мокрых кисках» прикосновение живой, настоящей женщины.

И, конечно, был здесь Дромандус Дромандус, незадачливый изобретатель, чьи шедевры — миниатюрный ядерный реактор, помещающийся в дупле зуба, и пряжка ремня, вибрацией оповещающая о смене времен года — не снискали широкого успеха у публики. Рядом с Дромандусом стоял сбитый из фанеры ящик, выкрашенный в красный, в ящике же покоился могучий Щит, обещающий спасение и победу. На все просьбы показать диковинное устройство в работе изобретатель отмалчивался, предпочитая, очевидно, явить главный козырь Когорты Энтузиастов лишь тогда, когда бессильным окажется все остальное.

Возвращение Глефода с винтовкой его могучая армия встретила ликованием. Капитана хлопали по плечу, предлагали закурить, обещали познакомить с симпатичной сестрой, салютовали и пытались даже подбросить в воздух, но не выдержали руки и спины. Разгоряченная «Тропическим Фрутини», наполовину закутанная в стриптизерские боа, Когорта видела свой триумф совсем близким. Здесь и сейчас, под рукоплескания благодарных соотечественников, она пройдет по улицам столицы, вооружится невесть чем, затем встретится с противником невесть где и победит его невесть как. Что план кампании не продуман, что одного намерения недостаточно, а гимн и легенда в борьбе против настоящего оружия — подспорье скверное — то были факты очевидные, а, следовательно, не заслуживающие внимания. Обдумывать их представлялось дурным тоном, все равно что отстаивать, что дважды два — четыре, хотя для дела полезнее любая другая цифра.

В сущности, и восемьсот тысяч солдат противника, и смерть, и позор – все эти вещи не пугали Когорту именно потому, что до сих пор оставались словами, как и прочее окутавшее их словесное кружево. Вскоре этим словам предстояло стать реальностью, особенно смерти – однако и до этого у гурабской действительности имелись вполне действенные средства, чтобы если не очистить мозги Когорты от иллюзий, то хотя бы постучаться в их проржавевшие двери.

Ведомая Глефодом – Глефодом в бело-синем капитанском мундире, с вороненым телом винтовки на плече – Когорта двинулась в путь. Увы, первоначальный замысел — пройти парадным строем по Главной улице, мимо монаршего дворца, укрывшегося за узорным забором, мимо столичного театра, где сто лет спустя о двухстах тридцати двух воинах поставят на редкость паршивую пьесу, мимо мраморной колонны в честь двухсотлетия гурабской династии – провалился. Сперва путь Когорте преградили опрокинутые грузовики с провизией, затем баррикады из парковых скамеек и наконец – огромная дыра в мостовой, на дне которой смердела разорванная канализационная труба. Все это, а еще и то, что день выдался промозглый и ветреный, слегка пригасило восторги. Побеждать и совершать подвиги приятнее в солнечную погоду, да и сам путь к победе, безусловно, не должен пролегать через дворы и подворотни, куда свою армию вынужден был повести капитан. Где в этих сырых и мрачных проулках с лужами машинного масла, пластиковыми бутылками, битым стеклом найдутся благодарные зрители и дамы, жаждущие подарить свое сердце героям?

И все же зрители были, пускай и не те, что бросают под ноги цветы. В последний день старого мира, когда сам воздух, казалось, пропитало ощущение fin de siecle, на улицах уже не клубились бессчетные толпы, и все же за каждым окном отчетливо читалось встревоженное лицо. Давно были припрятаны ценности -- фамильные бриллианты, инфокристаллы и облигации гурабского банка – давно свалены в кучу добытые припасы, и вот осталось только ждать новых хозяев, трястись от страха или потирать в предвкушении руки, а главное – смотреть, смотреть на улицу, ибо новая эпоха, безусловно, наступает не каждый день.

Чем же привлекла к себе Когорта эти глаза за стеклом – глаза, вглядывающиеся в будущее со страхом и надеждой? Главным образом, численностью, хотя и организацией тоже. Шутка ли – все двести тридцать три ее бойца пытались идти в ногу, как настоящие воины, и хотя в пестром сборище свитеров, связанных матерями, и просто никому на свете не идущей одежды единообразно-солдатского было не больше, чем в наборе разноцветных мелков, выглядело шествие все же внушительно и в предсмертном затишье казалось событием почти небывалым.

Чем дальше углублялась Когорты в жилые кварталы, тем больше открывалось у нее на пути окон, тем больше людей выползало из домов наружу, дабы поглядеть и полюбопытствовать у людей Глефода, что же они, собственно, собрались делать. Это не было веселым любопытством или радостным; напротив, все, что несли в себе взгляды, устремленные на Когорту – недоверие, а где-то и закипающий гнев. Для чего нужно это сборище, казалось, спрашивают они – раз уж другого не остается, разве мы не условились дожидаться нового мира покорно и с кротостью, разве не смирились даже с тем, что кто-то из нас умрет от голода, будет раздавлен в очередях, сгинет, арестованный тайной службой? К чему эти бессмысленные трепыхания? Никто не хочет перемен, это верно, но раз уж они неизбежны, не лучше ли переждать их в оцепенении, под наркозом бездействия? Ибо каждый из взирающих на Когорту был гусеницей, завернувшейся в кокон всеобщего предательства, гусеницей, которая в полном согласии с жизнью вылупится после крушения династии бабочкой, лояльной Освободительной армии.

Никто в Когорте не понимал этого, а Глефод и подавно. Что угрюмое молчание, что отсутствие приветственных возгласов и пожеланий удачи – все это они восприняли лишь как признак неосведомленности. В самом деле, никто ведь не поведал этим добрым людям о замысле Когорты – с чего же им тогда восторгаться и радоваться?

Поразмыслив, капитан решил исправить это недоразумение. Простой и честный народ Гураба имеет право знать, что в час бедствий у него нашлись защитники в лице двухсот тридцати двух. Глашатаем этого блистающего откровения Глефод наобум избрал идущего рядом Ная Аксхильда – доброго, мягкого Ная, который в воображении капитана рисовался в тот миг если не могучим рыцарем, то по крайней мере старательным оруженосцем. Увы, реальность расходилась с фантазией: Най-настоящий был низколоб, хромоног и вдобавок ко всему крив на один глаз. Немалый возраст – почти сорок семь – добавил ему не мудрости, а лишних веснушек на лице, и без того обезображенном оспой.

Когда переулки превратились в более-менее приличную улицу, а разрозненные люди на тротуаре – в толпу, достойную блестящей речи, Глефод, подняв левую руку, остановил Когорту, а правой толкнул в бок Ная: пора!

– Н-н-но что я им ск-к-кажу? – запротестовал Аксхильд.

– Правду, – сказал капитан. – Правду, ее одну. Что они могут считать себя уже спасенными. Что мы собираемся остановить Освободительную армию.

– К-как именно?

– Мы победим ее, только и всего.

– Но п-п-почему я?

– А почему нет? Брось, Най, это же твой звездный час! Что в тебе есть такого, что помешает произнести самую трогательную, самую прочувствованную речь за всю историю Гураба?

– Т-т-т… Т-ты не будешь смеяться?

– Конечно, нет, что ты!

– Н-на самом деле я л-л-лысый, – и с этими словами Най сдернул с себя рыжую шевелюру, обнажив пятнистую голову, покрытую кое-где едва заметным белесоватым пухом.

Да, лысина была скверная, это понимал и Глефод – и все же, все же… Что эти бугры и впадины, как не свидетельства пережитого, что эта коричневая бородавка на затылке, как не шишка красноречия, вырвавшаяся за пределы облика под давлением прекрасных слов? Голова была уродливая, да – но и характерная вместе с тем. Торговец ношеными кальсонами, Най будто позаимствовал ее у человека, чей жизненный опыт превосходил его собственный во много раз. Шрам у виска, неудачно расчесанный фурункул – разве то был не след от чиркнувшей пули? Сломанный нос, чья спинка образовывала ровную линию – не льву ли полагался он, не закаленному ли в боях герою?

Нет, лысина не портила Ная, лишь обнажала подлинное его обличье. И вот, ободренный Глефодом, уверенный в том, что голый череп оратору не помеха , Най оставил ряды Когорты, споткнулся о брусчатку, поднялся, снял с плеча прилипшую мокрую газету и повел речь, старательно выговаривая каждое свое заикание.

– Г-г-гурабцы! – воззрился он не столько на людей, толпящихся справа от Когорты, на тротуаре возле кондитерской, сколько на саму кондитерскую, где за стеклом красовался трехэтажный фанерный торт. – Вы в б-безопасности, мы з-з-защитим вас от врага! Ос-свободительная армия идет, чтобы свергнуть д-д-династию, сделать вас с-с-свободными и сч-частливыми, она несет п-процветание и п-п-прогресс! М-мы, – повернулся Най к своим, – этого не допустим! Зд-десь и сейчас м-мы будем драться до п-п-последней к-капли крови, за ст-тарый м-мир, д-драться, как герои, как д-д… как д… д… как д-д-д… К-как двести тридцать два воителя древности! – выпалил он, как из ружья. – Мы п-пойдем, и мы п-победим! Вот т-так вот!

Выдохнув последнюю фразу, Най вытянулся во фрунт и умолк, совершенно обессиленный. Глефод похлопал его по плечу, Хосе Варапанг вытер пот на лбу специально припасенной тряпочкой, и так закончилась краткая, но блестящая речь Ная Аксхильда, из которой народ Гураба узнал, что у него, оказывается, есть заступники.

Не то чтобы он в них не нуждался…

Нет, все, как всегда, было гораздо сложней.

Если представить собравшихся поглазеть на Когорту жителей Гураб-сити неким единым существом – с одними мозгом, душой, сердцем и всем, что к ним прилагается – то существо это, не прислушиваясь особенно к речи Ная, не обращая внимания на противоречия, подчеркнутые сумятицей согласных, тем не менее услышало ее и вычленило примерно следующее.

Эти люди – да, именно эти! – идут против Освободительной армии.

Кто-нибудь просил их об этом?

Едва ли.

Понимают ли они, что творят?

Нет.

На что же они надеются?

На победу.

Едва знание это расползлось по толпе, точно вирус, в коллективной груди ее зародился тяжелый ком, где сошлись и перекрутились живыми нитями самые противоречивые чувства.

И первым был стыд. Глубоко в душе все эти люди презирали себя за предательство, малодушие, отказ от борьбы, каждый понимал, что долг его в нынешних обстоятельствах – сражаться, и стыдился, что в бой вместо него идут другие.

Следом, рука об руку с усталостью, шло раздражение. Если судьба старого мира уже решена, к чему дразнить никчемным и бесполезным сопротивлением превосходящую силу? Кем казались Глефод сотоварищи, так это врачом, затягивающим агонию больного, врачом, впрыскивающим под кожу камфару, когда сердце уже остановилось.

Была здесь и обида, как если бы Гураб, династия и ее люди были столь ветхими, прогнившими, исчерпавшими себя, что всерьез защищать их могли додуматься только неудачники, сумасшедшие и слабаки. К обиде прилагалось и оскорбленное чувство прекрасного, ибо меньше всего на свете Когорта походила на воинов, достойных заслонить грудью, пожертвовать собой, совершить подвиг и снискать бессмертную славу. Если бы солдаты Глефода были одеты в сияющие доспехи, если бы они несли с собой мощное оружие, если бы их было больше в десять – нет, в сто! – раз, тогда народ Гураба сумел бы разглядеть в них героев, сумел бы поверить в них, признать за ними право быть заступниками… Если бы только – но нет, это оказалось решительно невозможно, ибо неоткуда было взять мужественных лиц, горящих глаз, волевых подбородков, гордой осанки, мускулатуры и героической поступи. Когорта была такой, какой была, в этом и состояло ее проклятие.

И была еще жалость – невольная, неподконтрольная сердцу и рассудку, а потому особенно тягостная и нежеланная. Всякий, кто глядел на Когорту, понимал, что силе Освободительной армии, стали машин, энергии лучевых ружей бойцам Глефода нечего противопоставить, кроме собственной плоти и духа, заключенного в ней. Насколько же ничтожным казалось и то, и другое – и все же они шли, как если бы на свете существовало нечто выше ума и смерти.

Таковы были чувства, что вызвала у толпы Когорта – и этот контраст беспомощности и решимости, эти вопиющие уязвимость и отвага, никчемность и доблесть, явная обреченность и необоснованная надежда – все это было настолько нелепо, смешно и вместе с тем мучительно, что не могло разрешиться ничем иным, кроме отрицания, глумления, насмешек – тем более жестоких, чем сильнее жалость сжимала сердце.

Еще в начале Наевой речи по толпе чуть слышно прокатились первые смешки – короткие, нервные и отрывистые – будто реальность при контакте с иллюзией начала скрежетать и искрить. И вот, когда Когорта вновь двинулась в путь, и от несогласованности ряды ее смешались, и часть бойцов попадала, словно куклы, под ноги товарищей, гнойник, наконец, прорвался хохотом и позором. Мужчины и женщины, старики и дети – гурабцы смеялись, и в смехе звучали презрение и жажда свободы от сковавших их уз. На людей Глефода показывали пальцем, к ним подходили поближе, чтобы вглядеться в лица и отпрянуть в новом приступе веселья. Смешило все – и робость, и неловкость, и одежда, и то, насколько не походили они на настоящих солдат. Захваченные потехой, гурабцы и не заметили, как от насмешек перешли к тычкам и ударам, пока еще не сильным, не всерьез. Бить воинов Когорты было забавно – все равно что пинать больного пса – и совершенно безопасно, ибо никто из них даже не пытался ответить.

Что же случилось? Глефод растерялся, и его товарищи – тоже. Они просто хотели быть героями, они не ждали врага в тех, кого собрались защищать. И как же унизительно было первое поражение! Их даже не колотили, их трепали, как мешки с сеном, хватали за волосы, таскали взад-вперед. Щипки и уколы сыпались на Когорту со всех сторон, и жалкие попытки заслониться лишь распаляли азарт толпы. Вот расцарапали лицо Дромандусу, отняли у Ная Аксхильда его парик, у Яна Вальрана – его вставную челюсть. Вот разошлась на Лавдаке Муре рубашка, заботливо выглаженная мамой, и треснула посередине любимая трость Хонты Алакерро, которую тянули в разные стороны сразу несколько цепких рук. Казалось, вся гнусность старого мира излилась в одночасье на его защитников – беспомощные против Освободительной армии, свирепо и отчаянно гурабцы мстили тем, до кого могли дотянуться. Справедливость? Милосердие? Поддержка? Насколько смел и безрассуден был задуманный Когортой подвиг, настолько сурово следовало ее проучить и втоптать в грязь. Пусть знает свое место, пускай не поднимается там, где никто не в силах подняться!

Никто – вы слышите, вы понимаете это? Новый мир сметет любую преграду, таков закон истории, такова жизнь, чьей силе противостоять невозможно! И все же… Мы бы так хотели увидеть обратное… Это нелепое желание, наивное и смешное, и все же оно совершенно реально. Это маленький упрямый дурак в нас поднимает свой кулачок к равнодушному небу, превращающему живых в мертвых, сущее – в не-сущее, плоть и кости – в золу и прах. Маленький упрямый дурак, придавленный годами, растерявший все, кроме израненной гордости – что мы можем сказать ему? Что мы уже слишком умны, слишком долго прожили на свете? Что боль и радость, тоска и страсть не пробьются уже через панцирь наросшей дряни? В сущности, нам совершенно нечего сказать этому существу, которым мы были когда-то. Все, что мы можем с высоты нашего жизненного опыта, с глубины нашей великой выстраданной мудрости – оплевать его за возмутительную незрелость.

Первый плевок угодил в Дромандуса Дромандуса, в его правый глаз, широко открытый словно бы именно для этого. Плевок едко пах табаком, и когда изобретатель, не ожидавший еще большего унижения, машинально вытер его голой рукой, то ощутил в оболочке слюны вязкий ком мокроты. За первым плевком последовали и другие, никто уже не избивал Когорту, никто не желал даже прикасаться к ней, таково было презрение, достигшее, казалось бы, наивысшей точки.

Но и это была не она. Ибо люди, плевавшие в Когорту, стояли возле своих домов, и дома эти были полны вещей, с которыми не жаль расстаться. Плевки было омерзительны – теплые, липкие, они стекали с бойцов Когорты, как наглые жирные слизняки – и все же мерзость их была человеческой, идущей, как и любое презрение, от души.

Когда же стало жаль и человеческого, в ход пошли отбросы.

Это были мешки из-под пайки, обертки, пластмассовые бутылки, это были домашний хлам, содержимое мусорных баков, урн, забытых кастрюль, сливных отверстий в ванной, словом, все склизкое, гнилое, дурно пахнущее, от чего человек отделывается при первом удобном случае. Все это досталось Когорте, в нее летели яйца и помидоры, гнилое мясо и черствый хлеб. Кислое молоко лилось на нее из разбитых бутылок, засахарившееся варенье облепляло лица, газеты и этикетки липли там, куда попадал свернувшийся обойный клей. Отвращение толпы было так велико, что требовало от жертв утраты человеческого облика, и вот, под натиском мерзости, Когорта обратилась в дрожащее стадо, прижатое к земле, ищущее спасения в покорности, в ожидании, когда гнев природы стихнет, и небо, охваченное грозой, очистится.

О чем думал Глефод, зажатый в середине своей армии, Глефод, желавший для себя подвига, но отведавший взамен заплесневелых куриных сердец? Как и всегда, в минуты отчаяния мысль его обращалась к отцу, далекому, словно Бог. В истории Аргоста Глефода существовал момент великого одиночества, когда он, раньше всех учуявший наступление нового мира, первым предал старый Гураб, и все будущие предатели, покамест остающиеся верными, ополчились на него, как один. Что чувствовал он, охаянный всеми гурабскими газетами, ославленный бывшими сослуживцами, как выносил всеобщую ненависть и бремя измены?

Почему-то Глефод не сомневался, что отцу было плевать. У него, великого человека, величие не зависело от обстоятельств: облаченный в маршальский мундир или в рубище преступника, он одинаково гордо нес голову и над толпами злопыхателей, неспособных уязвить его самолюбие, и над новыми союзниками, в числе которых были Джамед Освободитель и Наездница Туамот. В целом свете не существовало способа унизить Аргоста Глефода – единственной уязвимой точкой был сын, напрасно искавший любви. Все остальное, даже тухлая говядина с облепившими ее червями, было бы бессильно перед этим человеком, знающим цену себе, своим словам и поступкам.

Маршал был сильным, и Глефод восторгался этой силой без тени зависти, ибо любовь его была бескорыстна, как и вся бессмыслица в мире. Сам он такой силой не обладал, и равнодушие, даруемое ею, не хранило его от горечи унижения, боли обиды и великой ненависти к себе, обусловленной неспособностью совладать с ними. Не цельный и не подлинный, капитан мог предложить лишь иллюзию стойкости – и надеяться, что его товарищи окажутся достаточно нечуткими, чтобы поверить в обман, не разглядеть за маской решимости его отчаяние и страх.

Капитан знал людей слова и верил в их способность не замечать очевидного. Чувствуя, как за шиворот ему льется жижа, густая, как кисель, он повернулся к Наю, чья лысина от метко брошенного тюбика с краской обрела ядовито-розовый цвет.

Эти глаза – лучше бы он их не видел. Най не был храбрецом, но ужас, плескавшийся в нем, оказался бы чужд даже самому ничтожному трусу. Беспримесный, чистый, он принадлежал животному, а не человеку. И вот, под взглядом этих глаз, Глефод кивнул своему товарищу, затем расправил плечи и поднял голову, чтобы сразу же получить в волосы комок жвачки, а в лицо – подгнившую и потому мягкую тыкву. Но это не имело значения: спокойно и неторопливо, на глазах у беснующейся толпы, капитан взялся приводить себя в порядок – застегнул пуговицы потрепанного мундира, вытряхнул из карманов конфетти и морскую капусту. В спину ему барабанила ореховая скорлупа, со всех сторон рвались при попадании в товарищей пакеты с мусором, а он заново завязывал шнурки – теперь не развяжутся! – разглаживал брюки по стрелке, подворачивал штанины, чтобы те не испачкались, и счищал с задников ботинок прилипшие к ним осенние листья. Он будто бы участвовал в параде, а не в позорище, и странно было видеть, насколько размеренны и методичны его действия посреди творящегося безумия.

Видеть это было странно, но те, кому предназначалось зрелище, увидели его и странным отнюдь не сочли. Так страшно и всесильно распоряжалась ими толпа, что никакое, даже самое абсурдное действие не могло быть бессмысленным, если исходило от них, было проявлением их воли. Если сделать что-то было еще возможно, они почувствовали, что сделать это должны.

И они это сделали.

Это случилось так.

Один за другим солдаты Глефода выпрямлялись навстречу летящей в них дряни, как если бы в гибнущем теле Когорты ожил затаенный доселе нерв. Вот поднял голову Хосе Варапанг – гордую непреклонную голову с повисшим за правым ухом использованным презервативом. Вот встал Дромандус Дромандус – мишень для подгузников и прокладок – и даже протухшая баклажанная икра не в силах была стереть с его лица печать достоинства и печали. Облитый поочередно кефиром, прокисшим супом и содержимым кошачьего туалета, рядом с изобретателем поднялся Хонта Алакерро, чья опозоренная трость служила теперь не подпоркой, но указующим жезлом в обретшей твердость руке.

Поруганная и осмеянная, Когорта с каждой секундой словно бы возрастала посреди своего унижения, одолевала его, и гнусность теряла свою власть, превращаясь из оплевания убожества в оплевание красоты. Уже не жалкая трусость корчилась под ударами и пряталась от плевков, но одинокая доблесть несла неизбежное бремя страдания и силы.

Они двинулись снова, они шли как будто сквозь строй, как идет к костру нераскаянный еретик – погруженные в себя, переполненные моментом. Разъяренное человеческое море еще гневалось на них, но навредить уже не могло. Мусор бил в тела, точно в стены, презрение, вылитое на Когорту, больше не имело адресата, его не замечали, на него не отвечали, оно утратило всякое значение, его больше не было. В молчании Когорта двигалась к своей цели, и целью этой, великой и значительной, ради которой стоило преодолевать оплевание, был обшарпанный двухэтажный дом на улице Фонарной – Музей воинской истории и допотопной техники, хранилище ржавчины и всевозможного хлама.

Таков был план Глефода.

Наисовременнейшим оружием, способным одолеть Освободительную армию, он собирался разжиться на свалке.

Разбираясь в памяти капитана, Томлейя постоянно испытывает соблазн заклеймить его дураком окончательно, припечатать всю эту историю клеймом глупости, чего она, без сомнения, заслуживает от начала и до конца. Вместе с тем всякий раз, когда идиотизм достигает очередного апогея, писательница с удивлением обнаруживает, что если Глефод хотел делать то, что делал, для этого не существовало иных способов, кроме нелепых и откровенно смешных. Как единственным источником вдохновения были фальшивые легенда и гимн; как единственными друзьями и друзьями друзей были ничтожества и трусы; как единственной площадкой для выступлений была сцена стриптиз-клуба «Мокрые киски» – так и Музей воинской истории и допотопной техники был единственным местом в столице, где еще оставалось хоть какое-то оружие.

Выбора не было, Глефод имел, что имел. Фактически, понимает в какой-то момент Томлейя, капитан искал подвига в обстоятельствах, не предусматривающих ничего, кроме позора и глумливого фарса. Он не мог не выглядеть жалко и смешно, он был словно музыкант, которому вручили сломанный инструмент – и играй, как хочешь.

Но если музыка невозможна, остаются отдельные чистые ноты, и воля довести свою партию до конца.

Частый посетитель Музея, в подлинность его коллекции Глефод верил свято, и веру эту в нем поддерживала позеленевшая табличка у входа, на которой помещались все необходимые увещевания. Табличка лгала: все экспонаты Музея были современной подделкой, причем не лучшего качества, за исключением разве что кибернетического увеличителя силы, что честно и с гордостью представлял вершину технической мысли как минимум двадцатилетней давности. Фальшивы были кирасы и рыцарские шлемы, бесстыдно лгали о себе индейские головные уборы и накидки, ни единой аутентичной нитки не было в кафтанах гурабских гвардейцев, халатах нигремских лучников, ярких мундирах пищальников и гоплитских набедренных повязках. Постыдно лгало и оружие: все копья, мечи, топоры, булавы и алебарды, все луки, пращи и мушкеты, что грозно висели на стенах, заманчиво лежали в руках обряженных манекенов – все было бутафорией: затупленной, с запаянными дулами, несбалансированной, негодной ни для чего, кроме пускания пыли в глаза.

Пыль в глаза, да – но разве пыль нужна была Когорте, этим измученным людям, жаждущим силы и прошедшим ради нее через позор? Глефод обещал им оружие, и они ждали лазерных ружей, зажигательных бомб, мортир и гаубиц, даром, что знали эти вещи лишь по картинкам. Но вместо арсенала их глазам предстала история – набор бессмысленных фактов, воплощенный в предметах, лишенных практического употребления. Здесь, за стеклянными витринами, вмерзшие в громаду времени, словно в вечную глыбу льда, покоились сотни подвигов, десятки войн, море пролитой крови, благородство, предательство, надежда и отчаянный страх – все, что когда-то было живым и волнующим делом, а ныне обратилось в мертвые слова.

То был второй удар, еще один пинок реальности, напоминающий о неизбежном разрыве между иллюзией и правдой жизни. Преодолеть его оказалось сложнее: один за другим, рассыпавшись по залу Музея, бойцы Глефода останавливались перед экспонатами и спрашивали себя, как, во имя всего святого, поможет им этот хлам? Неужели с этим им и предстоит идти против Освободительной армии, против танков и пушек, против всего, что лучшими людьми этого времени спроектировано калечить и убивать?

Да, то был вопрос, продиктованный инстинктом самосохранения: они верили в легенду, как верили всему прекрасному, но слишком абсурдным оказалось предложенное оружие, даже если другого им было и не найти. Оживить эти бессвязные обломки истории могла лишь интерпретация, кто-то должен был оплести их паутиной слов и обратить глупость в необходимость.

Взгляды Когорты обратились к Глефоду, и Хосе Варапанг, помявшись немного, заговорил о том, что думал про себя каждый.

– Аарван, – начал он, воняющий селедкой, роняющий на плиты Музея последние остатки квашеной капусты. – Ты уж прости, но это... это немного не то, чего мы ждали. Нет-нет, все в порядке, – поспешил он оправдаться, – однако ты знаешь... Нет, не так! Ну почему все настолько сложно?! В общем, я хочу сказать... Ты знаешь, мы все не очень сильные люди и часто живем не так, как хочется, и часто терпим всякое... и вот что нам помогает – так это мысль о том, что все – не просто так, а ради чего-то. И вот когда я шел, там, под плевками, в общем, когда я шел там, со всеми, с тобой, я был и гордым, и стойким, потому что знал, что должен пройти, что это для того, чтобы вооружиться, и тогда я смог спрятаться в это знание, перетерпеть то, что снаружи. Понимаешь, да? Как будто бы у меня было нечто, ради чего бороться стоило. А теперь я смотрю на это, – обвел он руками Музей, – и вижу только... ну, то, что вижу, и все. Нет-нет, я не хочу уйти, я просто хочу, чтобы ты объяснил, показал, научил...

– Да! – поддержал Варапанга юный Най Ференга. – Нам нужно теоретическое обоснование, Глефод – чтобы все, как в книгах! Да здравствует великий трактат!

– Если есть что-то, что мы должны знать, – заговорил Эрменрай Чус, – расскажи об этом, Глефод. И не стесняйся быть красноречивым. Красота сейчас нужна и нам, и этим, – показал он на экспонаты, – штуковинам. Уж больно они нелепы, на мой неискушенный взгляд.

Они хотели, чтобы их убедили, эти люди слова, они хотели уверовать, чтобы и дальше существовать в своем новом качестве, как герои, способные одолеть любого врага. Делать что-то они могли только в забвении своей сути, околдованные иллюзией, во имя чего-то неизмеримо большего, чем само их существование. Должно ли это нечто обязательно противоречить жизни, как она есть? Должно ли оно быть нелепым и смешным, каким и было на самом деле?

Глефод не знал, однако не мог предложить ничего другого.

– Чепуха, – начал капитан неуверенно, ибо и сам не верил до конца и рассчитывал себя убедить. – Нелепы обстоятельства, но не вещи. Взгляните на это оружие, – подошел он к манекену в рыцарских латах и аккуратно, словно бы с уважением, взял из его руки тусклый меч. – Разве само по себе, вне мысли о том, что с ним надлежит идти против Освободительной армии, оно является нелепым? Ну же, присмотритесь к нему повнимательнее! Оно смешное? Дурацкое? Ненастоящее?

Меч двинулся по рукам Когорты, и поскольку никто из бойцов Глефода никогда не держал в руках такого оружия и не стоял у наковальни, сжимая кузнечный молот, все, разумеется, сочли клинок превосходным и смертоносным. Он и вправду выглядел внушительно, этот меч, сделанный на сувенирном заводе из скверной стали, со слишком тяжелой рукоятью, украшенной целой дюжиной стекляшек – и вовсе не казался в тот миг дурацким или смешным.

– Вот именно, – сказал Глефод, когда Когорта единодушно заявила ему об этом. – Как человек, который вышел сражаться, зовется воином, так и то, что он несет в руках, зовется оружием, и никак иначе. Вещи таковы, какие они есть. Люди ли наши противники? Да. Может ли этот меч оборвать их жизни? Может. Таково свойство правды – она всегда существует вне обстоятельств, и нет такой ситуации, которую она не могла бы преодолеть. Если мы пришли сюда в поисках силы, нам следует научиться черпать ее в подлинном и ставить себя над фальшивым. Абсурдно идти с мечом на врага, вооруженного ружьями, но вовсе не абсурдно защищать свой дом и свой мир. Тот, кто готов биться во имя самого дорогого, может быть слаб, но никогда не будет смешон, и там, где остальным видятся лишь нелепость и бессмыслица, он сумеет найти точку опоры.

Вы слышите меня, друзья? Вглядитесь в то, что вас окружает, взгляните на костюмы, доспехи, платья и шкуры! За каждым из них стоит своя история, все они когда-то принадлежали людям, для которых битва была жизнью, честь и слава – насущным хлебом, война – почетным ремеслом. Не есть ли эти облачения сосуды подлинного воинского духа? Не почетнее ли они любой другой одежды, не воплощается ли именно в них суть долга, мужества, стойкости и отваги?

Да, я призываю вас не только вооружиться мечами и алебардами, но и заимствовать у древних эту великую суть. Вдумайтесь: разве не она вдохновляет вас, разве не равняемся мы на героев древности, которых было ровно двести тридцать два? И, переняв эстафету, возложив на себя роль еще одного звена в вечной истории храбрости – разве не покажемся мы себе сильнее, чем есть, и не обретем тем самым желаемую силу?

Я вижу ваши лица, я знаю ваш незаданный вопрос. Даже если мы облачимся в эти доспехи, спрашиваете вы, и оттого вместе с нами, плечом к плечу, встанет все одинокое и чистое, бескорыстное и доблестное – не будет ли это все же слишком глупо, слишком абсурдно – несмотря на мои увещевания?

Пожалуй, что так – однако и то, что в нас абсурдно, должно служить тому, что в нас истинно. Существует такой масштаб явлений, в котором противоположности равны. Если в нас нет силы – пусть за оружие возьмется великая слабость. Если ум наш ничтожен – пускай в бой двинется наша могучая глупость, и посмотрим, на что она способна. А если же у нас не осталось правды, если смысл всего происходящего заключается в наших врагах, а не в нас – что ж, мы обопремся на огромную и благую бессмыслицу – и больше мне вам сказать нечего.

Это была не совсем правда – Глефоду под силу было говорить еще и еще. Вместе с тем он мог прерваться уже на середине, ибо решение Когорта приняла сразу же, как речь зашла о переодевании. В самом деле – где еще иллюзия могла сблизиться с реальностью теснее, чем в идее сменить заляпанные обноски на красивую одежду, овеянную историей?

Самые бредовые идеи заразительны, как правило, именно потому, что содержат в себе некое пленительное зерно, отвечающее на такие глубинные запросы души, в которых человеку трудно себе признаться. Будь даже предложение капитана еще нелепее, разве не давало оно людям слова возможность сбросить свою старую кожу, перестать быть собой – и разве не возникло оно в обстоятельствах, где пережитое уже оплевание искупало новоявленный позор детской игры в солдатики?

Не принять предложение капитана Когорта не могла, и вот витрины были открыты, и сбиты оказались замки с запасников, и каждый боец сделал еще один шаг к смерти, избрав для своего последнего часа обличье себе по вкусу. С какой готовностью избавлялись они от безнадежно испорченных тряпок, с такой же тщательностью подбирали детали своего нового гардероба, как если бы от правильного сочетания наплечников и панцирей, поножей и перчаток, от того, целиком ли соответствуют поддельные костюмы эпохам, в чьей подлинности убедиться было затруднительно, действительно зависели и боеспособность Когорты, и сам успех ее замысла.

Такие требовательные и строгие, столь придирчиво отделяющие одну фальшивку от другой, бойцы Глефода выглядели и трогательно, и смешно. Казалось, на защиту старого мира, воплотившись в их тела, поднялась сама седая история – великая сумма ошибок, искупающая собственные грехи. Будь это не жизнь, а литература (а леди Томлейя тем и занимается, что превращает первую во вторую), было бы символично, что для создания нового мира, цивилизованного и приятного во всех отношениях, Освободительной армии пришлось бы словно одолеть все прошедшие эпохи, уничтожить стоящих у нее на пути воинов всех времен.

Но как получались эти воины? Как подходили солдаты Когорты к ролям, в которых им предстояло погибнуть?

Из всех кирас, хранящихся в Музее, Хосе Варапангу досталась та, на чьей нагрудной пластине шаловливая девичья рука вывела «Тара + Джеррик = ♥». Была то застарелая губная помада, неведомым образом въевшаяся в металл, или вовсе несмываемый красный маркер, Хосе не знал, однако, если «Тару», «Джеррика» и соединяющие их знаки ему стереть удалось, то перед сердцем спасовали и наждак, и замша, и чрезвычайно едкое средство для выведения пятен. Огромное, ярко-красное, оно располагалось прямо в центре груди, делая Варапанга прекрасной мишенью для всякого, кто пожелал бы в него выстрелить.

Сперва Хосе не хотел брать кирасу, однако потом вспомнил слова Глефода о точке опоры – и все-таки взял.

– Пускай, – сказал он, проведя рукой по нагрудной пластине. – Я принимаю это. Теперь я закрываю прошлое своим сердцем.

А вот Ян Вальран – застыл перед витриной с пещерными людьми, весь в мыслях о том, надеть или не надеть ему порядком пропыленную шкуру, взять или не взять оружие первобытной войны. Безусловно, с шестизарядным отцовским револьвером шансов против 800-тысячной Освободительной армии у него будет больше, чем с дубиной или каменным топором – однако, однако, однако... Если выбирать, кем идти в бой, кем предстать перед врагом, он предпочел бы явиться не жалким лейтенантом запаса, а свирепым Мамонтобоем, вождем своего заросшего племени.

Это определило решение. Уверенно и споро Ян сбросил с себя изгаженную куртку, и фальшивая шкура саблезубого тигра облекла его, словно вторая кожа. Обратившись в первобытного охотника, он даже хотел издать боевой клич, но побоялся, что это прозвучит и ребячески, и глупо.

Иначе шел навстречу легенде Мустафа Криз. Ему, актеру массовки с мечтой о драматической роли, переодевание отнюдь не казалось чем-то неуместным, напротив, он рад был возможности наконец-то привести свой внешний вид в соответствие с внутренним ощущением. Идущие из сердца слова о чести и доблести, о правде и красоте – разве уместны они были бы в рекламе содовой, в молодежном ситкоме, в дешевом водевиле и криминальном боевике? Где и когда он мог сказать их в жизни, а не на сцене? Костюм гурабского гвардейца, этот нелепый, непрактичный, но эффектный мундир давал ему такую возможность.

Труднее всего выразить очевидное, самую свою суть: не умея сказать, почему переодевание для него так важно, Мустафа Криз был глубоко благодарен Глефоду за ситуацию, в которой он мог быть героем на самом деле, и где ему не требовалось приправлять свои слова цинизмом, чтобы его не подняли на смех.

Мундир гвардейца Криз надел так, словно тот принадлежал ему по праву, был настоящей его одеждой.

Один за другим оделись все, и таким образом, в распоряжении Глефода оказалось:

28 рыцарей,

14 самураев,

19 гурабских гвардейцев,

2 боевых аквалангиста,

16 ландскнехтов,

7 бедуинов,

9 катафрактариев (увы, без лошадей),

21 нигремский лучник,

7 конкистадоров,

4 сапера,

14 булавоносцев,

24 пищальника,

11 гусаров,

6 кирасиров,

5 мушкетеров,

14 гоплитов,

15 индейцев,

14 копейщиков,

3 пещерных людей

и 1 берсерк, голый по пояс, в истертых кожаных штанах, с бутафорской секирой – берсерк, в которого после недолгих раздумий перевоплотился щуплый Дромандус Дромандус.

Все это шумное оживленное переодевание походило на веселую игру – но кто же был в ней соперником, кому вознамерились противостоять эти смешные и беспомощные люди, безумцы, околдованные громкими словами, потерявшие всякую связь с реальностью – неудачники, самоубийцы, непобедимые воины и дураки?

Согласно Большой Гурабской энциклопедии, в Освободительную армию, ведомую Джамедом и Наездницей Туамот, входило примерно 800 000 солдат – плюс-минус тысяча, что, безусловно, увеличивало шансы на победу. Каждый из этих бойцов был высококлассным профессионалом, обученным уничтожать противника любыми подручными средствами – от смертоносных боевых искусств до свернутого в трубочку листа бумаги. На момент падения старого мира наиболее эффективным таким средством была новейшая лучевая винтовка, полмиллиона которых Освободительной армии любезно предоставили оружейные магнаты Гураба.

Если признать, что каждый человек – отдельная вселенная, уникальная и неповторимая, целый мир, чьи мысли и чувства существуют один-единственный раз, то данная винтовка в режиме беглого огня могла уничтожать до четырехсот пятидесяти таких вселенных в минуту, в то время как батарея ее была рассчитана на шестнадцать часов непрерывной стрельбы.

И, конечно, оставался еще линейный крейсер «Меч возмездия» – главный козырь Освободительной армии, преподнесенный ей маршалом Аргостом Глефодом в знак верности и примирения. Окутанный невидимым силовым полем, уязвимый разве что для атомной бомбы, для Джамеда Освободителя крейсер был достаточной причиной, чтобы простить маршалу порку на площади Гураба Первого и с распростертыми объятиями – как мудрый человек, умеющий прощать прошлое – принять его в новом, прекрасном и радостном мире.

Крейсер плыл над Гурабом, как воплощение неодолимой силы, словно Рок, вознамерившись уничтожить Глефода, облекся по случаю в пятьсот слоев равнодушной брони. За его орудиями, спроектированными лучшими инженерами своего времени, сидели лучшие наводчики из всех, что мог предложить Джамеду современный мир. Победа была предрешена: зная о крейсере, любому врагу следовало бежать без оглядки. Ему даже не нужно было стрелять, ибо всякую надежду он подавлял одним своим присутствием.

Однако, перед тем, как война окончилась, и старый Гураб уступил место новому, «Мечу возмездия» все же пришлось сделать выстрел.

Но почему? Ответ на этот вопрос Томлейе пока не известен.

Сравнивая мощь Освободительной армии и Когорты Энтузиастов – если к последней вообще применимо понятие «мощь» – она приходит к двум выводам, один из которых очевиден, а другой парадоксален.

Первый: разница в силе была настолько велика, что не заметить ее мог только слепой или сумасшедший.

Второй: разница в силе была настолько велика, что, фактически, не имела никакого значения. Абсурдная, неправдоподобно огромная, она оказалась словно бы вынесена за скобки, и это странным образом делало замысел Глефода если не менее безумным, то более понятным психологически. Чем надлежало быть грядущему бою во имя отцовской любви, так это испытанием, столкновением доблести с доблестью, отваги – с отвагой.

В конце концов, друг с другом сражаются люди, а не цифры.

Думал ли об этом Глефод?

Едва ли.

Понимал ли он это?

Да.

Когда подошел его черед облечься в выдумку, оказалось, что запасники опустели, а витрины разобраны, и цельного костюма, отражающего то или иное время, собрать нельзя. Предводителю Когорты, Глефоду достались разрозненные остатки: юбка легионера, которую пришлось надеть поверх брюк, фракийская маска с выпученными глазами, самурайский панцирь (краем глаза Глефод увидел заводской ярлычок с датой выпуска, но предпочел немедленно выбросить его из памяти) и, наконец, диковинное устройство, которое верные его воины отыскали в самой дальней кладовке.

Устройство походило на полую железную руку, то был кибернетический увеличитель силы из тугоплавкой стали, прототип, разработанный для гурабской армии человеком, верившим, что войны будущего будет решать кулак, а не ружье.

Все десять военных историков, у которых Томлейя нашла упоминание этого устройства, единодушно назвали его «орудием самоубийства».

Кое-какие сомнения возникли и у Глефода.

– Он выглядит совершенно по-идиотски, – сказал капитан, глядя на кибернетический увеличитель силы. – Из какого мультфильма они украли дизайн?

– Если верить инструкции, он и работает по-идиотски, – пожал плечами Эрменрай Чус. – Для того, чтобы увеличитель силы сработал, необходимо ударить с такой же силой, как если бы ты уже бил с увеличителем силы, понимаешь? Тогда и только тогда увеличитель силы увеличит твою силу. Таково самое современное оружие, что мы отыскали в Музее воинской истории и допотопной техники. И все же это лучшее, что здесь есть, и это лучшее – для тебя.

– Это плохо, – сказал Глефод. – Я предпочел бы вовсе никого не бить.

– Да, – согласился Чус. – Когда людей бьют, им больно.

– Тогда я не буду этого делать, – Глефод взял устройство и осторожно засунул в него правую руку. Увеличитель силы оказался тяжелым и неудобным, в нем было жарко, тесно, и что-то упиралось в подушечку указательного пальца. – Я надену его для того, чтобы им не ударил кто-нибудь другой.

– Я тоже постараюсь никого не убить, – сказал Чус. – И если мы хотим, чтобы все было так, как в твоей легенде, придется нашим врагам погибать не от моей руки, а от чего-нибудь другого.

– Не волнуйся, – капитан похлопал Чуса по плечу. – Я прочел все книги по воинской истории, что были в полковой библиотеке, и скажу так: война есть война, и человек, что в ней участвует, всегда найдет, от чего погибнуть.

И капитан был прав. Вот он стоит перед умственным взором Томлейи – хрупкий человек, одетый в мешанину из всех эпох. Удивительно: хотя ни одна часть этого нелепого костюма не стыкуется с другой, он очень идет Глефоду, как если бы вместо того, чтобы затемнить и упрятать в себе, доспех, напротив, подчеркнул и высветил его природу.

В чем же она состоит?

Ответить на этот вопрос непросто.

Для себя Томлейя решает его следующим образом.

Прежде всего, эклектика эта, подобранная – как будто нарочно! – так, чтобы быть бесполезной в бою, демонстрирует, что Глефод не был воином настолько, насколько это вообще возможно. Со всем своим воображением Томлейя не в силах представить, как в подобной экипировке человек может вести бой, уклоняться и наносить удары. Для этого она не предназначена вовсе. Вместе с тем форма эта выглядит подчеркнуто воински, как если бы волей случая в нее вошли наиболее характерные для воинов черты.

Итак, для писательницы Глефод в своем нелепом наряде и максимально близок к образу воина и максимально далек от него. В этом нет никакого противоречия: в Глефоде идея солдата символически очищается от своей кровавой и темной составляющей, сохраняя при себе все достойное, что свойственно этому призванию.

В конечном счете, капитан оказался истинным воином, неспособным на какое-либо убийство.

Совпадало ли это с мнением самого Глефода?

Разумеется, нет.

Несмотря на очевидный символизм, для него переодевание значило куда больше, нежели для остальных – и значило нечто более глубокое. Впервые он надел форму по собственной воле, впервые двинулся в настоящий бой, как это делал отец в бытность свою офицером Гураба. Не об этом ли дне мечтал маршал Аргост Глефод? Не для того ли говорил он большие и красивые слова, чтобы много лет спустя капитан все-таки превратился из никчемного мальчишки в закаленного смертоносного бойца?

Стоя у пыльного музейного зеркала, где и сам он, и его люди – все обращалось в тени, Глефод вновь вспомнил единственный миг из своей жизни, когда отец предстал перед ним не маршалом гурабской династии, не главой рода, а просто отцом – человеком, у которого есть сын.

Это случилось в один из бесчисленных парадов, любимых Гурабом Двенадцатым. Мужчина и мальчик десяти лет, они стояли на балконе маршальского дома и смотрели, как внизу, под окнами, величественно колышется море знамен, посеребренных копий, синих фуражек и остроконечных шлемов. На другом берегу канала, за шпилями дворцовых башен, гремел салют, и в вечернем небе извивались золотые змеи, пылали огненные цветы, а из крохотных сияющих ракет раскрывались и медленно гасли гигантские купола, зеленые и красные.

Да, то была мощь старого мира – пышная, бессмысленная в своей расточительности, однако же производящая известное впечатление на неокрепший ум. Будет ли маленький Аарван достоин шагать в этих рядах, когда вырастет? Найдет ли в нем род Глефодов замену маршалу Аргосту, чьи волосы уже посеребрило время? Должно быть, именно эти вопросы заботили Глефода-старшего, когда, склонившись к сыну, он взял его голову в свои могучие ладони и заглянул в глаза, надеясь проникнуть в самую душу.

И Аарван оцепенел, жизнь в нем будто остановилась, дабы не расплескать драгоценное мгновение. Забыты были грозные окрики, вечные запреты, тоскливая муштра и страх наказания. Остались лишь огромное лицо, заслонившее небо, всепроникающий взгляд и прикосновение богоравного существа – тяжелое, но не тяжкое, отечески любящее, с едва ли ощутимым для ребенка, но явным для взрослого привкусом бессмертия. Всегда холодный и брезгливо-требовательный, всегда опутанный сетью правил и предписаний, маршал наконец позволил любить себя, и это преображение сделало его желанным и вечным. В тот миг перед мальчиком встал отец, который не предаст, не оставит, всегда будет рядом, в тот миг Аарван узнал, каково это – напрягая все силы, стремиться к превосходящему тебя существу, пребывать краткое время в лучах его света, а после вновь отправиться в изгнание, на этот раз уже навсегда.

Ибо правда, простейшая и в простоте своей неразрешимая, заключалась в том, что Глефод любил отца, а отец его не любил. Что мальчику явилось откровением, прорывом в некий истинный мир, где отношения между отцом и сыном такие, какими им и полагается быть, для маршала было лишь мимолетным интересом к собственной плоти и крови – интересом, продиктованным не столько родительскими чувствами, сколько соображениями политики, репутации, престижа. Повзрослев, Аарван понял это, и все же подлинная реальность, открытая ему однажды, не потускнела ни на миг, и именно к ней капитан обращался всякий раз, когда действительность показывала клыки. Фактически всю жизнь в нем существовал некий идеальный образ отца – героя, защитника, воина – и во имя этой иллюзии Глефод шел против собственной природы, против сути человека слова, не имея за собой ни особых талантов, ни какой-либо склонности к воинскому ремеслу.

Он понимал, что никогда не станет таким, каким хотел его видеть отец, что все попытки заслужить его расположение – и служба в ненавистном полку, и спасение брошенного знамени, и нынешняя самоубийственная эскапада – все это бессмысленно и безнадежно, как если бы природа, обстоятельства, рок вовлекли капитана в неведомую игру, в которой он, несмотря на все старания, с самого начала был обречен на поражение.

И все же он старался.

О, как ты старался, Глефод!

9. Победители и побежденные: Джамед Освободитель и Аарван Глефод

Сравнивая противника старого мира с его защитником, героя — с человеком, которого героем назвать никак нельзя, Томлейя не перестает удивляться, насколько точно эти двое созданы для своих ролей и друг для друга. Сама жизнь сформировала Джамеда победителем, а Глефода проигравшим, именно здесь причина того, почему Томлейя взялась за свою книгу. Хотя все книги о войне сосредотачиваются исключительно на Джамеде, в мозгу писательницы два этих персонажа стоят рядом, и один немыслим без другого.

В отличие от Глефода, происходящего из знатного рода, Джамед Освободитель, вождь Освободительной армии, враг гурабской династии, любовник, а впоследствии и муж Наездницы Туамот, едва ли мог гордиться своим происхождением. Сын вечно пьяного торговца-ветошника, с девяти лет он зарабатывал на жизнь сам, выполняя мелкие поручения, разнося газеты, а то и воруя все, что плохо лежит. Если благополучному капитану ненавидеть династию было не за что, Джамед мог предъявить ей все свое детство. И если Глефод намеревался сражаться из личных интересов, Джамед бился за будущее всего Гураба, за то, чтобы ни одному ребенку никогда не пришлось пережить того же, что пережил некогда он.

В сущности, думает Томлейя, Джамед Освободитель вполне заслуживает звания героя. Свергнув старую династию, он исполнил почти все из того, что обещал, а что не сумел, то и сделать было никак не возможно. Человек дела, Джамед дал народу Гураба правительство, которое тот мог избирать, армию, которая не разбегалась при виде врага, и социальные гарантии, которые не служили прикрытием для обирал.

Победи каким-то образом Глефод, человек слова — и он не сумел бы ничего сделать, ибо не видел никакого счастливого будущего, да в нем и не нуждался.

Человека слова и человека дела в этих двоих определяли личные качества, сформированные обстоятельствами и средой. Воспитанный улицей, Джамед Освободитель отличался решительностью, хладнокровием, независимостью, ответственностью, обаянием и недюжинным умом. Глефода, взращенного в одном из лучших домов Гураба, напротив, характеризуют малодушие, легкомыслие, подверженность чужому влиянию и рассеянность, парализующая разум и сердце.

Помимо влияния среды, различия в характерах порождены и несходством физиологий. В то время, как Джамед — мужчина атлетического телосложения, с хорошо развитой мускулатурой, гладкой кожей и густыми каштановыми волосами, Глефод — веснушчатый и белобрысый астеник, чьи впалая грудь и немощные бицепсы едва ли когда-нибудь вдохновят скульпторов и резцов по камню.

Рукопожатие Джамеда вошло в историю, как символ прочности режима Освободительной армии, рукопожатие Глефода незнакомо даже ближайшим его товарищам, ибо он, стыдясь потеющих рук, приветствовал и прощался кивками.

Всю свою жизнь капитан косолапил, Джамед же стоял на ногах твердо и шел уверенно, не переваливаясь с ноги на ногу.

Удивительно неловкий, Глефод постоянно ронял и разбивал вещи. В свои лучшие годы Джамед Освободитель отличался блестящей координацией движений и прекрасно владел любым холодным оружием, начиная с кинжала и заканчивая глефой.

Природный лидер, Джамед обладал глубоким и бархатным голосом с диапазоном от ре большой октавы до фа первой. Любые выступления на публике его мягкий баритональный бас превращал в декларации мужественности и достоинства. Голос Глефода — ребяческий тенор, в минуты смятения срывающийся на фальцет. Тех сдержанности, мягкости и деликатности, которыми Джамед обладал по природе, капитану удавалось достичь лишь предельным напряжением сил.

Сопоставляет Томлейя своих персонажей и в самой деликатной сфере человеческой жизни — в сексе и отношениях с прекрасным полом. Хотя Джамед никогда не афишировал свои любовные победы, четыре его прижизненные биографии сообщают о дюжине детей, прижитых вне брака, и более чем пятидесяти романах с женщинами всех сословий, от герцогинь старого Гураба до работниц кондитерских, белошвеек и полевых медсестер. Обладая живым воображением, Томлейя легко может представить себе любовный акт в исполнении Джамеда, и зрелище это отнюдь не кажется ей непристойным. Заниматься любовью для Джамеда столь же естественно, как вести в бой отряд или держать речь с трибуны, это еще одно приложение его могучей жизненной силы, ищущей выхода. Даже если его ложе окружали бы камеры, транслирующие действо на весь мир, он и тогда не подумал бы остановиться.

Глефода, распаленного страстью, срывающего с жены одежду, Томлейе вообразить не под силу. В самом существе капитана заключено нечто непроницаемое, требующее уединения, интимности, тайны. Не страдающий импотенцией и вполне способный исполнять супружеские обязанности, Глефод как будто обладает неотъемлемым правом на частную жизнь, что редкость для людей, вершащих историю. Застыв на пороге капитановой спальни, Томлейя не решается идти дальше, осознавая неожиданно для себя, что происходящее там — не ее дело.

С точки зрения литературы, два этих человека удобны как воплощения своих миров, столкнувшиеся в конфликте. Нет ничего проще, чем представить Джамеда новой и свежей силой, приходящей на смену ветхому Глефоду, делом, сменяющим на пьедестале слово, цветущим миром, прорастающим из мертвого и больного.

Томлейя, однако, избегает подобных суждений. Прежде всего, из этих двоих Джамед представляет старшее поколение, а Глефод — младшее, в момент столкновения Освободителю было пятьдесят два, а капитану — тридцать четыре, и новый мир по логике должен был представлять именно он. Также, хотя Джамед наступал, а Глефод оборонялся, боя в их противостоянии искал более слабый, в то время как сильному не нужна была лишняя кровь. В сущности, агрессором в их скоротечной битве был капитан, Джамед же лишь ответил на провокацию.

Все путается в голове у Томлейи: чем больше нитей она пытается увязать в паутину событий, тем больше находится обстоятельств, затрудняющих итоговую оценку. Глефод был слаб и недостоин будущего, однако вышел биться за старый мир потому, что так велело ему сердце. Джамед был силен, и будущее ждало его — однако легко быть сильным, имея за собой 800 000 солдат и поддержку воротил Гураба. Кто более велик — побежденный или победитель, тот, кто ценою жизни свершил бессмысленный подвиг, или тот, кто без всяких подвигов, достойно и честно вывел Гураб из тупика?

Сперва Томлейя отдает первенство Джамеду, человеку дела, триумфатору, который проживет еще долго, в то время как Глефод давно уже покоится в земле. Этот выбор оправдан с точки зрения жизни, ибо победитель продолжает род и, владея будущим, меняет его по своему разумению. Затем писательница думает о капитане и уже не так уверена в своем выборе.

Все, что совершил Джамед, рассуждает она, не выходит за пределы его личности, и все его деяния, большие и малые, мы вправе ожидать от существа, которое природа одарила столь щедро. Глефод же по совокупности личных качеств предстает неизмеримо меньше своего поступка, и пусть этот подвиг лишен практического смысла, предсказать его было никак нельзя.

Затрудняет сравнение и то, что в мозгу Томлейи два этих совершенно разных человека, никогда не знавших друг друга лично, обретают совершенно неожиданную возможность дружбы. Достоинства одного и недостатки другого, сливаясь, образуют гармонию, в которой слово поддерживает дело, а дело воплощает все, что слово помыслило. Пытаясь выделить одного достойного, Томлейя обнаруживает, что по-своему достойны были оба.

В чем же тогда причина, что один достойный человек уничтожил другого?

Если отбросить различия, делающие одного человека защитником, а другого — противником свободы и счастья, то за Джамедом Освободителем, предводительствующим восемьюстами тысячами мятежников, и капитаном Глефодом с его двумястами тридцатью двумя бойцами стояла одна и та же сила, имя которой – историческая необходимость.

В обоих случаях давила она примерно одинаково – настолько, чтобы Джамед Освободитель решился бросить вызов многомиллионной армии гурабской династии, а капитан Глефод со своим отрядиком решился пойти против восьмисот тысяч солдат Джамеда Освободителя.

Простому человеку не под силу осознать эту историческую необходимость, ибо первым в жертву ей приносят именно этого простого человека, который является наиболее дешевым и расходным элементом в сложной и непонятной игре, ведущейся между лидерами и героями.

Для простого человека проникнуться исторической необходимостью значит целиком отдаться на волю равнодушной, а то и враждебной силы, стремящейся построить неизвестно что неизвестно зачем. Если простой человек – что бывает с ним редко – осознает себя игрушкой этой силы, он может утешиться тем, что даже герои и лидеры — тоже всего лишь игрушки, снабженные природой более яркими ценниками и собирающие у витрин больше восторженных ребятишек.

В часы бессонницы, когда история наваливается на Джамеда Освободителя всей массой своих беспощадных фактов, президент освобожденного Гураба утешается мыслью, что он – игрушка не из последних.

Будь жив Аарван Глефод, никогда не претендовавший ни на высокий ценник, ни на внимание ребятишек, он бы, наверное, верил в свою роль простой игрушки, но бессознательно жил и поступал так, словно суть его превышает всякую цену и зависит не от прихоти исторической необходимости, а от того, что думает о ней сам капитан Глефод – человек, поставивший благородную иллюзию выше суровой жизненной правды.

Этим, по-видимому, и объясняется то, почему люди вроде Джамеда преуспевают в любой эпохе и при любом строе, а люди вроде Глефода -- чужие везде и всегда.

10. Линованная тетрадь. Маскарад. Капитуляция

— Освободительная армия находится в двенадцати километрах от города, — доложил, вернувшись с рекогносцировки, юный и круглолицый Най Ференга. — К двум часам здесь будет первый разведывательный батальон, которым командует лейтенант Гирландайо.

— Откуда ты узнал? — удивился Глефод.

— Я просто дошел до их позиций и спросил, что да как, — ответил Най. — Они довольно дружелюбные ребята, особенно если не болтать, что ты их враг. Я не сболтнул, и меня угостили кашей. Я и тебе принес, вдруг захочешь. У меня немного осталось в пакетике.

— Нет, спасибо, — сказал Глефод.

— Но она вкусная!

— СПАСИБО, НАЙ, Я НЕ ХОЧУ, – повторил капитан в громкоговоритель, позаимствованный в Музее, после чего убрал устройство от губ и продолжил обычным голосом. – Чем предлагать мне вражескую кашу, расскажи лучше, что ты увидел. Какая она – Освободительная армия? Так ли она велика, как писали в газетах?

– Даже больше, — сказал Най. – Вся равнина перед столицей заполнена людьми, она как целое море муравьев с отдельными жучиными островками.

– Жучиными островками? Най, что это значит, во имя всего святого?

-- Я имею в виду машины, Аарван. Танки, грузовики, орудийные платформы. Это просто метафора. Я разведчик, но я еще и поэт. Все как в книгах, сам понимаешь. В одной руке меч, в другой – перо. А еще я художник, если тебе интересно.

– Ты зарисовал вражеские позиции? И тебе позволили это сделать?

– Конечно! – с гордостью ответил Най. – Я даже показал им то, что получилось, хотел услышать их мнение. Сперва они сочли меня шпионом и уже поставили к стенке (я читал такое в одном романе, обычная ситуация на войне), но тут кто-то посмотрел мой рисунок и начал смеяться. Потом он показал его остальным, и они засмеялись тоже. Командир сказал, что я действительно дурак, а дураками пусть занимается Бог, это уж его заботы. Я не обиделся, талантливых людей часто считают глупыми, хотя это не так. Потом он потребовал от меня сказать, что Освободительная армия несет народу Гураба процветание и величие, а Джамед Освободитель – прирожденный лидер, достойный вести за собой могучую нацию. Я повторил за ним, потому что это чистая правда. Еще командир спросил, нет ли у меня каких-либо причин ненавидеть Освободительную армию и препятствовать будущему, которое она намеревается создать. Я сказал, что нет, я далек от политики и экономики, а личной ненависти у меня ни к кому нет. В этот момент мне было немного страшно, я боялся, что он спросит о моей настоящей причине сражаться, и тут уж придется сказать ему правду.

– А он не спросил, почему ты одет, как рыцарь?

– Нет, я оставил доспехи в кустах неподалеку от лагеря.

На этом месте Глефод задумался и сопоставил факты. Свою обычную, испорченную одежду Най бросил в Музее, стало быть...

– Ты хочешь сказать... – начал он, и Най кивнул.

– Я прикрылся лопухом. Из вещей у меня остались лишь карандаш за ухом, том рассказов и в нем – лист бумаги. Еще у меня была решимость, но она за вещь не считается. Гляди, что я нарисовал.

С этими словами Най снял латную перчатку, залез пальцами за железный ворот и выудил оттуда сложенный вчетверо альбомный лист.

– Ты изобразил солдат в виде быков, – задумчиво проговорил Глефод, вглядевшись в рисунок. – И оба глаза у них на левой стороне лица. И перспектива какая-то странная. А это еще что за квадрат?

– В небе? Это солнце.

– Нет, рядом с ним.

– Это... – замялся Най. – Аарван, вот здесь мог бы догадаться и сам. Это линейный крейсер «Меч возмездия». Тот самый, что...

– Я знаю, Най, – перебил Глефод. – Тот самый, что отдал Освободительной армии мой отец. И что ты слышал про этот крейсер? Что о нем говорят?

– Ничего, кроме того, что и так известно, – сказал Най. – Что, если бы Джамед хотел пустить его в ход, династия давно бы уже пала. Я видел, как люди смотрели в небо так, словно оно на их стороне.

– А что думаешь ты?

Я думаю, нам нечего бояться. Все идет согласно твоей легенде – и есть еще Щит Дромандуса, который защитит нас, если что.

– Дромандус – славный малый, – сказал Глефод. – Но ты упомянул батальон, который будет тут совсем скоро. Не хочу оспаривать творческое видение, однако из твоего рисунка не очень-то ясно, сколько их и чем они вооружены.

– Я и не думал, что это важно, – почесал затылок Най. – Рисунком я прежде всего хотел выразить суть. Такова задача искусства. Ну не сердись, Аарван. Я вовсе не нарочно.

– Как я могу не сердиться? – возразил капитан, действительно раздосадованный таким поворотом дел. – Уж если мы собрались совершить глупость, то делать это надо по всем правилам. Даже если я всего лишь притворяюсь достойным командиром, это не значит, что мне наплевать на тактику и стратегию. Может, я и не смогу ничего предпринять, но, по крайней мере, должен все обдумать.

– Ладно, – сказал Най, – будь по-твоему. Я не хотел говорить, но, если тебя это утешит, их минимум втрое больше, чем нас.

– Это плохо.

– Но, если смотреть глобально, в сравнении со всей Освободительной армией этот батальон совершенно ничтожен.

– А это уже хорошо. Всегда проще иметь дело с чем-то малым. Пойдем, Най. Именно это я и скажу остальным.

Глефод и Най Ференга, две несуразных фигуры в обносках мертвых эпох – они сошли с невысокого пригорка и двинулись в сторону приземистых серых пятиэтажек, среди которых Когорта затаилась в ожидании врага. То была покинутая окраина столицы, пустые дома, откуда люди ушли еще месяц назад. Теперь, когда Освободительная армия подошла ближе некуда, свою власть династия сохраняла лишь в центре Гураб-сити, где назначать и раздавать пайки ей было еще под силу.

Когда Томлейя думает о последних днях свергнутой династии, она представляется ей стариком, кормящим голубей в парке. Зерна кончаются, кулек пустеет, и ореол кормежки съеживается до жалкого кружка перед скамьей, и старик смотрит в пустоту перед собой в ожидании другого, кто придет и заберет последних птиц.

Старик уже не мог защищаться, но те, кто шел на него войной, не знали об этом. Прощупать мускулы старого мира, пересчитать трещины в его броне был послан лейтенант Гирландайо, а с ним – Первый разведывательный батальон: четыреста пятьдесят лучевых ружей и одно противотанковое орудие, выстрелить которому оказалось не суждено.

Неудивительно, что именно на это орудие лейтенант возлагал особенные надежды.

Кроме того, помимо людей и оружия, с собой Гирландайо имел подробные инструкции на случай, если придется говорить, а не воевать.

Его записная книжка вмещала десятки и сотни увещеваний для врагов всех политических убеждений, конфессий и сексуальных ориентаций.

Это были страстные и сдержанные, краткие и развернутые речовки и спичи, способные убедить хоть живого, хоть мертвого, лишь бы этот человек руководствовался доводами разума.

Гирландайо не верил в эти слова – и да, они не сработали. Тактические соображения лейтенанта представляли собой сложную смесь ошибок и верных предположений, из которых не следовало ничего, кроме самого факта их существования. Ошибок могло быть больше, а верных предположений – меньше, значение имела сама их совокупность, благодаря которой Гирландайо мог играть роль, отпущенную ему исторической необходимостью.

Как и прочие командиры Освободительной армии, включая самого Джамеда, лейтенант и помыслить не мог, что старый мир уже никому не нужен, и никто из гурабских солдат не поднимется его защищать. Если к столице мятежники подошли без единого боя, здравый смысл подсказывал им, что лучшие силы династия приберегла для защиты своего логова.

Неудивительно, что нервы Гирландайо были напряжены до предела. В конечном счете, это был вопрос самолюбия: если разведку поручили ему, закаленному профессионалу, значит, миссия предельно опасна, и всякая минутная слабость грозит бедой.

В воображении Гирландайо противник был настолько силен, что профессионализм лейтенанта требовал ослабить его любой ценой – например, уничтожением как можно большего количества солдат. Вот почему, едва завидев Когорту, он приказал открыть огонь раньше, чем вспомнил, что сперва хотел поговорить.

Щелкнули курки, и мир вокруг Когорты, расчерченный лазерными лучами, превратился в линованную тетрадь. Сравнение это приходит Томлейе на ум неслучайно. Чем был этот бой для воинов Глефода, как не ученической тетрадью, не прописью, которую им предстояло заполнить робкими кружками и палочками героев-приготовишек?

То была проба пера, первые шаги неустоявшегося почерка. Какими бы словами ни была исписана их предыдущая жизнь, ныне все начиналось с чистой страницы.

И слово «храбрость» на ней написали не все.

В сумятице внезапной атаки луч чиркнул по икре Тобиаса Флака, он повалился на землю, и рядом оказались двое, кто мог бы вынести его из-под огня. Одним был Эрменрай Чус, книжный мальчик, другим – Огест Голт, человек, чью жизнь до Когорты целиком заполняли мечты о воинской славе, а также редька, турнепс и редис, что он выращивал в огороде у дяди. Для Голта это был шанс стать кем-то другим, впервые в жизни в него поверили, увидели в нем кого-то, кроме бесполезного болтуна.

Спасти товарища, перебороть себя, одолеть, наконец, разрыв между словом и делом, между действительностью и мечтой – Голт желал этого всей силой души, оставалось лишь найти в себе храбрость, проползти под шквальным огнем к раненому и утянуть его в укрытие. Закрыв глаза, он представлял себе это так же ясно, как наяву, но стоило ему вновь выглянуть из-за угла, как тело слабело, а сердце выпрыгивало из груди.

В те несколько минут, что длились целую вечность, Голт заглянул в себя так глубоко, как человеку заглядывать в себя совершенно не надо. В нем не было храбрости, мужества, чести – лишь то, что необходимо для возни с овощами. Он заслуживал ровно того места в жизни, что уже занимал, и понимать это было и больно, и страшно, и обидно.

Он предпочел бы не знать этого – и предпочел бы не видеть, как Флака спасает другой. Это сделал Эрменрай Чус, в котором ожило нечто давно забытое и крохотное, нечто вроде зверька, что был воплощением его духа. Когда отряд Гирландайо прервал огонь, Когорта собралась в пустом доме, и тот, кто сумел спасти, чувствовал себя героем, а кто не сумел – считал, что опозорен навек.

О, это мучительное чувство стыда, груз невыполненных обязательств! В недоумении Когорта смотрела, как Голт плачет и рвет на себе музейную одежду, словно она, эта раззолоченная парадная броня нигремского гвардейца, жгла его незаслуженной красотой. Он трус, ничтожество, от него отрекутся, он не достоин быть одним из двухсот тридцати двух! Никаких оправданий – все пережили то же, что и он, все испытали страх смерти, но ни один, даже раненый Флак, не стоял сейчас с трясущимися поджилками, на подкашивающихся ногах, ни один не хныкал, как девчонка, и не размазывал по лицу грязные слезы.

Голт плакал, и плач подтачивал мужество Когорты. Он желал, чтобы его презирали, и желание это уже начало исполняться, но тут Глефод, сам опаленный и испуганный, взял себя в руки. Разве я не такой же, сказал себе капитан, разве я не трус, не слабак, не боюсь умереть? Бедный мальчик: природа не сотворила его солдатом, и все же он должен сражаться, хотя и не знает как. Никто не хочет сражаться, и никто не хочет убивать, но таковы законы этого мира, и даже тот, кто идет против них, тот, кто просит лишь любви, должен взять в руки оружие и завоевать свое право.

Я все понимаю, я знал это всегда. Моя жизнь и мое решение – подтверждение этих азбучных истин. И все же, все же... Отчаяние и нелюбовь двинули меня в бой, но сражаюсь я не за них и хочу утвердить не это. Что же тогда? Как мне повести себя? Что я чувствую? Он жалок, этот Голт, жалок, как я; это говорят во мне прописи моей прошлой жизни, их чернила, что просачиваются сквозь новый линованный лист. Какая странная вещь – прошлое, оно требует, чтобы я учился на своих ошибках, но в то же время закрепило их во мне настолько, что часто я могу лишь их повторять. Так же и теперь. Я могу обвести эти слова, точно по трафарету, и выйдет: я презираю тебя, ты недостоин, ты слабый и бесполезный, ты мне никто. Так я отрекусь от него, отрежу от Когорты то, что считаю отжившим и мертвым. Они поддержат мое решение, никто не осудит меня.

И все же он не мертвый, этот друг моего друга, этот Огест Голт, которого я не знаю и, скорее всего, не успею узнать. Он живой, он испуган и плачет, он оступился, но до этого шел ровно, шел вместе с нами, нашей тропой. Я понимаю его позор и стыд за собственную слабость. Он – это я, таким я был когда-то. Ныне я вырос: вызов, брошенный непобедимому врагу, сделал меня другим.

Когда человек сражается с Роком, он возрастает в ответ. Мою новую линованную тетрадь не заполнят призраки прошлого. Мне по силам перечеркнуть эти слова и написать поверх:

Я ПРИНИМАЮ ТЕБЯ

Так думал Глефод, и, как и всегда, когда он обдумывал что-то особенно тщательно, он сделал это и о сделанном не пожалел.

Позор отделил Голта от остальных, своими руками он воздвиг вокруг себя стену, и на глазах у Когорты, одолевая собственные усталость и раздражение, капитан шагнул в этот круг отчуждения, в землю, куда, кроме него, не нашел сил ступить никто.

Огест Голт стоял на коленях, Глефод возвышался над ним, словно отец над сыном – израненным, побежденным в неравном бою. Он не мог представить, как поступил бы в этой ситуации маршал, ибо тот за свою жизнь не проиграл ни одной битвы, и солдаты его предпочли бы скорее умереть, чем заплакать.

Обреченный следовать образцу, неспособный выйти за пределы своей роли, Глефод не мог поступить, как отец, поэтому все, что ему оставалось – поступить так, как отец поступить совершенно точно не мог. И вот капитан склонился над Голтом, взял его голову в свои руки, взглянул в глаза – не испытующе, но с волнением перед мукой человеческого сердца – и заговорил так спокойно и мягко, как только умел.

Все повторялось, форма была прежней, и прежними были роли – отец и сын, однако содержание принадлежало уже капитану, было его – и больше ничьим.

– Чшш, тихо, тихо, – сказал Глефод своему воину, который от удивления перестал плакать и теперь глядел на него робко, но с надеждой. – Никто не отречется от тебя. И мы всегда будем рядом. И у нас будет своя легенда – не знаю, будет ли она такой же красивой, как и легенда о двухстах тридцати двух, но что она будет – это я тебе обещаю. И когда ее услышат те, кто считал нас дураками, они скажут: «Ну, надо же!» А мы ответим: «А вы не верили!» И они скажут: «Простите, мы были неправы». И мы, конечно, простим. И все будет хорошо. И я тоже – всегда буду с тобой и никогда тебя не оставлю.

Эти слова – они никогда бы не прозвучали для Глефода, не скажи их он сам, здесь и сейчас. Существовал и другой человек, заслуживающий таких слов не меньше, чем Голт, случайный и чужой – во всяком случае, ту их часть, где говорилось о «я тебя не оставлю». И все же именно ей, скрывающейся от простой и страшной мысли за глажкой уже не нужных рубашек, за поиском пыли на полках, дырок в скатерти, напрасных трат в семейном бюджете – именно ей этих слов услышать не довелось.

Они были сказаны не тем и не тому, и, несмотря на все их тепло, в глубине, за буквами и смыслом этих букв таилась некая червоточина, зловещий каприз причинно-следственных связей, что проистекает из бесконечности истории и нередко обращает благое дело в пролог трагедии. Если бы Глефод не был столь мягкосердечен, Голт бы ушел, уничтоженный, смятый позором – и потому остался бы жив. Преследуя свои неисповедимые цели, историческая необходимость, обрекшая Голта на смерть, обратила в свои инструменты и Глефодово многоречие, и его доброту.

Но даже если бы Голт знал, что будет раздавлен историей, он бы все равно был благодарен Глефоду. Минутное милосердие, жалкое и ничтожное, значило для него больше, чем могучий рок, определяющий жизнь.

Именно поэтому Голт и был одним из двухсот тридцати двух. И кто понимал это лучше, чем его капитан?

– Ты можешь бояться, если тебе страшно, – продолжил Глефод, ибо потому хотел сказать много, что многое стремился услышать сам, – смеяться, если тебе весело, и плакать, если тебе грустно. Тебе не нужно коверкать душу, чтобы мы любили и принимали тебя. Не стыдись страха смерти и не вини себя, если не сможешь убить сам. В подлинном мире, где все так, как должно быть, нет нужды убивать и калечить, и когда хоть кто-нибудь отказывается это делать, тем самым он доказывает, что этот мир возможен, пускай и всего лишь на миг. Вспомни нашу легенду – она и есть кусочек этого мира. Разве сказано в ней об убийствах, о рваных ранах и расколотых черепах? «Враг отступил, понеся большие потери» – но это произошло от неразберихи, и кто-то, может быть, потерялся, да так, что его потом не нашли. Победа пришла от смелости, не от оружия. Ты смотришь на винтовку за моим плечом, на увеличитель силы, в который закована моя рука? Ты думаешь: это пустые утешения, сам-то он точно собрался убивать, а значит, мой главный позор – еще впереди, значит, мне только предстоит устыдиться по-настоящему, стоя в стороне от героев, испачканных во вражеской крови.

Но этого не будет, никто никого не убьет, ведь нам нужна победа, а вовсе не кровь и смерть. Мой отец стрелял в людей. Я, подражая ему, стрелял по крысам – хотя будь я крысой, я был бы против того, чтобы в меня стрелял какой-то капитан. Все это были игрушки, забавы человека, что никогда не двинется в бой. Но теперь, когда этот бой настал, я наконец-то понял, в кого мне стоит стрелять на самом деле.

Смотри: эта винтовка – последнее современное оружие, которое мы еще не отказались использовать. Чтобы ты воспрянул духом и поверил в нашу мощь и наше будущее, я клянусь тебе палить из нее лишь в воздух.

С этими словами Глефод действительно достал из-за плеча винтовку, щелкнул затвором, отчего Когорта нервно поежилась, нацелил ее в потолок и выстрелил. Посыпалась штукатурка, звук разнесся по пустому дому, вырвался из окон на улицу, и в ответ тут же заговорило соседнее здание, где разместил своих бойцов Гирландайо. Сноп лазерных лучей и эхо одинокого выстрела, две эти реплики встретились посередине пути, и первая беспрепятственно одолела вторую. Если бы убежище Глефода было живым, оно бы уже получило ожоги; к счастью, материал его составлял лучший гурабский бетон, а потому, едва безрезультатно отсверкали выстрелы Первого разведывательного батальона, с тем же успехом разбился о его стены и мегафонный голос лейтенанта, требующий одновременно назвать себя, сдаться, подробно рассказать о численности войск – словом, все, что один противник может потребовать от другого.

Взял мегафон и Глефод. Разговор не мог ничего изменить, зато ему было под силу внести в это противостояние ясность и сделать его еще более бессмысленным.

– Нет, мы не полк, – ответил он на вопрос Гирландайо. – Нас всего двести тридцать два, и за нами нет никакой армии. Мы – Когорта.

– Что за чушь! – крикнул Гирландайо. – Какая еще когорта? Немедленно говори, кто ты такой и что с тобой за люди!

– Мы – Когорта. – повторил Глефод. – Когорта Энтузиастов, и все.

– Ага! – сказал лейтенант. – Так вы всего лишь ополчение, авангард основных сил? С этого и надо было начинать! Небось, все гражданские, да? Проклятая династия: выгнала мирных людей на передовую, а сама заперлась во дворце, спряталась за чужие жизни...

Произнося все это, Гирландайо внутренне расслабился, на смену напряжению пришло спокойствие и понимание ситуации как чего-то, что вполне описано в его записной книжке. Этой уверенности предстояло рухнуть, но пока что лейтенант открыл заметки на странице «Добровольцы» и смело бросил на ветер пункты с пятого по восьмой.

– Зачем вам погибать за династию? – спросил он. – Бросьте, парни, овчинка не стоит выделки! Возвращайтесь по домам, и перемены пройдут для вас безболезненно! Мы не просто так зовемся Освободительной армией, и это ваши же газеты дали нам такое название!

Ответ был такой:

– Мы не гражданские, – сказал Глефод. – А если и гражданские, то не все. Пусть даже военных в наших рядах немного, это не значит, что мы не воины и не можем сражаться. И, повторюсь, никакой мы не авангард, здесь нет никого, кроме нас – нет и не будет.

– Конечно, – согласился Гирландайо, не поверивший в эти слова ни на секунду. – И династия вам совершенно безразлична, и вы просто так встали у нас на пути. Кончайте нести ерунду! – прибег он к универсальному пункту номер двенадцать. – Я действую в ваших интересах!

– Простите, – сказал Глефод, – но это правда. Мы действительно не питаем к династии особой любви.

Это заявление заставило Гирландайо умолкнуть на пару минут, когда же он вновь заговорил, в его словах сквозило раздражение человека, которого водят за нос.

– Тянете время, да? – спросил он, стараясь выдержать тон превосходства и даже сообщить ему оттенок снисходительной издевки. – Ждете подкрепления? Как вам может быть безразлична династия, если сейчас вы там, где за нее должен произойти решающий бой? Как можно идти сражаться за то, к чему равнодушен? Послушайте! – лейтенант вновь вернулся к панибратскому стилю. – Вам, ребята, лучше идти отсюда подобру-поздорову, это я от сердца говорю. Сразу же видно, что вы не солдаты, а обычных людей мы щадим, незачем им погибать в этой войне. Ну, что думаете? Бросите глупости?

Крючок был закинут соблазнительно, но Глефод отверг наживку.

– Мы лучше останемся, – сказал он в мегафон вежливо, но твердо, – Раз уж решили сражаться, так нечего отступать от задуманного.

Они решили сражаться, эта решимость повисла в воздухе, и Гирландайо ощутил, как почва медленно уходит у него из-под ног. Перед ним стоял враг, который желал битвы без видимой причины, и хотя логика войны так или иначе требовала уничтожения этого врага, он чувствовал, что все же не может не попытаться спасти его – хотя бы из-за отсутствия повода для боя.

– Да кто вы вообще такие? – вскричал лейтенант Гирландайо, отчаянно листая свою записную книжку, как будто в ней могла найтись зацепка для спасения жизни Когорты. – К какой партии вы принадлежите? Вы монархисты, анархисты, республиканцы? Может быть, вы сражаетесь из религиозных соображений? Мы не хотим напрасных жертв, мы найдем, чем вам потрафить!

– Ни то, ни другое, ни третье! – прокричал Глефод в ответ. – Лично я – частное лицо, озабоченное своим личным делом!

– А остальные?

– Они тоже! Вас это удивляет?

– Нисколько! – крикнул Гирландайо, хотя услышанное выбило его из колеи. – Если все обстоит так, как вы сказали, то я не буду разбираться с каждым вашим делом по отдельности, а просто вдарю по вам из двухсоттридцатки, и вы уже не разберете, где чье! И чтобы я не вдарил из двухсоттридцатки, я предлагаю вам придумать какую-нибудь общую причину, которую мы могли бы обсудить без подробностей! Даю вам десять минут на размышление!

Ровно на десять минут над руинами повисла тишина.

– Время вышло, я слушаю! – прокричал Гирландайо в свой мегафон.

– Простите? – раздался из руин голос усиленный голос Глефода.

– Я слу-ша-ю! – раздраженно повторил лейтенант.

– Слушаете что?

– Я слушаю, что вы собираетесь мне сказать.

– Иии… – замялся Глефод. – А что мы должны вам сказать?

Гирландайо заскрипел зубами. Скрип разнесся по полю еще не начавшейся битвы.

– Вы, – взял он себя в руки, – должны сказать мне, почему ваш такой маленький, такой непрофессиональный отряд пытается оказать нам сопротивление! Я дал вам десять минут, чтобы вы нашли оправдание, которое спасет ваши жизни!

– А! – воскликнул Глефод. – Вот оно что! А я все думал, почему вы вдруг утихли. У вас, кажется, в избытке патронов, и раз – никакой стрельбы! Простите меня, ради бога, я сегодня не выспался и соображаю слабо. Так, значит, вы хотите знать, почему мы с вами сражаемся?

– Да, да, да! – не выдержал Гирландайо.

– Ну, мы сражаемся с вами потому, что хотим вас победить.

– Довольно! – Гирландайо отбросил мегафон. – Солдаты, слушать мою команду! Выходим из укрытия и готовимся к фронтальной атаке!

– Но, сэр! – вмешался ординарец. – У них же винтовка.

– Я знаю, – сказал лейтенант. – Это модель «Кригга», я узнал ее по звуку выстрела. У этой винтовки, дружок, магазин всего на тридцать патронов, и даже если она ранит или убьет тридцать человек, нас останется еще четыреста двадцать. Поэтому ша-гом мар-ш, Джамед не похвалит нас, если мы будем бездельничать!

Словно тараканы, солдаты первого разведывательного батальона высыпали из дома и бросились в атаку. Они бежали бодро и остановились только тогда, когда увидели врага.

Если представить противника, который нисколько не похож на врага и даже не пытается казаться опасным, это был именно такой противник.

На профессионалов, мастеров воинского дела, вооруженных по последнему слову техники, надвигался нелепый шутовской маскарад. В бой против лучевых винтовок и крак-гранат шли вперевалку рыцари, громыхающие доспехами, мушкетеры в шляпах с плюмажами, разодетые в пух и прах гурабские гвардейцы, солдаты Нигрема в высоких бобровых шапках, гусары, урбадские конкистадоры, индейцы кри, вооруженные луками, самураи эпохи Тода в ламеллярной броне, ландскнехты в кольчугах и остроклювых шлемах. В бой шли даже пещерные люди, одетые в шкуры и сжимающие в руках дубины и каменные топоры.

И солдаты нового мира опешили. Они готовы были драться с любым врагом – смести его, раздавить, одолеть, уничтожить. Но биться с ряжеными, противостоять ожившей истории? К этому их не готовили, они понятия не имели, что с этим делать.

Ситуация была настолько абсурдна, нелепа, неправдоподобна, что растерялся и лейтенант Гирландайо. Словно сомнамбула, он смотрел, как противник подходит все ближе. Вот ряженые подошли на десять шагов, на пять – вот они подошли к солдатам вплотную и на мгновение словно слились с ними. Казалось, они вот-вот остановятся, разобьются о стену бойцов – однако этого не случилось. Словно вода через трещины в камне, они просочились через батальон Гирландайо. Если бы хоть один из них ударил, толкнул или сказал слово – морок, охвативший солдат, был бы разрушен. Перед ними встал бы противник, с которым можно иметь дело. Но рыцари, индейцы и самураи молчали и просто шли вперед, сквозь воинов современного мира, как если бы их просто не существовало. Они шли словно призраки, словно тени, обходя застывших в изумлении солдат – и почему-то в тот момент Гирландайо ощутил призрачными не их, а именно себя и весь свой батальон.

Ни один солдат так и не выстрелил, пальцы застыли на курках, точно каменные. Маскарад прошел через бойцов Освободительной армии, не убив никого и не ранив. Маскарад встал перед Гирландайо, и командирский свисток выпал у того изо рта. Из рядов маскарада вышел рыцарь в панцире, тронутом патиной. Он воздел над лейтенантом двуручный меч и прогудел:

– Все кончено, лейтенант, вы наш пленник. Вы проиграли, бросайте оружие.

Первым желанием Гирландайо было крикнуть: «Что за вздор!» – однако он сдержался и промолчал. Позднее, когда его станут допрашивать по обвинению в предательстве Освободительной армии, лейтенант честно признается, что просто-напросто не захотел умирать. Да, было превосходство в числе и превосходство в оружии и выучке. Более того: когда Когорта окружила лейтенанта, она сама оказалась окружена его батальоном. В сложившейся ситуации все, что требовалось от Гирландайо – приказать своим бойцам открыть огонь, а самому смириться с гибелью за правое дело – ибо, окруженный воинами Когорты, он, разумеется, не мог рассчитывать на спасение.

Но Гирландайо не был героем, таким, как Джамед Освободитель или Наездница Туамот. Он был профессионалом, который знал, что такое профессиональный риск, и вполне мог его оценить. Как бы нелепо ни выглядел его противник, рыцарь этот занес над ним меч, и меч выглядел тяжелым, грозным и на худой конец настолько ржавым, чтобы в случае раны обеспечить лейтенанту порядочное заражение крови. Кроме того, как профессионал, Гирландайо сражался за деньги, а не за правое дело – и вот, вспомнив о деньгах и взвесив на весах разума правое дело и собственную жизнь, лейтенант поднял руки и приказал своим воинам сложить оружие.

Впоследствии Освободительная армия допрашивала Гирландайо именно потому, что не могла принять этот бой в том виде, в каком он произошел в действительности. Лучшим следователям Джамеда и Наездницы Туамот казалось, будто Гирландайо, оправдывая свою некомпетентность, плетет какую-то несуразицу и сочиняет фантастические истории о том, чего не было и быть не могло. Когда же правда лейтенанта подтвердилась, решилась и его судьба. Вердикт комиссии гласил: хотя сдаться Гирландайо побудили профессиональные соображения, сам по себе он профессионалом не является, ибо никакой профессионал, возглавляющий батальон современных солдат с современным оружием, не проиграет кучке идеалистов в лохмотьях. Поскольку же Освободительная армия, к которой принадлежит батальон лейтенанта Гирландайо, состоит исключительно из профессионалов, ergo данный батальон не имеет к Освободительной армии никакого отношения, и все его поражения не бросают никакой тени на ее победоносное шествие.

По итогам разбирательства Первый разведывательный батальон Гирландайо был расформирован, а его бойцы – вычеркнуты из всех списков. Это очень напоминает судьбу Когорты Энтузиастов, однако, в отличие от воинов Глефода, солдатами несчастного лейтенанта едва ли заинтересуется какой-либо писатель. В том, почему эти профессионалы сражались и проиграли, нет ничего мало-мальски интересного для литературы. Едва возникнув на страницах истории, они сразу же исчезли, как и сотни тысяч высококлассных специалистов, осмысленно выполнявших свою работу и получавших за нее хорошую мзду.

Зато на этих страницах остался Глефод, не получивший за свой поступок ничего, кроме дурацкой и бессмысленной смерти.

Бессмыслица нередко оказывается продуктивнее смысла: у истории своя логика, и порою мы можем лишь бессильно следить за ней широко открытыми глазами.

Пока же широко открытые глаза демонстрировал лейтенант Гирландайо, перед которым из окружившей его толпы ряженых явилась фигура, в сравнении с остальными и вовсе химерическая. Это был Аарван Глефод, которого самурайский панцирь, юбка легионера, фракийская маска и кибернетический усилитель силы превращали в некий футуристический гибрид, инопланетянина, в голове у которого смешались все человеческие войны. Под маской, однако, обнаружилось вполне обычное, немного рябое лицо с такими грустными голубыми глазами, которые бывают лишь у щенков и лирических поэтов.

– Вы признаете свое поражение, лейтенант? – спросил Глефод, и голос его, мягкий, деликатный, странно контрастировал с суровым вопросом, не допускающим расплывчатого толкования.

– Эээ… Что?, – захлопал глазами Гирландайо – Я это… Да, да, да! Все, что угодно, я и мои люди сдаемся на вашу милость! Знаете, – вдохнул он и выдохнул, – а это был ловкий психологический трюк. Любой бы на моем месте опешил, когда…

В этот момент Гирландайо еще раз взглянул на Глефода и увидел на лице у того непонимание.

– Трюк? – спросил капитан. – Какой еще трюк?

Лейтенант вздохнул, успокаивая нервы. Даже победив, этот человек остается тупицей! Господи, дай мне сил…

– Эта ваша… уловка, – попытался он объяснить. – Вы шли на нас в этих тряпках… Кстати, а где вы их вообще взяли?

– В Музее военной истории и допотопной техники, – ответил Глефод без тени улыбки. – Это самые современные оружие и доспехи, которыми мы смогли там обзавестись.

– Гм… хорошо, – сказал лейтенант. – Так вот, вы же наверняка рассчитывали смутить нас, когда шли в атаку в подобном виде? Это называется деморализовать противника, и надо сказать, у вас получилось. Лично я был в шоке, да и остальные мои солдаты, думаю, тоже.

Нестройный хор: «Ага!», «Точно!», «Ну, я даже рот разинул» – подтвердил слова лейтенанта.

– Так что, – продолжил Гирландайо, – даже если вы простые добровольцы, то какие-то довольно… необычные. Я сразу это понял, после первого же нашего разговора.

– По-моему, после первого нашего разговора вы сочли меня идиотом, – тут Глефод улыбнулся, на что лейтенант замахал руками:

– Нет-нет, что вы, я не… – несмотря на то, что это была чистая правда.

– А я и есть идиот, – и Глефод улыбнулся еще шире, так, что превратился разом в большого мальчишку, напялившего на себя для развлечения кучу древнего хлама. – Разве может кто-то, кроме дурака, защищать старую династию? Разве может кто-то, кроме дурака, чтить своего отца – великого человека, маршала гурабской династии, который предал эту династию и сражается сейчас на вашей стороне?

Как истинный профессионал лишь своего воинского дела, Гирландайо мало интересовался политикой, однако существовал только один маршал, перешедший к мятежникам, и звали его Аргост Глефод.

Глаза лейтенанта округлились:

– Так вы…

– Да, – сказал Глефод. – Я – Аарван Глефод из рода Глефодов, а это, – обвел он рукой свое воинство, – мои товарищи и друзья.

– Никогда не знал, что у него есть сын.

– Наверное, он рад был бы его не иметь, – задумчиво сказал Глефод. – Великому человеку вредно для репутации иметь прямым потомком ничтожество. Обычно он молчал, когда его спрашивали о детях. Все знали, что я есть, но никто не знал моего позора. Никто не знал, что я недостоин быть солдатом и его сыном.

– И все же, – прослушав слова Глефода, сказал Гирландайо, – это очень странно: вы здесь…

– А он там, – Глефод грустно улыбнулся. – Как всегда, плечом к плечу с лучшими людьми своего времени… Но я не ответил на ваш вопрос, это невежливо, прошу прощения. На самом деле мы не задумывали никакой хитрости, мы шли сражаться с вами так, как умели. И мы победили потому, что были храбры, верны и честны. Вот и все.

– Я не… – начал лейтенант, но Глефод мягко прервал его.

– Давайте обсудим условия капитуляции. Вы должны подписать договор.

– Эээ… Договор? Какой еще договор?

– Пакт о капитуляции, – ответил Глефод. – Окончательной и бесповоротной.

– О… ка-пи-ту-ля-ции? – лейтенант сморгнул. – Как это понимать? Не хотите же вы… Нет, это безумие! Вы что – действительно требуете, чтобы я подписал пакт о капитуляции за ВСЮ Освободительную армию?

– Да, – сказал капитан, – именно так. Разве вы не часть ее?

– Часть, – согласился Гирландайо. – Но послушайте – разве вы не видите, насколько это абсурдно? Да, я признаю поражение, свое и батальона – хотя, говоря по правде, если я сейчас прикажу открыть огонь, никакие хитрости вам уже не помогут. Но говорить за Освободительную армию целиком… Вы что, действительно собрались идти против нее – вот так вот, как против нас?

– Почему нет? – спросил Глефод. – Разве есть какая-то разница?

– Нас – четыреста пятьдесят человек, – сказал лейтенант. – Их – восемьсот тысяч!

– Так вот в чем дело! – воскликнул Глефод и рассмеялся. – Видите ли, тому, с чем мы идем на врага, совершенно безразлично количество. Если, ведомые честью и отвагой, мы прошли сквозь вас, точно так же мы пройдем и через Освободительную армию. Четыреста пятьдесят человек или восемьсот тысяч – не имеет никакого значения, принцип будет один и тот же. Как и двести тридцать два воина из легенды, мы победим не силой оружия, вовсе нет. Да и в конце концов – если у вас есть полномочия захватить столицу от лица Освободительной армии, значит и сдаться от ее имени вам тоже под силу. Поэтому, будучи лишь частью основных сил, вы, тем не менее, вполне можете подписать капитуляцию так, как если бы представляли их целиком.

Сбитый с толку такими рассуждениями – безумными, однако в безумии своем безупречно логичными – Гирландайо мог только чесать затылок.

– Эммм… Послушайте, – сказал он наконец. – Конечно, я могу написать вам любую бумажку, какую вы потребуете по праву победителя. Я даже поставлю на ней печать нашей канцелярии, чтобы она была абсолютно законной. Но что вы намерены делать с ней дальше? Вы понимаете, надеюсь, что она не будет иметь никакой, совершенно никакой силы?

– Мы выйдем против Освободительной армии, – сказал Глефод, – и потребуем, чтобы они выполнили условия пакта.

– И что же с того?!

– Если они – честные люди, то согласятся и признают свое поражение.

– А если нет?

Капитан задумался.

– А если нет, – сказал он, – чем тогда новый мир отличается от старого?

– Все это нереально, – замотал головой Гирландайо. – Это… Это вздор какой-то!

– Но вы напишете?

– Напишу.

С этими словами лейтенант подозвал ординарца, взял у него лист бумаги, крупными, почти печатными буквами написал на нем несколько строк и, обмакнув батальонную печать в чернила, приложил ее рядом с собственной подписью.

Так был подписан договор, согласно которому Освободительная армия в 800 тысяч солдат капитулировала перед отрядом Глефода, в который входило 232 человека. Хотя леди Томлейя осознавала всю абсурдность этой бумажки, тем не менее, она не могла не признать, что та составлена по всем правилам и, как ни крути, обладает определенной юридической силой. Вполне возможно, что в некоем мире идей, где в хождении как раз такие бумаги, она могла бы служить неоспоримым доказательством победы Когорты Энтузиастов, триумфа над всем, что только можно, включая логику и здравый смысл.

Глефод взял лист бережно и нежно, как настоящее сокровище, после чего засунул в мятый и грязный файл, любезно предоставленный Хосе Варапангом.

– Благодарю, – сказал он лейтенанту. – Больше нам ничего не нужно, вы свободны, можете идти.

«Вы свободны» – сказал Гирландайо человек, чей крошечный отряд стоял в окружении и мог быть уничтожен меньше чем за минуту. В течение нескольких мгновений лейтенант искренне хотел отдать такой приказ и покончить со всей этой непонятной глупостью, однако затем сказалось нервное напряжение, и он глубоко вздохнул и обмяк. Бессмыслица оказалась слишком велика для него, он больше не мог с ней сражаться. Никто из его солдат не пострадал, бумажка ничего не стоит, а что не сделал Первый разведывательный батальон, сделает Освободительная армия, коль скоро Глефод желает с ней сразиться.

И все же… До чего странные люди стояли перед ним! Кому, кроме дураков, могла прийти в голову идея обрядиться в звериные шкуры, мундиры и доспехи из глубины веков? Насколько нужно не отдавать себе отчета в действительности, чтобы идти в таком виде на войну, против закаленных профессионалов? Гирландайо не умел ответить на эти вопросы, он чувствовал лишь, что мир его, простой и понятный, соприкоснулся на краткий миг с какой-то другой реальностью, живущей по иным, неясным законам.

Между тем маскарад, окруживший лейтенанта, редел. Одержав первую свою победу, самураи, рыцари и пещерные люди покидали окружение, просачиваясь через него, как вода сквозь сито. Пускай батальон остался невредимым – как враг он их больше не интересовал, и вскоре перед Гирландайо остался один лишь Глефод – игрушечный солдатик на фоне настоящих, реальных бойцов Освободительной армии.

Но вот двинулся и он, и лейтенант понял, что если не спросит сейчас, другого шанса у него не будет.

– П… П… Постойте! – хрипло крикнул он Глефоду в спину. – Я хочу задать вам вопрос! Нет, два вопроса! Нет, один… Да постойте же и дайте сказать! Вы самоубийца, шут, сумасшедший, это ясно, как божий день! И все же откуда в вас эта смелость, как получилось, что вы не обделали штаны, когда шли против наших лучевых ружей?

Глефод остановился.

– У меня нет смелости, – сказал он, не оборачиваясь, с достоинством и совершенно спокойно. – Я просто делал то, чему меня учил отец. А если вы хотите знать, как это я не обделал свои штаны – так вот: я их обделал.

11. Время и место. Бессмертие. Великий лед

Да полноте — существовало ли когда-нибудь королевство Гураб? Сегодня, в том будущем, которому адресован роман Томлейи, мы не найдем его ни на одной карте. Так много империй сменилось на этом клочке земли, так много поколений уснуло холодным сном, что все имена смешались, гербы перепутались, а знамена поела моль.

Как быть тогда со временем и местом? Неужели слова и поступки, что так волновали писательницу, обречены повиснуть в воздухе, обратиться в абстракцию, лишенную всякой плоти?

Пожалуй, эти опасения не беспочвенны.

Кость всякого рассказа составляют люди, но никто не поручится за реальность самих людей. Джамед, его Освободительная армия, Глефод, его отец, жена и Когорта — как доказать, что эти люди существовали, что они — такая же часть мира, как мы с вами?

Что убедит в этом? Даты рождения, биографии, подробные описания подвигов и злодеяний? Все это есть в Большой Гурабской энциклопедии и в романе Томлейи, но стоит крепко задуматься, прежде чем поверить им на слово. И то, и другое — всего лишь книги, заполненные буквами, а буквы всегда существуют в своем обособленном мире и вряд ли определяют, что реально, а что нет.

Так что же знаем мы о Гурабе? Что соседом его было королевство Нигрем? Но это говорит нам даже меньше, чем ничего, ибо и Нигрем — всего лишь пустое и давно забытое имя. Призрак не в силах помочь призраку, и вновь мы тонем в беспредметности, вновь наша жажда определенности требует ответить на вопросы «где» и «когда». Может быть, чтобы поверить в реальность Гураба, чтобы приравнять события, произошедшие в нем, к действительности, нам следует начать с начала, с самого дна прошлого, с основы основ?

О, это неизвестное дно! Из глубины веков до нас доходят истории о Великих Повелителях, что первыми правили на этой земле. Когда величие иссякло, а повеления сменились робкими просьбами, на смену им якобы пришла мятежная Империя Бесконечности, которая, прожив свой срок, в один прекрасный день закончилась и, по слухам, уступила место Королям Древности, мятежным не менее, но по-другому. Мы говорим «якобы» и «по слухам», ибо вехи эти примерны, и мы пользуемся ими лишь потому, что они имеют названия, сохраненные для будущего целенаправленно или случайно — при этом отдавая себе отчет, что в промежутках между вехами вполне могли существовать и другие царства, от которых не осталось ни памяти, ни хроник.

Чем же Гураб реальнее, чем они? Разве лишь тем, что у него есть имя, и точно известно, что именно так звали предводителя мятежной орды, что сокрушила ветхих Королей Древности и основала собственную династию. Что ж, признаем: это не ориентир в пространстве, не доказательство существования, не указание времени, но, по крайней мере, событие хорошо нам знакомое и сравнимое с любым другим мятежом и становлением нового государства на руинах предшественника.

Что дает нам это чувство узнавания? Ничего, кроме понимания, что мы имеем дело с чем-то повторяющимся, цикличным, вечным и неизменным. И тут нас охватывает холод, и частности растворяются в общем, и мы смиряемся с неизвестностью широты и долготы Гураба, с затерянностью его во времени, мы больше не нуждаемся в доказательствах его существования, ибо его присутствие вездесуще.

Время и место Гураба — сама история. Сотканное из бесчисленных кусков прошлого, настоящего и будущего, со всеми своими каретами и грузовиками, публичными порками и линейными крейсерами, это королевство существовало когда-то и где-то, но в то же время — всегда и везде.

И если Гураб вездесущ и вневременен, важны не отдельные его звенья, все эти бесчисленные государства, перетекающие друг в друга, а сам неустанный процесс их смены и вечные импульсы, что движут им.

В конечном счете, декорации не имеют значения. Любовь и ненависть, отчаяние и надежда неизбежно прорастают сквозь них.

Итак, процесс, иначе — Движение, иначе — Жизнь, во имя которой гурабцы забыли Гураб, а подданные Королей Древностей — своих ослабших повелителей. Сама мысль о том, что важен именно он, сперва покажется нам утешительной, намекающей на бессмертие, если не обещающей его прямо. Что бы мы ни делали, мы всегда останемся частью Жизни, ее импульсы пройдут через нас так же, как и через многих других до этого, мы — только маски, актеры, а значит, не обременены ответственностью и не отвечаем ни за что. Спокойно и уверенно мы можем отдаться ведущей нас неведомой силе, нам незачем бояться истории, наступающей нам на пятки, ее равнодушие для нас – не забвение, а родной дом.

В этом доме, где нам не рады, но откуда нас никто не гонит, мы обживаемся на местах давно ушедших жильцов, перенимаем за неимением лучшего их обычаи, повадки, ценности и цели, пока наконец не обнаруживаем, что мы – это они, а они – это мы, что подлинное бессмертие есть абсолютная заменяемость и что для поддержания этой вечности необходимо пренебречь отдельными частностями – круговоротом войн, несправедливости, предательства, боли и слез.

Необходимо сказать себе, что, правые или неправые, преступные или добродетельные, все мы погрузимся в холодный колодец истории и навеки вмерзнем в ее великий лед.

Вообразим себе картину: огромная ледяная глыба, уходящая глубоко в толщу земли. Представим, что в этой глыбе заключено бесчисленное множество людей, каждый из которых прожил свою жизнь, служил сосудом для импульсов, обеспечивающих смену эпох, сыграл положенную роль и ныне смотрит на нас с той стороны времени мертвыми, но внимательными глазами.

Историк, то есть человек, готовый ради никому не нужной правды спускаться в холодный колодец и терять, касаясь ледяной глыбы, последние остатки тепла — историк открывает этим мертвецам рты, и они рассказывают о себе великое множество частностей, которые перед лицом нынешней их судьбы, этого вечного ледяного плена, кажутся до смешного бестолковыми и незначительными.

Бессмыслица этого вороха убийств, любовей, страданий и кратких мгновений счастья настолько явна и всеобъемлюща, что это не может не вызвать протеста. Постепенно процесс Жизни отрицает то, что им движет, импульсы его стираются, и мысль о том, что частности не важны перед общим, перестает внушать нам покой и уверенность в себе.

В конце концов, отдельный человек – это тоже всего лишь частность. С осознанием этого в нас зарождается бунт против великого льда. Пускай мы ничем не отличаемся от тех, кто уже вмерз в его громаду, все же мы – это только мы, и проще принять это ограничение, чем предать собственные радость, боль, любовь и отчаяние.

Наши чувства -- это все, чем мы обладаем. Протест начинается с верности себе и другим людям. Если жизнь нашего тела и работа нашего ума имеют значение, мы не можем смириться с равнодушием мира ко всему, что есть мы. Равнодушие это, огромное и непобедимое, заставляет нас бросить ему вызов.

Мир и совокупность его законов в миг вызова представляются нам обманом, сперва соблазняющим нас чудесами и радостями, а после, едва иссякнут задор и порыв, оставляющим нас с пустым сердцем и мыслью, что все, что мы считали живым, теплым и исполненным значения, на деле – всего лишь бездушный механизм, обеспечивающий вечное движение процесса. Если некогда мир явился нам всесильным и любящим отцом, ныне мы понимаем, что любовь была иллюзией, средством заставить нас исполнить свой долг. Мы не должны были ни привыкать к этой любви, ни ждать ее проявления снова, но мы привыкли и ждем – с криком отчаяния или в гордом молчании.

В сущности, протест против великого льда – это стремление растопить его, опровергнуть законы истории, утвердить свою правду и добиться любви от процесса, что на любовь не способен. Это стремление оживить замерзших в предвечной глыбе, побороть смерть, создать и навеки удержать мир, полный радости и света.

Стремление это является абсурдным и вместе с тем – теплым и человечным. Есть нечто благородное в желании одушевить шестеренки процесса, в потребности видеть мир живым существом, неравнодушным к своим обитателям.

И вот человек поднимается на борьбу. Он может не знать, кто в действительности его враг, он может вовсе не иметь перед собой врага – однако одна вещь видится ему предельно ясно. Сражаться необходимо, человек начинается, прежде всего, с желания совершить невозможное. И если великий лед истории в своем равнодушии абсолютно непобедим, бросить ему вызов следует хотя бы поэтому.

На стороне великого льда выступают могучие государства, непобедимые армии, суровые, но справедливые законы – одним словом, структуры, чье назначение во времени быть тем общим и всесильным, что призвано не только пережить человека, но и включить его в себя, даровать некий коллективный вариант бессмертия. Если великий лед – образ из царства идей, то все эти вещи можно воспринимать как попытку создать земное воплощение его холодной кристаллической решетки.

В противовес этим грозным силам, человек, идущий против великого льда, вооружен лишь теплом собственной жизни и горсткой беспомощных, но красивых слов. Эти слова остались ему от дряхлого мира, когда-то они были и полнокровнее, и проще, риторика не играет особой роли там, где действуют люди с кипучим огнем в жилах. Для них, охваченных пламенем создания, великий лед истории – всего лишь сказка, им некогда обращать внимание на холод, что идет по пятам. Дрожь, озноб и страх перед надвигающимся ледником предназначены другому времени, в котором животворный огонь начинает гаснуть, и все свободное место заполняют слова.

Таким образом, борьба с великим льдом возможна лишь тогда, когда человек перед ним полностью беззащитен. Это зародыш трагедии, и одна только словесная иллюзия способна обратить ее в красоту. Без этого обрамления трагедия останется просто фактом – голым Ничем, что Когда-то случилось в Нигде.

Но кто нуждается в этой красоте? Для кого предназначена ее бесполезность?

Глефод был одним из многих, кто пытался растопить великий лед теплом своей жизни. И он растопил его – достаточно для того, чтобы самому вмерзнуть в образовавшуюся яму. Это не сделало его умнее, храбрее или значительнее, чем он был, однако для историка – или человека, ищущего в прошлом вдохновения своему «сейчас»– отыскать его среди мертвецов окажется проще.

Это случится еще нескоро – когда кровь мира вновь остынет, и от всех его прежних сил останутся лишь слова. Найдется человек, которого собственные боль, любовь и отчаяние – все эти импульсы, обреченные на угасание – двинут против великого льда. Ища оправдание своему замыслу – ибо он будет прекрасно сознавать, что замысел его безумен – человек этот обратится к мифу, как если бы тот был истиной, а не красотой, окружающей факт.

Он перечтет немало книг, этот человек, он поднимет пыль с древнейших архивов. И со страниц Малой Гурабской энциклопедии, что в его времени будет называться совсем иначе, из пыльных строк забытого романа Томлейи поднимется странный и величавый образ – горстка людей, бросающих вызов неодолимой силе, нелепый, живой и яркий маскарад, преграждающий путь великому единообразному войску.

Человек будущего будет мечтателем, он вдохновится этим образом, иллюзия покажется ему важнее, чем правда или жизнь. Он соберет своих друзей, а те соберут своих, он распалит их красивыми словами и вообразит подвиг там, где возможны только позор и смерть.

Они поверят ему.

Он поведет их на битву.

И мы – другие «мы», но похожие на нас нынешних, как две капли воды – скажем: все повторится заново.

12. Поднимается ветер. В бой идут одни дураки. Двести тридцать четвертый

Когда батальон Гирландайо растаял, как сон, и Глефод сменил испорченные брюки на фланелевые штаны, любезно предложенные Лавдаком Муром, с востока, со стороны Освободительной армии, подул такой холодный и упругий ветер, что даже наиболее ушедшие в иллюзию герои вспомнили о реальности и об осени, что начиналась в ней. Закутался в пальто берсерк Дромандус Дромандус, обмотал шарфом стальной ворот доспеха могучий Хосе Варапанг, натянул поверх кольчуги замызганный свитер Эрменрай Чус. То был негласный компромисс с легендой, в которой никакого ветра не было, и все события происходили в некоем статичном, залитом светом мире, где стойкости и мужеству двухсот тридцати двух суждено было проявиться контрастно и четко, как на фотографии.

Но легенда была уже завершена, а жизнь Когорты лишь приближалась к своему завершению. Ветер нес шум приближающейся армии, он дул так сильно, словно хотел сдуть старый Гураб со всеми его династиями, позорным прошлым и несуществующим будущим. Ветер не служил Джамеду, как не служил никому на свете — однако казалось, будто его родили бесчисленные легкие Освободительной армии, и он — суть невидимый авангард ее неотвратимого наступления.

Дыхание времени коснулось Когорты Энтузиастов, когда она вышла на поле перед столицей и преградила путь светлому будущему, которому хотела принадлежать. Здесь нет никакой ошибки, пишет Томлейя, ибо превращение в легенду и было для Когорты пропуском в завтра, в новый мир, предназначенный не для них. Беспомощные и слабые, они должны были завоевать свое право, в отличие от сильных, кто обладал им согласно порядку вещей.

Как и в начале, вообразим себе картину: ровная полоска горизонта, превосходно видимая сквозь холодный и чистый пузырь ветра — вот она слегка дрожит, разбухает облачками пыли, и в поле зрения заползает враг, словно сама земля повернулась и вынесла его вперед своим движением. Он заполняет горизонт повсюду, куда ни кинь взгляд, и хотя кажется, что Освободительная армия не подходит ближе, ощущение противостояния нарастает с каждой минутой. Еще не столкнулись люди с людьми, но миры, старый и новый, уже нащупывали горло друг друга. Это была неравная борьба, но другой в схватке прошлого с будущим и не бывает.

Это была неравная борьба, потому что Глефод не имел в своем распоряжении ничего, кроме слов, да и эту силу он по большей части придумал. Словами был договор о капитуляции, записанный на чистой бумаге и хранящийся в грязном файле, словами были заверения Дромандуса Дромандуса о могуществе неодолимого Щита.

И вся эта история — она тоже всего лишь слова, и возможны они стали только потому, что Освободительная армия ничего не знала о Когорте, а Когорта ничего не знала об Освободительной армии, а то, что узнала — не захотела знать. Слова не имели значения, поскольку все самое важное происходило за их пределами. Две армии из плоти и крови встали друг напротив друга, и прошлое приветствовало будущее, и старый мир салютовал новому, уходя в ничто.

Он говорил, этот старый мир: «Я жил, я был счастлив и совершал ошибки, у меня были причины для того и другого. Теперь пришло твое время. Ты молод и силен. Ты лучше меня во всем. Прости меня: я старался не допустить, чтобы ты вырос — хотя и знал, что рано или поздно это произойдет. Надеюсь, ты сможешь меня понять, ведь твоя жизнь означает мою смерть, а все мы хотим жить, неважно, насколько целесообразно это желание. Теперь я знаю, что время мое подошло к концу, и пришло время прощаться. Мы не можем любить друг друга, но нам под силу отдать дань уважения. Ты выслал мне навстречу лучшие свои силы, а я выслал свои. Взгляни на них: это слепок с эпох, это концентрат моего времени, здесь и сейчас я отдаю тебе свои сердце и душу. Они смешны и нелепы, потому что и я был смешон и нелеп. Я знаю, сперва ты отвергнешь их, этого потребует твоя гордость, твое желание выглядеть первым там, где многие прошли до тебя. Ты назовешь их трусами и ничтожествами, безумцами и дураками. Ты постараешься забыть их, как глупый и бестолковый сон. И все же они будут с тобой, готовые прийти на помощь, когда твоя точка опоры поколеблется, когда тебе потребуются нелепые и смешные люди, так хорошо складывающие слова. Вот и все, я сказал что хотел, пусть они сами довершат свою историю, пусть мир ускользнет у них из рук, потому что их время устало и может лишь отдавать то, что скопило до осени».

Две армии встали друг напротив друга, и Глефод поднял руку с договором о капитуляции, и поднес к губам мегафон, намеренный требовать от Освободительной армии честной сдачи, добиться невозможного там, где оно казалось ему необходимым. И вот в тот самый миг, когда он положился на главную свою надежду, ветер времени налетел на него, вырвал договор из рук и понес, тормоша, по полю.

— Лови! Лови! — отчаянно закричал Глефод, не веря, что это действительно произошло, настолько стремительно улетучилась призрачная возможность победы.

Когорта бросилась ловить, каждый старался изо всех сил, и, как это часто бывает, сумма стараний привела к прямо противоположному результату. Там, где один человек поднял бы бумажку и отряхнул от грязи, двести тридцать два растеребили и втоптали ее в землю, так что от бумажки ничего не осталось.

Завоевав победу словом, Когорта похоронила ее делом. Это не противоречило природе Когорты, а было естественным продолжением ее сущности.

Все было так, как должно было быть. Оставался еще Щит в ящике у Дромандуса, и Глефод вспомнил о нем с быстротой человека, интуиция которого говорит: осталось недолго.

— Действуй, Дромандус, — уцепился капитан за последнюю возможность. — Пусть нас защищает твой Щит, с ним нам ничего не страшно.

Еще одна ложь упала в копилку, Дромандус открыл свой ящик, и все увидели странное устройство, в котором никто не заподозрил бы орудие спасения. И прежде чем кто-то успел усомниться, оно, это устройство, зашипело и выбросило в лицо Дромандусу целый сноп искр.

— Не сработало, – прошептал стоящий рядом с Глефодом Хосе Варапанг – а вслух сказал:

– Ничего, не расстраивайся. Если бы твой Щит работал, он бы обязательно всех нас спас.

Он думал так не один, то же Дромандусу сказали и остальные. Что-то случилось с ними после победы над Гирландайо, что-то, чего Глефод видеть не мог, ибо зрение его, окутанное покровом иллюзии, начало постепенно проясняться. Потерянный договор и сломанный Щит, две эти вещи, что Когорте казались не столь уж существенными, будто бы подломили ножки стула, на котором Глефод сидел все это время, и вот, упав на действительность и крепко ударившись о нее задом, он встряхнулся и увидел вещи такими, какие они есть.

Он увидел, что все это время был просто-напросто дураком, и люди, которых он увлек за собой, безвинно ответят за его дурачество. Он увидел, что поступок его был детским, безответственным и безумным, что он держался лишь на пылких и блестящих натяжках, на предположении, будто капитан Глефод есть нечто большее, чем он есть. Лгать не осталось сил, ему нужна была только правда, пусть даже и такая жалкая, какую в состоянии представить он сам.

И он увидел своего врага, эти могучие бесконечные ряды солдат с современным оружием и техникой, против которой бессильны любая храбрость и любые слова. И он почувствовал, что его охватывает холод, как если бы на него надвигалась великая глыба льда. Он подумал обо всем, кроме самого важного, он задумал дело, но КАК ЕГО ДЕЛАТЬ – это в голову ему не пришло.

И он увидел своих людей, эту Когорту Энтузиастов, в которой не было ничего от стройности настоящей когорты, и чей энтузиазм питался лишь уверенностью в том, что ничего плохого с ней не случится. Жалость охватила Глефода, он взглянул на их лица, некрасивые и неправильные, на костюмы, аляповатые и смешные. В бой шли одни дураки, потому что никто больше не идет в бой за любовью и точкой опоры, никто не ищет себя в месте, предназначенном для того, чтобы себя потерять.

Цветные лохмотья против униформы, мечи и копья против лазерных ружей, и крейсеров, и танков, и смерти, и логики, и всего, что только может быть.

Ложь против правды, а еще....

Яркое пятно перед лицом надвигающейся серой стены. Она раздавит его, это несомненно.

И Глефод покачнулся.

— Вот что, друзья, – сказал он. – Только что мне в голову пришла одна мысль.

-- Какая? – воззрились на капитана двести тридцать две пары глаз.

– Для меня она очень неожиданная, – продолжил капитан, – да и вас, думаю, тоже обескуражит. Я понял вдруг, что мы не cможем победить. Это невозможно.

– П-почему? – воскликнул Най Аксхильд. – Мы же через столько п-п-п… Мы же столько всего сд-д-д… Д-да как же так, Глефод? Это п-потому, что нас – д-двести тридцать д-два, а их – в-в-вон сколько?

– Нет, дело не в количестве, – сказал Глефод. – Не помешало же оно воинам из легенды. Дело в том, что мы – не они. Мы недостойны победы. Я – недостоин. Если бы здесь стоял подлинный сын моего отца, усвоивший все его уроки – разве он испугался бы? А я боюсь – боюсь поражения, боюсь смерти. Хотя этого не видно, у меня трясутся поджилки, и по спине бежит пот. Я все это время врал себе, что могу стать великим человеком. И вы, вы тоже… Кто-нибудь скажет правду? Кто-нибудь скажет уже, что я привел вас на верную гибель? Что я только что упустил наш единственный – нет, наши единственные шансы на победу?

– Аарван, – сказал Хосе Варапанг. – Ты просто устал. Забудь про бумажку, забудь про Щит. Сейчас мы одолеем врага, отдохнем, и это пройдет.

– Да, Аарван, – сказал Теодор Боллинген. – Может быть, ты и усомнился, но мы-то сильны по-прежнему. У нас есть и отвага, и решимость, и связь с прошлым, и все остальное, о чем ты говорил. Все будет, как в твоей легенде, не волнуйся.

– Я так не думаю, – помотал головой Глефод. – В легенде говорится о том, что двести тридцать два воина победили врага доблестью и отвагой, но все же там не сказано, КАК ИМЕННО они это сделали. Все, что им потребовалось – это стоять плечом к плечу и петь гимн. Остальное произошло как-то само собой.

– Так может нам спеть? – предложил Пнагель Янгерстрем. – Споем, и что-нибудь случится.

– Что? – повернулся к нему Глефод. – Что должно случиться, друг мой? Разверзнутся небеса, и Господь явится нам на помощь? Народ Гураба одумается и выйдет единым фронтом на бой? Если у героев древности в такой ситуации что-то вышло – так это оттого, что они обладали чем-то, чего у нас нет. Дело не в легенде, с ней-то как раз все в порядке. Просто я взглянул на нашего врага по-настоящему. Взгляните и вы – кто противостоит нам? Могучая армия, к которой присоединились все лучшие люди нашего времени, и с ними мой отец, примыкающий только к сильным и справедливым. А мы, мы? Кучка неудачников в музейных обносках, и только. Ни силы, ни храбрости. А ведь одеться в эту рухлядь представлялось мне жестом символичным, красивым, значительным… Да нас даже не двести тридцать два, как в легенде, а больше! Боже, сколько чудесных и важных слов я произнес – и насколько мы не в силах им соответствовать!

Глефод поник головой, и в тот же миг сквозь тихий шелест ветра Когорта отчетливо услышала зубовный скрежет. Нет, то был не капитан, ибо яростью, горечью, гневом преисполнился вместо него другой – тот, кого слова однажды подняли на недосягаемую высоту, заставили бросить вызов поработителю и предложить все лучшее в себе – безвозмездно, от чистого сердца.

Погибни иллюзия – и ничего не осталось бы от Дромандуса, кроме маленького шпиона, жалкого неудачника, незадачливого карточного игрока.

Но что он мог сказать в поддержку сияющей выдумки? Лишь правду, разрушающую ее окончательно.

Чем мог он вдохнуть жизнь в Когорту, падшую духом? Лишь предательством, завещанным ему Конкидо.

Все смешалось на этом свете, когда Дромандус Дромандус вышел перед двумястами тридцатью двумя с намерением установить мир на своей точке опоры.

– Слова! – воскликнул, почти закричал он своим слабым голосом, – Слова, слова и слова! Такие большие и важные, такие глубокие и красивые! И так хочется на них равняться, а коли не выходит – так ты недостоин, вини одного себя! Как если бы существовала некая незыблемая правда, до которой никак не можешь дотянуться – и все потому, что слаб, глуп, ничтожен, а подрастешь – так планка поднимется, и все по новой! Хватит! – Дромандус затрясся и затопал ногами. – Хватит верить, что существует какая-то правда! Если бы она была, все делалось бы совсем иначе! Есть только вранье, одно вранье, и ничего больше!

Сказав так, он немедленно поведал Когорте и Глефоду лично правду о легенде и гимне, что вдохновляли и поддерживали их все это время.

Реакция была различная.

– Божечки, божечки, божечки! – заверещал Лавдак Мур. – Так мы действительно можем умереть? Я же обещал маме вернуться домой в девять!

– А я догадывался, – пожал плечами Хосе Варапанг. – Мне просто хотелось верить во что-то хорошее.

– И не скажешь, что гимн о шлюхах, – заметил Ян Вальран. – Благородное звучание, воинский мотив. Ты хорошо пел его, Аарван.

– Сколько сделано во имя лжи… – вздохнул Эрменрай Чус, вспомнив и шествие через плевки, и бой с батальоном Гирландайо, и тяжесть товарища, которого вынес из-под обстрела. – Но я отчего-то не жалею. А должен ли?

– Ну и что вы теперь будете делать? – продолжил Дромандус. – Все кончено, все вранье, все обмануло, все предало! А только все, что есть на свете, из вранья и делается, иначе никак! Сперва пустышка, форма, ничто, ничего не дает – а затем приходит кто-то и вкладывает в нее и кровь, и сердце, и ум, и уже получается что-то. И знаешь что, Глефод? – повернулся он к капитану. – В нашу пустышку я свою кровь вложу с радостью! Пусть она живет, потому что в ней я – не раб и не шпион, не трус и не ничтожество. Ты ведь сам показал мне это в дурацком стриптиз-клубе – показал, и я захотел отдать все! А теперь, теперь… Ты такой хороший и правильный, Глефод, такой честный, что просто зависть берет! Если хоть чуть-чуть не дотягиваешь до собственной выдумки, то сразу назад, в дерьмо и ничтожество, и сидеть там до скончания века! А я не хочу, слышишь – не хо-чу! Ты сперва дал мне подлинного меня, а теперь забираешь! Чем ты лучше своего отца, а? Мне ведь показывали твои секретные файлы, когда я шпионил для Конкидо. Я знаю, почему ты все это затеял! Знаю! Знаю! Знаю! Зна…

Дыхание иссякло, голос оборвался, Дромандус стоял перед Когортой, как сдутый воздушный шарик, и все нарастающий ветер теребил его редкие соломенные волосы. Сердца воинов замерли, когда Глефод подошел к поникшему предателю и положил ему руку на плечо.

– Я понял, – сказал он. – Спасибо. Это важно – все, что ты сказал. Ведь если правдой жизнь делает это, – капитан показал на грудь, – и это, – дотронулся он до лба, – то мне действительно не нужно никому ничего доказывать. Потому что в уме моем и сердце я – всегда сын своего отца, а он – всегда мой родитель.Всегда, что бы ни случилось, какая бы пропасть непонимания меж нами ни пролегла. И я знал это с самого начала, просто мне требовалось пройти через боль, и стыд, и надежду, пройти, чтобы…

– Чтобы наполнить слова кровью, что же здесь непонятного? – сказал тихо Дромандус. – Слова – кровью…

– … а бутафорские костюмы – живыми людьми, – закончил за него Глефод. – Да, вот и конец противоречиям, голова моя чиста. И я хочу спросить вас, друзья, – повернулся он к Когорте, – надо ли нам еще сражаться? Я ведь сказал много прекрасных слов, но не сказал главного – почему и зачем здесь я сам.

– А это так необходимо? – спросил Хосе Варапанг.

– Д-да, Г-глефод, – поддержал его Най Аксхильд. – К-какая разница?

– Хоть ты и наш предводитель, – сказал Дзурай Чо, – отступать или нет – решать не только тебе. Мы все здесь по личным причинам, и если ты разрешил свою, то остаются еще и наши. Не будь таким эгоистичным, Аарван, это тебе не идет.

– Я понимаю, ты заботишься о нас, – встрял Эрменрай Чус, – но мы ведь все понимаем, ясно тебе? Мы уже не наивные дурачки, для которых война, битва, смерть – просто слова. И если мы здесь и сейчас с тобой, отнесись к этому с уважением. Мы не пошли бы за тобой просто так, нет, ни в коем случае. Внутри нас всегда было что-то, что нужно было просто разбудить и выпустить наружу. Что-то, что необходимо проверить боем и столкновением силы.

ЛАВДАК МУР: Да! Чтобы мама сказала: «Ты настоящий мужчина, сынок, можешь больше не носить колготки!» И я не буду их больше носить! Никогда!

ДЗУРАЙ ЧО: Чтобы доказать, что ты достоин той, которую любишь. Что ты не один из многих, а единственный и желанный.

ТЕОДОР БОЛЛИНГЕН: Чтобы Бог, наконец, явил себя, потому что без него мне очень плохо.

ХОСЕ ВАРАПАНГ: Чтобы быть огромным не только снаружи, но и внутри.

НАЙ ФЕРЕНГА: И сравняться с людьми, о которых я читал в больших и красивых книгах!

ГАНС ЭСМЕ: Да просто чтобы не быть дерьмом, вот зачем все это.

ПНАГЕЛЬ ЯНГЕРСТРЕМ: Или искупить позор и избыть стыд. Он умирал, а я его оставил одного, в чужом месте, среди чужих людей. Я уходил, а он смотрел мне вслед, покорно, но с такой надеждой… Словно думал, что я вернусь, что мне хватит мужества… Я хочу, чтобы он простил меня.

МОЛАНДРО МАЛАНД: А я все потерял, дальше падать некуда, остается лишь подниматься, выше и выше.

ЭРМЕНРАЙ ЧУС: Я же сражаюсь… Сам не знаю почему. Это больше меня, точка, конец истории. Не спрашивайте, я не скажу.

НАЙ АКСХИЛЬД: Я н-не хочу, ч-ч-чтобы н-надо мной смеялись из-з-за лысины! В-в-вот все, что мне н-нужно!

ТОБИАС ФЛАК: А мне нравится оружие! И мундиры! И ордена! И солдатская каша! И пэйнтбол! Я самый меткий в своей команде! Я самый лучший! Я! Я! Я!

МУСТАФА КРИЗ: Доблесть и честь – вот и все причины.

ААРВАН ААРВАСТ: Чтобы восстановить справедливость…

УМБЕРТО УМБЕРТИНЬО: …и оставить след на песке.

ДРОМАНДУС ДРОМАНДУС: Чтобы вернуть утраченное достоинство…

ААРВАН ГЛЕФОД: … и обнаружить, что оно всегда пребывало с тобой.

– Значит, вы остаетесь? – спросил капитан, когда голоса утихли, и тепло душ, казалось, вытеснило холод ветра и осветило мир золотым сиянием дружества. – И это несмотря на опасность, на то, что жизнь одна, и другой вам не сделают? Как же я недооценил вас, как же мне стыдно! Но что же нам делать, чтобы победить? Как нам этого добиться?

– Да делай, что хотел с самого начала, – сказал Дромандус. – Как в легенде, не ошибешься. Пой гимн, стой с нами плечом к плечу.

– Но ведь песня – о шлюхах… – начал было Глефод, но Дромандус остановил его.

– Значит, споем о шлюхах, – сказал он. – Это наша песня, и мы можем петь ее обо всем, о чем захотим.

– А если…

– А если мы не герои, – продолжил изобретатель, – то не будем ими честно и гордо, вот и все. Пой же, Глефод.

– Пой, пой! – поддержала Дромандуса Когорта. – Пой, а мы подхватим!

Капитан моргнул раз, другой. Что-то странное творилось со зрением, как если бы реальный мир сплавлялся в одно целое с неким другим, проступающим изнутри Когорты. Это напоминало пресуществление, изменение самой природы людей, которых он вдохновил и повел в бой. Те, кто всего лишь нарядилисьв рыцарские доспехи, становились рыцарями, те, кто просто нацепили на себя самурайские маски, обращались на его глазах в подлинных самураев. То же преображение изменило и остальных, иллюзии больше не существовало, она перестала быть нужной и устранила саму себя. Осталась лишь правда, и, окруженный ею, капитан открыл рот и запел – сперва слабо, затем все с большей силой и звучностью.

– Torhud ud vorhod… – начал он, как начинал уже не раз, и робкие эти звуки повисли на мгновение в шуме ветра, словно в пустоте – мелодия одинокой скрипки. – Dhorved od morhed… – и здесь тусклые и звучные, чистые и хриплые, огромные и крошечные басы, баритоны и теноры подхватили песню и понесли ее своим объединенным течением.

Да, это была глупая песня, похабная песня, песня о шлюхах – она была такой и раньше, что изменилось теперь? Ничего, просто они знали ее смысл – и все равно пели, как если бы то был воинский гимн, вдохновляющий и единственно возможный. Пускай в мире не существовало доблести и чести, способных одолеть Освободительную армию, зато была Когорта Энтузиастов – и этого вдруг оказалось достаточно, чтобы жить и стоять на пути у врага.

Так пели они, и каждый вливал в песню печаль и радость, отчаяние и надежду, восторг и страх, каждый питал мелодию своим стремлением и силой, черпаемой из точки опоры. В сравнении с надвигающейся мощью истории и времени сила эта была ничтожна, и вскоре душевному подъему предстояло смениться подлинными болью и ужасом, единственным выходом из которых окажется смерть – и все же те несколько минут были для Когорты апофеозом, ярчайшей вспышкой, перед которой меркли и безвыходность их положения, и общечеловеческий, ожидающий каждого рок.

И вот они пели, а с небес, с борта «Меча возмездия», недосягаемый и непобедимый, на них глядел Джамед Освободитель.

От финальной битвы, штурма столицы он ждал чего угодно – коварной ловушки, предсмертной агонии издыхающего Гураба. Не ожидал Джамед лишь того, что увидел в действительности. Не было ни могучей армии, готовой стоять до конца, ни противотанковых ежей и окопов, затянутых колючей проволокой. Все, что встретил о Джамед Освободитель, подойдя к столице Гураба – горстку чахлых неудачников, защищающих давно остывший труп.

Так, по крайней мере, ему показалось на первый взгляд. Затем он приказал подать изображение Когорты на центральный экран рубки и долго смотрел на него, не зная, плакать ему или смеяться.

Да, это был старый мир, он узнал его сразу. Только этой постылой, убогой действительности, с которой Джамед боролся всю свою жизнь, хватило бы отчаяния на подобную безвкусицу. Кому вообще пришла в голову эта идея – обрядиться в карнавальные тряпки и идти в бой? Если бы кто-то в преданном всеми Гурабе действительно хотел драться, он бы делал это по-настоящему – вел партизанскую войну, навязывал битву за каждый дом, каждую улицу! А эта клоунада, символический спектакль – что они хотят сказать этим? Что они признают свое ничтожество? Что они – сдаются?

Нет, это не так. Они ведь уже сдались, все, даже Гураб Двенадцатый, сдались уже давно и безоговорочно, как и положено жалким трусам. Эти же люди, несмотря на всю свою нелепость, действительно пришли сражаться, Джамед видел это в их лицах, полных достоинства и покоя. Что за странный контраст, что за мучительный разрыв между формой и содержанием! Неужели это и есть подлинное лицо старого мира – эти храбрость, доблесть, честь, скрытые под бутафорскими плащами, доспехами, шкурами, под всем ненастоящим, фальшивым, наносным?

Но…. Но… Но почему только теперь, почему не тогда, в далеком детстве Джамеда? Зачем нужны были грязь, подлость, ложь и страдания, которые ему пришлось пережить? Почему старый мир открылся ему лишь сейчас, в миг собственной гибели, почему он не был добр раньше, почему не позволил служить себе, не заметил Джамеда в нужное время, не принял его в свое лоно и не воспользовался талантами, которые Джамед был бы рад ему предложить? Ведь он всегда знал, что силен и способен – когда выживал на улицах Гураб-сити, когда верховодил сверстниками в интернате, когда, привлеченный Оппозиционной партией Гураба, служил ей верой и правдой – и достиг нынешнего своего положения…

Он не жалел о своей карьере, нет – он всегда знал, что добьется лучшего, не в Гурабе, так где угодно, и все-таки всю жизнь чувствовал некую горечь, как если бы наряду с реальным Джамедом существовал другой, подлинный, которым он так и не стал.

Это было давно. Когда девятилетний Джамед срезал свой первый кошелек, на радостях он купил шкалик сладкого вина – якобы для отца, коробку самых вонючих папирос – для него же – и дешевую сказку – для несуществующей сестры, ибо сознаться в чтении сказок ему было стыдно уже в столь юном возрасте. От вина его вырвало, от сигарет заболела голова, а вот сказка – единственное, что он поглотил наедине с собой, не бравируя перед другими собственной взрослостью – сказка запомнились ему настолько, что и по сей день книжка повсюду сопровождала его – крохотная, истрепанная, заложенная на строго определенной странице.

Сказка называлась «Соловей» и рассказывала о птице с чудесным голосом, которую могущественный император сперва полюбил слушать, а затем по навету придворных изгнал из своего королевства, заменив механической копией. Хотя искусственный соловей знал всего одну мелодию, он был сделан из золота и драгоценных камней и потому казался красивее настоящего – ровно до тех пор, пока к императору не пришла Смерть, равнодушная к любым сокровищам. Смерть села ему на грудь, забрала корону и скипетр, но страшнее всего были лица в складках балдахина – неумолчные лица, много злых и мало добрых, и они рассказывали императору обо всех его делах, а он не мог перестать их слушать. Все придворные оставили его – как оставили старый Гураб те, кто составлял его силу и душу – отогнать Смерть было некому, и только соловей, покинутый и забытый ради бездушной поделки, вернулся, чтобы спасти императора от страшного призрака.

Да, в этой сказке было что-то личное, при чтении Джамед переживал ее, как собственную судьбу. Со всеми своими дарованиями, со всей силой и страстью – разве не был он соловьем, которому так и не дали спеть, настоящим, подлинным соловьем, оттесненным и изгнанным интриганами? Ведь не родился же он с ненавистью к старому миру, напротив, все, что в нем было заложено, Гурабу и предназначалось – бескорыстно, от чистого сердца, по долгу служения. О, что это могла быть за миссия! Не разрушить старый мир, но обновить, не свергнуть существующий строй, но восстановить его справедливость, смыть грязь и позор, мерзость и гнусь, все, что мутит жизнь и обращает героя в преступника, оплот мира в его сокрушителя…

Так могло быть – но так не стало. Почему? Просто так, по множеству причин, преимущественно ничтожных. Старый мир не повернулся к Джамеду, ибо он был сыном пьяницы, грязным бродяжкой, вором, а после и убийцей. Вместо того, чтобы вглядеться в будущего Освободителя и отделить в нем зерно от плевел, мир обращал свое внимание на знатных пустышек, возвышал их, наделял властью, правом переделывать себя по своему разумению. Не эти ли механические пташки фальшивыми песенками привели Гураб к гибели? Джамед не знал этого, однако приучил себя так думать, ибо злость и обида всегда помогали ему добиваться большего, давали силу бороться с обстоятельствами, завоевывать свое. Раздувая горечь, Джамед добился того, что она превратилась в ненависть к старому Гурабу, который с определенного момента виделся ему не иначе как средоточием зла, гнойником, откуда исходят смрад и погибель.

Вера эта двигала им до тех пор, пока он не увидел Когорту Энтузиастов. Когда он ее увидел, она оказалась поколеблена. Если эти люди, исполненные достоинства, вышли сражаться за старый мир, значит, он не был гнусным, жалким, уродливым и постылым. Или он был таковым только для Джамеда, а для других – нет? Возможно, что так. Но не значит ли это, что свержение династии – не справедливость, не благо для всех, как он привык считать, а всего лишь нечто личное – каприз мальчишки, заполучившего все на свете, но однажды, давным-давно, единственный раз оставшегося без любимой игрушки?

Мысль эта наполнила сердце Джамеда печалью и ощущением времени. Сколько трудов он предпринял, какой долгий путь прошел для того, чтобы уничтожить старый мир – и все это было лишь для того, чтобы понять: и горечью, и ненавистью, произрастающей из нее, он спаян с ним так же крепко, как и его защитники. Все это просто была его жизнь, как бы он ни силился доказать обратное.

Теперь Джамед принял это. Ненависть ушла, и он мог сказать себе: передо мной стоят двести тридцать три человека, которые утверждают, что их двести тридцать два – и неверны обе эти цифры, ибо на самом деле их – двести тридцать четыре. Двести тридцать четвертый – это я, сидящий здесь, в рубке «Меча Возмездия», я – Джамед Освободитель.

Забавно: я желал служить старому миру, а теперь разрушаю его. Забавно: я – один из его защитников, но вынужден уничтожить своих товарищей, ибо иначе мне не добыть победы. Кто это все придумал? Что за незримая сила несет ответственность за происходящее? Я не претендую на знание, я просто хочу свое место, ибо заслуживаю его сообразно своим достоинствам. Когда я получу его, то не стану задавать вопросов.

А теперь, теперь… Пожалуйста, пусть приказ об уничтожении этих безумцев отдаст кто-нибудь другой!

Все люди опутаны паутиной истории, и часто импульс, зародившийся на одном конце нити, находит отклик на другом даже раньше, чем носитель этого импульса осознает его существование. Так, едва лишь мысль о разгроме Когорты оформилась в мозгу Джамеда, как в тот же миг сыскался некто, желающий нести за это ответственность.

– Думаю, одного снаряда хватит, – сказал стоящий за креслом Освободителя Аргост Глефод – бывший маршал Гураба, предатель, великий человек и отец, помимо Глефода-младшего, еще шести или семи сыновьям. Всех этих детей он прижил вне брака, и каждый годился в наследники рода больше, нежели тот, кто был им по праву рождения.

О, эти пути, чья неверность открывается лишь на полдороге, эти ошибки, изначально заложенные в безупречном плане и словно бы вызванные к жизни его безупречностью! Тихая женщина, мать капитана – отчего он соблазнился этим умертвием, почему не разглядел в ее тусклой безжизненной красоте оттиск той беспощадной печати, что неизбежно будет стоять на всем произведенном ею на свет? Вероятно, то был единственный раз в жизни Аргоста Глефода, когда практичность, расчет, здравый смысл и прочие столь высоко ценимые им вещи посмеялись ему в лицо. Выбирая в жены младшую дочь знатного рода, девицу покорную и робкую, подлинный чистый лист, который уверенной мужской руке сама природа велит заполнить расписанием уборок и стирок, рецептами супов, варений и горячих блюд – мог ли маршал предполагать, что его могучая честолюбивая кровь окажется слабее розовой водицы, текущей в этом тщедушном создании?

Если Аргост Глефод и верил во что-то, то лишь в свой род, его силу и роль в истории – и все это оказалось посрамлено. Что толку было в покорности мужу, в уступленном ему праве воспитывать первенца по своему разумению, коли заветный наследник, надежда и продолжатель отцовского дела вопреки всему на свете оказался целиком скроен из ее материала, а славный род Глефодов не удостоился в этом полотнище и лоскутка? Не было ни задиристого мальчишки, ни упрямого волчонка, ни будущего солдата, которого природные свойства и надлежащее воспитание вознесли бы еще выше маршала Аргоста, к вящей славе семейства, ведущего свой отсчет с зари Гураба, с тех самых времен, когда старый мир, тогда еще не старый, уничтожил другой, совсем уже дряхлый мир.

Был кто-то другой, ненужный и нежеланный. Кто-то, из кого никак не мог получиться великий человек и герой.

В долгой цепи Глефодов свое звено маршал выковал на совесть. Блистательная карьера, безупречная репутация – все это он заслужил упорным трудом. У него было полное право не винить себя за то, что тихая женщина родила ему тихого сына, однако мальчик, столь непохожий, столь чужой, все равно стоял перед его глазами, словно живое воплощение вины. Пусть и невольно, но маршал опозорился перед родом. Как человек, привыкший отвечать за все, в несостоятельности сына он видел несостоятельность отца.

И маршал пытался исправить свою несостоятельность в сыне. Он отослал жену к родителям, и тихая женщина покорно исчезла со сцены, чтобы не появиться на ней уже никогда. Он отдавал себе отчет в том, что материал скверный, что ребенок, по большому счету, не вызывает у него ничего, кроме раздражения, однако из чувства долга попытался убедить себя, что любит его или полюбит когда-нибудь. Однажды он даже взял его голову в свои руки, надеясь, что этот жест разбудит в нем отцовские чувства. Чуда не случилось: из крепко сжатых ладоней на него смотрело всего лишь глуповатое восторженное личико, любовь к которому для Аргоста Глефода означала только слюнтяйство, излишнюю чувствительность.

Чтобы не показаться в собственных глазах слюнтяем, маршал никогда больше не снисходил до подобных нежностей. Твердые принципы – вот на каком фундаменте стоит род Глефодов. Он сделал все, чтобы ребенок усвоил эти принципы – и каково же было его удивление, когда он понял, что то, что ребенок хорошо их усвоил, раздражает его еще сильнее. Воистину, сын оказался для него кривым зеркалом, в котором все заложенное отразилось на дурацкий, карикатурный манер, несовместимый с величием рода.

При всем своем могуществе Аргост Глефод не мог переделать природу. Там, где он был упрям – сын оказался податлив. Там, где он мыслил трезво – сын предавался мечтам. Отцовской жесткости в Глефоде-младшем противопоставилась чувствительность, суровости – нежность, напористости – робость, холодности – теплота. Наконец, Аргост Глефод был человеком дела, а сын упорно предпочитал делу слова. В какой-то момент маршал понял, что презирает своего первенца и ничуть не стыдится этого чувства. Он был бы даже рад, если бы сын презирал его в ответ, но как не бывает подчас взаимной любви, так не всегда случается и взаимное презрение.

Хуже всего для Аргоста Глефода было то, что его любили. О, эта страшная ноша – любовь презренного существа! Придавленный этой тяжестью, маршал не мог отказаться от сына просто так. Вместо того, чтобы оставить его, он упорно продолжал устраивать его судьбу, как если бы все еще верил, что тот способен играть роль наследника рода. Он устроил сына в Двенадцатый пехотный полк, где покрывал его провинности по службе. Он разрешил ему жениться на дочери торговца, пускай и ценой изгнания из семейного дома.

Маршал сделал для него все, что мог, все, что было в его силах, хотя и знал, что сын никогда не послужит делу семьи так же, как он. И, сделав все, что можно, он двинулся дальше. В интересах рода, что для него были неотделимы от личных, маршал оставил старый Гураб и примкнул к Освободительной армии. Внутренне цельный, он не мучился предательством, ибо, полагая Глефодов лучшими людьми своих эпох, он естественным образом стремился двигаться по одной орбите с подобными себе. К этому времени у него уже были другие дети, и хотя они не знали о своем родителе, маршал ни на минуту не упускал их из виду, в своих планах отводя им место наследников и восприемников славного имени.

Он не боялся потерять их. Уходя из старого мира в новый, маршал знал, что подлинные его сыновья по зову крови последуют за ним. О первенце, остающемся за бортом истории, он не печалился, ибо давно считал его не своим, а только лишь ее сыном. Забыто оказалось даже лицо – вот почему, глядя на экран, сияющий перед Джамедом, маршал не узнал Аарвана Глефода в рядах Когорты.

А если бы и узнал, то это не имело никакого значения. Неотвратимый и полный жизни, новый мир наступал, и в ознаменование силы ему нужны были битва, победа и уничтоженный враг. Не закричи этот враг от боли, не захрусти его кости в предсмертной судороге – и сотни тысяч людей, что шли за Джамедом, почувствовали бы, что путь их был напрасен, что они – триумфаторы, не запятнанные кровью – несчастливы. Что толку от разрушения старого мира, если ничто не разрушено? Что толку от войны, если в ней никто не убит?

И наконец – как можно считать себя подлинным победителем, если ты ни с кем не сражался, если все, кто мог дать тебе бой, добровольно предали старый мир и перешли на твою сторону?

Да, чтобы быть действительно новым – не исправленным старым, а новорожденным, в материнской слизи, с обрезанной пуповиной – новый мир нуждался в крови и муках, и маршал понимал это. В сущности, великим человеком его делало то, что пониманию этому он шел навстречу и, осознавая историческую необходимость, не боялся приносить ей жертвы, достойные осуждения. Если механизм событий требовал от Аргоста Глефода крови, без которой не обходятся ни война, ни революция, ни мятеж, маршалу не важно было, чья она – случайного человека или собственного сына. Надежно защищенный знанием своей роли, укрытый за родом Глефодов, как Джамед – за броней «Меча возмездия», он для подобных переживаний был совершенно неуязвим.

Итак, если Глефода-младшего историческая необходимость выдвинула на роль жертвы, Глефода-старшего она облекла ролью жреца. И раз уж гибель Когорты была неизбежна, на первый план выходил вопрос формы, эстетики, имиджа и достойного завершения начатого.

– Думаю, одного снаряда хватит, – сказал Аргост Глефод, человек, что некогда порол Джамеда Освободителя на площади Согласия.

А Джамед Освободитель, человек, некогда переживший порку, ответил ему на это:

– Так вы хотите использовать корабельные орудия? По-моему, это слишком…

– Слишком жестоко?

– Да.

– И что же вы предлагаете? Помните, я лишь советник, последнее слово – за вами.

– Я думал о том, чтобы продолжить наступление.

– И дать этим глупцам бой?

– Да.

– Зачем?

– Мне кажется, они это заслужили.

– Чем? Своим маскарадом? Своей глупостью? Дешевеньким вызовом, на который купится лишь мальчишка?

– Так ведь другого нет.

– Джамед, друг мой! – Маршал вздохнул и, облокотившись сзади на спинку кресла Освободителя, устремил взгляд на экран, где Когорта беззвучно открывала рты в лишь ей необходимой песне. – Позвольте мне изложить свои доводы, а после решайте, внимать им или нет. Если отбросить маски, скрывающие суть явлений, то, прежде всего, перед нами враг, и враг этот вооружен. Даже если соотношение сил – в нашу пользу, двинув в бой солдат, мы неизбежно потеряем хотя бы взвод, а этого мне хотелось бы избежать. Зачем напрасно растрачивать силы там, где можно обойтись без потерь? К жизни тех, за кого отвечаешь, нельзя относиться небрежно, спустя рукава. Как ни ценю я верность, доблесть и мужество, я никогда не повел бы за собой людей в безнадежный бой, никогда бы не подставил их под удар ради одних только этих слов, в которые каждая эпоха вкладывает что-то иное. Даже если бы наши солдаты не боялись погибнуть, даже если бы это было для них делом чести, пока я чувствую, что отвечаю за них, я – всегда на стороне реальности, а реальность говорит, что смерть есть смерть, какими бы словами ее ни прикрывали. Взгляните на своих людей, Джамед, на Освободительную армию, которая верит в вас, живет вашими решениями. Неужели вы хотите, чтобы кто-то из доверившихся вам погиб – просто потому, что их предводителю захотелось «дать бой» кучке безумных проходимцев? Будьте же верны своим людям, друг мой, будьте верны им так же, как они верны вам.

– А вы, выходит, верный человек, – сказал Джамед с едва заметной издевкой, безнаказанно адресовать которую маршалу на всем свете имел право он один. – Верный и заботливый.

– Конечно, – ответил Аргост Глефод. – Разве я хоть раз дал повод в себе усомниться? Я всегда шел за лучшими людьми своего времени и был им безоговорочно верен, пока они оставались этой верности достойны. Спросите хоть Гураба Двенадцатого, которому я служил почти тридцать лет.

– Спрошу, непременно. Значит, не исключено, что в свое время вы оставите и меня? И что же мне сделать, чтобы этого не случилось?

– Оставайтесь лучшим, – сказал маршал, словно бы не заметив угрозу в голосе Джамеда. – Потому что о недостойных и печалиться нечего. Но я не закончил, есть еще один довод в пользу орудий.

– Какой же?

– Всякая победа – это демонстрация силы. Но сила бывает различной, кому это знать, как не нам. Есть мощь людей – и если вы двинете ее против горстки проходимцев, кто-то назовет вас бесчестным, полагающимся лишь на превосходство в числе, а врагу присудит венок мученичества, ореол героев, павших в неравной битве. Но есть и другая сила. Кем вы сочтете человека, вздумавшего сразиться с ураганом? А с бушующим морем? С бездонной пропастью?

– Я понял, к чему вы клоните. Да, такой человек может быть лишь безумцем, ищущим смерти.

– Именно так. Человек против человека – это столкновение сил, где возможны толкования результата, компромиссы и мнения. Человек против огня с небес – это противостояние однозначное, вокруг него толкований просто не может быть. Что лучше продемонстрирует нашу силу и нашу правду, как не сама она, не обнаженный, предельно открытый факт ее существования? Человек убивает человека – и впечатлительный свидетель эпохи жалеет убитого. Человека убивает великая равнодушная мощь – и он не может отделаться от мысли, что его сокрушила…

– Воля Божья? – перебил маршала Джамед.

– Можно сказать и так.

– Думается мне, это уже перебор.

– Это просто политика. Когда вы возглавите новый Гураб, вам придется примешивать Бога ко всем своим делам, ибо без Божьего соизволения некоторые вещи сделать очень трудно. Разумеется, я говорю это, основываясь на собственном опыте. В моей жизни есть главы, которые я так и не закрыл бы, не будучи уверен, что меня простят.

– Как и в моей, – задумчиво ответил Джамед. – Так мне отдать приказ?

– Это ваша армия. Зачем вам мое одобрение?

– Наклонитесь ко мне, – сказал Джамед.

– Пожалуйста, – маршал обошел кресло и наклонился так, чтобы правое ухо оказалось у самых губ Освободителя.

– Потому что, – до шепота понизил голос будущий правитель Гураба, – я не хочу делать этого сам. Вам ясно?

– Понимаю, – так же тихо сказал маршал, и в этом слове Джамеду послышались усмешка пополам с сочувствием. – Все более чем понятно, и более чем объяснимо. Это будет наша маленькая тайна. Пусть будет так. Фростманн! – обратился затем Аргост Глефод к главному наводчику крейсера. – Сколько в нашем распоряжении снарядов РОГ-8?

– Минуточку! – отозвался главный наводчик. – Так, где же они… Двести восемьдесят шесть тысяч девятьсот девяносто пять, господин маршал!

– Еще бы пяток – и круглая цифра, – посетовал Глефод-старший. – Но надо работать с тем, что есть. Подайте один снаряд на носовое орудие, Фростманн, а как будет готово – начинайте отсчет. Цель – эти люди внизу.

– Те, что в костюмах? – уточнил главный наводчик – на всякий случай, ибо маршалу, чьим штабом раньше был «Меч возмездия», случалось отдавать приказы стрелять и по своим – всегда великой цели ради. Он не удивился бы, если бывший командир потребовал открыть огонь по Освободительной армии, и это неожиданный удар оказался бы частью его плана по спасению старого Гураба. Незнание исторической необходимости не мешало Фростманну быть ее покорным орудием. Он делал то, что был должен, к чему его толкали обстоятельства – так же, как и Джамед Освободитель, и Глефоды, отец и сын.

– Как будто против нас вышел кто-то еще, – ответил маршал и добавил обычное. – Действуйте и не задавайте лишних вопросов!

Так началась последняя страница этой истории. С пульта главного наводчика Фростманн отправил запрос на загрузку снаряда, и в теле корабля закипела невидимая, но роковая работа. Началась она в трюме, где трехсоткилограммовый РОГ-8 извлекли из шеренги ему подобных, вынули из противоударного чехла, погрузили на тележку и завезли в специальный лифт, ведущий в носовой орудийный отсек. В отсеке орудийные мастера проверили целостность снаряда, сняли защитную пломбу и с помощью автоматического манипулятора поместили его в ствол, откуда РОГ-8 вскоре предстояло вылететь почти бесшумно, с запоздалым грохотом выстрела, опережающего скорость звука.

Затем настал черед наводчиков. С абсолютной точностью подчиненные Фростманна рассчитали траекторию полета так, чтобы основной удар пришелся прямо в центр Когорты. Здесь им изрядно помог тот факт, что воины Глефода, совсем как в древней легенде, стояли плечом к плечу, поддерживая друг в друге чувство товарищества и пламя отваги. Будь они трусливее, не сплоти их так финальный порыв, они бы встали разрозненно, нестройной толпой, так что снарядов в итоге потребовалось бы больше.

Все было на руку, все шло к единственно возможному концу, и с каждым следующим этапом время будто бы замедлялось, дробясь на отдельные мгновения. Вот загружен снаряд, получены данные, и зеленый огонек на пульте Фростманна, помигав немного, загорается уверенно и сильно.

– Десять… – под молчаливое одобрение маршала, под угрюмую тишину, окутавшую Джамеда, начинает свой отсчет главный наводчик.

Но что же в это время происходило внизу, неужто Когорта, покинутая повествованием, так и осталась стоять со своей песней, точно насекомое под стеклом в музее – вмерзшее в лед истории без права двигаться и дышать? Нет, они все еще были живы, и жизнь, несмотря на вмешательство духа, заявляла на их тела собственные права.

– …девять…

И Лавдак Мур почесал немытую (ах, как ругала за это мама!) шею.

– … восемь…

И Дромандус Дромандус шумно высморкался в ладонь и за неимением платка вытер сопли о кожаные штаны.

– …семь…

И Хосе Варапанг полез лапищей в левый глаз – вынуть соринку, занесенную ветром.

– …шесть…

И Эрменрай Чус, прервав на мгновение последний куплет, нагнулся поправить задники на новеньких башмаках.

– …пять…

И кто-то передернул плечами от холода.

– …четыре…

И кто-то захрустел пальцами.

– …три…

И даже принялся переминаться с ноги на ноги, утомленный стоянием.

– …два…

А еще сунул пальцы в рот и ощупал давно шатающийся зуб.

– …один…

И все это не имело уже никакого значения, потому что…

– Открыть огонь! – скомандовал Аргост Глефод, и Фростманн повторил приказание в микрофон, и в тот же миг рубку «Меча возмездия» сотрясла легкая дрожь – свидетельство того, что снаряд покинул дуло орудия и через ничтожно краткий промежуток времени обрушится на врага. Так и случилось: секунду спустя изображение на экране рубки дернулось, и его целиком заполнили бушующее пламя и жирный черный дым. Из-за того, что это произошло совершенно беззвучно, гибель Когорты показалась Джамеду Освободителю чем-то игрушечным, ненастоящим, таким, что легко будет забыть за мыслями о Наезднице Туамот, согласной быть его женой, о будущем Гураба и гурабцев, обо всем, что ему предстоит сделать, пока он еще полон сил.

Так это выглядело сверху, а снизу, с точки зрения Когорты это выглядело иначе. Когда Глефод, преисполненный величием момента, запел последний куплет, то почувствовал с удивлением, что ему страшно хочется зевнуть. Было ли дело в бессонной ночи или дало о себе знать мягкое небо, приподнятое в ожидании наивысшей ноты – так или иначе, Глефод не смог удержаться, зевнул и так, с широко открытым ртом, прищуренными глазами увидел, как небо над Когортой взрывается белой вспышкой, и раньше, чем услышал гром выстрела, почувствовал невероятный жар, бесцеремонно заползающий внутрь, в самую суть.

Небесный огонь сжег любовь Глефода к отцу, любовь Глефода к жене, сжег все слова, сказанные и несказанные, что роились в его голове, сжег голову, тело, что несло ее, ноги, что поддерживали это тело, и левую руку – ту, что осталась без защиты. Правая, одетая в кибернетический увеличитель силы, сплавилась с ним в одно целое и погрузилась, словно корабль, в море вулканического стекла, которым раньше были песок и земля.

В подтаявший лед истории – последнее пристанище побежденных.

Вместе с Глефодом сгорели в одно мгновение и все, кто был рядом с ним, весь центр Когорты, ее символическое сердце. Те, кто стоял ближе к краям и с самого края, обратились каждый в отдельный, не связанный с остальными островок боли и смерти. Делившие доблесть и дружество, муку позора и душевный подъем, последнее свое страдание они разделить друг с другом уже не могли.

Одних снаряд нашпиговал осколками, других разорвал на части, третьих поджег и подбросил в воздух гореть предсмертным салютом. Ничто из того, что поддерживало Когорту, не прошло проверки жизнью, не устояло перед действительностью. В конечном счете не имело значения, шли они в бой просто так или их вело нечто, действительно заслуживающее внимания. История Когорты закончилась, зачем кому-то вспоминать ее имена, признавать мертвых и проигравших равными себе, копаться в нюансах этой короткой и глупой истории?

Жизнь прошла над Когортой шеренгами Освободительной армии, и больше ничего случиться уже не могло.

И все-таки кое-что случилось.

В тот миг, когда Глефод обратился в пепел, его фотокарточка – та самая, что он отдал жене, та самая, что ожидала его возвращения на полке у кровати – качнулась от внезапного порыва ветра, спланировала на пол и приземлилась лицом вниз. Между этими событиями не существовало никакой связи, то были просто два случайных явления, произошедших в мире, который и сам возник волей случая, вопреки всему.

Но почему-то Томлейе хочется, чтобы эта связь была.

13. Книги Томлейи. Зумм. Бжумбар. Гураб

До того, как приступить к книге о капитане Глефоде, леди Томлейя написала три популярных любовных романа, материал для которых добыла путем мнемопатии. «Зумм, рыцарь Терновой Дамы» родился из прикосновения к прославленным доспехам героя древности, у истоков «Разбойника Бжумбара» стояла его разбойничья берцовая кость, «Альковные тайны Гураба Третьего» возникли, как попытка обобщить все, что писательница узнала, заполучив в свою коллекцию любимые панталоны злополучного монарха.

Поскольку на Глефода мы смотрим глазами леди Томлейи, нам будет невредно хоть как-то изучить и остальное ее творчество, дабы вычленить из него общий принцип организации материала.

Роман Томлейи о Зумме поставил точку в долгой научной дискуссии, предметом которой было, кого рыцарь любил больше — Терновую Даму, своего пажа Конселюма или коня Хрисофиракса, жеребца необычайно белой масти. Проникнув в мысли героя, писательница, к величайшему сожалению прогрессивной общественности, установила, что он был не педерастом и не скотоложцем, а всего лишь человеком, которому не очень везло с женщинами. Иными словами, он влюблялся катастрофически сильно и катастрофически не в тех.

Эпоха Королей Древности, которых сменила гурабская династия, продолжалась почти две тысячи лет, и место Зумма было в нижней четверти первой тысячи. Это был варварский рыцарь, которого последующая мифологизация превратила в сияющего паладина. Тем не менее, у него был кодекс чести, и кодекс этот предписывал быть верным своему Королю и защищать его трон и владения. Кроме того, у Короля был стол, честь коего Зумм тоже обязан был защищать. Этот стол был круглым, чтобы все, кто за ним сидел, были равны, даже сам Король, который по своим благородству, силе, величию и уму, мог бы считать себя наипервейшим.

Но Король не считал себя лучшим из всех, ибо старый волшебник, его учитель, воспитал в нем любовь и уважение к другим людям. Одним из тех, кого Король любил и уважал больше остальных, был рыцарь Зумм, питавший к своему Королю точно такие же чувства. Фактически он боготворил его настолько, что буквально жил его идеями о мире и справедливости в королевстве, которое больше всего на свете нуждалось в мире и справедливости.

Зумм был первым рыцарем своего Короля, самым сильным и умелым. Никто не мог одолеть его ни пешим, ни конным. Но важнее всех его побед было то, что под покровом своих силы и мастерства он оставался открыт для милосердия и любви. Зумм щадил тех, кто сдавался ему, и никогда не поднимал руку на беззащитных. Возможно, в какой-то степени его можно было назвать «человеком» в современном Томлейе понимании этого слова.

Современное понимание слова «человек» включало в себя цивилизованность, терпимость, отзывчивость, понимание и умение принимать и любить. И в конечном счете именно то, что варварский рыцарь Зумм хотя бы отчасти был человеком в современном Томлейе понимании этого слова, его и сгубило.

Дело было в Королеве, жене славного Короля. Если бы Зумм захотел просто переспать с ней (такие мысли рано или поздно мелькали у всех варварских рыцарей) или превратить ее в свое имущество вроде замка, коня, меча и слуг, он не страдал бы так сильно. К несчастью, он полюбил Королеву любовью возвышенной и благородной, а она так же сильно полюбила его, и никто из этих двоих не мог противиться своим чувствам, а никто из тех, кто знал о них, не мог эти чувства осуждать.

Полюбив Королеву, Зумм не перестал боготворить Короля, и то, что он фактически предал его, разбило бедному рыцарю сердце. Кроме того, эта любовная коллизия, в которой страдали все трое, открыла дорогу интриганам, мечтающим расколоть круглый стол и посеять вражду в королевстве. Они оклеветали Зумма перед Королем, и Король, верный закону, им установленному, вынужден был принести свою жену и своего первого рыцаря в жертву правосудию. Роман Томлейи кончался на том, как Зумм во главе своих воинов мчится на выручку Королеве, влекомой на костер, однако история, продолжавшаяся без всякого романа, заканчивается иначе.

Зумм спас Королеву, они удалились в его замок, где их осадил славный Король. Пока он осаждал замок своего лучшего друга, интриганы подняли мятеж в столице и захватили власть. Началась война, и в этой войне все погибли. Таков был конец истории безрассудной любви Зумма и Королевы, чье прозвание «Терновая Дама» — единственная выдумка Томлейи, которой такое сочетание ранящего и благородно-женственного казалось вполне подходящим.

Хотя страсть Зумма не была порочной или низкой, она, тем не менее, явилась одной из причин, по которым распалось его королевство. Томлейе известно, что как минимум однажды рыцарь задумался над этим и пришел к совсем не рыцарскому выводу, что ничего поделать нельзя, и следует смириться с неизбежным. Если Богу угодно изменить облик мира, рассуждал он, нам следует принять себя, как орудия в Его руках, орудия разумные, но не сведущие в своей задаче. Чтобы мы могли делать то, что нам предназначено, Он объединил все наши мысли и чувства, все наши деяния и недеяния в огромную и неразрывную паутину вещей, где все зависит от всякого. Мало того, Он растянул причины и следствия во времени, так, чтобы ничего нельзя было предвидеть, а уж исправить — тем более. Сегодня ты задел единственную нить, а завтра разросшееся колебание сотрясет и уничтожит империю. Возможно, лучший способ — это вовсе не задевать нити, решил в конце концов Зумм, проблема лишь в том, что и жить тогда тоже не стоит.

Убийца, святой, изменник и полководец — на пороге смерти он раскаялся во всем, кроме своей любви к королеве.

Бжумбар, речь о котором пойдет далее, жил на тысячу лет позже Зумма, его называли благородным разбойником во времена, когда разбойники еще существовали, а вот благородство, казалось бы, умерло навсегда. В то время, как Зумм стремился уберечь от распада земли своего Короля, Бжумбар, напротив, всячески поддерживал раздробленность королевства, ибо чем больше слабела центральная власть, тем проще ему было грабить и защищать награбленное.

Живущий во времена феодалов, Бжумбар и сам был феодалом, пускай и непризнанным. На пике могущества он владел хорошо укрепленным замком, и ватага его насчитывала три тысячи лучников, две тысячи пехотинцев и пятьсот конников — сытых, обученных и разряженных, как короли. Сам король в то время довольствовался двумя тысячами оборванных лучников, которых кормил обещаниями и лепешками из проса, а потому ненавидел Бжумбара и любые истории о его богатстве и щедрости. Ненавидели разбойника и вполне законные бароны и графы, ибо владения его находились на стыке их земель, и все торговые маршруты так или иначе проходили мимо разбойничьего замка, взимавшего с них тяжкую дань.

Не раз и не два находился отважный рыцарь или ретивый прелат, носящий под рясой кольчугу, и замок Бжумбара сжимало кольцо осады, дремучий лес вокруг него пылал, и вода во рву мутнела от крови. Но сражение заканчивалось, как заканчивается рано или поздно все на свете, и одни головы, насаженные на колья вдоль крепостной стены, сменялись другими.

Как правило, выражение на лицах у них было весьма и весьма удивленное. В подпитии Бжумбар хвастался, будто твердыне его под силу выдержать осаду без всякого гарнизона, а враги гибнут под ее стенами быстрее, чем вороны успевают расклевывать трупы.

Он был совершенно прав, и замок в доказательство его правоты существует до сих пор. Томлейя побывала в нем, чтобы коснуться обугленной кости Бжумбара. Если есть на свете Рок, то в случае разбойничьего барона он обошелся без всяких баллист и требушетов.

Рок принял облик женщины, ее звали Анн-Мари, и за этим двойным именем тянулся длинный ряд географических названий, перемежающихся приставкой «де». Белокожая и золотоволосая, Анн-Мари происходила из знатного рода, который с Бжумбаром связывала кровная вражда. Будучи незлопамятным, Бжумбар никогда не придавал значения подобным мелочам, однако в этом случае решил проявить щепетильность. В сущности, ничто не мешало ему похитить девицу и посмеяться над гневом ее родни, и все же вместо того, чтобы последовать голосу разума, Бжумбар в кои-то веки решил следовать обычаю и посвататься, как порядочный человек.

На исходе пятого десятка, седеющий, с отрубленным ухом и вырванной левой ноздрей, он влюбился в Анн-Мари, словно мальчишка. Эта любовь привела его к гибели и принесла ему венец благородства.

Возможно, выбирай сам Бжумбар, он выбрал бы жизнь, а вовсе не венец и посмертную славу. Так или иначе, разбойник прибыл к отцу Анн-Мари, захватив с собой всю свою ватагу и дары, призванные загладить его вину перед родом будущей невесты. Влюбленные не знают меры — этих даров было столько, что хватило бы оплатить смерть всего семейства Анн-Мари на десять колен вперед.

Ему отказали.

Он уехал ни с чем.

И все же Бжумбар успел обменяться с Анн-Мари взглядами, и между ними, что называется, пробежала искра. В воображении девицы, почти не видавшей мужчин, кроме отца и братьев, разбойник предстал романтическим героем, чью роковую загадочность лишь подчеркивали угрюмость и обезображенное лицо. Сперва Бжумбар приходил к ней через окно, взбираясь по зарослям плюща, затем специально для этих встреч по приказу разбойничьего барона выстроили специальный домик. Как правило, они виделись раз в неделю, когда все семейство Анн-Мари уезжало охотиться на лис. Встречи продолжались почти два года, и этого времени Бжумбару хватило, чтобы окончательно потерять голову.

Что он нашел в этой глупенькой девочке, о чем они беседовали долгими часами, почти старик и почти дитя? Единственный такой разговор, который Томлейя приводит в книге, посвящен выращиванию гортензий — занятию, прямо скажем, не поэтическому. Все остальные темы, считает леди, были еще менее интересны. Даже сам Бжумбар едва ли мог ответить, почему он с таким волнением вслушивается в каждое слово Анн-Мари, и почему она для него связана с чем-то дорогим, потерянным и вновь обретенным.

Питала ли к нему Анн-Мари такие же чувства? Пожалуй, однако в семнадцать лет дорогим и единственным кажется все на свете — и пони с золотистой гривой, и заурядный бал в замке у соседа, и даже вкус дешевого монпансье, подаренного прыщавым кавалером.

Когда отец Анн-Мари узнал об этих встречах, он обратился к королю за разрешением выступить в поход против Бжумбара. Король, однако, придумал умнее. Зачем терять воинов под стенами неприступного замка, если можно поймать разбойника, как хищного зверя, на живца?

Король встретился с Анн-Мари и развернул перед ней картину блестящего будущего. Она молода и красива, она знатна и умна. К чему ей старый мужлан, когда ее особой заинтересовался принц, наследник престола? Анн-Мари была глупа, доверчива — и вот образ Бжумбара в ее уме померк, сменившись златокудрым принцем. Анн-Мари — королева, Анн-Мари — основательница новой династии! Разве можно, пренебрегая такими перспективами, цепляться за романтическую чушь юности?

Так свершилось предательство, и Анн-Мари согласилась завлечь Бжумбара в домик для встреч, где его будут ждать королевские воины. Казалось, капкан безупречен, но разбойник еще не исчерпал свою удачу, ибо одна из служанок Анн-Мари, знавшая тайну своей госпожи, открыла ему зловещий замысел. Почему? Просто она любила его, и вовсе не романтически, а так, как обычная женщина любит обычного мужчину. Ей нравились хищный запах Бжумбара, его громкий и хриплый голос, уродливые шрамы, его щедрость к друзьям и жестокость к противникам.

Влюбленная служанка открыла Бжумбару замысел короля, и разбойник с удивлением осознал, что опасности избежать не рад. Рок нанес ему удар в самое сердце, и если до этого он жил в согласии со своими чувствами, то теперь этому настал конец. Впервые в жизни Бжумбар осознал стоящую над собой силу, перед которой он был беспомощен со всеми своими хитростью, ловкостью и умом. Он понимал опасность, исходящую от Анн-Мари, но не мог противиться желанию вновь ее увидеть.

Стройная картина мира рухнула. Бжумбар узнал отчаяние, узнал боль. Его предавали и раньше, но так – никогда. Он понял, что обречен, и тогда на него снизошло знание того, что следует делать. Он назначил Анн-Мари встречу, а сам устроил последний пир, на котором раздал ватажникам все свои сокровища, одежду и лошадей. Он оделил их золотом и серебром, кубками и монетами, себе же оставил только большой зазубренный меч. Наконец, когда веселье угасло, и пир уснул мертвым сном, Бжумбар покинул свой замок и в полном одиночестве отправился в назначенное место, чтобы ожидать там Анн-Мари.

Свой роман Томлейя заканчивает на том, что разбойник сидит в бревенчатом домике – один, с мечом на коленях, в молчании – а вокруг домика стягивается кольцо королевских солдат. Они несут мечи, копья, факелы, лес полнится их шепотом и звяканьем доспехов. Томлейя не описывает смерть Бжумбара, однако в истории она присутствует как неоспоримый факт. Со смертью этой разбойничья империя распалась, остатки ватаги рассеялись, купцы и бродячие монахи вздохнули спокойно. Если любовь Зумма, верного рыцаря, в конечном счете привела к крушению его королевства, любовь жестокого разбойника, напротив, послужила объединению земель и усилению власти короля.

Как бы трагично ни кончились жизни Зумма и Бжумбара, они, по крайней мере, были любимы, чем Гураб Третий, Гураб Законодатель, увы, похвастаться не мог. Жена его и любовница принадлежали к враждебным придворным партиям, и для них король, несомненно, достойный любви, был всего лишь удобным орудием, политическим рычагом, мешалкой в бурлящем вареве интриг, амбиций, грез о могуществе.

Если эти партии, устами женщин требующие подачек – земель, должностей, даров и пожизненных пенсий — и отличались друг от друга, то разве что лицами, в то время как помыслы и желания их были совершенно одинаковы. От мала до велика, от безусых юнцов до стариков, изрезанных морщинами, все окружение Гураба Третьего желало власти, прочного положения, богатства и как можно меньше забот по удержанию всего этого. В исторической перспективе все эти соображения, донельзя конкретные и эгоистичные, гораздо больше способствовали укреплению гурабской династии, нежели возвышенные и абстрактные идеи, кои пытался проводить в жизнь Гураб.

Без сомнения, это было влияние книг, уцелевших со времен Королей Древности – огромной, хотя и потрепанной библиотеки, которую вожди гурабской орды сперва хотели спалить, но, посовещавшись, решили оставить на подтирку. Чем подтирались первые два Гураба, то неожиданно стал читать третий, и чтение это – отдадим ему должное, весьма благородное и изысканное -- сыграло с ним злую шутку. Причастившись книг, написанных для культуры развитой, отживающей свое, Гураб Третий постепенно стал забывать, что он – варварский король варварского королевства, что до ближайших цивилизованных времен остается еще три века, что две его женщины – не дамы, а вчерашние придворные шлюхи, и его народ не далее как шестьдесят лет назад, до своего восстания и воцарения на руинах завоеванного королевства, коротал время, чередуя пьянство и грабежи.

Всего лишь третий в династии, Гураб вознамерился превратить свое царство в подобие того, что сокрушили его предки – в законопослушную страну, где правда ценится выше силы, где слабый может не бояться за свою жизнь, а добрый и доверчивый – не опасаться удара в спину.

Воистину удивительно, замечает Томлейя в начале книги, что подобный человек сумел удержаться у власти достаточно долго, чтобы не только задумать какие-то преобразования, но и попытаться их осуществить. Возможно, дело было в том, что хотя мозг Гураба Третьего и усыхал постепенно от чрезмерного чтения, телесно он еще оставался сыном своей дикой нации, могучим и способным проливать кровь. Помимо напрасных попыток усмирить свой двор, научить народ не сморкаться в руку и носить трусы, память мертвого короля хранит в себе немало тренировочных и реальных боев, из которых можно смело сделать вывод, что он был если не лучшим фехтовальщиком своей эпохи, то уж точно человеком, способным держать в руке не одно лишь законодательное перо.

Всей своей силой Гураб Третий был обязан той природе, что стремился обуздать, и, подчиняя ее благородству старинных книг, он рубил сук, на котором сидел. Обращайся король с женой и любовницей, как с девками, шлюхами, – чего и та, и другая не только заслуживали, но и в силу своего наполовину дикарского воспитания желали и ждали – он получил бы женщин верных и покорных, рожающих детей и отстаивающих перед своими партиями интересы могучего повелителя. Вообразив же их благородными и знатными особами, Гураб добился лишь того, что они начали строить козни и плести интриги – что, собственно, и было основным занятием придворных дам во времена Королей Древности.

Здесь следует отметить контраст между тем, как происходящее видели король и женщины короля. Для Гураба, начитанного, пропитавшегося романами и легендами, положение, в котором он очутился, было, безусловно, трагическим, но и величественным: зажатый между двумя придворными партиями, раздираемый их борьбой, он виделся себе человеком, который мужественно и отчаянно прокладывает путь к великой мечте, время от времени поддаваясь чувствам и делая незначительные уступки женщинам, которых любит. Следует ли говорить, что для жены и любовницы уступки эти как раз и были важнейшим в деятельности Гураба, в то время как все остальное представлялось им разновидностью душевного расстройства, от которого древние гурабские шаманы избавлялись, пробивая череп пациента заостренным камнем.

Ему не следовало любить этих женщин, однако он любил их, и каждую по-своему, так что ограничиться одной не мог. Как справедливо замечает Томлейя, сила любви вовлекла Гураба Третьего в тот самый клубок боли, злобы, ненависти и коварства, который он всю жизнь стремился разорвать своими законами – и чем отчаяннее стремился, тем больше увязал в этом клубке. Стараясь угодить жене, он досаждал партии любовницы, и та, науськанная родственниками, стремилась вернуть утраченное преимущество. Когда же король обращал взгляд на любовницу, крик поднимала партия жены, и все начиналось заново.

Не нужно думать, будто поле битвы двух этих партий ограничивалось исключительно постелью короля. В дело шли яды, наемные убийцы, шпионы, поджигатели, личные гвардии и даже войска короны, если жена или любовница бывали особенно убедительны. Цивилизация, которую пытался построить Гураб, была для этих междоусобиц неким необязательным фоном, чем-то вроде ландшафта, неспособного в целом повлиять на исход битвы, но могущего иногда дать временное тактическое преимущество.

Король издавал указы, запрещающие или регламентирующие войны – и та или иная сторона сразу же начинала войну якобы в поддержку этих новых правил, еще одну кровопролитную войну за то, чтобы войн никогда больше не было. Король создавал суды, дабы разрешать споры без крови, и оказывалось, что и засудить тоже можно насмерть, было бы желание. В любом, даже самом разумном его предприятии находилась лазейка, благодаря которой оно обращалось даже не во зло, а в какую-то жестокую и бессмысленную игру, в которой преуспевали лишь небольшие группы людей, а государство и его народ были обречены на страдание.

Что больше всего удивляло Гураба, так это то, что подобное положение дел устраивало всех, кроме него. Случались восстания, время от времени находился проповедник, желающий мира и царства Божьего на земле, но проблески эти были локальными и свидетельствовали лишь об отчаянии отдельных людей, а не о том, что мир устал от интриг и крови. Напротив, чем дальше, тем больше Гураб убеждался, что именно эти подковерная возня, жажда власти, вечная борьба и столкновение силы – и есть те жизнь и правда, во имя которых он старался все это время.

Ему было уже пятьдесят, когда он, измотанный, словно рабочая лошадь, взглянул на свое королевство незамутненным взглядом. Иссякли силы, поддерживающие иллюзию, и он увидел, что женщины, им любимые, его не любят; увидел, что двор его, который он мечтал превратить во второй круглый стол – не более чем яма со змеями, а он подвешен над этой ямой за руки и ноги; что все им сделанное напоминает попытку закупорить вулкан пробкой от шампанского, погасить великое пожарище каплей воды.

В последней главе романа Томлейя рассказывает о том, как Гураб Третий рассматривает свое лицо в зеркале, пытаясь понять, как изменилось оно со временем, и соразмерны ли эти изменения тому, что он успел сделать за жизнь. Что оплачено этой маской трагического актера, набрякшими веками, залысиной, высоким, рассеченным морщинами лбом? Казалось, облик его исполнен значительности и принадлежит правителю мудрому, способному менять мир и вести подданных за собой. Вместе с тем значительность эта была очевидно ложной, ибо большую часть пути Гураб шел один, шел против течения, и вот куда в конце концов принесла его река Жизни – в гниющую тихую заводь, единственное место, где уместно размышлять о будущем цивилизации.

В самом деле – кто он такой, отчего возомнил себя реформатором, человеком будущего? Не оттого ли поразили его усталость и сплин, что он растратил все силы на нечто, не имеющее значения?

Забавно: все свое время Гураб делал то, о чем его не просили, делал в великом убеждении, что знает, как надо, что именно это и нужно его народу, двору, любовнице и жене. Как оказалось, именно в этом они и не нуждались, и это абсолютное несовпадение породило абсурд. Однако абсурдны были не мир, не люди и не игра, что они вели – абсурден был сам Гураб Третий, воздвигающий препоны на пути Жизни, мешающий людям радоваться и быть счастливыми в борьбе, интригах, войнах, в вечном переделе собственности и яростных схватках имущих с неимущими.

Счастье – в несчастье. От этой мысли Гурабу чудится, что он стоит на холодном ветру – нет, что вокруг него смыкается великая глыба льда, и из нее на него смотрят лица предшественников – могучих Королей Древности, монархов Бесконечной Империи, Великих Повелителей и многих, многих других.

Глыба смыкается вокруг него, и он знает, что так или иначе стал бы ее частью, по праву субъекта истории, и совершенно не важно, хорошим он королем был или плохим, мечтал ли о цивилизации или охотился на лис, интриговал или был честен, любил своих женщин или видел в них лишь сосуды для королевского семени. Так или иначе, заключенные в лед, они навеки останутся с ним, как и их придворные партии, все эти люди с бесчисленными тайнами и страстями.

Он знает это и все же не может расстаться с любовью, не хочет отдавать ее великому льду. Как они прекрасны, его женщины, какие они гибкие и изящные, как нежны их лица и теплы руки! Как любят они себя, как заботятся о телах, искусно подчеркивают свои изгибы и линии! Сколько в них жизни, огня, желания, свободы и радости! Как интригуют они, отчаянно и храбро, стараясь удержаться на плаву, завоевать себе место в жизни – и как неправ был он, стыдя их за эту борьбу, за вольное и чудесное проявление силы.

За дверью его покоев – неясный шум, в конце далекого гулкого коридора собираются люди. Гураб знает, кто это: из проверенных источников ему известно, что придворные партии заключили временное соглашение, цель которого – смерть короля, его смерть. Пока еще убийцы сомневаются, им известно, что за воин Гураб Третий, и в смутных их голосах слышны нерешительность и страх.

Звучит имя жены, имя любовницы. Конечно, здесь не обошлось и без них. Может ли Гураб на них сердиться? Едва ли. Возьмись он сейчас за меч, убийцы потерпят поражение, но не будет ли это лишь еще одним препоном на пути у Жизни – а он и так воздвиг их достаточно. Пусть старость и нерешительность будут повержены, пускай торжествуют борьба, сила и вечное движение во имя сегодня, а не завтра!

Гураб оставляет свои книги, Гураб открывает двери и выходит к своим врагам. И враги его пребывают в удивлении, ибо, лучший фехтовальщик своего времени, навстречу убийцам Гураб Третий идет безоружным, с широко расставленными руками, точно намереваясь их обнять. Он идет, а в голове его бьется: «Да здравствует красота! Да здравствует молодость!».

Снова и снова переживая в голове эту сцену, Томлейя всякий раз испытывает волнение и странное чувство узнавания. Чувство это знакомо ей еще с первой книги – как если бы каждый ее герой, оставаясь собой, был в то же время и кем-то другим, забытым, но бесконечно дорогим и трогательным.

Пока идет работа над «Двести тридцать два», писательница нередко засыпает прямо за рабочим столом, уронив на рукопись усталую голову. Книги не оставляют ее и во сне: Зумм, скачущий на помощь королеве, одинокий Бжумбар в своем бревенчатом домике, Гураб Третий, отказавшийся от меча, и, наконец, Глефод, поднимающий голову под градом мусора, непобедимый воин в кафтане шута – все эти образы накладываются друг на друга, сливаются в один, и тогда из серой хмари забвения, из ледяного колодца памяти встает высокий седой человек, идущий против разъяренной толпы – высокий седой человек, держащий за руку остроносую девочку в глухом синем платье.

Во сне Томлейя плачет и кричит: «Папа!», а проснувшись – не помнит уже ничего. При свете дня ее мощный разум берет свое, и наяву она решает совсем другие задачи.

Что можно еще сказать о Гурабе Третьем?

Немногое.

Одни умирают, чтобы их мир рухнул вместе с ними.

Другие – чтобы он стал целым, пускай и против их воли.

В конечном счет Гураб Третий умер за то, чтобы ничто не менялось.

И все осталось неизменно.

Таковы герои предыдущих книг Томлейи, все трое – из стана проигравших, все трое вели борьбу и потерпели в ней поражение. Чем обусловлен такой выбор персонажей, почему она решила писать не о победителях, а именно о них – разбитых, уничтоженных, доказавших перед лицом жизни свою полную несостоятельность? Быть может, так проявилось ее понимание истории, где и большие, и малые, и победители, и проигравшие – все делают общее дело. Быть может, думает она порой, в самой важной войне, которую ведет каждый, победить и вовсе невозможно.

Так или иначе, вопрос, который волновал ее в судьбах рыцаря, разбойника, короля, звучит так: было ли их поражение предопределено изначально – обстоятельствами, в которые они оказались вовлечены – или же виновны в нем они сами, виновны в том, что поддались чувствам там, где положиться следовало на здравый смысл?

Насколько жизнь определяет рок, а насколько – воля самого человека? Томлейе было бы легче, сумей она обнаружить некую универсальную пропорцию того и другого, не столько соотношение цифр, сколько сам факт его наличия. Ведь даже если бы от рока зависело девять десятых человеческой участи, а человек определял свою судьбу лишь на одну десятую часть, уже и этого было бы достаточно, чтобы сказать: смотри, это не просто марионетка, страдающая в обстоятельствах, сформированных для страдания, это живое существо, что вопреки ограничениям стремится максимально полно сыграть свою роль в людской истории, так или иначе запечатлеться, лечь фрагментом мозаики во всеобщий узор.

Причаститься человечества, не кануть в забвение напрасно – вот что волнует леди Томлейю.

Ибо быть ей – значит быть женщиной, неспособной исполнить назначенное ей природой, проигравшей от рождения и без всякой борьбы. Что есть ее равнодушие ко времени, как не презрение к былой красоте, оставшейся невостребованной? Что есть ее расточительность, ненужные траты на кучера и ландо, как не презрение к деньгам, неспособным доставить радость?

И что есть для нее литература, как не средство навести мосты к людям, преодолеть стену, рожденную мнемопатией – проклятием знать ненужное и понимать невыносимое?

Герои таковы, каков писатель, наведший на них свою оптику. И даже если они проиграли, выбыли из истории, и все сделанное ими оказалось уничтожено – нет ли на свете силы, для которой их действия были бы не напрасны?

Хотя за масками своих героев Томлейя пыталась разглядеть начало, управлявшее их судьбами и приведшее, неведомой цели ради, к трагическому концу, даже наиболее проницательная критика отметила в романах лишь красоту и глубину этих масок. Читателям же, по большому счету, оказались интересны исключительно достижения мнемопатии, те грязные и не очень тайны, которые Томлейя сумела раскопать при помощи своего дара.

Подлинную задачу романов писательницы распознали немногие.

Кто-то из них прочел и роман о капитане Глефоде.

14. Послесловие. Закон любви

Память Глефода иссякает, и теперь дело за леди Томлейей: с высоты своего писательского опыта и знания человеческой природы она должна вычленить из его короткой и бессмысленной жизни нечто такое, что объясняет и проясняет ее краткость и бессмысленность. Поразмыслив над этим, леди Томлейя с удивлением понимает: как и все остальные ее книги, этот четвертый роман тоже будет о любви. Что ж, думает она, — по-видимому, есть в мире вещи, от которых нам не деться, как бы мы ни старались.

Подобно Зумму, рыцарю Терновой Дамы, запутавшемуся в сетях верности своему сюзерену и влечения к его жене, подобно разбойнику Бжумбару, которого страсть к знатной даме привела к гибели, и Гурабу Третьему, чья неспособность выбрать между любовницей и законной супругой едва не вызвала, в конце концов, гражданскую войну, всеми действиями Аарвана Глефода руководила слепая, бессмысленная, граничащая порой с безумием любовь. Гораздо большей трагичности в судьбу капитана добавляет тот факт, что в отличие от объектов любви Зумма, Бжумбара и Гураба отец капитана, маршал Аргост Глефод, судя по всему, был существом, любви не слишком-то и достойным. Настолько, насколько что-то можно сказать о еще живом человеке, леди Томлейя может назвать его жестоким, бесчувственным, черствым, озабоченным лишь собственной карьерой и собственным именем.

Возможно, это не вся правда о маршале — однако в той части, где она соприкасается с историей капитана, правда, по мнению Томлейи, именно такова.

Все свое безграничное влияние на сына маршал употребил на то, чтобы заставить его словом и делом соответствовать славному роду Глефодов — солдат, верных гурабской династии до последней капли крови. Когда же сын в совершенстве исполнил волю отца и сложил голову в битве за династию, к которой был равнодушен, Аргост Глефод не нашел для него похвального слова.

«Я так и знал, что из этого мальчишки не выйдет ничего путного, — вот что сказал маршал, узнав о гибели своего сына в бою с Освободительной армией. — Как был дураком, так и остался. А ты не будь дураком и не давай себя убивать. Вот и вся история». Так сказал маршал Аргост Глефод — и тем не менее капитан, в глубине души заранее знавший, что именно это отец и скажет, все равно любил его.

Почему?

За что?

Леди Томлейя не может ответить на этот вопрос, ибо понимает, что ответа не существует. Как автор любовных романов, она знает, что трагично и безответно люди любят не за что-то и не потому-то, а будто бы невольно, неизвестно почему. Любовь в этих обстоятельствах выступает некоей внешней силой, совершенно независимой от героя, который волен только переживать ее капризы и терпеть последствия вызванных ею безрассудств. Известно леди Томлейе и то, что правильным и достойным человек, одержимый такой любовью, считает лишь поступки, направленные на удовлетворение своего чувства, в то время как разумная осторожность и самосохранение, напротив, кажутся ему позорными и, причиняя боль, заставляют героя осуждать себя и собственную трусость. Таким образом, любовь выступает для данного человека неким законом, преступить который он не вправе и не в силах, а если все же каким-то чудом преступит, внутренние терзания опустошат и погубят его скорее врагов из плоти и крови.

К чему же обязывает героя такой закон любви, чего желает эта внешняя неодолимая сила, чье могущество промеж людьми сравнимо с гравитацией, управляющей звездами и планетами?

Хотя леди Томлейя — автор любовных романов, ее понимание любви далеко от карамельно-приторных адских мук и райских блаженств, на которые так тороваты современные многокнижные и туманноречивые авторессы. Любовь представляется леди Томлейе разлитой по миру волей, сталкивающей людей друг с другом ради неведомой конечной цели. Одни эти столкновения кончаются трагически, другие ведут к счастливому исходу, общую же картину неразрывно и диалектично составляют и те, и другие.

Несмотря на то, что закон любви явно действует с определенной целью, сила эта не обладает ни разумом, ни личностью, ее нельзя винить и к ней не обратиться в беде за помощью. В то же время безличность и неразумность не меняют того, что для человечества в целом действия этой силы являются благом и, невзирая на промежуточный результат, направлены на созидание.

На примере Глефода логика леди Томлейи выглядит так. Смерть капитана Глефода, трагическая, но неизбежная, была частью победы Освободительной армии, установившей в Гурабе новый порядок, значительно более приятный и справедливый, нежели тот, что существовал при старой династии. Смерть эта была неотвратима, ибо, воспитанный так, как он был воспитан, капитан Глефод не мог поступать иначе, нежели поступал. Рано или поздно любовь к отцу должна была толкнуть его на путь доказательства своей преданности, и обстоятельства, определенные законом любви, сложились так, что путь этот он увидел в противостоянии с Освободительной армией. Говоря же об остальных членах Когорты Энтузиастов — для них альтернативой героической смерти в неравном бою было унылое, словно посмертное прозябание в новом мире, где они могли существовать лишь на правах неудачников, шутов и приживал.

Далее: хотя Аарван Глефод погиб, причислен историей к проигравшим, а его выступление оказалось, по сути, бессмысленным и заранее обреченным на поражение, во время его он проявил себя человеком стойким, благородным, отважным, верным и неустрашимым. Если вспомнить, что таким Глефод себя не считал, а только мечтал быть — мечтал потому, что эти качества якобы хотел в нем видеть отец — можно считать, что свою цель капитан выполнил. Более того: силой своего мужества он в какой-то мере сумел превратить движущую им ложь (легенду и гимн) в правду. Хотя воскрешение никогда не существовавшей доблести прошлого не могло длиться долго и обратилось в дым после первого же выстрела «Меча Возмездия», леди Томлейя не может не отдать Глефоду должного. Именно поэтому она отказывается считать его гибель бессмысленной и находит в ней отзвук закона любви, его созидающей силы.

Хотя этот отзвук слаб, леди Томлейя старается не потерять его, пока работает над своей книгой. Она вспоминает о нем всякий раз, как мир видится ей средоточием механических частей, бездушно и безумно стирающихся во мраке. Наверное, мы тоже должны, подобно леди Томлейе, верить в эту благую творящую силу, которую она зовет законом любви. Мы должны верить в нее потому, что иначе придется признать наш мир несуществующим. Ведь если закон любви действует, и этот закон велик и всесилен, значит, сообразно своему величию и всесилию он мог создать только такой мир, что прекрасен, бесконечен, славен и величав. Творением этой силы не может быть железный ящик, в котором безмозглые механические куклы механически мучают друг друга.