1914

Глава 1

Предуведомление

Автор, по своему обыкновению, в который уже раз со всей ответственностью заявляет: всё, написанное ниже — выдумка. Художественное произведение, в некотором роде. Игра ума.

Разумеется, автор много и кропотливо работал с источниками — дневниками, мемуарами, фотографиями, кинодокументами, и так далее, и тому подобное. Посещал города и веси, где происходили события. Беседовал со знающими людьми, кандидатами и докторами наук. Но при этом он отнюдь не претендует на создание документального повествования, напротив, автор претендует на создание произведения фантастического.

Насколько ему это удалось, пусть судит читатель.

Даты приведены по старому стилю.

6 мая, вторник, Ливадия

Лекция о международном положении

— Слушайте, жители Ливадии, и не говорите, что вы не слышали!

Анастасия, одетая в бухарский халат, с тюрбаном на голове, обходила зал, и, как заправский глашатай, возвещала:

— Академик Котофей, всех наук корифей, вас прозрением озарит, высшим знанием одарит!

— Просим, просим! — закричали нетерпеливые зрители.

Мой выход.

В маске кота, на голове академическая шапочка с оранжевой кисточкой, на плечи накинута черная мантия, из-под которой выглядывает хвост (рыжий, лисий, другого не нашлось), с указкой в руке я, должно быть, выглядел забавно. Во всяком случае, старался быть таковым.

Я, старательно шаркая — старый котик, старый и мудрый, — вышел на сцену, пространство, отделенное от остального зала линией, начертанной мелом. Осмотрел зал. Papa, Mama, сёстры, ma tante Ольга, my uncle Николай Николаевич, барон Фредерикс и прочие, приехавшие поздравить Papa с днем рождения. Нет, не так: с Днем Рождения, вот!

— Милостивые государи и, некоторым образом, милостивые государыни! — начал я противны скрипучим голосом. — Меня тут попросили прочитать лекцию о международном положении. Что ж, лекцию, так лекцию. Вреда ведь от этого не будет, не правда ли? Я, кончено, в международных делах крупнейший знаток: регулярно выслушиваю мнение моего парикмахера, мсье Жоржа, а ещё читаю «Газетку для детей», а базовые, так сказать, фундаментальные знания почерпнул из «Истории Древнего Мира», книги, написанной господином Ставрожкиным в одна тысяча восемьсот семьдесят четвертом году. И потому советую всем слушать внимательно, лучше бы и записывать, чтобы потом не сожалеть горько и безутешно о каждом забытом слове.

Итак, я начинаю!

Аплодисменты. Вспышка магния — это Papa сделал фотографический снимок. На память.

— Девятнадцатый век, как ни смотри, был веком Великобритании. После того, как Франция, извечный её противник, была разгромлена, никто и ничто не мешало гегемонии (я заглянул в бумажку и выговорил по слогам: «ге-ге-мо-нии») островного королевства и мировой империи. Царством международного капитала — вот чем стала Великобритания. Капитала промышленного, капитала финансового, капитала политического, и ещё какого хотите. Мастерская мира! Мы говорим — машина, подразумеваем Англия, мы говорим Англия — подразумеваем машина.

Но девятнадцатый век кончился, и начался век двадцатый. Всё течёт, и всё из меня, как сказал петергофский лев Самсону. Англию начали теснить. В Европе бурно развивается Германия. Германские машины не уступают, а зачастую превосходят английские, и то ли ещё будет! А где развитая промышленность, там и капитал! В Азии же на смену хищной Англии приходит щедрая и великодушная Россия, несущая отсталым народам Закон, Науку и Просвещение. Гуманизм в полном значении этого слова следует за ней по пятам. За Россией то есть. Гуманизм и эллинизм! Я, признаюсь, не вполне понимаю, что такое эллинизм, но уж больно слово красивое (смешки в зале).

Вы думаете, что Англия будет терпеть, пока её оттесняют с главенствующей высоты? Нет, вы не думаете, что Англия будет терпеть, пока её оттесняют с главенствующей высоты! Она непременно что-нибудь придумает. И я полагаю, что уже придумала, вот.

Что именно? Это напрашивается. Если Германия и Россия соперничают с Англией, то что сделает Англия? Она стравит эти страны, как английские бездельники стравливают собак в бойцовой яме. Стравят, и пусть русские и немцы воюют друг с другом, убивают друг друга, превращают цветущие державы в царства мерзости запустения.

Конечно, взять и сказать «Эй, вы, ступайте в яму драться» не может даже Англия. Не те нынче времена. Значит, она придумает сложную, многоходовую комбинацию. Какую? А вот такую! Сразу предупреждаю, что её, комбинацию, я увидел во сне. Доверяйте своим снам, милостивые государи и государыни, поскольку больше доверять вам некому, это говорю я, Котофей, всех наук корифей! (опять смешки в зале).

Продолжу. Значит, так, — я прошелся вдоль меловой линии туда-сюда, вглядываясь в лица присутствующих. Немножко покашлял. Погладил воображаемые усы. И продолжил:

— Войну начать — это не ишака купить. Повод должен быть и веским, и легко устраиваемым. Поэтому… — я сделал вид, что задумался. — Поэтому поводом будет смерть очень важного лица. Нет, не в Германии и не в России (в зале вдох облегчения). Англичане умеют путать концы. Убьют… Убьют эрцгерцога Франца Фердинанда. Да запросто, вот возьмут и убьют. Бомбу бросят, или из ружья застрелят, что-нибудь такое. На виду у всего у честного народа. Где? Ну… Не в Вене. И не в Конопиште, не в имении эрцгерцога. За границей. Во время поездки на Балканы. К примеру, в Боснию или Герцеговину. Или даже в Италию, в Италии полно анархистов. Но я все-таки думаю о Боснии. Есть там городишко — Сараево. Видно, не дома, а сараи, впрочем, это я так, шутки ради. Сарай — это по-боснийски дворец. Ничего обидного. В Сараево эрцгерцога и застрелят. Или в Венеции? Смерть в Венеции… нет, это другое.

Застрелят на Балканах. Всё-таки не из ружья. Из револьвера. Для такого дела я бы купил браунинг: на вид игрушка, а из него можно в два счета перестрелять двадцать эрцгерцогов, хоть тощих, хоть толстых. Между нами говоря, милостивые государи и государыни, в толстого эрцгерцога вернее попадешь, чем в тощего. А он, Франц Фердинанд, толстый, я в «Ниве» фотографию видел. Великое дело — фотография! Скоро и мы в России будем делать фотоаппараты — всему миру на загляденье. Если, конечно, не рассоримся с Германией. Но не буду отвлекаться.

Значит, убьют Фердинанда нашего. То есть не нашего, а австрийского. Сколько ему в этом году стукнет, восемьдесят четыре? Несчастный, несчастный Франц Иосиф, одинокий император! Старик, по правде сказать, этого не заслужил. Примите во внимание: сына Рудольфа он потерял во цвете лет, полного сил, жену Елизавету у него проткнули напильником, потом не стало его брата Яна Орта, а брата — мексиканского императора — в какой-то крепости поставили к стенке. А теперь на старости лет у него дядю подстрелили. Нужно железные нервы иметь. Он и не выдержит. Покарайте, скажет, убийцу.

— А кто же убийца? — выкрикнул my uncle Николай Николаевич.

— Убийца? Какой-нибудь студент. У студентов весь ум на учебу уходит, и на обычную жизнь рассудка уже не хватает, потому их и легко подстрекать, соблазнить на тёмное дело: бомбу взорвать, прокламации расклеить, или убить эрцгерцога.

— Боснийский студент?

— Э, нет, my uncle, это было бы слишком просто, англичане играют тоньше. Это будет… это будет серб! Приехал, значит, из Белграда, из Белграда до Сараево ближе, чем из Москвы до Санкт-Петербурга, приехал — и убил Франца Фердинанда. И жену его, урожденную графиню Хотек, тоже убил. Понятно, что Франц Иосиф огорчился. То есть огорчится. Огорчится и прикажет расследовать это дело. На то Англия и рассчитывает. Начнется следствие, и оно покажет, что руководили студентом, организовали покушением из Белграда. И тогда Австрия объявит ультиматум. В котором потребует выдачи организатора покушения, и проведение расследования с участием австрийских шерлокхолмсов.

А Сербия ультиматум не выполнит. Потому что ниточки заговора потянутся далеко… И тогда Австрия пригрозит Сербии войной. А тогда Россия пригрозит войной Австрии, мол, не смей обижать наших братьев-славян. А тогда Германия заступится за Австрию, она-де в своем праве, желая наказать подлых убийц.

На этом я свою лекцию заканчиваю.

— А дальше? Что было дальше, — спросил Петя, муж ma tante Ольги.

— Не было, Петр Александрович, а будет. Речь ведь не о свершившемся, а о том, чему только предстоит свершиться. Что будет дальше, вы узнаете из нового графического романа барона А. ОТМА, который в скором времени увидит свет.

— А, так это выдумка, — сказал Петя, как мне показалось, с облегчением. — Mystification!

— Он самый, мистификасьён и есть, — согласился я, и переступил черту. Ту, что мелом проведена по полу. Показывая, что представление кончилось.

Мне поаплодировали, но как-то задумчиво. Рассчитывали на что-то забавное, а получилось совсем не забавно. Тревожно даже получилось. Убийство особы императорской крови — тема слишком болезненная, чтобы над ней смеяться. Для Романовых болезненна, да и не только для Романовых.

Только я ведь не смеялся.

Ничего, главное — они запомнили. Пусть сейчас все это представляется им не самой удачной выдумкой маленького мальчика, но в июне вспомнят, а в июле задумаются.

Но до июля далеко. Целый май без шести дней. Целый июнь. Время неторопливое.

Мы всей семьей — в Ливадии. «Штандарт» на рейде, а охраняют нас с моря крейсеры «Алмаз» и «Кагул». И миноносцы тоже. По вечерам «Штандарт» и конвой включают иллюминацию, выглядит красиво, и немного таинственно. Иногда мы живем на яхте, но чаще на твёрдой земле. Оно как-то привычнее — на твёрдой. Мне привычнее. Но Papa и Mama любят яхту. Романтика!

Если любят, то почему не отправятся в настоящее путешествие? Если не в кругосветное, положение не позволяет оставить страну без присмотра надолго, то хотя бы вокруг Европы? Или вот сейчас, когда «Штандарт» на рейде, взять бы, да и отправиться с неофициальным визитом в Турцию. Нормализация отношений, установление добрососедских связей. Мол, соседушки, не хватит ли? Четыре века воюем, пора сменить пластинку, строить мир. Хотя бы попробовать для начала.

Что тут идти до Стамбула, который пока Константинополь? Сутки неспешно. До Синопа и вообще за ночь можно добраться. Но Турция это не только Синоп и Стамбул, Турция сейчас это и Дамаск, и Бейрут, и Багдад, и Иерусалим! Есть что посмотреть! А можно и дальше, в Египет, который захватили коварные англичане! Пирамиды, гробницы, храмы! И в Грецию — Парфенон. И в Рим. Да много куда можно. Было бы желание. И был бы мир.

Но я же вижу: Papa воевать не хочет, но войны особенно не боится. Если Александр Первый победил Наполеона, если Александр Второй присоединил Туркестан, да и у Китая изрядный кус оттяпал, неплохо бы и ему, Николаю, второму своего имени, показать, что не зря российская армия хлеб ест. А то всё войной с Японией попрекают. Зря попрекают: Япония напала коварно, врасплох, мы-то добрые, великодушные, а они злые и подлые. Ну, и далеко она, Япония. И вообще, это было давно. Многое изменилось, многое изменили, Papa сам и менял, вложив в армию собственные силы, и государственные средства. Теперь армия наша в мире первая и по саблям, и по штыкам. А уж русский солдат — это лучший солдат на земле. За царя-батюшку и Россию-матушку жизнь отдаст с радостью, а было бы у него девять жизней — все девять бы отдал.

Да, он в самом деле так думает, Papa. Солдаты на смотрах и маршируют ладно, и приветствуют славно, и обмундированы блестяще, на смотрах-то. И винтовки у них на зависть всему миру, а теперь и пулеметы есть. Нам бы ещё лет пять поготовиться, тогда и вообще красота будет! Он со мной часто об армии говорит, учит, что армия царю первая опора! Всегда приветлив и с нижними чинами, и с офицерами, о генералах и не говорю. Дежурного за стол с собой сажает, если, конечно, обстановка позволяет. Я чай пью, и ты чай пей! С французской булкой и вологодским маслом!

Да только пустое это.

Ах, как я жалею, что мало знаю! Нет, я учился не плохо, даже хорошо учился, можно сказать, и отлично, но — всему понемножку. Серная кислота аш два эс о четыре. Угол падения равен углу отражения. Квадрат суммы двух чисел равен сумме их квадратов плюс их удвоенное произведение. История тоже представлялась в виде коротенькой экскурсии. Что по нынешним учебникам, что по старым, бабушкиным, советских времен. В этих учебниках о царе вскользь, о царской семье ещё меньше, а уж об окружении — родственниках, министрах, и прочем люде вообще почти никак. Ну, Столыпин разве что, так Столыпина давно убили. А Распутина убьют. Когда — не помню.

И о Первой Мировой в учебниках тоже скороговорочкой. Особенно в советских. Мол, никчемушный царь, бездарные царские генералы, и тэ дэ, и тэ пэ. Ну да, конечно. В чате был один, с ником «сомневающийся», он всё время вопросы задавал неудобные. Почему, к примеру, Ригу сдали только после свержения царя, а в сорок первом — на восьмой день войны? Как это так? Кто, по факту, никчемушный?

И потому я последние месяцы много читал. Чтобы понять, кто есть кто, и что есть что. До роли Англии как поджигателя грядущей войны, дошёл своим умом. Нет, конечно, там, в двадцать первом веке, это известно, ну, я так думаю. Из документов, из учёных трудов. Но я-то этого не знал. Не интересовался я историей. Где Первая Мировая, и где я, думал. Да даже и не думал. Я вообще о Первой Мировой знаю в основном по роману Гашека о бравом солдате Швейке. Для человека двадцать первого века этого достаточно, но для человека тысяча девятьсот четырнадцатого года, да ещё наследника престола — маловато.

Тем временем зал проветрили, и пригласили всех на кинематограф.

Фильма забавная: бегают, прыгают, спотыкаются и падают. Поначалу мне было странно — не цветное, без звука, а потом ничего, привык. И смеюсь вместе со всеми. Когда смотришь не в одиночестве, тет-а-тет с с ноутбуком, а в компании, кино несравненно лучше. Интереснее, смешнее, веселее. А звук, что звук? Для звука есть рояль.

— Ты о каком романе говорил? — вполголоса спросила меня Татьяна. Она среди сестер считается главной писательницей, и мои слова о новом графическом романе барона А. ОТМА её удивили, и, похоже, задели.

— Была у меня идея… — сказал я, проведя пальцами по воздуху. — Теперь вижу — неудачная. Сейчас не время для военных романов. Да и что я в этом понимаю? Потому нет, никакой войны. Будем сочинять что-нибудь повеселее.

— А о чём?

— Прежняя повесть у нас была для мальчиков, так?

— Ну да.

— А теперь нужно для барышень что-нибудь сочинить. Тут уж вам и пяльцы в руки.

— Скажешь тоже, пяльцы… — фыркнула Татьяна.

— Тогда сабли. Что хотите, то и берите. Сокровищница наша велика и обильна, есть и ковер-самолет, и шапка-невидимка! Даже Машина Времени есть!

Мы сидели в отдельном, «детском» уголке, чтобы никому не мешать. И подальше от табачного дыма: взрослые были отчаянными курильщиками. И милостивые государи, и милостивые государыни. И хотя идеи о вреде табака носились в воздухе, однако многие считали, что курение полезно. Развивает легкие, убивает микробов. Если выступал пианист или балалаечник, или певец, или драматический артист — курение было исключено. Неуважение к артисту недопустимо. Но смотреть кинематограф — это же совсем другое!

Я смотрел, смеялся, а сам остывал. Потому что выступление было моим шансом. Кто послушается маленького мальчика? Никто. Но если устами маленького мальчика говорит Некто… Беда в том, что знал я о будущем мало. Крайне мало. Но о выстреле в Сараево знал. Из книжек, из фильмов. И этот выстрел был и моим, пожалуй, единственным выстрелом. Нужно было не промахнуться. И вот я выстрелил. Вдолгую.

Когда гости разошлись, Papa позвал меня:

— Алексей, мне нужно с тобой поговорить. Нет, не здесь. Пройдём в кабинет.

В кабинет — это серьёзно. До журчания в животе серьёзно. Никаких поводов особо волноваться у меня нет, но…

— Кто тебя надоумил? — спросил Papa.

— Не понял вопроса, любезный Papa.

— Твое выступление. Кто тебя надоумил?

— Котофеем меня назвала Анастасия. Рифма: Алексей — Котофей. Надеть мантию и шапочку — это Ольга. Хвост…

— Я не это имел в виду. Текст, слова — это чьё?

— Обидно слышать, любезный Papa. Ещё и вы не верите. Не ожидал.

— Чему не верю?

— Пишут, что барон А. ОТМА — это вовсе не мы с сестрицами, а настоящий писатель, нанятый двором. «Для создания положительного образа семейства Романовых», — сказал я, изобразив пальцами кавычки.

— Погоди, погоди, откуда это?

— Пишут-то? В газетах пишут, в газетах.

— Нет, я это — он изобразил кавычки.

— Отсюда, любезный Papa, отсюда, — я постучал согнутым пальцем по лбу. По своему лбу, конечно. — Так вот, в газетах пишут, что Непоседу и остальных придумали не мы, а Толстой-Бостром. Впрочем, единодушия нет: называют и господина Аверченко, и даже Сашу Чёрного. И тут вы тоже — не верите, что мне под силу сочинить самому даже такой жест — и я опять показал кавычки.

— Ну, — Papa слегка смутился, — всё же, всё же…

— Любезный Papa, я, как и сёстры, под надзором двадцать четыре часа в сутки триста шестьдесят пять дней в году. В високосном — триста шестьдесят шесть. Скажите, любезный Papa, кто и каким образом мог бы сочинить за меня эту речь? Сочинить, незаметно передать, кто?

— Ну…

— Признаюсь, идею я позаимствовал у господина Чехова, из его рассказа «О вреде табака». Но потом решил, что важнее сказать то, что я и сказал.

— Но одно дело сказки, другое — политика.

— Политика, любезный Papa, это те же сказки, только для взрослых. Я так думаю. Они скучнее, и дороже обходятся, чем сказки для детей.

— И всё ты выдумал?

— Положим, соперничество Британии и Германии выдумывать не нужно. Об этом в любой газете пишут.

— А война?

— В воздухе пахнет грозой.

— А убийство эрцгерцога?

— Я же сказал — приснилось. Мне снятся сны.

— Хорошо, хорошо. Но ты должен понимать: ты не просто сочинитель, ты цесаревич. И твои слова — тоже политика. Большая политика. И их будут истолковывать по-своему.

— Какая политика? Мне десять лет исполнится лишь в июле, а если на европейский счет, так и в августе. Август четырнадцатого… Прямо как название романа.

— В том и суть. Что говорит мальчик — это одно. Но когда речь касается политики, все решат, что мальчик повторяет за старшими. В нашем случае, ты — за мной. И будут считать, будто я англофоб. А это может вызвать международные осложнения. Поэтому всё, что касается политики — или только может коснуться — ты будешь отдавать на прочтение мне.

— А поскольку политики может касаться буквально всё — ты будешь читать тоже всё, — заключил я. И засмеялся.

— Ты чему смеёшься, Алексей?

— Просто вспомнил. Наш пра, император Николай Павлович, выдвинул такое же условие Пушкину Александру Сергеевичу. Вы, любезный Papa, император, но я-то ни разу не Пушкин.

— Ты не Пушкин, — подтвердил Papa. — Ты цесаревич. А это другая ответственность. Совсем другая.