— Как вам тут? Не бросают лекари?
— Нет, уход хороший.
— А кормят как? — поинтересовался Саша.
— Хорошо. Щи вот сегодня были.
— Со сметаной?
— Нет, но наваристые. И с хлебом.
— С черным?
— Да, Ваше благородие. Горячим ещё, только из печи!
— Николай Иванович, — сказал Саша. — А можно мне тоже таких щей поесть? С местной кухни?
Пирогов усмехнулся.
— Можно…
Задумался над обращением и не продолжил.
— Удачи вам, — сказал Саша, вставая, — и работу найти. А если не получится, вы Ивану Семеновичу передайте, он передаст Николаю Ивановичу, а Николай Иванович — мне. А я что-нибудь придумаю.
— Знаете, Ваша милость, — сказал солдат, — говорят, царевич, второй сын государя, лакеям говорит «вы»…
— Странный он, да? — поинтересовался Саша.
— Просто непривычно, — пожал плечами солдат.
— Так привыкайте, через два года воля.
В столовой для больных Саше налили большую тарелку щей и вручили кусок черного хлеба. Тарелка была простой, глиняной, коричневого цвета. Но все-таки не железной тюремной миской, чего Саша, признаться, боялся.
Пирогов сел рядом.
— Вы с самого начала это задумали? — спросил он.
— Конечно, — без тени смущения признался Саша. — За обедом был слишком изысканный салат и тонкий фарфор. Вот я и пошел искать скелет в шкафу.
— Ну, что вывели нас на чистую воду?
— Не-а, чему очень рад. Но, может быть, чего-то не заметил. Или мне и вас надо было выгнать, когда я с раненым говорил.
— Ваше Высочество, я возглавлял здесь клинику госпитальной хирургии 10 лет назад и надеюсь, что традиции сохранились.
— Не обижайтесь, — сказал Саша.
— Здесь не на что обижаться, — проговорил Пирогов. — Было здесь всё, чего вы искали. Крали в открытую. Казенные продукты вывозили подводами, больные голодали, сидели в холоде без дров. Лекарства продавали на сторону, заменяя подделками: бычья желчь вместо хинина, прогорклое масло вместо рыбьего жира, разведенная зола вместо обезболивающего. А меня упрекали за то, что слишком много трачу йодной настойки, и чуть не объявили помешенным.
Саша несколько старомодно, двумя пальцами, отдал честь.
— От помешанного помешенному.
— В Крыму было гораздо хуже, — продолжил Пирогов. — Я осматривал временный госпиталь в Бахчисарае. Описать такое нельзя! Горькая нужда, медицинское невежество, безалаберность и бессовестность. Не госпиталь, а нужник! Триста шестьдесят раненых, сваленных в беспорядке на нары, один к одному, без промежутков, все вместе, с гнойными ранами и с чистыми, выздоравливающие и умирающие, в нетопленных палатах, без одеял и горячей пищи. Не перевязанные более суток. И комиссар говорит, что кухонных котлов пока не имеется. Я иду, срываю замок с сарая, а там лежат новые котлы.
— Приготовленные на продажу, — усмехнулся Саша. — Комиссар — это вроде интенданта?
— Да, кригс-комиссар, — объяснил Пирогов, — обязан заведовать хозяйственной и административной частью и блюсти интересы казны.
— Блюдут на отлично! — хмыкнул Саша. — Через «я», как в одном эмоциональном русском междометии. Под суд-то отдали подлеца?
— Куда там! Опытный был комиссар. Все угрозы съел, не поморщившись, только, приложив два пальца к козырьку сказал: «Видали мы этаких».
Саша занялся щами. Они было вкуса не ресторанного, но вполне съедобны. А хлеб так просто хорош.
— Здесь у вас больные с гнойными и чистыми ранами разделены, Николай Иванович?
— Конечно. Но это не всегда удаётся на поле сражения. На весь Крым во всех госпиталях и больницах было чуть больше двух тысяч коек, а раненых под при Альме более трех тысяч, и под Инкерманом — ещё шесть тысяч.
Я уехал из Бахчисарая поздней осенью, в ноябре 1854 года. Вся дорога до Севастополя на протяжении тридцати верст была загромождена транспортами с ранеными, орудиями и фуражом. Дождь лил, как из ведра, больные, и между ними ампутированные лежали по двое, по трое на подводе, стонали и дрожали от холода. Люди и лошади едва двигались в грязи по колено. Падаль валялась на каждом шагу, из глубоких луж торчали раздувшиеся животы падших волов и лопались с треском. Каркали птицы, стаями слетевшиеся на добычу, орлы и коршуны гордо сидели на остовах трупов, расправив крылья, кричали измученные погонщики и гремела вдали канонада севастопольских пушек.
В Севастополе врачей не хватало. Да что там! Не было приготовлено ничего: ни белья, ни транспортных средств, ни инструментов, ни лекарств. Недоставало пищи и питьевой воды. Мы снова начали оперировать без хлороформа.
«Война — это ветер трупной вонищи», — вспомнил Саша из нелюбимого Маяковского.
А Пирогов продолжил.
— Я приехал в Севастополь через восемнадцать дней после Инкерманского дела, и там еще были тысячи раненых, лежавших скученно на грязных матрасах. И десять дней с утра до вечера я должен был оперировать тех, кому операции должно было сделать сразу после сражения.
Нас спасал Нахимов. У него была такая же записная книжка, как у вас. Он открывал её и говорил: «Чем могу помочь?» А потом у нас появлялись бани, сушеная зелень и матрацы со склада.
Саша открыл блокнот и спросил:
— Чем могу помочь?
Пирогов положил ладонь поверх его руки, державшей карандаш.
— Пока ничем. Не война, слава Богу. Я напишу, если будет надо.
— Если всё упирается в деньги, я скорее всего найду, — сказал Саша. — Я обычно умею их находить.
— Двадцать пятого ноября я отправился в Симферополь, — продолжил Пирогов. — Там раненые были рассеяны в двадцати местах. Под госпитали отдали губернское правление, дворянское собрание, благородный пансион и много частных домов. Паркет в дворянском собрании был покрыт коркой засохшей крови, в танцевальной зале стонали сотни ампутированных, на хорах и биллиарде лежали корпия и бинты.
Сестры Крестовоздвиженской общины ухаживали за ранеными, раздавали им сахар, чай и вино. На другую прислугу нельзя было положиться.
Я писал оттуда письма жене, но не все решался послать, потому что в них было много правды.
— Если в письмах слишком много правды, посылайте их мне, — сказал Саша. — Я её не боюсь. Главное, чтобы по пути не перехватили.
— Раненые ночевали в открытом поле, — продолжил Пирогов. — И негде было взять даже кружки горячего чая. Поздняя осень. Льют дожди, идет мокрый снег, и раненые едва прикрыты шинельками. До Симферополя доезжал едва каждый десятый.
Зато там, в тылу, шустро бегают комиссары, армейские поставщики, военные чиновники и крадут так, что описать невозможно. Прямо со складов исчезают целые подводы муки, крупа, мясо, сапоги и полушубки. А народ говорит: «Вся Россия щиплет корпию, а перевязывают ею англичан».
— Как писала Екатерина Великая: «Значит есть, что красть», — заметил Саша. — Это действительно полбеды. Экономика работает. Нужна только политическая воля.
— Я подавал докладные генерал-губернатору, требовал принятия срочных мер, да все без толку!
— Не ваша воля, Николай Иванович, — заметил Саша. — Политическая. И много отваги. У Екатерины Алексеевны не было.
«Иначе ей бы пришлось вешать своих любовников», — подумал Саша.
— Она была из лучших, — сказал Пирогов.
— Конечно. Про остальных и говорить нечего.
— Не работа страшит, Ваше Высочество, не труды, не служба, а эти вечные преграды, которые растут, как головы гидры: одну отрубишь, другая выставится.
— Мне больше нравится метафора про резиновую стену. Как бы далеко не зашел, отбросит назад.
— Я был потом у государыни, вашей матушки, и рассказал ей о севастопольском воровстве. В это время вошел государь и все услышал. Он не верил, выходил из себя и говорил: «Неправда, не может быть!». А я отвечал: «Правда, государь, я сам это видел!»
— Да, ладно! — усмехнулся Саша. — Папа́ не знает того слова, которое испокон характеризует русскую жизнь?
Профессор взглянул вопросительно.
— «Воруют!» — сказал Саша. — Карамзин, вроде. Думаю, отец не хотел верить. Потому что, если поверить, надо действовать. А рецепт борьбы с коррупцией давно известен: надо повесить парочку друзей. Вряд ли он морально готов.
— Вы же против смертной казни, — вмешался женский голос.
Саша поднял глаза от тарелки.
Рядом стояла Екатерина Михайловна.
— Принципиально не то, что повесить, а то, что друзей, — объяснил Саша.
— Ваш батюшка поверил в конце концов, — сказал Пирогов. — Воскликнул: «Это ужасно!» И добавил, почти, как вы: «Дай Бог, чтоб почаще, погромче и поболее высказывали истину».
Саша подумал, что любитель крамольных лозунгов «не врать и не воровать» Пирогов, — всё же тайный советник, а не сидящий на строгом режиме заключенный. И это даёт надежду.
Но спросил:
— Дела-то были? Следствие? Суд?
— Были, — кивнул Пирогов. — Екатерина Михайловна, помните, как вы аптекаря в Херсоне застрелили?
— Он сам, Николай Иванович, — возразила Бакунина.
— Что за история? — заинтересовался Саша.
— Истинные сестры милосердия, — улыбнулся Пирогов. — Так и нужно. Одним мошенником меньше. Сестры подняли дело, довели до следствия, а дела Херсонского госпиталя видно настолько были «хороши», что аптекарь решил сам себя на тот свет отправить.
— Аптекарь, конечно, не царский друг, — заметил Саша, — но надо же с чего-то начинать.
— Они им не ограничились, — продолжил Пирогов. — Чего только не делали! Кроме того, что стояли у операционных столов и дежурили у постели раненых, они ревизовали аптеки. И выводили на свет мерзавцев, которые норовили подсунуть известковую воду и настой ромашки вместо раствора хлорной извести для гнойных повязок. В госпитальных кухнях отмеряли по норме продукты, запечатывали котлы, чтобы похлёбку не разворовали и находили на складах «затерянные» палатки, «забытые» одеяла и «списанные» матрасы. Я сначала более по инстинкту, чем на основе опыта, был убежден в значении женского участия. Но они презирали все злоупотребления администрации, все опасности войны и даже самую смерть.
— Николай Иванович! — сказал Саша. — Я только сейчас понял, насколько это гениально. И дело не в том, что они женщины. А в том, что это независимая структура. Ведь сестры подчиняются только Елене Павловне и вам.
— Да, и врачам надо быть более независимыми от армейского начальства, а то они только и ищут, как бы угодить.
— Переподчинить министерству здравоохранения? — предположил Саша.
— У нас нет министерства, — улыбнулся Пирогов. — Раньше была коллегия, а теперь только департамент в Министерстве внутренних дел.
— А если будет министерство? — спросил Саша. — Что вы об этом думаете?
— Ну, это поднимет престиж, конечно. И добавит независимости.
— А меня будут упрекать в стремлении преумножить бюрократические сущности, — заметил Саша. — Но обдумаю. Я запомнил.
— Вам государь поручил проверить нашу кухню, Ваше Высочество? — поинтересовалась Бакунина.
— Нет, что вы! — улыбнулся Саша. — Исключительно моя инициатива. Кстати, посуду хорошо бы тоже обдавать кипятком. По крайней мере, выдерживать в горячей воде при температуре не меньше шестидесяти градусов. Вы это делаете?
— Думаю, моют теплой, — признался Пирогов. — Я скажу Щеглову.
— Или с раствором хлорной извести, — предложил выход Саша. — Через посуду тоже все передается.
— Как вы решились на такой подвиг? — спросила Бакунина, указав глазами на опустевшую тарелку.
— Я отчасти фаталист, — улыбнулся Саша. — Если там, — он указал глазами на потолок, — ещё считают, что я нужен на земле, то не заболею. Кстати, ещё одно замечание. Очень большие палаты. Я понимаю, что свет, воздух, вентиляция. Но, если один человек схватит какую-нибудь больничную инфекцию, то её схватят все двадцать. Не бывает такого?
— Бывает, — кивнул Пирогов.
— Я запомнил из вашего отчета, что смертность после операций у вас была меньше в маленьких больницах, а не больших госпиталях. Реально палаты разгородить хотя бы ширмами?
— Думаю, да, — сказал Пирогов. — Только это бесполезно. Миазмы перейдут с воздухом над ширмами.
— Бактерии, — поправил Саша. — Перейдут. Но не в таком количестве. Сделайте в одной палате и посмотрите на результат.
— Мы обсудим с Щегловым и Дубовицким, — пообещал Пирогов.
— А независимые структуры нужны везде, — продолжил Саша, — где люди несвободны и не могут за себя постоять: в армии, в больнице, в сиротском доме, в тюрьме. Екатерина Михайловна, как вы думаете, есть те, кто пойдут в тюрьму и будут смотреть, не голодны ли заключенные, человеческие ли у них условия, есть ли у них матрацы и бельё?
Бакунина медленно опустилась напротив.
— Найдутся, Александр Александрович, — сказала она.
— Я бы сам возглавил, — сказал Саша, — но не чувствую себя достаточно компетентным. Разве Общество попечения гауптвахт. Нужно найти человека, который бы этим горел. Мне представляется какой-нибудь бывший декабрист или петрашевец. То есть человек честный, прогрессивных взглядов, прошедший через всё это и способный сочувствовать арестантам.
— Достоевский? — предположила Бакунина. — Он уже в Петербурге.
— Нет, — покачал головой Саша. — Федора Михайловича я не затем вытаскивал. Ему надо делать великой русскую литературу. Думаю, ещё найдутся.
— Государственные преступники, — очень тихо сказал Пирогов.
— Прощены, значит, не преступники, — заметил Саша. — А все дело петрашевцев, судя по тому, что я о нем знаю, было материалом для звездочек на погоны одного подлеца, который состряпал заговор из литературного клуба. Слушали письмо Белинского! Прямо страшное преступление! Экстремизм и терроризм в одном флаконе. Измена Родине! Про то, что спасение ни в мистицизме и аскетизме, а в просвещении и разумных законах.
— Государь… — проговорил Пирогов.
И взгляд его выразил сомнение.
— Папа́ я попытаюсь уговорить, — пообещал Саша. — Он не без сердца.
В столовой появился Андреев.
— Ваше Высочество, заждались вас!
Саша кивнул.
— Сейчас вернемся. Николай Агапиевич, я думаю, вы знаете, какой вопрос вертится у меня на языке, просто я не хотел при всех. Ничего?
— Не то, чтобы совсем, — сказал Андреев. — Но мы не уверены.
— А в чем проблема? — спросил Саша.
— В жидкой питательной среде они подвижны, и их трудно выделить, а твердая непрозрачна, и они плохо видны в микроскоп.
— То есть нужна прозрачная твердая среда? — предположил Саша.
— Да, — кивнул Андреев.
— Мусс, мармелад, холодец, — сходу перечислил Саша.
— И она должна быть теплой. Как человеческое тело. Иначе они вообще не растут.
— Мармелад, — сказал Саша. — Интересно, как его делают. Добавляют, кажется, что-то. Желатин?
— Я у мамаши моей спрошу, — пообещал Андреев.
— И, наверное, нужно поддерживать постоянную температуру?
— Мы поняли, — сказал Николай Агапиевич, — Думаем.
— Либо лампой греть, либо водой, — предположил Саша. — Мне кажется ничего сложного.
— Склифосовский уже придумал что-то в это роде.
— Молодец! Значит, надо работать дальше и не опускать руки, — вздохнул Саша. — А свинкам мы потом памятник поставим. С крысами, мышами и собаками. С надписью: «От благодарного человечества». Что вы об этом думаете, Николай Иванович?
— Да, — улыбнулся тот, — много я их сгубил.
Они вернулись в пропахшую табачным дымом ординаторскую. Саша пожал руки обоим генералам от медицины, обнялся с Пироговым и Андреевым. И его с Гогелем проводили до выхода.
Темнело, по небу разливался оранжевый закат. Горели в его лучах воды Большой Невки с остатками растаявших льдин. Пахло свежей землей и набухшими почками. На набережной фонарщик приставил лестницу к первому фонарю, и в нем вспыхнуло желтоватое пламя.
Они сели с Гогелем в ландо, и оно покатилось по влажной брусчатке Петербургских улиц.
— Больше никогда! — сказал Гогель. — Чтобы я сел обедать с эскулапами! И что я Зиновьеву напишу? Великий князь обсуждал с господами профессорами методы воскрешения мертвых?
— Что плохого в том, чтобы воскрешать мертвых? — поинтересовался Саша.
— Это только Господу по чину!
— Григорий Федорович, вы читали книгу Фомы Кемпийского «О подражании Христу»?
— Читал… давно.
— Мне говорили, что дедушка любил.
— Я тоже слышал. А причем тут?
— Христос же воскрешал мертвых, не так ли?
— Так, — кивнул Гогель.
— А подражание Христу — это хорошо и правильно?
Гогель хмыкнул.
— Православно, скрепно, канонично и богоугодно? — добавил Саша.
— Я понял, куда вы клоните, Александр Александрович.
— Именно. Поэтому воскрешать мертвых — это тоже православно, канонично и богоугодно. И только невежда в вопросах веры посмеет упрекнуть нас за это. Так что напишите, что великий князь с господами эскулапами обсуждал наиболее эффективные методы подражания Христу, как то воскрешение мертвых, ампутации конечностей и использование раствора хлорной извести в госпитальной практике.
— Ну, уж последнего Господь точно не делал, — вздохнул Гогель.
Пока Саша сочинял пространную запись в дневнике о госпитале, Пирогове, Крымской войне, методах борьбы с коррупцией и заре эпохи асептики, Григорий Федорович сел за отчет.
Это бонусная прода. Следующая плановая прода выйдет в среду 1.11.23 в 2:15 ночи.
Следующая бонусная — на трехсотом лайке или сотой награде.