Глава 26

— Государыня сразу всё поняла, — продолжила Наталья Павловна, — и поручила передать петербургскому губернатору генералу Брюсу, чтобы тот сказал моему деду, что учитель его сына Ромм, сего человека молодого, ему порученного, вводит в клуб Жакобенов и Пропаганды, учрежденный для взбунтования народов противу властей, чтобы он сына своего из таковых зловредных рук высвободил, а граф Брюс того Ромма в Петербург не впустит.

Дед мой послушался, конечно, приказа императрицы, а Ромм с воспитанником подчинились приказу деда, покинули Париж и поселились в маленькой деревушке Жимо в Оверни.

Там заболел и умер старый слуга отца — Клеман. Ромм не допустил к умирающему священника и устроил гражданские похороны.

— Как же быстро господа революционеры переходят от провозглашения религиозной свободы к её подавлению! — усмехнулся Саша.

— Весть об этом дошла до России и стала для дедушки последней каплей. И он послал во Францию кузена папа́ Николая Новосильцева с поручением забрать его у Ромма и отвести на родину.

— Автора «Уставной грамоты Российской империи»? — поинтересовался Саша.

— Да-а, — протянул граф, — вы её тоже читали?

— Конечно! Как я мог не читать предшественников?

— Но она была уничтожена!

— Рукописи не горят, — сказал Саша. — Я уже говорил об этом дяде Косте, когда мы с ним обсуждали знаменитый труд господина Радищева. Константин Николаевич начал со мною спорить, но я уже не первый раз убеждаюсь в том, что это так. Не горят рукописи!

— Гоголь сжёг второй том «Мёртвых душ», — заметил Строганов. — И он сгорел.

— Значит, не был написан от сердца, — предположил Саша. — То есть не был в высоком смысле рукописью. Иначе уже всплыл бы где-нибудь. Так удалось будущему автору первой российской конституции увезти из революционной Франции первого русского якобинца?

— Да, — кивнула графиня. — Папа́ расстался со своим воспитателем в декабре 1790 года. Пути их разошлись. Ромм был избран в Конвент, голосовал за казнь короля и составил революционный календарь. А отец вернулся в Россию.

Императрица, однако, выслала его в подмосковное имение Братцево, где он женился моей матери Софье Владимировне, урожденной княжне Голицыной, и у него родился сын Александр.

Только после смерти Екатерины Великой, в царствование его крестного, императора Павла, он смог вернуться в Петербург. И там возобновил знакомство с цесаревичем Александром Павловичем, с которым был дружен с детства. Цесаревич тогда и сам увлекался идеями Французской революции и называл себя якобинцем.

— Но почему-то бунтаря не получилось из царя, — не удержался Саша.

— Вы что-то цитируете? — спросил граф. — Или это экспромт?

— Это десятая глава «Евгения Онегина», — сказал Саша.

— Пушкин её сжёг, — заметил Строганов.

— Не сгорела, — возразил Саша.

— Никогда не слышал этой фразы, — признался граф.

— Может быть, путаю, — пожал плечами Саша. — Но ведь всё ушло в свисток?

— Не совсем, — возразила графиня. — Именно папа́ предложил государю создать «Негласный комитет» для подготовки реформ, в том числе освобождения крестьян. Туда же вошли Новосильцев, князь Чарторыйский и князь Кочубей.

— В кругу интимнейших друзей, свободомысленных князей, чернил прожектами бумагу, — процитировал Саша. — Это оттуда же.

— Я слышал о том, что вы любите приписывать свои стихи другим авторам, — заметил граф.

— Ага! — усмехнулся Саша. — А ещё я люблю приписывать Бетховену мои музыкальные пьесы. Но не суть. Я слышал, конечно, о «Негласном комитете». Они сделали что-то конкретное?

— Объявили амнистию пострадавшим при Павле Первом, открыли границы, разрешили ввозить из Европы книги и товары, — сказала Наталья Павловна.

— Что ж, немало, — согласился Саша. — Да я не в упрек вашему отцу говорю и не в упрек дедушкиному брату. Это в порядке самоиронии. «Чернить прожектами бумагу» у меня тоже получается наиболее успешно.

— Были не только «прожекты», — вступился за родственника граф. — Тесть, пожалуй, больше всех остальных стремился выйти из сферы «неопределенных разговоров» и перейти к государственным преобразованиям. Он разработал «Общий кодекс» — план государственного устройства России.

— Понятно, — улыбнулся Саша, — ещё один предшественник. Не читал. Насколько у него была законченная конституция?

— Не совсем, — сказал граф. — Некоторые статьи только намечены. И он был решительным сторонником улучшении крестьянского быта.

— Освобождения крестьян? — спросил Саша.

— Да.

— Терпеть не могу эту лицемерную формулировку! Причем тут быт?

— Ещё говорят: «эмансипация», — заметила графиня.

— Угу! — отреагировал Саша. — Чтобы не очень краснеть, можно и на латынь перевести.

— В российском обществе не так много сторонников этой идеи, — заметил Строганов. — Поэтому её приверженцы стараются выражаться осторожнее.

— Да, — кивнул Саша. — Я знаю. Но решение уже принято.

— Папа́ говорил почти то же, что ваш отец государь Александр Николаевич, — сказала графиня. И почти теми же словами: «Если в этом вопросе есть опасность, то она заключается не в освобождении крестьян, а в удержании крепостного состояния». И отец предложил все важнейшие дела обсуждать в Совете министров. И министерства действительно были созданы.

— Замечательно! — усмехнулся Саша. — Собирались принять конституцию, но всё свелось к небольшому улучшению администрирования: коллегии министерствами заменили. Ну, хотели, как лучше, а получилось, как всегда.

— Потом началась война, — вступилась за отца Наталья Павловна, — и реформы были отложены.

— В России всегда война важнее, — заметил Саша.

— Не мы её начали, — возразила графиня.

— Это же был ещё не 1812-й, — сказал Саша. — Война была не на территории России.

— Да, — согласился граф. — Для государя Александра Павловича стало важнее явиться спасителем Европы.

— Чем своей родины, — продолжил Саша. — Это мы любим: Европу спасать. Независимо от желания спасаемых.

— Бойня, устроенная Наполеоном, точно не была благом, — сказала Наталья Павловна.

— Согласен, — кивнул Саша. — Если бы он остался в истории только автором кодекса, его не в чем было бы упрекнуть. Но он всё-таки принял кодекс, несмотря на войну.

— «Негласный комитет» был расформирован уже в 1803 году, — продолжила графиня, — и его заседания прекратились.

— На два года хватило, — резюмировал Саша.

— Некоторое время папа́ был на дипломатической службе, а в 1807-м неожиданно для всех, уже будучи сенатором и тайным советником, поступил добровольцем на военную службу и возглавил казачий полк, находившийся под началом генерала Платова. Вскоре был награжден орденом Святого Георгия и получил чин генерал-майора.

— Перебесился? — поинтересовался Саша. — Или смерти искал? Вы мне рассказываете эту историю, видимо, как поучительную притчу. Взялся юный сумасброд за ум, оставил мечтания и стал военным. А мне она видится иллюстрацией к сюжету о России, как кладбище надежд. Мечтал стать Мирабо, а стал георгиевским кавалером. Я продолжить вашу историю могу. Прошел все войны Александра вместе с ним и вместе с ним брал Париж, и к заблуждениям бурной молодости более не возвращался. Так ведь?

— Не совсем, — сказала Наталья Павловна. — В 1813-м он взял с собой на войну восемнадцатилетнего сына, моего брата Александра. Они успели поучаствовать в «битве народов» под Лейпцигом, и отец был награжден орденом Святого Александра Невского. В феврале 1814-го в битве под Краоном во Франции, в разгар сражения, ему донесли о гибели моего брата. Извести о смерти сына настолько потрясло его, что он был не в состоянии завершить операцию и передал командование графу Воронцову.

Он так больше и не увидел Париж — город своей юности.

Два дня искал на поле боя тело сына, а потом попросил у императора разрешения покинуть армию и отвести прах в Петербург.

До конца он винил себя в его гибели, потерял интерес к жизни и вскоре умер от чахотки.

— Всё даже печальнее, чем я думал, — заметил Саша.

— Но юность свою тесть не забыл, — сказал граф. — Бывало, он чудил и вдруг уходил в комнаты слуг, садился с ними запросто обедать и наслаждался равенством.

— Завидую, — сказал Саша. — Вот этого не умею. Пытаюсь, но чувствую себя не в своей тарелке. Мне надо, чтобы собеседник хотя бы цезаря от Цицерона отличал, при этом мне совершенно безразлично его происхождение, национальность, пол и цвет кожи. Я прекрасно могу общаться с выходцем из крестьян, если у него университетское образование. С неграмотной помещицей из глубинки, наверное, не сумею. Это плохо, конечно. И надо бы что-то с этим делать. Переодеваться там в зипун, например, или как это называется, идти в народ и играть в Гаруна-аль-Рашида.

Граф усмехнулся.

Тут с улицы послышался стук копыт, крик: «Тпру!» и голоса.

Через минуту в комнату влетел лакей.

— Фельдъегерь Его Императорского Величества!

Саша задумался стоит ли вставать перед фельдъегерем. В конце концов, он же не сам Императорское Величество и наверняка младше по чину.

Все сидели, и Саша остался на месте. Но было как-то не по себе.

Гонец Его Величества зашёл вслед за лакеем.

Он был высок, усы имел светлые, а взгляд вполне стальной. На фельдъегере был темно-зеленый мундир с воротником стойкой, украшенным красными клапанами, и серые брюки. Золотые эполеты с красным подбоем. От плеча к груди — аксельбант. Когда он снял каску с гербом и белым султаном, под нею обнаружились короткостриженые русые волосы. Он поставил её на левую руку в белой перчатке, а правой выхватил саблю и салютовал ею представителю царствующей фамилии.

Саша величаво кивнул.

Посланец убрал саблю в ножны, открыл нагрудную сумку и вынул оттуда листок бумаги.

— Ваше Превосходительство! — обратился он к Гогелю. — Вам телеграмма от Его Императорского Величества. Из Петербурга.

Гувернёр всё-таки встал и с поклоном принял послание.

Пробежал глазами, помрачнел и протянул Саше.

Телеграмма имела наверху печатного двуглавого орла, но была написана от руки.

«Приказываю моему сыну великому князю Александру Александровичу немедленно вернуться в Петербург», — писал император.

— Ничего не отменяйте! — бросил Саша графу Строганову.

Тот вопросительно смотрел на Гогеля.

— Нам приказано немедленно возвращаться, — сказал он.

— Как же не отменять? — поинтересовался Строганов. — Приказ государя.

— Позвольте мне изложить мою позицию, — попросил Саша. — Только приехав в Москву, я встретился со студентами. Точнее, они меня встретили. Потом ночевал у ректора. После чего обедал с купцами и остановился в доме Морозовых. И вот теперь, когда меня пригласило дворянство, я наплюю на это и уеду из Москвы? Это что, не оскорбление?

— Дворянство поймёт, — сказал граф. — Приказ императора нарушить невозможно.

— То есть поймут, что их обидел лично государь? Это ещё не хватало, учитывая грядущую реформу и силу оппозиции. Пусть уж лучше на меня обижаются. Но не выйдет, потому что завтра о причине моего отъезда, хочу я этого или нет, будут знать примерно все.

Гогель вышел из-за стола и приказал:

— Александр Александрович! Пойдёмте!

— Мне приказано сопровождать Его Императорское Высочество до Петербурга, — доложил фельдъегерь.

И Саша вспомнил, что декабристов везли в Сибирь в сопровождении фельдъегерей.

Но остался сидеть.

— Папа́ принял эмоциональное решение, — упрямо возразил он. — Интересно, что ему про меня наплели? Я считаю, что в этом случае наш долг как подданных не отключить мозги и слепо подчиниться, а помочь исправить ошибку.

Гогель усмехнулся. Строганов выдал улыбку Будды.

— Я понимаю, что никто из вас не посмеет возразить, — продолжил Саша. — А я посмею. Обязуюсь завтра только слушать и улыбаться. Григорий Федорович, я возьму вину на себя, я несовершеннолетний.

— Не нам поправлять монархов, — сказал граф.

— Мне это нужно не за тем, чтобы хрустальными люстрами колонного зала полюбоваться, — возразил Саша. — Я не предлагаю ослушаться, я прошу отложить отъезд до завтра.

— Приказано немедленно, — напомнил Гогель.

— «Немедленно» — растяжимое понятие, — заметил Саша.

— Вставайте, Александр Александрович! — сказал гувернёр. — Нам надо ещё забрать вещи у Морозовых.

Саша нехотя поднялся с места.

— А во сколько поезд? — спросил он.

— Сегодня в шесть, — сказал Гогель, — успеем.

— А следующий? — поинтересовался Саша.

— Завтра в одиннадцать пятнадцать, — доложил гувернёр.

— Всего два состава в сутки? А потом?

— Александр Александрович! Мы едем сегодня.

— Завтра тоже в шесть, да? — не сдался Саша.

— Да, — кивнул Гогель.

— Ваше Императорское Высочество, разрешите обратиться? — вмешался фельдъегерь.

— Конечно, — сказал Саша.

— Есть ещё два, — отрапортовал гонец, — товарно-пассажирские. Но они идут медленнее: по 48 часов.

— Ну, уж! — поморщился Гогель.

Саша внутренне согласился, что да, не для белых людей.

Ему надо было остаться одному. Хоть на пару минут.

— Граф, извините, — обратился он к Строганову. — А где у вас туалет?

— Мишка! — бросил тот лакею. — Проводи великого князя.

Сортир был примерно той же системы, как в Александрии. Что говорило о продвинутости хозяина. На стене имелось бра со свечкой, которую предупредительно зажег Мишка.

Теперь можно было запереться.

Саша сел на крышку устройства, ещё не получившего названия «унитаза», и вынул из кармана записную книжку и короткий карандаш, похвалив себя за привычку всегда носить их с собой.

Вырвал листок и разорвал на две части. Написал несколько слов сначала на одной, потом на другой.

Как бы их не перепутать? Кто из них левый, а кто правый? Сложный вопрос. Ладно будем ориентироваться на социальную принадлежность.

Первую записку сложил вчетверо и сунул в правый карман, вторую — раз в восемь, до совсем миниатюрного состояния, и сунул в левый.

И нажал на спуск.


По приказу генерал-губернатора заложили карету. Саша обнял Строганова на прощанье и опустил ему в карман мундира первую записку.

Выразительно посмотрел на хозяина.

Заметил интересно? Гогель, кажется нет.

— Мне очень жаль, граф, что приходится так расставаться, — сказал Саша. — Хотелось бы что-нибудь подарить вам за гостеприимство, но не моя здесь воля.

— Может, ещё успеем, — обнадёжил гувернер, — до поезда два часа.

В карету сели втроём: Саша, Гогель и царский гонец. Кажется, так же, в сопровождении фельдъегеря на допрос по делу декабристов везли Пушкина. И «Наше всё» не преминул пошутить, что фельдъегеря ему дали для большей безопасности, чем можно гордиться.

Вскоре карета остановилась у особняка Морозовых.

Саша тепло попрощался с хозяевами и вручил мужской части фамилии часы, а женской — броши и булавки.

Старший Морозов попытался открыть крышку своего подарка, но Саша накрыл его руку ладонью и шепнул: «Не сейчас Савва Васильевич!»

Резко обернулся к своему камердинеру:

— Что, чемодан уже собран?

— Да-да, Ваше Высочество! — отрапортовал Кошев.

Саша перевёл взгляд на Гогеля.

— У вас был в шкатулке мой миниатюрный портрет. Успеем мы его графу подарить? Это приличный подарок для Его Сиятельства?

— Да, — кивнул Гогель. — Ещё полтора часа.

Давешний рыжий кот потерся о великокняжескую щиколотку и заурчал.

Саша взял его на руки и погладил.

Камердинер посмотрел с тоской и тихо вздохнул:

— Мундир будет в шерсти, Ваше Высочество! А нам к Его Сиятельству.

— Это сущая мелочь по сравнению с отменой дворянского обеда, — возразил Саша.

Гогель вручил ему миниатюру уже в карете. Подарок был в овале и снабжён крышечкой, по ободу шли редкие мелкие бриллианты, а с портрета смотрело совершенно детское лицо, которое Саша уже привык видеть в зеркале. Только нос был слегка спрямлён, уменьшая сходство с Павлом Петровичем, и одет герой был не в гусарскую курточку, а в мундир Лейб-гвардии Павловского полка с голубой лентой и звездой Андрея Первозванного.

* * *

Граф Строганов разумеется заметил, что Великий князь сунул ему что-то в карман, и, когда карета с гостями скрылась из виду, нащупал сложенную несколько раз записку.

Развернул и пробежал глазами.

Загрузка...