Глава 25

— Вас просит принять генерал-губернатор Москвы граф Сергей Григорьевич Строганов! — провозгласил лакей.

— Да, разумеется, — сказал Саша.

И перевел взгляд на Гучкова.

— Можно Его Сиятельству войти на территорию фабрики?

— Да! — сказал хозяин. — Конечно.

Лакей убежал, а Саша решил, что успеет.

Он вынул из кармана тяжёлые золотые часы и опустил себе на открытую ладонь.

— Ефим Фёдорович, этот подарок я приготовил для вас ещё вчера. Сегодня, когда я увидел рабочие казармы, честно говоря, я решил оставить часы у себя. Но у меня было время подумать. Знаете, до сегодняшнего дня я считал, что достаточно дать людям, как говорит Герцен, «человеческие права», и это предотвратит революцию. Но вы открыли мне глаза: человеческие условия жизни не менее необходимы. Так что возьмите. Спасибо за науку!

И он протянул часы Гучкову, который с поклоном их принял.

К беседке, в сопровождении лакея, шёл высокий подтянутый старик в генеральском мундире и при орденах. Он опирался на палку и слегка прихрамывал.

Саша встал навстречу.

— Его Сиятельство граф Сергей Григорьевич Строганов, генерал-губернатор Москвы, — представил лакей.

Старик низко поклонился. У него был высокий лоб в обрамлении седых волос, седые бакенбарды и выбритый подбородок. На груди — георгиевский крест и алмазная звезда ордена Александра Невского. Ну, и так по мелочи: Анна, Владимир, Станислав и Орден Белого Орла.

Саша подал гостю руку и помог подняться в беседку. Впрочем, граф вряд ли нуждался в помощи, несмотря на хромоту. Ему было не больше шестидесяти пяти.

Генерал-губернатор сел напротив, рядом с Гучковым, выдержав дистанцию примерно в полметра от торгаша, хотя Строгановы сами торгашеством не брезговали.

— Ваше Императорское Высочество, — сказал граф, — московское дворянство приглашает вас завтра в пять пополудни в Благородное собрание, где даёт обед в вашу честь.

— Обязательно буду, — улыбнулся Саша.

— Я прошу меня простить, что не встретил вас ещё в четверг на вокзале, но государь просил сохранить ваше инкогнито. А просьба государя равносильна приказу.

— Я вас нисколько не упрекаю, — сказал Саша.

— Но теперь, после статьи в «Ведомостях» сохранить инкогнито не представляется возможным, поэтому я просил Его Императорское Величество разрешить нам этот приём, и он милостиво подтвердил своё согласие телеграммой. А я приглашаю вас сегодня отобедать у меня.

— Благодарю! — кивнул Саша. — И принимаю приглашение. Папа́ известно содержание статьи в «Ведомостях», граф?

— Об этом я не телеграфировал, — поморщился Строганов.

— А как вы объяснили разоблачение моего инкогнито?

— Я телеграфировал, что это после купеческого приёма неприлично игнорировать ваш визит в первопрестольную.

— Понятно, — усмехнулся Саша. — Когда вы меня приглашаете?

— Если вы будете столь любезны, то прямо сейчас. Карета ждёт у входа на фабрику.


Особняк графа Строганова находился на улице Мясницкой, имел три этажа, и на последнем — балкон, опирающийся на ионические колонны. Обеденный зал располагался на втором этаже, и от столовой в Фермерском дворце существенно не отличался. Даже стол раздвижной, на двенадцати ножках, и пейзажи на стенах (явно восемнадцатого века, с римскими руинами, ажурными деревьями, фонтанами и водопадами).

Супруга хозяина Наталья Павловна Строганова была темноволосой дамой, как говорят, с остатками былой красоты. Прямой нос, выразительные глаза и нарождающиеся морщины на открытом лбу.

Сели за стол, накрытый с вполне купеческой роскошью: дорогой фарфор и хрусталь. Гогель расположился рядом с Сашей.

Меню было, слава Богу, не постным.

Но Саша думал о положении Гучковских рабочих, и кусок в горло не лез.

— Вас что-то расстроило, Ваше Императорское Высочество? — спросила Наталья Павловна.

— Да, — признался Саша. — На экскурсии от мануфактур-советника Гучкова мне, скажем так, не всё понравилось. У него рабочие спят посменно по шесть часов мужчины и женщины в общей спальне. Стиль, по-моему, более уместный на каторге, чем для людей, которые ни в чем не провинились. Да и для каторги, по-моему, перебор.

— У Александра Александровича очень доброе сердце, — предъявил Гогель стандартное оправдание.

Саша возвел очи к расписному плафону на потолке и мысленно посчитал до десяти.

— Не в том беда, что у меня доброе сердце, — сказал он, — а в том, что не только у меня. Моё сердце в оковах разума, — усмехнулся он, — я понимаю, что на улучшение положения рабочих нужны деньги, а взять их можно либо из казны, где их нет, либо из кармана промышленника. Я верю, в общем, что у Гучкова еще не самая плохая ситуация. Есть и похуже. А если мы заставим промышленников сократить рабочий день и построить для рабочих нормальное жильё, это ударит по их бизнесу, он начнёт медленнее развиваться, а значит, в будущем положение рабочих будет только хуже.

Но оставить, как есть, тоже нельзя, потому что революции делают люди с добрым сердцем. И они найдутся.

Я пока не понимаю, где тот царский путь, который позволит и не допустить рабочих бунтов, и не сгубить нашу ещё слабую промышленность. Видимо, надо считать. Это тема для работы целой комиссии.

— Государь знает об этом, — сказал граф, — будет комиссия.

— Я пишу отчет о моем путешествии, — признался Саша. — Может быть, у меня свой взгляд на вещи.

— А бунтов пока нет, слава Богу! — заметил Строганов.

— Мне вспоминается история последнего пожара в Зимнем дворце, — сказал Саша. — Который был двадцать лет назад. Мне про него рассказывали. Его же просто прое… не заметили вовремя, точнее почувствовали запах дыма, но не поняли, откуда он, и не приняли должных мер.

— Да, — кивнул Гогель. — Ещё за два дня почувствовали запах, но так и не смогли найти источник огня, пока не разобрали пол Фельдмаршальского зала, и тогда одна из фальшивых зеркальных дверей рухнула, и языки пламени вырвались в человеческий рост.

— Вот именно, — сказал Саша. — Спасибо, Григорий Федорович. А причина была в том, что в Фельдмаршальском и Петровских залах были установлены фальшивые деревянные стены, и в зазор между деревянными и каменными стенами были выведены дымовые трубы из дворцовых подвалов. То есть дерево тлело долго, но никто этого не видел, и не мог видеть.

А теперь представьте фантастическую ситуацию: во дворце есть человек, который видит сквозь стены. А вот стоит он в Фельдмаршальском зале и замечает, что на обратной стороне деревянной стены тлеет огонь и медленно ползёт к перекрытиям потолка, которые он тоже видит за лепниной и штукатуркой. Провидец этот кричит: «Пожар!» И все смотрят на него, как на сумасшедшего. Потому что даже малейшего запаха дыма ещё не слышно.

— Не вы один видите сквозь стены, Ваше Императорское Высочество, — улыбнулся граф, — но люди ваших взглядов предлагают разбить окна в Фельдмаршальском зале. Я ведь тоже знаю историю того пожара. Что будет, если разбить окна в горящем здании?

— Доступ кислорода, — сказал Саша. — Да, полыхнёт так, что мало не покажется.

— Я слышал, что вы интересуетесь химией, — заметил Строганов.

— И ей тоже, — небрежно обронил Саша. — Но ваша аналогия страдает. Во-первых, я не предлагаю бить окна, когда пожар уже начался, я предлагаю предотвратить возгорание. А для этого не надо прятать дымовые трубы под стены. Потому что ничего не увидим. Кстати, если не ошибаюсь, разбить окна приказал мой дедушка.

— Государь Николай Павлович пожалел людей, которые задыхались от дыма, — сказала графиня.

— Вот именно, — согласился Саша. — Может быть не стоит заставлять людей задыхаться в дыму из страха, что полыхнет?

— Опасно этого не делать, — заметил Строганов. — Я ведь читал всё вами написанное, Ваше Императорское Высочество. И когда читал, очень живо вспоминал моего тестя, который в юности был якобинцем.

— Перебешусь да? — усмехнулся Саша.

— Он отошёл от прежних взглядов, — политкорректно ответил граф.

— Не перебешусь, Сергей Григорьевич! Я слишком ярко вижу огонь под стенами и моих внуков, которые в нём сгорают.

Граф приподнял брови и слегка усмехнулся.

— Ну, конечно, — сказал Саша. — Ещё бесполезно кричать: «Пожар!»

Он, было, принялся за жаркое, но спросил:

— А за что ваш тесть прослыл якобинцем?

— Он не прослыл, — сказал граф. — Он был им.

— Серж, позволь я расскажу о папа́, — вмешалась Наталья Павловна.

Граф кивнул.

— Мой отец Павел Александрович Строганов родился в Париже в 1774 году, — начала графиня. — И его родным языком был французский. Только спустя пять лет его родители вернулись в Россию и привезли с собой из Парижа вместе с сыном найденного для него гувернера Шарля-Жильбера Ромма. И только в России папа́ начал учить русский и основы Православной веры.

В 1786-м он смог снова уехать за границу для продолжения образования. Его сопровождал его воспитатель Ромм, и отец моего мужа барон Григорий Строганов, приходившийся папа́ кузеном.

— Да, — кивнул Сергей Григорьевич, — отец собирался тогда учиться в Страсбургском университете.

— В первые месяцы 1789-го они оказались в Париже, — продолжила Наталья Павловна. — Сначала их занимали науки, фехтование и верховая езда, и они собирались слушать лекции в Сорбонне. В феврале, чтобы не тратить время на пустые обязанности, которые налагало на папа́ его имя и положение, Ромм предложил ему сменить имя. Так появился в нашей семье Поль Очёр. Очёр — это река в нашем Пермском имении.

— Тогда в Париж пришло известие о кончине моего деда Александра Николаевича Строганова, — сказал граф, — и мой отец вынужден был вернуться в Россию вместе со своим гувернером. Юный Павел Александрович и Ромм остались в Париже одни.

— А в июне папа́ вместе с Жильбером Роммом начали посещать заседания Генеральных штатов в Версале, — продолжила Наталья Павловна.

— А 14 июля взяли Бастилию, — заметил Саша.

— Да, — кивнула графиня. — Но всё было мирно, и папа́ писал моему деду, что им с гувернёром в Париже ничего не угрожает. Но Ромм начал посещать народные сходки и митинги вместе со своим воспитанником и чуть не ежедневно ездить в Версаль на заседания Национального собрания.

— Здорово! — восхитился Саша. — То есть на заседания и Генеральных штатов, и Национального собрания можно было просто с улицы прийти?

— Да, — подтвердил Сергей Григорьевич, — заседания были открытыми.

Саша вздохнул.

— Мне бы такого гувернёра!

Гогель насупился и отвернулся.

— Ромм плохо кончил, — заметила графиня. — Несколько лет спустя он поддержал восстание санкюлотов первого прериаля, и был приговорен к смерти.

— Гильотинировали? — поинтересовался Саша.

— Нет, — возразила графиня. — Осуждённые дали клятву не отдаваться живыми в руки палача. И клятву свою исполнили. Они достали через сторожей тюрьмы два кинжала. Жильбер Ромм первым вонзил нож себе в сердце и упал мертвым. Его друг Сурбани выхватил кинжал из раны Ромма и тоже ударил себе в грудь. Так же поступили и четверо их товарищей. Троих из них, ещё живыми, всё-таки послали на гильотину, но Сурбани умер в повозке, так что только двое оставшихся окончили жизнь на эшафоте.

Граф Строганов внимательно посмотрел на жену, потом на Сашу, потом опять на жену.

— Может быть не надо, Натали, — сказал он, — Великий князь ещё очень юн.

Саша усмехнулся.

— Я помню эту историю, — признался он. — Читал, кажется, у Карлейля.

— Вы читали Томаса Карлайля? — поинтересовался граф.

— Конечно, — кивнул Саша. — Как можно такое не читать! Я его помню не блестяще, но историю героев прериаля невозможно забыть. Рядом можно поставить разве что казнь Дантона и подвиг Шарлотты Корде.

Гогель посмотрел с некоторым удивлением. «Французскую революцию» он у Саши не видел.

— Значит, всё-таки подвиг? — спросил граф.

— Убийство Марата? — поинтересовался Саша. — Конечно. Мало того, что он был фанатиком, так ещё и отправил на смерть Лавуазье. Из мелкой зависти. Потому что Лавуазье был серьёзным учёным, а Марат — шарлатаном, лечившим «животным магнетизмом».

— Лавуазье был казнён как откупщик, — заметил граф.

— Формальная причина не важна вообще, — возразил Саша. — Уж, не говоря о том, что это обратное действие закона. Люди занимались при монархии вполне законной деятельностью: собирали налоги по воле короля. А потом их за это казнили.

— Мне показалось, что вы восхищаетесь Французской революцией, — заметил Строганов.

— Некоторыми её деятелями — да, — согласился Саша. — А сама революция — предмет не для восхищения, а для изучения. Это учебник. По большей части того, как не надо. Не стоит созывать Генеральные штаты, чтобы поднять налоги для приведения в порядок финансов, которые сам и расстроил. Вообще стоит, но не для этого. Вот уж действительно бить окна в горящем доме.

Не стоит запирать зал заседаний, потому что всегда найдётся Зал для игры в мяч, а те, кто там соберутся, будут куда радикальнее прежних.

Если же начал репрессии, тебе их не миновать: тот, кто ставит гильотину на площади — ставит её для себя.

— Вы на редкость разумно рассуждаете для своего возраста, — польстил граф.

— Спасибо! — улыбнулся Саша. — Так что там дальше? Как ваш отец стал якобинцем, Наталья Павловна?

— В январе 1790-го Ромм основал Клуб друзей закона, — продолжила графиня. — И в списке первых членов клуба было и новое имя его воспитанника.

— Это был якобинский клуб? — поинтересовался Саша.

— Ещё нет, — сказала Наталья Павловна, — но они стремились влиять на ход голосования в Национальном собрании.

— Сколько же лет было вашему отцу? — спросил Саша. — Шестнадцать?

— Да, — улыбнулась графиня. — Так что трудно назвать это его разумным выбором.

— Мне меньше, — усмехнулся Саша, — но граф считает, что я достаточно разумен.

— В июне того же года Ромм устроил праздник в честь годовщины клятвы в зале для игры в мяч, — продолжила Наталья Павловна. — Вы ведь помните, что это за клятва, Ваше Императорское Высочество?

— Конечно, — кивнул Саша. — Депутаты дали клятву не расходиться, пока не выработают конституцию.

— Да, — кивнула графиня. — И на этом празднике Ромм познакомил папа́ с Дантоном и Робеспьером. И отец был среди тех, кто подписал обращение «Общества друзей клятвы в Зале для игры в мяч» к Национальному собранию Франции.

— Супер! — сказал Саша. — Я не поклонник Робеспьера, но я бы хотел оказаться там, в эпицентре событий.

— Это ещё не всё, — вздохнула Наталья Павловна. — Заседания Клуба друзей закона происходили в доме Теруань де Мерикур.

— Кажется, она участвовала во взятии Бастилии? — предположил Саша.

— Да, — сказала графиня, — и в походе женщин на Версаль.

— Это когда в Париж не завезли хлеб?

Наталья Павловна кивнула.

— Женщины, всю ночь простоявшие в очередях у булочных, двинулись на Версаль с ружьями, пиками и пистолетами, выкрикивая: «Хлеба!». Теруань де Мерикур была в большой шляпе, украшенной перьями, а на её мужском поясе висела сабля и два пистолета.

Саша усмехнулся.

— А папа́ был слишком юн, чтобы не влюбиться, — продолжила графиня. — Хотя «красная амазонка» была старше него на 12 лет. Он купил для Клуба библиотеку (на деньги отца), которой и заведовал. А в августе 1790-го вступил в Клуб якобинцев, и в подтверждение ему был выдан диплом за подписью председателя и трех секретарей.

— Насколько он был самостоятелен в этом решении? — спросил Саша. — Или это было частью системы воспитания мсье Ромма?

— Конечно, он был под влиянием гувернера, но его якобинство было более, чем серьёзным. Он перевёл на русский язык «Декларацию прав человека и гражданина» и восхищался речами Мирабо.

— Ну, Мирабо — всё-таки не Робеспьер, — заметил Саша. — Был убежденным монархистом и выступал за вето короля.

— Папа́ считал его гением и мечтал когда-нибудь стать Мирабо для России. В конце концов слухи о русском якобинце дошли до российского посланника в Париже. А от него — до императрицы Екатерины Алексеевны.

Загрузка...