— Он очень похож на государя, вашего отца… — наконец, решился Завадский.
— Родственник? — предположил Саша. — Сводный дядюшка?
— Говорят, что государя Александра Павловича сын, — сказал Владислав.
— Отсюда ещё не следует, что он вор, — заметил Саша. — Хотя я бы предпочел видеть во главе учебных округов людей вроде Пирогова. Что ж! Я разберусь, господа студенты.
Завадский усмехнулся.
— Но, по-моему, сменить и эконома, и буфетчика можно уже сейчас, — заметил Саша. — У вас есть на это полномочия, Аркадий Алексеевич?
— Нужно созывать правление, — сказал ректор.
— Так созовите, — предложил Саша.
— Хорошо, завтра, — пообещал Альфонский.
— Отлично! — кивнул Саша. — Но это временное решение, господа студенты. Потому что я уеду, а вы останетесь. И не факт, что новый эконом будет лучше предыдущего, поскольку если система располагает к воровству, противостоять этому сложно. У вас есть студсовет?
— Что? — переспросил Завадский.
— Студенческий совет, — расшифровал Саша. — Выборный орган студенческого самоуправления.
— Нет, — улыбнулся Пассовер.
— Уставом такого не предусмотрено, — сказал Альфонский.
— Изменения в устав мы будем вносить до мартышкиного заговенья, — заметил Саша. — Думаю, вы все успеете окончить университет. Но можно действовать на неформальном уровне. Итак, я назначаю временный студсовет: Завадский, Пассовер, Потехин. Никто не возражает?
— Я нет, — сказал Завадский.
— Нет, — кивнул Пассовер.
— Поучаствую, — согласился Потехин.
— Я в восхищении, — сказал Саша. — Господин Столетов, я правильно понял, что вы из казеннокоштных студентов?
— Да, — кивнул будущий физик.
— Так как у казеннокоштных студентов очевидно есть свои особые интересы, Александр, я приглашаю вас занять в совете место представителя казеннокоштных студентов. Как вас по батюшке?
— Григорьевич.
— Александр Григорьевич, вы не против?
— У меня много времени занимает учеба…
— Вам не придется там постоянно заседать, ваша задача только информировать студсовет о проблемах.
— Пока да, — согласился Столетов.
— Конечно, пока, — сказал Саша. — Сможете организовать выборы — будете молодцы. То, что у нас в совете никого ни от медиков, ни от историков с филологами — непорядок, конечно. Это не так сложно. Вешаете на стены рядом с входом в аудитории дацзыбао…
— Дац… что? — переспросил Завадский.
— Дацзыбао, — терпеливо повторил Саша, — это из китайского. Стенгазета. То есть газета, напечатанная или написанная крупными буквами, которую вешают на стену. И в этой газете вы пишете: «Так и так, в университете учреждается студенческий совет. Выборы будут проходить по факультетам, скажем, в семь часов вечера: юридический — такая-то аудитория, историко-филологический — такая-то и т.д.» Собираетесь — и вперед. Мне кажется хватит по кандидату от каждого курса каждого факультета. Четыре факультета, четыре курса: 16 человек. По-моему, нормально. Больше — будет бардак. Меньше — половина народа перегорит, половина — уйдет в учебу, и от совета ничего не останется. Впрочем, вы сами должны это решить, поскольку лучше разбираетесь и в структуре университета, и в потребностях студентов.
— А нам не будет секир-башка за дацзыбао? — поинтересовался Потехин.
— В случае проблем сразу телеграфируйте мне, — сказал Саша. — Я прикрою. Не забудьте написать в каждом объявлении, что студенческий совет находится под личным покровительством великого князя Александра Александровича. Аркадий Алексеевич, ваша задача: не мешать. Иногда это лучшее, что может сделать государство.
Саша перевел взгляд на ректора. Кажется, тот понял, что ему предложен достойный и безболезненный выход, и не возражал.
— И, конечно, прислушиваться к решениям совета, — добавил Саша.
— А попроситься в совет можно? — поинтересовался Мамонтов.
— Конечно, — сказал Саша. — На выборах. Можно даже сказать пламенную речь и призвать голосовать за свою кандидатуру.
— А в назначенный?
— Можно. Сейчас это чисто волонтерский проект, так что я рад всем, кто готов поучаствовать. Вот, если студенты решат собрать деньги на работу совета, и у вас появится казна, тогда все будет более серьезно. Но на вас, Анатолий, у меня были особые планы.
— Да?
— Начну немного издалека. Студенческий контроль — это хорошо, но недостаточно. Нет ничего лучше частной инициативы. Вы говорите, что мне принесли мою замечательную булочку из соседнего трактира? А почему бы вообще не пустить сюда соседний трактир? Вот пусть частные предприниматели вам еду и организовывают, а государство компенсирует им расходы: за казеннокоштных студентов полностью, чтобы они могли есть бесплатно, за остальных, скажем, две трети, чтобы было дешево. И не думаю, что будет дороже, чем этот ужас.
— Может быть дороже, — заметил Столетов.
— Вот и попробуем. Пустим господ трактирщиков конкретно в это заведение, а остальные пусть остаются, как были. И сами посмотрите, какой вариант вам больше понравится.
— Компенсации тоже могут украсть, — заметил Завадский.
— Конечно, — кивнул Саша. — У нас все могут украсть. Но смотри выше. А студенческий контроль на что? Я бы вообще, скажем, каждый три месяца проводил анкетирование среди студентов по каждому кафе. «Одобрить, дать шанс, пнуть под зад (поставить галочку в нужном месте)». Но не думаю, что будут халтурить. Еще поборются за право написать на вывеске: «Поставщик Императорского московского университета, держу кафе на первом этаже главного корпуса». Вы только в разные столовые разных трактирщиков зовите, чтобы они друг с другом конкурировали. Можно это устроить, Аркадий Алексеевич?
— Думаю, да, только нужен кто-то, кто будет договариваться с трактирщиками.
— Вот! А попросить отвечать за связи студенческого совета с бизнесом я и планировал Анатолия Мамонтова.
— Хорошо, — улыбнулся тот.
— Любите вы англицизмы, — заметил Завадский.
— Люблю, не без этого, — признался Саша.
— Вообще-то мой отец тоже был купцом, — вмешался Столетов. — Правда, третьей гильдии. Держал бакалейную лавку.
— О! — сказал Саша. — Для наших скромных целей это даже лучше. Значит, будете с Анатолием подменять друг друга. Надеюсь, что никто из ваших родственников, господа участники студенческого совета, трактир в Москве не держит.
— А чем это плохо? — спросил Завадский.
— Конфликт интересов, — объяснил Саша. — Тяжело не подыграть родному человеку. Кстати, свяжитесь с Николаем Ивановичем Пироговым, у него большой опыт борьбы с коррупцией на низовом уровне в армии. Что-нибудь умное обязательно посоветует. Он мне много порассказал, но лучше напрямую, не хочу работать испорченным теле… телеграфом. С Пироговым можно связаться через моего друга Николая Васильевича Склифосовского.
— Через меня тоже можно, — заметил Альфонский, — мы знакомы.
— Нет, через вас нельзя, — сказал Саша, — я ничего против вас не имею, Аркадий Алексеевич, но конфликт интересов.
— С коррупцией? — переспросил Завадский. — Я в общем догадываюсь, что это…
— Думаю, вы правильно догадываетесь, — сказал Саша. — Использование служебного положения в своих интересах. Воровство, откаты, мздоимство, лихоимство…
— Откаты? — спросил Потехин.
— Это когда коммерческая фирма получает государственный заказ и отдает часть своих доходов тому чиновнику, который одобрил заказ, — пояснил Саша. — Кстати, будьте к этому готовы. Господа трактирщики, боюсь, без меня догадаются. А Николай Иванович занимался пресечением воровства продуктов у раненых в госпиталях. То есть практически наша тема.
— Можно пару слов от казеннокоштных студентов, Ваше Высочество? — спросил Столетов.
— Нужно, Александр Григорьевич, нужно! В чем проблема?
— До прошлого года у студентов были комнаты на последнем этаже главного корпуса, но теперь нас выгнали на «вольные квартиры».
— В университете не хватало аудиторий, — пояснил Альфонский, — нам пришлось это сделать.
— Понятно, — кивнул Саша. — А «вольные квартиры» наверняка дороже.
— Да, — кивнул Столетов, — но дело не только в этом. Во-первых, они дальше, и нам приходиться либо брать извозчика, либо ходить пешком. Больше второе.
— Ага! — вздохнул Саша. — Извозчик до́рог, а общественного транспорта не существует в природе. Омнибус? Конка? Дилижанс? Вообще ничего?
— Омнибусы только в Питере, — сказал Столетов. — А конка — в Североамериканских штатах.
— В Париже уже есть конки, — поправил Мамонтов.
— А дилижансы ходят между городами, — добавил Завадский.
— А у нас только линейки, — добавил Столетов. — И они все равно дороговаты. И маршрутов мало. Легче пешком дойти.
— Объясните мне, страшно далекому от народа, что есть «линейка»? — попросил Саша.
— Это такие длинные дрожки на 10–15 пассажиров, — сказал будущий физик, — ходят от Красной площади до Камер-Коллежского вала.
— Грязные и с тощими лошадьми, — уточнил Завадский.
— Понятно, — кивнул Саша. — Обдумаю. А во-вторых?
— В студенческих нумерах можно было собираться, встречаться, там были кружки, — объяснил Столетов.
— Ясно. Где теперь организовывать диспут «Бакунин против Маркса» и «Маркс против Прудона»!
— Ну, почему обязательно? — смутился Столетов. — Там литературный клуб был.
— Вообще-то я совершенно не против подобных дискуссий, — заметил Саша. — Может быть в процессе спора до кого-то дойдет, что призрак коммунизма он кровав, черен и гремит костями.
— Чудище озорно, стозевно и лаяй, — усмехнулся Завадский.
— Я бы не иронизировал, — заметил Саша. — Когда этот товарищ придет к власти, будет не до иронии. И первыми под каток попадут такие люди, как вы, Владислав: честные и смелые.
— Да я не коммунист, — сказал Завадский.
— Слава Богу! Слов нет, как вы меня порадовали. Итак, нужна общага?
— Общага? — переспросил Потехин.
— Общежитие для студентов, — пояснил Саша, — Дом студента, корпус со студенческими номерами.
— Да, — кивнул Столетов.
— Я вас услышал, — сказал Саша. — Буду думать.
Когда они вышли из университета, уже смеркалось. Саша любезно простился со студентами и пошел к ректорскому дому с Витей и Альфонским.
— Ваше императорское Высочество, — тихо сказал ректор, — я совсем не причастен к этим безобразиям. Меня можно упрекнуть, разве в недостаточном внимании к качеству студенческой еды. И я, разумеется, раскаиваюсь.
— Аркадий Алексеевич, я знаю, как всё устроено, — парировал Саша. — Буфетчик платит дань эконому, а эконом — тому, кто выше. Возможно, как это не печально, мой сводный дядя тоже в этом участвует. Но, как приверженец принципа презумпции невиновности, я не хочу никого обвинять огульно. И, если ситуация за месяц изменится, я не буду давать ход делу. А, если не изменится, я узнаю.
— Я понял, — вздохнул Альфонский.
— Поверьте, у меня нет ни малейшего желания видеть профессора на каторге, и я не получу от этой картины ни грамма удовольствия. Моя цель исправить ситуацию, а не репрессировать кого-то, поэтому я предпочитаю менять систему, а не сносить головы. И надеюсь на ваше содействие. Но, если вдруг все будет по-прежнему, придется искать причины.
— Не останется, — пообещал ректор.
Небо было ясное. Выше догорающей полосы заката горел тонкий месяц и две первых ярких звезды.
— Которая из них Венера? — спросил Саша.
— Сейчас та, что ближе к горизонту, — ответил Витя. — Юпитер выше. Хотя бывает и наоборот.
И ответил он таким голосом, словно был готов расплакаться.
— Мы как раз хотели вам спутники Юпитера показать, Ваше Императорское Высочество, — тем же тоном продолжил сын ректора.
— Давайте, — кивнул Саша.
— Обсерваторию создал ректор нашего университета Иван Алексеевич Двигубский, — устало объяснил Альфонский. — И поручил нашему выпускнику магистру математики Александру Бугрову. Результаты наблюдений публиковались в газете «Московские ведомости». Но Александр, к сожалению, рано умер.
— Болезнь? Несчастный случай? — спросил Саша.
— Покончил самоубийством.
— Почему?
— Никто не знает, — сказал Альфонский. — Он подавал надежды, опубликовал пару научных работ, готовился ехать учиться за границу и потом получить профессорское звание. У нас тогда выходил журнал «Новый магазин естественной истории, физики, химии и сведений экономических». Там была опубликована его статья о солнечном затмении в августе 1820 года. И ровно через год после затмения он застрелился.
Саша внимательно посмотрел на ректора. Не зря он это рассказывает…
— Мне кажется, как бы не было плохо, всё может измениться, — заметил он. — Поэтому мне всегда горько о таком слышать. А что за журнал?
— Из лучших научных изданий России. Между прочим, там была опубликована первая работа Герцена, когда он ещё не оставил науку ради политики.
Они поднялись на террасу, Витя настроил телескоп, и Саша посмотрел в окуляр.
Вокруг яркой белой звезды в наклонную линию выстроились четыре маленьких звездочки: две с одной стороны и две с другой.
— Все четыре видны, — прокомментировал Витя.
— Все? — переспросил Саша. — Их всего четыре?
— Да, конечно. Не помните?
— Помню: Ио, Европа, Ганимед, Каллисто. Ио, кажется, ближе всех к Юпитеру, а Ганимед — самый большой.
— Да, — согласился Витя.
— Просто думал, что их больше, — признался Саша.
Там, в покинутом будущем, лун Юпитера было известно штук восемьдесят или около того.
Альфонский стоял, опершись на балюстраду и опустив голову.
И Саше горячо захотелось, чтобы ректор действительно ни о чем не знал.
Что будет с Витей, если его отец пойдет под суд? Выгонят из универа?
Может, свечку поставить в Исакии и помолиться о том, чтобы Альфонский все успел исправить за месяц, и не пришлось исполнять угрозу? Это же очень правильно с христианской точки зрения, молиться о том, чтобы грешник вернулся на путь истинный.
К ректору подошел слуга и что-то ему шепнул.
— Ужин готов, Ваше Высочество, — сказал Альфонский.
— Нет, — ответил Саша. — Я сыт.
— Вас проводить в вашу комнату? — спросил Витя.
— Да, пожалуйста.
По дороге Саша рефлексировал о том, почему ему так легко выгнать буфетчика и эконома и так трудно прямо обвинить ректора. Даже не потому, что вина буфетчика очевидна, эконома — практически очевидна, а ректора — только предполагается. Просто буфетчик и эконом далекие и непонятные, а ректор — свой, из той же социальной страты.
Ну, кто такой эконом? Что-то вроде завхоза?
А с профессорами, там в будущем, он запросто попивал винцо где-нибудь на даче в Кратово. На такой же террасе, только деревянной и увитой девичьим виноградом с багровыми по осени листьями. И шумели сосны над пламенеющей полосой заката.
А они трепались о политике, полностью понимая друг друга, точнее, перемывали косточки власти.
И Саша подумал, что тумблер «свой-чужой» срабатывает где-то глубоко на подсознательном уровне. И что в корне неправильно делить людей по этому принципу.
У двери комнаты ждал Гогель.
— Александр Александрович, нам надо поговорить.
— Да, конечно, Григорий Федорович.
Свой или чужой Гогель? Военные, офицеры, генералитет — близкая социальная страта, конечно. Но не совсем та. Чуть в сторону.
Дом через дорогу. И посиделки в саду под яблоней, и треп под водочку или собственного изготовления самогон. На ту же тему, хотя грубее и с матюжком. И оценки те же. Но все равно не так комфортно, как на профессорской даче.
И Саша подумал, что Пирогову было гораздо легче гонять за воровство кригс-комиссаров, чем ему — университетскую публику.
Витя открыл дверь, и Саша с удовлетворением отметил, что кровать одна. Значит, у Гогеля своя комната.
— Проходите, Григорий Федорович!
Они сели за стол у окна, где здания университета чернели на фоне синего неба и уже горели газовые фонари.
— Я вас слушаю, — сказал Саша.
— Аркадий Алексеевич показывал университет? — издалека начал Гогель.
— Да, очень красивое здание.
— Не обсуждали конституцию?
— Нет, не в малейшей степени.
— Александр Александрович, объясните мне, как я должен рассказывать о вашем выступлении на вокзале? — быстро дошел до сути гувернер. — Великий князь устроил студенческую сходку, забрался на балюстраду и сказал речь?
— Пламенную речь, — поправил Саша.
— Вы ещё смеётесь!
— Ну, что вы, Григорий Федорович! Все было совсем не так. Когда Великий князь вышел из поезда, он обнаружил, что его верноподданически встречают толпы студентов. В знак верности государю и династии они подарили ему гору цветов в форме венков и букетов. Великий князь был так растроган народной преданностью, что вскочил на балюстраду и сердечно поблагодарил студентов за теплый прием. Всё.
— Ну, как это всё! — воскликнул Гогель. — У вашего батюшки Третье Отделение есть!
— Третье Отделение вечно делает из мухи слона, у них работа такая. Хотя действительно не всё. Когда полицейский патруль, подойдя, спросил, что происходит, великий князь, дабы показать студентам пример послушания властям и уважения к закону, пообещал тут же покинуть платформу, как только это будет необходимо. Что и исполнил в точности. Теперь всё.
Гогель вздохнул.
— Думаю, что папа́ гораздо больше верит Зиновьеву, чем Третьему Отделению, а Зиновьев верит вам, — заметил Саша.
— Но это же враньё!
— Ну, какое враньё? Где конкретно я погрешил против истины? Умолчание — не враньё.
После того, как гувернёр покинул помещение, Саша завалился спать. Но ворочался до глубокой ночи, несмотря на усталость.
А утром его разбудили голоса.
— Великий князь почивает! — отшивал кого-то слуга.